Стругацкий Борис. Улитка на склоне

   - Ким, - сказал Перец, - неужели я так и не попаду в лес? Ведь я завтра уезжаю.
   - А ты действительно хочешь туда попасть? - спросил Ким рассеянно....
   Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной от своей таинственной деятельности в глубинах, осторожные непонятные аборигены, пустые деревни...
   - Не знаю, - сказал Перец.
   - Тебе туда нельзя, Перчик, - сказал Ким. - Туда можно только людям, которые никогда о лесе не думали. Которым на лес всегда было наплевать. А ты слишком близко принимаешь его к сердцу. Лес для тебя опасен, потому что он тебя обманет.
   - Наверное, - сказал Перец. - Но ведь я приехал сюда только для того, чтобы повидать его.
   - Зачем тебе горькие истины? - сказал Ким. - Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?
   - А зачем же я сюда приезжал?
   - Чтобы убедиться. Неужели ты не понимаешь, как это важно: убедиться. Другие приезжают для другого. Чтобы обнаружить в лесу кубометры дров. Или найти бактерию жизни. Или написать диссертацию. Или получить пропуск, но не для того чтобы ходить в лес, а просто на всякий случай: когда-нибудь пригодится, да и не у всех есть. А предел поползновений - извлечь из леса роскошный парк, как скульптор извлекает статую из глыбы мрамора. Чтобы потом этот парк стричь. Из года в год. Не давать ему снова стать лесом.
   - Уехать бы мне отсюда, - сказал Перец. - Нечего мне здесь делать. Кому-то надо уехать, либо мне, либо вам всем.
   - Давай умножать, - сказал Ким, и Перец сел за свой стол, нашел наспех сделанную розетку и включил "мерседес".
   - Семьсот девяносто три пятьсот двадцать два на двести шестьдесят шесть ноль одиннадцать...
   "Мерседес" застучал и задергался. Перец подождал, пока он успокоится, и запинаясь, прочитал ответ.
   - Так. Погаси, - сказал Ким. - Теперь шестьсот девяносто восемь триста двенадцать подели мне на десять пятнадцать...
   Ким диктовал цифры, а Перец набирал их, нажимал на клавиши умножения и деления, складывал, вычитал, извлекал корни, и все шло, как обычно.
   - Двенадцать на десять, - сказал Ким. - Умножить. - Один ноль ноль семь, - механически продиктовал Перец, а потом спохватился и сказал: Слушай, он ведь врет. Должно быть сто двадцать.
   - Знаю, знаю, - нетерпеливо сказал Ким. - Один ноль ноль семь, повторил он. - А теперь извлеки мне корень из десять ноль семь...
   - Сейчас, - сказал Перец.
   Снова щелкнула задвижка за кулисой, и появился Проконсул, розовый, свежий и удовлетворенный. Он стал мыть руки, напевая при этом приятным голосом "Аве Мария". Потом он провозгласил:
   - Какое же это все-таки чудо - лес, господа мои! И как преступно мало мы говорим и пишем о нем! А между тем он достоин того, чтобы о нем писать. Он облагораживает, он будит высшие чувства. Он способствует прогрессу. Он сам подобен символу прогресса. А мы никак не можем пресечь распространение неквалифицированных слухов, побасенок, анекдотов. Пропаганда леса по существу не ведется. О лесе говорят и думают черт-те что...
   - Семьсот восемьдесят пять умножь на четыреста тридцать два, - сказал Ким.
   Проконсул повысил голос. Голос у него был сильный и хорошо поставленный - "мерседеса" не стало слышно.
   - "Живем как в лесу"... "Лесные люди"... "Из-за деревьев не видно леса"... "Кто в лес, кто по дрова"... Вот с чем мы должны бороться! Вот что мы должны искоренять. Скажем, вы, мосье Перец, почему вы не боретесь? Ведь вы могли бы сделать в клубе обстоятельный целенаправленный доклад о лесе, а вы его не делаете. Я давно за вами наблюдаю и все жду, и все напрасно. В чем дело?
   - Так я ведь там никогда не был, - сказал Перец.
   - Неважно. Я там тоже никогда не был, но я прочел лекцию, и, судя по отзывам, это была очень полезная лекция. Дело ведь не в том, был ты в лесу или не был, дело в том чтобы содрать с фактов шелуху мистики и суеверий, обнажить субстанцию, сорвав с нее одеяние, напяленное обывателями и утилитаристами...
   - Дважды восемь поделить на сорок девять минус семью семь, - сказал Ким.
   "Мерседес" заработал. Проконсул снова повысил голос.
   - Я делал это как философ по образованию, а вы могли бы сделать это как лингвист по образованию. Я вам дам тезисы, а вы их разовьете в свете последних достижений лингвистики... Или какая там у вас тема диссертации?
   - У меня "Особенности стиля и ритмики женской прозы позднего Хэйана" на материале "Макура-но соси", - сказал Перец. - Боюсь, что...
   - Пре-вос-ход-но! Это именно то, что нужно. И подчеркните, что не болота и трясины, а великолепные грязелечебницы; не прыгающие деревья, а продукт высокоразвитой науки; не туземцы, не дикари, а древняя цивилизация людей гордых, свободных, с высокими помыслами, скромных и могущественных. И никаких русалок! Никакого лилового тумана, никаких туманных намеков простите меня за неудачный каламбур... Это будет превосходно, мингер Перец, это будет замечательно. И это очень хорошо, что вы знаете лес, можете поделиться своими личными впечатлениями. Моя лекция была тоже хороша, однако, боюсь, несколько умозрительна. В качестве основного материала я использовал протоколы заседаний. А вы, как исследователь леса...
   - Я не исследователь леса, - сказал Перец убедительно. - Меня в лес не пускают. Я не знаю леса.
   Проконсул, рассеянно кивая, что-то быстро писал на манжете.
   - Да, - говорил он. - Да, да. К сожалению, это горькая правда. К сожалению, это у нас еще встречается - формализм, бюрократизм, эвристический подход к личности... Об этом вы, между прочим, тоже можете сказать. Можете, можете, об этом все говорят. А я попытаюсь согласовать ваше выступление с дирекцией. Я чертовски рад, Перец, что вы, наконец, примете участие в нашей работе. Я уже давно и очень внимательно приглядываюсь к вам... Вот так, я вас записал на следующую неделю.
   Перец выключил "мерседес".
   - Меня не будет на следующей неделе. У меня кончилась виза, и я уезжаю. Завтра.
   - Ну, это мы как-нибудь уладим. Я пойду к директору, он сам член клуба, он поймет. Считайте, что вы остались еще на неделю.
   - Не надо, - сказал Перец. - Не надо!
   - Надо! - сказал Проконсул, глядя ему в глаза. - Вы отлично знаете, Перец: надо! До свидания.
   Он поднес два пальца к виску и удалился, помахивая портфелем.
   - Паутина какая-то, - сказал Перец. - Что я им - муха? Менеджер не хочет, чтобы я уезжал, Алевтина не хочет, а теперь и этот тоже...
   - Я тоже не хочу, чтобы ты уезжал, - сказал Ким.
   - Но я не могу здесь больше!
   - Семьсот восемьдесят семь умножить на четыреста тридцать два...
   Все равно я уеду, думал Перец, нажимая на клавиши. Все равно я уеду. Вы не хотите себе, а я уеду. Не буду я играть с вами в пинг-понг, не буду играть в шахматы, не буду я с вами спать и пить чай с вареньем, не хочу я больше петь вам песни, считать вам на "мерседесе", разбирать ваши споры, а теперь еще читать вам лекции, которых вы все равно не поймете. И думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду. Уеду. Уеду. Все равно вы никогда не поймете, что думать - это не развлечение, а обязанность...
   Снаружи за недостроенной стеной, тяжко бухала баба, стучали пневматические молотки, с грохотом сыпался кирпич, а на стене рядком сидели четверо рабочих, голых по пояс, в фуражках, и курили. Потом под самым окном заревел и затрещал мотоцикл.
   - Из леса кто-то, - сказал Ким. - Скорее умножь мне шестнадцать на шестнадцать.
   Дверь рванули, и в комнату вбежал человек. Он был в комбинезоне, отстегнутый капюшон болтался у него на груди на шнурке рации. От башмаков до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, а правая нога была опутана оранжевой плетью лианы бесконечной длины, волочащейся по полу. Лиана еще подергивалась, а Перецу показалось, что это щупальце самого леса, что оно сейчас напряжется и потянет человека обратно - через коридоры Управления, вниз по лестнице, по двору мимо стены, мимо столовой и мастерских и снова вниз, по пыльной улице, через парк, мимо статуй и павильонов, к въезду на серпантин, к воротам, но не в ворота, а мимо, к обрыву, вниз...
   Он был в мотоциклетных очках, лицо его было густо припорошено пылью, и Перец не сразу понял, что это Стоян Стоянов с биостанции. В руке у него был большой бумажный кулек. Он сделал несколько шагов по кафельному полу, по мозаике, изображающей женщину под душем, и остановился перед Кимом, спрятав бумажный кулек за спину и делая странные движения головой, словно у него чесалась шея.
   - Ким, - сказал он. - Это я.
   Ким не отвечал. Слышно было, как его перо рвет и царапает бумагу.
   - Кимушка, - заискивающе сказал Стоян. - Я ведь тебя умоляю.
   - Пошел вон, - сказал Ким. - Маньяк.
   - В последний разочек, - сказал Стоян. - В самый распоследний.
   Он снова сделал движение головой, и Перец увидел на его тощей подбритой шее, в самой ямочке под затылком, коротенький розоватый побег, тоненький, острый, уже завивающийся спиралью, дрожащий, как от жадности.
   - Ты только передай и скажи, что от Стояна, и больше ничего. Если в кино станет звать, соври, что срочная вечерняя работа. Если будет чаем угощать, скажи, мол, только что пил. И от вина тоже откажись, если предложит. А? Кимушка! В самый наираспоследнейший.
   - Что ты ежишься? - спросил Ким со злостью. - А ну-ка повернись!
   - Опять подхватил? - спросил Стоян поворачиваясь. - Ну, это неважно. Ты только передай, а остальное все неважно.
   Ким, перегнувшись через стол, что-то делал с его шеей, что-то уминал и массировал, растопырив локти, брезгливо скалясь и бормоча ругательства. Стоян терпеливо переминался с ноги на ногу, наклонив голову и выгнув шею.
   - Здравствуй, Перчик, - говорил он. - Давно я тебя не видел. Как ты тут? А я вот опять привез, что ты будешь делать... В самый разнаипоследнейший. - Он развернул бумагу и показал Перецу букетик ядовито-зеленых лесных цветов. - А пахнут-то как! Пахнут!
   - Да не дергайся ты, - прикрикнул Ким. - Стой смирно! Маньяк, шляпа!
   - Маньяк, - с восторгом соглашался Стоян. - Шляпа. Но! В самый разнаипоследнейший!
   Розовые побеги на его комбинезоне уже увядали, сморщивались и осыпались на пол, на кирпичное лицо женщины под душем.
   - Все, - сказал Ким. - Убирайся.
   Он отошел от Стояна и бросил в мусорное ведро что-то полуживое, корчащееся, окровавленное.
   - Убираюсь, - сказал Стоян. - Немедленно убираюсь. А то ведь знаешь, у нас Рита опять начудила, я теперь с биостанции и уезжать как-то боюсь. Перчик, ты бы приехал к нам, поговорил бы с ними, что ли...
   - Еще чего! - сказал Ким. - Нечего там Перецу делать.
   - Как это нечего? - вскричал Стоян. - Квентин просто на глазах тает! Ты послушай только: неделю назад Рита сбежала - ну, ладно, ну, что поделаешь... А этой ночью вернулась вся мокрая, белая, ледяная. Охранник было к ней сунулся с голыми руками - что-то она с ним такое сделала, до сих пор валяется без памяти. И весь опытный участок зарос травой.
   - Ну? - сказал Ким.
   - А Квентин все утро плакал...
   - Это я все знаю, - перебил его Ким. - Я не понимаю, причем здесь Перец.
   - Ну как причем? Ну что ты говоришь? Кто же еще, если не Перец? Не я ведь, верно? И не ты... Не Домарощинера же звать, Клавдия-Октавиана!
   - Хватит! - сказал Ким, хлопнув ладонью по столу. - Убирайся работать и чтобы я тебя здесь в рабочее время не видел. Не зли меня.
   - Все, - торопливо сказал Стоян. - Все. Ухожу. А ты передашь?
   Он положил букет на стол и выбежал вон, крикнув в дверях: "И клоака снова заработала..."
   Ким взял веник и смел все осыпавшееся в угол.
   - Безумный дурак, - сказал он. - И Рита эта... Теперь все пересчитывай заново. Провалиться им с этой любовью...
   Под окном снова раздражающе затрещал мотоцикл и снова все стихло, только бухала баба за стеной.
   - Перец, - сказал Ким, - а зачем ты был утром на обрыве?
   - Я надеялся повидать директора. Мне сказали, что он иногда делает над обрывом зарядку. Я хотел попросить его, чтобы он отправил меня, но он не пришел. Ты знаешь, Ким, по-моему, здесь все врут. Иногда мне кажется, что даже ты врешь.
   - Директор, - задумчиво сказал Ким. - А ведь это, пожалуй, мысль. Ты молодец. Это смело...
   - Все равно я завтра уеду, - сказал Перец. - Тузик меня отвезет, он обещал. Завтра меня здесь не будет, так и знай.
   - Не ожидал, не ожидал, - продолжал Ким, не слушая. - Очень смело... Может, действительно, послать тебя туда - разобраться?
   2. КАНДИД
   Кандид проснулся и сразу подумал: послезавтра я ухожу. И сейчас же в другом углу Нава зашевелилась на своей постели и спросила:
   - Ты уже больше не спишь?
   - Нет, - ответил он.
   - Давай тогда поговорим, - предложила она. - А то мы со вчерашнего вечера не говорили. Давай?
   - Давай.
   - Ты мне сначала скажи, когда ты уходишь.
   - Не знаю, - сказал он. - Скоро.
   - Вот ты всегда говоришь: скоро. То скоро, то послезавтра, ты может быть, думаешь, что это одно и то же, хотя нет, теперь ты говорить уже научился, а вначале все время путался, дом с деревней путал, траву с грибами, даже мертвяков с людьми и то путал, а то еще начинал бормотать, ни слова непонято, никто тебя понять не мог...
   Он открыл глаза и уставился в низкий, покрытый известковыми натеками потолок. По потолку шли рабочие муравьи. Они двигались двумя ровными колоннами, слева направо нагруженные, справа налево порожняком. Месяц назад было наоборот, справа налево с грибницей, слева направо порожняком. И через месяц будет наоборот, если им не укажут делать что-нибудь другое. Вдоль колонн редкой цепью стояли крупные черные сигнальщики, стояли неподвижно, медленно поводя длинными антеннами, и ждали приказов. Месяц назад я тоже просыпался и думал, что послезавтра ухожу, и никуда мы не ушли, и еще когда-то, задолго до этого, я просыпался и думал, что послезавтра мы наконец уходим, и мы, конечно, не ушли, но если мы не уйдем послезавтра, я уйду один. Конечно, так я уже тоже думал когда-то, но теперь-то уж я обязательно уйду. Хорошо бы уйти прямо сейчас, ни с кем не разговаривая, никого не упрашивая, но так можно сделать только с ясной головой, не сейчас. А хорошо бы решить раз и навсегда: как только я проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и иду в лес, и никому не даю заговорить со мной, это очень важно - никому не дать заговорить с собой, заговорить себя, занудить голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до тошноты, до мути в мозгу и в костях. А ведь Нава уже говорит......
   - И получилось так, - говорила Нава, - что мертвяки вели нас ночью, а ночью они плохо видят, совсем слепые, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он не здешний, он из той деревни, что была по соседству с нашей, не с этой нашей, где мы сейчас с тобой, а с той, где я была без тебя, где я с мамой жила, так что ты Горбуна знать не можешь, в его деревне все заросло грибами, грибница напала, а это не всякому нравится, Горбун вот сразу ушел из деревни. Одержание произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего... Во-от. А луны тогда не было, и они, наверное, дорогу потеряли, сбились все в кучу, а мы в середине, и жарко стало, не продохнуть...
   Кандид посмотрел на нее. Она лежала на спине, закинув руки за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, только непрестанно двигались ее губы, да время от времени поблескивали в полутьме глаза. Когда вошел старец, она не перестала говорить, а старец подсел к столу, придвинул к себе горшок, шумно с хлюпаньем, понюхал и принялся есть. Тогда Кандид поднялся и обтер ладонями с тела ночной пот. Старец чавкал и брызгал, не спуская глаз с корытца, закрытого от плесени крышкой. Кандид отобрал у него горшок и поставил рядом с Навой, чтобы она замолчала. Старец обсосал губы и сказал:
   - Невкусно. К кому не придешь теперь, везде невкусно. И тропинка эта заросла совсем, где я тогда ходил, а ходил я много - и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто купался, там было озеро, а теперь стало болото, и ходить стало опасно, но кто-то все равно ходит, потому что иначе откуда там столько утопленников? И тростник. Я любого могу спросить: откуда там в тростнике тропинки? И никто не может этого знать, да и не следует. А что это у вас в корытце? Если, например, ягода моченая, то я бы ее поел, моченую ягоду я люблю, а если просто что-нибудь вчерашнее, огрызки какие-нибудь, то не надо, я их есть не буду, сами ешьте огрызки. Он подождал, переводя взгляд с Кандида на Наву и обратно. Не дождавшись ответа но продолжал: - А там, где тростник пророс, там уже не сеять. Раньше сеяли, потому что нужно было для Одержания, и все везли на Глиняную поляну, теперь тоже возят, но теперь там на поляне не оставляют, а привозят обратно. Я говорил, что нельзя, но они не понимают, что такое: нельзя. Староста меня прямо при всех спросил: почему нельзя? Тут вот Кулак стоит, как ты, даже ближе, тут вот, скажем, Слухач, а тут вот, где Нава твоя, тут стоят братья Плешаки, все трое стоят и слушают, и он меня при них при всех спрашивает. Я ему говорю, как же ты можешь, мы же, говорю, с тобой не вдвоем тут... Отец у него был умнейший человек, а может, он и не отец ему вовсе, некоторые говорили, что не отец и вправду не похож. Почему, говорит, при всех нельзя спросить, почему нельзя?
   Нава поднялась, передала горшок Кандиду и занялась уборкой. Кандид стал есть. Старец замолчал, некоторое время смотрел на него, жуя губами, а потом заметил:
   - Не добродила у вас еда, есть такое нельзя.
   - Почему нельзя? - спросил Кандид, чтобы позлить.
   Старец хихикнул.
   - Эх ты, Молчун, - сказал он. - Ты бы уж лучше, Молчун, молчал. Ты вот лучше мне расскажи, давно я уже у тебя спрашивал: очень это болезненно, когда голову отрезают?
   - А тебе-то какое дело? - крикнула Нава. - Что ты все допытываешься?
   - Кричит, - сообщил старец. - Покрикивает на меня. Ни одного еще не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь? Сколько с Молчуном живешь, а не рожаешь. Все рожают, а ты нет. Так поступать нельзя. А что такое "нельзя", ты знаешь? Это значит: не желательно, не одобряется, значит поступать так нельзя. Что можно - это еще не известно, а уж что нельзя то нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем более, потому что в чужой деревне живешь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья пристроили. У него, может быть, голова и чужая, пристроенная, но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и получается, что "нельзя" - это самое что ни на есть нежелательное...
   Нава, злая и надутая, схватила со стола корытце и ушла в чулан. Старец поглядел ей вслед, посопел и продолжал:
   - Как еще можно понимать "нельзя"? Можно и нужно понимать, так, что "нельзя" - вредно...
   Кандид доел, поставил со стуком порожний горшок перед Старцем и вышел на улицу. Дом сильно зарос за ночь, и в густой поросли вокруг видна была только тропинка, протоптанная старцем и место у порога, где старец сидел и ждал, ерзая, пока они проснутся. Улицу уже расчистили, зеленый ползун толщиной в руку, вылезший вчера из переплетения ветвей над деревней и пустивший корни перед соседским домом, был порублен, облит бродилом, потемнел и уже закис. От него остро и аппетитно пахло, и соседовы ребятишки, обсев его, рвали бурую мякоть и набивали рты сочными брызжущими комками. Когда Кандид проходил, старший невнятно крикнул набитым ртом: "Молчак-мертвяк!". Но его не поддержали - были заняты. Больше на улице, оранжевой и красной от высокой травы, в которой тонули дома, сумрачной, покрытой неяркими зелеными пятнами от солнца, пробивающегося сквозь лесную кровлю, никого не было. С поля доносился нестройный хор скучных голосов: "Эй, сей веселей, вправо сей, влево сей...". В лесу откликалось эхо. А может быть, и не эхо. Может быть, мертвяки.
   Колченог, конечно, сидел дома и массировал ногу.
   - Садись, - сказал он Кандиду приветливо. - Вот тут я мягкой травки постелил для гостей. Уходишь, говорят?
   Опять, подумал Кандид, опять все сначала.
   - Что, опять разболелась? - спросил он, усаживаясь.
   - Нога-то? Да нет, просто приятно. Гладишь ее вот так, и хорошо. А когда уходишь?
   - Да как мы с тобой договаривались. Если бы ты со мной пошел, то хоть послезавтра. А теперь придется искать другого человека, который знает лес. Ты ведь, я вижу, идти не хочешь.
   Колченог осторожно вытянул ногу и сказал вразумляюще:
   - Как от меня выйдешь, поворачивай налево и ступай до самого поля. По полю - мимо двух камней, сразу увидишь дорогу, она мало заросла, потому что там валуны. По этой дороге две деревни пройдешь, одна пустая, грибная, грибами она поросла, так там не живут, а в другой живут чудаки, через них два раза синяя трава проходила, с тех пор там болеют, и заговаривать с ними не надо, все равно они ничего не понимают, память у них как бы отшибло. А за той чудаковой деревней по правую руку и будет тебе твоя Глиняная поляна. И никаких тебе провожатых не надо, сам спокойненько дойдешь и не вспотеешь.
   - До Глиняной поляны мы дойдем, - согласился Кандид. - А вот дальше как?
   - Куда дальше? - Через болото, где раньше озера были. Помнишь, ты про каменную дорогу рассказывал?
   - Это про какую же дорогу? До Глиняной поляны? Так я же тебе втолковываю: поверни налево, иди до поля, до двух камней...
   Кандид дослушал и сказал:
   - До Глиняной поляны я дорогу теперь знаю. Мы дойдем. Но мне нужно дальше, ты же знаешь. Мне необходимо добраться до Города, а ты обещал показать дорогу.
   Колченог сочувственно покачал головой.
   - До Го-о-орода!.. Вот ты куда нацелился. Помню, помню... Так до Города, Молчун, не дойти. До Глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через чудакову деревню, а там по правую руку и будет тебе Глиняная поляна. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо Хлебной лужи, а там все время за солнцем. Куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если тебе уж так надо - пойдем. Мы там горшки добывали раньше, пока здесь свои не рассадили. Тростники я знаю хорошо. Ты бы так и говорил, что до Тростников. Тогда и до послезавтра ждать нечего, завтра утром и выйдем, и еды нам с собой брать не надо, раз там Хлебная лужа... Ты, Молчун, говоришь больно коротко: только начнешь к тебе прислушиваться, а ты уже и рот закрыл. А в Тростники пойдем. Завтра утром и пойдем...
   Кандид дослушал и сказал:
   - Понимаешь, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо. Не надо мне в Тростники. - Колченог внимательно слушал и кивал. - А надо мне в Город, - продолжал Кандид. - Мы с тобой уже давно об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Ты сказал, что знаешь до Города дорогу. Это ты вчера сказал. И позавчера говорил, что знаешь до Города дорогу. Не до Тростников, а до Города. Мне не надо в Тростники. ("Только бы не сбиться, - подумал он. - Может быть, я все время сбиваюсь. Не Тростники, а Город. Город, а не Тростники".) Город, а не Тростники, - повторил он вслух. - Понимаешь? Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А еще лучше - пойдем до Города вместе. Не до Тростников пойдем вместе, а до Города пойдем вместе.
   Он замолчал. Колченог снова принялся оглаживать больное колено.
   - Наверное, тебе, Молчун, когда голову отрезали, что-нибудь внутри повредили. Это как у меня нога. Сначала была нога ногой, самая обыкновенная, а потом шел я однажды ночью через Муравейники, нес муравьиную матку, и эта нога попала у меня в дупло, и теперь кривая. Почему кривая, никто не знает, а ходит она плохо. Но до Муравейников дойду. И сам дойду, и тебя доведу. Только не пойму, зачем ты сказал, чтобы я пищу на дорогу готовил, до Муравейников тут рукой подать. - Он посмотрел на Кандида, смутился и открыл рот. - Так тебе же не в Муравейники, сказал он. - Тебе же куда? Тебе же в Тростники. А я не могу в Тростники, не дойду. Видишь, нога кривая. Слушай, Молчун, а почему ты так не хочешь в Муравейники? Давай пойдем в Муравейники, а? Я ведь с тех пор так и не бывал там ни разу, может, их, Муравейников, уже и нету. Дупло то поищем, а?
   "Сейчас он меня собьет", - подумал Кандид. Он наклонился набок и подкатил к себе горшок.
   - Хороший какой у тебя горшок, - сказал он. - И не помню, где я в последний раз видел такие хорошие горшки... Так ты меня проводишь до Города? Ты говорил, что никто, кроме тебя дорогу до Города не знает. Пойдем до Города, Колченог. Как ты думаешь, дойдем мы до Города?
   - А как же! Дойдем! До Города? Конечно, дойдем. А горшки такие ты видел, я знаю где. У чудаков такие горшки. Они их, понимаешь, не выращивают, они их из глины делают, у них там близко Глиняная поляна, я тебе говорил: от меня сразу налево и мимо двух камней до грибной деревни. А в грибной деревне никто уже не живет, туда и ходить не стоит. Что мы, грибов не видели, что ли? Когда у меня нога здоровая была, я никогда в эту грибную деревню не ходил, знаю только, что от нее за двумя оврагами чудаки живут. Да. Можно было бы завтра и выйти... Да... Слушай, Молчун, а давай мы туда не пойдем. Не люблю я эти грибы. Понимаешь, у нас в лесу грибы это одно, их кушать можно, они вкусные. А в той деревне грибы зеленые какие-то, и запах от них дурной. Зачем тебе туда? Еще грибницу сюда занесешь. Пойдем мы лучше в Город. Гораздо приятнее. Только тогда завтра не выйти. Тогда еду надо запасать, расспросить нужно про дорогу. Или ты дорогу знаешь? Если знаешь, тогда я не буду расспрашивать, а то я что-то и не соображу, у кого бы это спросить. Может, у старосты спросить, как ты думаешь?