Страница:
— Как батюшке, как мамаше, так и мне.
Не зря гласит молва: «С лица воды не пить!» Но княгиня была на редкость пригожа собой, приложиться бы губами к ее лицу и испить эту чистоту, как утреннюю росу с полевых цветов.
Господь создал суженую Василия Васильевича на удивление всем, хотел подивить народ красотой. Коса у великой княгини ниже пояса, нос прямой и тонкий; лоб без единой морщиночки, губы сочные, как спелый заморский гранат; щеки с ярким румянцем; подбородок горделив, а маленькая ямочка на нем придавала княгине лукавство. Кажется, вот-вот Господь не сумеет довести до конца начатое творение, уж слишком сложен труд. Но нет, не дрогнула божественная рука, Создатель уверенно лепил великую княгиню: стан получился гибким, ноги длинные, грудь высокая. Не было сил отвести взор от такой красоты. Василий смотрел на княгиню, как голодный смотрит на стол, заставленный яствами.
Забылись вчерашняя ночь и обещания, будто и не было никогда горячих нашептываний Марфы. Разве можно устоять перед силой прекрасных глаз Марии: у князя закипела кровушка, а лицо разгорелось, словно солнцем припекло.
Софья Витовтовна поднесла икону молодым, благословляя.
Захмелели бояре от выпитого вина, а в дальнем конце стола кто-то пьяным голосом затянул песню.
Мария встает из-за стола. Кланяется поначалу великой княгине Софье Витовтовне, потом мужу своему, почетным гостям. Дарит братьям жениха по рубашке. Василий Юрьевич благодарит невестку и целует ее в бархатную щеку. Сладка женушка у братца! Дмитрий Юрьевич перешагнул через лавку и вышел навстречу невесте. Шаг у него легкий, но не такой, какой бывает у незрелого отрока, спешащего на гулянье, а как у дружинника, готового к долгой сече. Только девичья краса могла заставить молодца согнуться до самой земли. Поклонился Дмитрий Шемяка, разметались русые кудри, а красавица дарит ему вышитую рубаху и приговаривает:
— Чтоб носил ты ее, Дмитрий Юрьевич, с любовью. Чтобы в мороз она тебя согревала, в дождь укрывала, а летом от жары спасала. И чтобы рубаха эта сносу не знала.
Благодарно принял подарок Дмитрий и тотчас надел ее под кафтан.
Дураки-шуты забили в бубенцы, и продолжалась потеха. Вышла молодая из-за стола и поплыла лебедью по кругу, рука у нее белая, легкая, взмахнула она ею, и бояре посторонились, пропуская невесту князя. Василий Юрьевич пустился вдогонку за Марией, выделывая коленца. Гости засмотрелись на удалую пляску, а старый боярин Петр Константинович, служивший еще при Василии Дмитриевиче, указал на Василия:
— Глянь, Софья Витовтовна! Пояс-то, что на Василии Юрьевиче, наследникам московским принадлежит. Детям твоим!
— Как так? — подивилась великая княгиня.
— А вот так, пояс был дан за дочерью великого князя Нижегородского Дмитрия Константиновича великому московскому князю Дмитрию Ивановичу в приданое. А этот пояс подменил на свадьбе у князя тысяцкий его, Василий. Тысяцкий потом передал пояс своему сыну Микуле. А Микула затем передал пояс в приданое Ивану Всеволжскому за дочь свою. А когда Иван Всеволжский из Орды с твоим сыном вернулся, обручил свою дочку с Васькой Косым и отдал ему пояс.
И здесь Иван Всеволжский, никуда от него не денешься! Что же это за проклятье такое!
А старик продолжал:
— Погулял этот поясок по рукам, да как не погулять, если он работы византийской, еще самому Дмитрию Донскому принадлежал!
Васька Косой безмятежно, гоголем прохаживался по кругу и зазывал в центр девок, а те стыдливо закрывали лица платками, и только самые отчаянные из них принимали приглашение князя.
И как не знать Софье Витовтовне, что Дмитрий Донской в своей грамоте, разделяя Московскую землю между сыновьями, не забыл поделить без обиды золотые цепи и резные шкатулки с каменьями.
Пояс для князя — это что сабля для ордынца. Счастливый пояс передается от отца к старшему сыну, как хранителю доблестей рода, и потеря его считается большой бедой для всей семьи. И нужно быть совсем глупым, чтобы расстаться с поясом великого Дмитрия Донского. А пояс знатный, одних крупных рубинов на нем с дюжину. Они дразнили великую княгиню, подмигивая ей лукаво красными зрачками.
Василий Косой выбрался из круга, вытер рукавом рубахи блестящий лоб. Василий был старшим из Юрьевичей, и два Дмитрия — Красный и Шемяка, зная крутой нрав брата, старались держаться от него подальше. Не терпел Василий возражений, а обидчика запоминал надолго. Он никогда не упускал случая, чтобы напомнить о прошлой ссоре. Братья недолюбливали его, но почитали за старшего и считались с его словом наравне с отцовским. Был Василий роста невысокого, зато широк в плечах, и коренастая его фигура, словно отлитая из чугуна, внушала уважение всем. И лицом был красен Василий Юрьевич, только вот беда — косил на правый глаз. Левое око смотрело зорко, умело пробирать собеседника до нутра, зато второй глаз будто юлил, норовил убежать в сторону. И за этот недостаток прозвали в Москве Василия Юрьевича Васькой Косым.
Софья Витовтовна подошла к Василию и, указав на пояс, спросила:
— Откуда у тебя этот пояс, Василий?
— Князь Иван Дмитриевич Всеволжский подарил, когда с дочкой своей обручал, — осветилось радостью лицо Василия.
Видать, и великой княгине поясок приглянулся. Напрасно отец гневался и на свадьбу племянника не пошел. А веселье удалось. Столы так и ломятся от угощений! Одного вина белого три бочки выставлено. Ладно, хоть сыновьям не запретил явиться.
Василий бережно поправил пояс, и короткие пальцы прикрыли рубины. Погас сразу огонек.
— Ведь поясок-то этот не тебе принадлежит, — ласково пропела Софья Витовтовна. — Этот пояс Дмитрия Донского, а стало быть, предназначен он моему сыну Василию Васильевичу, как московскому князю и прямому наследнику. — Руки великой княгини уже потянулись к поясу.
Софья Витовтовна умело справилась с застежкой, и кафтан на Василии Юрьевиче просторно повис.
Забегал беспомощно правый глаз князя, отыскивая поддержку, а в трапезной сделалось тихо: девки-шутихи уже не водили хоровод, гусельники не пели, бояре застыли с ложками у рта. Зато левый глаз смотрел по-прежнему уверенно. Он не прощал ни молчания, которое так неожиданно установилось за трапезными столами, ни разинутых ртов бояр, ни спокойного, самодовольного взгляда Софьи Витовтовны. Эх, понагнали на Русь Гедиминовичей, вот они и глумятся как хотят!
— Этот пояс подарок!
— Нет, этот пояс Дмитрия Донского, а на его свадьбе он был подменен на худший его тысяцким! Возьми, Васенька, пояс своего деда Дмитрия Донского, — обратилась великая княгиня к сыну, — и будь достоин его памяти.
Пояс перешел к новому хозяину, и Василий Васильевич растерянно улыбался, держа в руках свадебный подарок.
Девки-дурехи уже танцуют и через голову прыгают.
— Смотри, тетка, — угрозой повеяло от слов обесчещенного Василия. — Отольется тебе наш позор горькой слезой! Мало тебе показалось Московского княжества, так ты еще и на поясок позарилась.
Отодвинулись от Василия Косого московские бояре: встали особняком и лукавые улыбки в бороды попрятали.
— Попомнишь меня еще, княгиня! Ох попомнишь! — Запахнул Василий широкий охабень и пошел прочь, уводя за собой братьев.
Иван Дмитриевич отъехал от Москвы сей же час. Перекрестился на красный угол, поклонился в порог и со словами: «Дай мне Бог еще вернуться сюда… победителем!» — сел в возок.
Холоп оглянулся на Ивана Дмитриевича и спросил робко:
— Куда едем, боярин?
— В Углич езжай. Константина Дмитриевича проведать нужно.
Обида сжигала Ивана Дмитриевича Всеволжского. Нутро горело, словно от ядовитого зелья. «Опозорил великий князь слугу своего верного — в Орде нужен был, а сейчас, когда за ним московский стол остался, так и надобность отпала». Вспомнил Иван Дмитриевич старину, над которой потешался еще в Орде. Отъехал боярин от московского князя искать себе нового хозяина. Не холоп какой-нибудь, а боярин! Кому хочу, тому и служу!
Константин Дмитриевич встретил бывшего слугу московского князя радушно. Услужливые углицкие холопы подхватили боярина под руки, помогли сойти на землю. О печали Всеволжского Константин Дмитриевич уже успел прослышать и, зная характер боярина, понял, что не успокоится он до тех пор, пока не отомстит великому московскому князю все свои обиды. Родиться бы ему удельным князем, носить бы ему бармы, а он всего лишь боярин. Не успокоится Иван Дмитриевич до тех пор, пока не расколет Русь надвое, и, как в недавнем прошлом, пойдет брат на брата.
— Слышал ли ты, Константин Дмитриевич, про обиду, что князь мне учинил? — жаловался Иван Всеволжский прямо с порога.
— Как не слышал? Знаю! На одной земле живем.
Сложись все иначе, был бы Иван Дмитриевич тестем великого князя Московского и в могуществе отпрыск смоленских князей мог бы потягаться с самим тверским князем. А сейчас Всеволжский, что сорванный ветром лист, летал над чистым полем. Видно, в боярине сидел бес, который гнал его из Москвы в Углич. Константин Дмитриевич догадывался, что искал боярин хозяина посильнее, такого, чтобы мог подняться супротив московского князя. Но не по мятежному хотению, а по старым грамотам, только за таким человеком и могут пойти бояре. Лишь один человек на Руси способен встать вровень с Василием Васильевичем — этим мужем был неугомонный князь Юрий. Выходит, дорога Ивана Дмитриевича Всеволжского лежала дальше, к Галичу. Понимал Константин Дмитриевич и то, что не мог явиться Всеволжский сразу к Юрию. Уж слишком крут галицкий князь и не прощает обид. А уж такое, чтобы за племянником своим, как холопу бессловесному, вести коня, так и подавно. А Васька Улу-Мухаммеду даже воспротивиться не посмел — обесчестил сына Дмитрия Донского до исподней рубахи.
Знал Константин Дмитриевич, что такое великокняжеская опала, потому и встретил боярина Всеволжского тепло. Когда-то брат Василий лишил его удела, и сейчас, получив из рук Василия Васильевича Углич, он дорожил городом, как последней любовью.
Из собственных рук подал князь боярину братину с белым вином. Осушил Иван Дмитриевич ее до дна, и, когда от хмельного малость закружилась голова, заговорил боярин о затаенном:
— Мне бы с братом твоим старшим встретиться, Константин Дмитриевич. Службы я у него просить хочу. — И, заглядывая в глаза Константину, пытаясь угадать ответ, спросил: — Возьмет ли он меня к себе боярином? По старине хочу жить.
— Старину, стало быть, вспомнил. — Князь отпил вина, и оно закапало с рыжей бороды Константина Дмитриевича прямо в квашеную капусту. — Кажись, в Орде ты над ней потешался?
— Укорил, — обиделся боярин. — Я-то к тебе с добром пришел.
— А ведь не любят тебя в Москве, Иван. Всю власть к себе хочешь забрать. Бояре говорят, что и на митрополита стал покрикивать, чуть ли не великим князем себя возомнил.
— Не дело ты говоришь, князь, если бы только меня обижали, а то ведь и племянника твоего на свадьбе обесчестили! И как это взбрело в голову великой княгине пояс у Васьки Косого отобрать!
Князь Константин только хмыкнул.
— И здесь не обошлось без тебя, боярин. Хитер ты не в меру, вот твоя беда! Склоку из-за пояса ты сам и подстроил. Мне известно, что ты нашептал боярину Петру Константиновичу, будто бы пояс этот Дмитрия Донского. А ведь ты лучше всех знаешь, что это не так!
Иван Дмитриевич засопел:
— Наговариваешь, князь, обидеть меня хочешь.
— Ладно, не обижайся, Иван Дмитриевич, — улыбнулся Константин, — это я так. Против великого князя пойти я не смогу, а вот от тайной помощи не отказываюсь.
— Не пожалеешь об этом, князь. Честно я служить Юрию Дмитриевичу буду. Грамоту бы ты мне написал к нему, а уж я сумел бы растолковать, что и как.
Константин допил белое вино, потом протолкнул двумя пальцами в большой рот капусту и сказал:
— Не уговоришь ты Юрия без моей помощи, с тобой я в Галич поеду.
Быстро разошлась по городам весть о женитьбе Василия Васильевича. В церквах во здравие великого князя и княгини служили молебны, ставили свечи. Государыня разъезжала по святым местам и щедро одаривала братию милостыней. Убогие и нищие прибывали в стольный град в надежде отыскать теплый кров и сытный обед. Узкие улочки заполнили сироты, калеки, слепцы и просто бездомные, всем хотелось погреться у очага великого князя.
Дружина князя, вытесняя со двора юродивых, бранилась нещадно. Нет-нет да и полоснет плетью какого-нибудь надоедливого вдоль спины хмурый дружинник. Да так, что бродяга взовьется от боли.
— Прочь с Красного крыльца! — орет Прошка. — Сказано же, это государево место!
Нищие неохотно сползали вниз с лестницы, но только для того, чтобы подняться вновь поближе к светлице великого князя.
Василий Васильевич только однажды вышел к народу в сопровождении двух дюжих молодцев. Постоял на крыльце, созерцая плешивые головы стариков, а потом запустил руку в котомку, что висела у одного из молодцев на плече, и бросил горсть серебра на склоненные головы. Богомольцы расторопно похватали рассыпанные деньги и вновь с надеждой устремили взоры на государя. Задержалась у князя ладонь в котомке, зашуршало серебро, а потом вновь веселым дождем полетело во двор.
— Да хватит, государь, монетами сорить! Нищие — что голуби, сколько ни давай, все склюют, — советовал стоявший рядом Прошка Пришелец.
Василий Васильевич словно и не слышал его: он горсть за горстью бросал серебро, будто и вправду скармливал деньги прожорливым птицам. И когда в котомке не осталось ничего, Василий распорядился:
— Бросай и котомку!
Прошка далеко вниз швырнул сумку, и она подраненной птицей завертелась в воздухе и, едва коснувшись земли, тотчас была подхвачена каким-то расторопным нищим.
Кончилась великокняжеская милостыня, однако народу не убавлялось, наоборот, становилось все больше. Они, тесня друг друга, пробивались к самому крыльцу. Так голуби отпихивают крыльями соперника, стремясь поближе протиснуться к кормушке.
Государь скрылся неожиданно, словно его и не было вовсе. Солнце тоже, бывает, выглянет из-за тучки, порадует слепящим лучом и вновь спешит укрыться.
Уже неделя прошла, как сыграли свадьбу Василия и Марии. Ее ласки уже не трогали великого князя, был он сдержан. Тогда, в первую их ночь, оставшись наедине с Марией в комнате, он робко обнял ее за плечи, и княгиня покорно приняла ласку мужа и долго не хотела выпускать из своей ладони руку Василия. А когда он грубо повалил ее на кровать, Мария только невольно всхлипнула и затихла вновь. Так стала она бабой и великой княгиней.
Пировать бы государю свадебку да любиться с молодой женой, но думка о прошлой любви изъела ему душу поганым червем. К Марфе бы сейчас, в Китай-город. Вспоминалась государю шальная темная ночь, где боярыня была к нему ближе, чем рубаха на голом теле. Открыть бы кому свою тайну, да разве расскажешь? Бывает, и колодец говорит.
Великая княгиня Мария была в тереме, а Василий Васильевич уже битый час пялился на образа в Крестовой палате — молитвы не читались.
— Прошка! — наконец окликнул великий князь своего верного слугу.
Явился Прошка Пришелец, застыл у двери.
— Как там… Марфа Всеволжская?
О тайном недуге своего господина Прошка догадывался и раньше, блеснули хитрые глаза, и отвечал он, напустив грусть:
— Уехал боярин Всеволжский, а куда — неведомо. А после него уже женка с дочерью в повозках укатили. Только челядь в хороминах и осталась. Да никуда ему не деться, князь, здесь у него остались земли богатые.
— Зажги новые свечи перед образами и уходи, — наказал великий князь. — Мне помолиться надобно.
Со многих городов собрал дружину Юрий Дмитриевич. Укрепили его силой и обиженные сыновья. Не обошлось здесь и без лукавого боярина Всеволжского, который неустанно разъезжал по городам и собирал великую силу.
Однако не сразу князь Юрий допустил к себе Всеволжского и, если бы не брат Константин, повелел бы боярина затравить собаками.
С лаской и подарками явился Иван Дмитриевич к князю Юрию, хитрой гадиной по земле расстилался. Долго говорил о заповедной старине и о грамотах, что великим московским князем Дмитрием Донским оставлены. Хмуро слушал Юрий, только все больше пьянел: не то от слов, сказанных боярином, не то от зелья хмельного, выставленного на столы расторопными девками.
Иван Дмитриевич знал, чем улестить князя, какие нужно сказать ему слова:
— А как он тебя унизил, Юрий Дмитриевич, уж этого я и от Васьки не ожидал. Ты ведь сам великий князь, а не холоп дворовый, чтобы за отроком коня вести! А племяш-то твой, гордец эдакий! Спину выпрямил и на толпу с высоты поплевывает.
Хотелось возразить боярину, напомнить, что была на это воля Улу-Мухаммеда, и в Золотую Орду он пришел просителем, но рана, которая, казалось, затянулась со временем, закровоточила вновь. Обмакнул в хмельной мед русые усищи Юрий Дмитриевич и невесело согласился:
— Прав ты, боярин. Васька мне на голову наступил и этим возвысился. — И, хмуро поглядывая в строгие глаза Ивана Всеволжского, продолжал: — Никогда не думал, что после того случая из одной братины буду с тобой вино пить.
— Спасибо, князь, что не прогнал. И мне ведь горько! Он, негодник, всякого норовит обидеть: тебя, меня, дочь мою, а теперь вот сыновья твои пострадали! Вспомни же, как на свадьбе Васьки литовка эта окаянная пояс с твоего сына сняла! Перед всеми дворовыми опозорила. И сдался ей тот пояс! Да не поясок ей нужен был, Юрий Дмитриевич, а позор твой! С силой соберись, за тебя и другие города станут, и грамоты древние на твоей стороне. А за правду всегда воевать легче.
Хитрые речи боярина пробирали до самого нутра, и краска гнева разошлась по лицу князя. Он сумел бы позабыть собственную обиду, навсегда бы оставил надежды на московский стол, но оскорбления, нанесенные его сыновьям, прощать был не вправе. Им еще дальше жить!
— Что скажешь, Юрий Дмитриевич?
Глаза у князя стали темными, как осенняя ночь. Поежился боярин, словно от стылого ветра: не обратился бы княжеский гнев против него самого. Но Юрий Дмитриевич протянул ему чашу с вином и сказал:
— Племянника наказать нужно, пока он не окреп на московском столе. Тянуть не стану, послезавтра и выступлю с воинством.
Дружину Юрий Дмитриевич собрал ладную и числом многочисленную. Постояли денек у Галича, дожидаясь опоздавших, а потом, не прячась от вражьего глаза, воинство двинулось в Москву.
Дружина быстро дошла до Переяславля, а уже отсюда верст шестьдесят будет и до стольного града.
В Троицком монастыре Юрия Дмитриевича ждали посланцы московского князя. Ударили челом перед удельным князем.
— Государь наш Василий Васильевич к тебе послал. Миру он у тебя, князь, просит. Так и спрашивает: зачем же Русскую землю междоусобицами рвать? Неужто мы полюбовно договориться не сможем? Ведь обещал же ты московскому князю быть младшим братом!
Бояре с непокрытыми головами терпеливо ожидали приговора князя.
Рано в этот год поднималась трава. Едва солнышко припекло, а она уже пробуравила рыхлый снег и зеленью покрыла весь монастырский двор. Только в самых углах, где снега было поболее, он совсем не собирался сдаваться перед теплом. Однако разрушительное солнце делало свое дело — снег исходил холодными ручейками и пропитывал серую монастырскую землю. В самом центре двора дружной семейкой расцвела мать-и-мачеха, и золотые головки цветов склонились перед величием галицкого князя.
Впереди всех стоял боярин Юрий Патрикеевич. И этот гордец терпеливо дожидался с непокрытой головой крепкого слова князя. Князь Юрий смотрел на посланцев и думал: «Может, заковать их в железо да побросать в яму?» Он видел, сколь безгранична его власть, а стало быть, и великое московское княжение ему принадлежит по праву. По духовным грамотам. По старине.
— Берите свои шапки и прочь со двора! Не будет Ваське мира!
Нахлобучил на самые уши свою шапку Юрий Патрикеевич и пошел со двора прочь размашистым шагом, слыша за спиной смешки. У самых ворот боярин остановился, отыскал глазами среди дружинников галицкого князя и, облегчая душу, выругался:
— Язви тебя!.. Да чтобы у тебя скривило!..
Воинство Юрия Дмитриевича встретилось с дружиной московского князя у реки Клязьмы. Трепетали на ветру стяги, тревожно колыхались хоругви. Разве легко пойти на братича? Не грешное ли дело — саблями рубить православные полотнища? Ведь не ордынцы стоят, свои же, русские! Только и может в этом случае помочь речь матерная, тогда в ответ и руку с копьем на обидчика поднять можно. Сначала будет долго слышаться над полем непристойная брань, а потом дойдет черед и до сечи.
— Что же это у вас воевода такой пузатый? Что это он, на поле рожать вышел? А может, вас на сечу и не воевода ведет, а баба?!
Громкий смех раздался над дружиной Юрия Дмитриевича. Побагровел от злобы знатный воевода, и воздух с тонким свистом рассекла первая пущенная стрела. Не долетела она до рати князя Юрия: взрыхлила землю у ног коней, острым наконечником подрезав стебель распускающегося ландыша.
А в ответ раздается:
— Что же вы за бугром-то прячетесь? В поле боитесь выйти, или вам так и помирать кочкарями?
«Кочкари» — слово обидное, оно намертво прилипло к воинам города Галича, которые на поле битвы предпочитали скрываться за кочками. А сечу выигрывали числом, а не смекалкой.
Дюжина стрел полетела в ответ. Да только робкий у них полет, едва смогли перелететь неширокую Клязьму и острым жалом воткнулись в песок. По-прежнему не решаются напасть на братича.
Злоба здесь нужна. Да такая, чтобы не стыдно было и руку поднять на ближнего, кровь единоверца пролить. А для этого необходимо раззадорить себя. Воскресить в памяти старые обиды, напридумывать новые.
Слова летят колючие и похожи на укол копья. Раззадоривают друг друга дружинники, но еще не могут переступить ту черту, за которой начинается кровавая сеча. Куда проще с татарвой: здесь и злобы особой не требуется. Едва увидел бунчуки, а кровь так и бурлит.
Дружина Василия собрана наспех. Высыпали они на поле нестройным порядком, и одеты воины кто во что горазд. Лишь немногие из них в доспехах да шеломах.
Войска Юрия — все, как один, в броне, только некоторые из них, не имея возможности приобрести кольчуги, надевали на голое тело просторные червонные рубахи. Возможно, это преимущество над дружиной великого московского князя и сдерживало воинство Юрия, слишком скорым может быть суд.
Брань на поле становится все более угрожающей, того и гляди, перерастет в кровавую битву. Стрелы летят чаще и дальше. Одна из них перелетела первые ряды и впилась в плечо отрока. Охнул молодой дружинник и здоровой рукой переломил тонкое древко.
Вот что нужно было для смертной сечи — пролитая кровь. Захмелело воинство, словно напилось вдоволь браги, и пошли дружины друг на друга. Перемешались знамена, только лики святых недоуменно глядели друг на друга, словно просили прощения за грехи воинов.
Разве может князь находиться в стороне, когда рубится его дружина?
Боевой топор Юрия Дмитриевича не знал усталости — разил направо и налево, а конь уверенно шел туда, где стоял шатер Василия Васильевича. Смешалось воинство московского князя, поддалось силе, и отступил воевода Юрий Патрикеевич, показав галицкому князю спину.
Василий Васильевич бился на другом конце поля. Сабля уже затупилась, лицо запачкалось кровью — и пойми тут, своя это или вражья.
Рядом Прошка Пришелец глотку дерет:
— Назад, государь! Побереги себя! Со всех сторон дружина Юрия!
Оглянулся великий князь — и правда! Один за другим валятся на траву верные воины, сраженные копьями, а сам он, поборов страх, озлился еще более — рвался туда, где царит смерть.
— Государь! К Твери нужно идти! — орал Прошка. — В полон попадешь!
Кольчуга на спине Прошки разодрана, шлем помят. Достал его вражий меч, и, если бы не полумаска, лежать бы ему бездыханным.
Повернул коня Василий Васильевич и, увлекая за собой остатки дружины, поспешил к Твери.
Борис Александрович, тверской князь, Василия встретил радушно. Распростер руки и обнял по-родственному. Великий князь Васька, но уже не Московский. Москва осталась за Юрием Дмитриевичем. Однако сказал не то, что думал:
— Не часто ты ко мне заезжаешь. Братину с вином моему гостю, да чтобы до краев налили!
Принесли братину и с поклоном протянули Василию. Глаза у тверского князя светлые, будто и не знает о печали.
— За помощью я к тебе, Борис Александрович, — не стал лукавить Василий. — Разбил меня мой дядя на Клязьме и отчину отобрал. Некуда мне теперь идти. Давай соберемся с дружинами и выгоним его из Москвы.
Крякнул от досады князь Борис. Отмолчаться бы, да нельзя — Василий ответа ждет. Братина в руке великого князя подрагивала, и вино быстрыми капельками падало на носок сапога.
— Знаешь ли ты, Василий, что князь Юрий ко мне заезжал, чтобы уговорить на тебя пойти?
— Знаю, что ты отказался, Борис Александрович. Спасибо тебе на этом. Вот поэтому я и здесь. — Вино побежало тонкой струйкой. Поднес братину Василий к губам, но пить не стал, решил дождаться ответа Юрия.
— О чем угодно проси меня, Василий Васильевич, но только не об этом. Не хочу я в междоусобице быть.
— А ведь если бы я был московским князем, не отказался бы!
Борис Александрович молчал.
Василий Васильевич облизнул пересохшие губы, а потом далеко в сторону швырнул братину с вином.
Теперь путь великого князя лежал в Коломну.
Не зря гласит молва: «С лица воды не пить!» Но княгиня была на редкость пригожа собой, приложиться бы губами к ее лицу и испить эту чистоту, как утреннюю росу с полевых цветов.
Господь создал суженую Василия Васильевича на удивление всем, хотел подивить народ красотой. Коса у великой княгини ниже пояса, нос прямой и тонкий; лоб без единой морщиночки, губы сочные, как спелый заморский гранат; щеки с ярким румянцем; подбородок горделив, а маленькая ямочка на нем придавала княгине лукавство. Кажется, вот-вот Господь не сумеет довести до конца начатое творение, уж слишком сложен труд. Но нет, не дрогнула божественная рука, Создатель уверенно лепил великую княгиню: стан получился гибким, ноги длинные, грудь высокая. Не было сил отвести взор от такой красоты. Василий смотрел на княгиню, как голодный смотрит на стол, заставленный яствами.
Забылись вчерашняя ночь и обещания, будто и не было никогда горячих нашептываний Марфы. Разве можно устоять перед силой прекрасных глаз Марии: у князя закипела кровушка, а лицо разгорелось, словно солнцем припекло.
Софья Витовтовна поднесла икону молодым, благословляя.
Захмелели бояре от выпитого вина, а в дальнем конце стола кто-то пьяным голосом затянул песню.
Мария встает из-за стола. Кланяется поначалу великой княгине Софье Витовтовне, потом мужу своему, почетным гостям. Дарит братьям жениха по рубашке. Василий Юрьевич благодарит невестку и целует ее в бархатную щеку. Сладка женушка у братца! Дмитрий Юрьевич перешагнул через лавку и вышел навстречу невесте. Шаг у него легкий, но не такой, какой бывает у незрелого отрока, спешащего на гулянье, а как у дружинника, готового к долгой сече. Только девичья краса могла заставить молодца согнуться до самой земли. Поклонился Дмитрий Шемяка, разметались русые кудри, а красавица дарит ему вышитую рубаху и приговаривает:
— Чтоб носил ты ее, Дмитрий Юрьевич, с любовью. Чтобы в мороз она тебя согревала, в дождь укрывала, а летом от жары спасала. И чтобы рубаха эта сносу не знала.
Благодарно принял подарок Дмитрий и тотчас надел ее под кафтан.
Дураки-шуты забили в бубенцы, и продолжалась потеха. Вышла молодая из-за стола и поплыла лебедью по кругу, рука у нее белая, легкая, взмахнула она ею, и бояре посторонились, пропуская невесту князя. Василий Юрьевич пустился вдогонку за Марией, выделывая коленца. Гости засмотрелись на удалую пляску, а старый боярин Петр Константинович, служивший еще при Василии Дмитриевиче, указал на Василия:
— Глянь, Софья Витовтовна! Пояс-то, что на Василии Юрьевиче, наследникам московским принадлежит. Детям твоим!
— Как так? — подивилась великая княгиня.
— А вот так, пояс был дан за дочерью великого князя Нижегородского Дмитрия Константиновича великому московскому князю Дмитрию Ивановичу в приданое. А этот пояс подменил на свадьбе у князя тысяцкий его, Василий. Тысяцкий потом передал пояс своему сыну Микуле. А Микула затем передал пояс в приданое Ивану Всеволжскому за дочь свою. А когда Иван Всеволжский из Орды с твоим сыном вернулся, обручил свою дочку с Васькой Косым и отдал ему пояс.
И здесь Иван Всеволжский, никуда от него не денешься! Что же это за проклятье такое!
А старик продолжал:
— Погулял этот поясок по рукам, да как не погулять, если он работы византийской, еще самому Дмитрию Донскому принадлежал!
Васька Косой безмятежно, гоголем прохаживался по кругу и зазывал в центр девок, а те стыдливо закрывали лица платками, и только самые отчаянные из них принимали приглашение князя.
И как не знать Софье Витовтовне, что Дмитрий Донской в своей грамоте, разделяя Московскую землю между сыновьями, не забыл поделить без обиды золотые цепи и резные шкатулки с каменьями.
Пояс для князя — это что сабля для ордынца. Счастливый пояс передается от отца к старшему сыну, как хранителю доблестей рода, и потеря его считается большой бедой для всей семьи. И нужно быть совсем глупым, чтобы расстаться с поясом великого Дмитрия Донского. А пояс знатный, одних крупных рубинов на нем с дюжину. Они дразнили великую княгиню, подмигивая ей лукаво красными зрачками.
Василий Косой выбрался из круга, вытер рукавом рубахи блестящий лоб. Василий был старшим из Юрьевичей, и два Дмитрия — Красный и Шемяка, зная крутой нрав брата, старались держаться от него подальше. Не терпел Василий возражений, а обидчика запоминал надолго. Он никогда не упускал случая, чтобы напомнить о прошлой ссоре. Братья недолюбливали его, но почитали за старшего и считались с его словом наравне с отцовским. Был Василий роста невысокого, зато широк в плечах, и коренастая его фигура, словно отлитая из чугуна, внушала уважение всем. И лицом был красен Василий Юрьевич, только вот беда — косил на правый глаз. Левое око смотрело зорко, умело пробирать собеседника до нутра, зато второй глаз будто юлил, норовил убежать в сторону. И за этот недостаток прозвали в Москве Василия Юрьевича Васькой Косым.
Софья Витовтовна подошла к Василию и, указав на пояс, спросила:
— Откуда у тебя этот пояс, Василий?
— Князь Иван Дмитриевич Всеволжский подарил, когда с дочкой своей обручал, — осветилось радостью лицо Василия.
Видать, и великой княгине поясок приглянулся. Напрасно отец гневался и на свадьбу племянника не пошел. А веселье удалось. Столы так и ломятся от угощений! Одного вина белого три бочки выставлено. Ладно, хоть сыновьям не запретил явиться.
Василий бережно поправил пояс, и короткие пальцы прикрыли рубины. Погас сразу огонек.
— Ведь поясок-то этот не тебе принадлежит, — ласково пропела Софья Витовтовна. — Этот пояс Дмитрия Донского, а стало быть, предназначен он моему сыну Василию Васильевичу, как московскому князю и прямому наследнику. — Руки великой княгини уже потянулись к поясу.
Софья Витовтовна умело справилась с застежкой, и кафтан на Василии Юрьевиче просторно повис.
Забегал беспомощно правый глаз князя, отыскивая поддержку, а в трапезной сделалось тихо: девки-шутихи уже не водили хоровод, гусельники не пели, бояре застыли с ложками у рта. Зато левый глаз смотрел по-прежнему уверенно. Он не прощал ни молчания, которое так неожиданно установилось за трапезными столами, ни разинутых ртов бояр, ни спокойного, самодовольного взгляда Софьи Витовтовны. Эх, понагнали на Русь Гедиминовичей, вот они и глумятся как хотят!
— Этот пояс подарок!
— Нет, этот пояс Дмитрия Донского, а на его свадьбе он был подменен на худший его тысяцким! Возьми, Васенька, пояс своего деда Дмитрия Донского, — обратилась великая княгиня к сыну, — и будь достоин его памяти.
Пояс перешел к новому хозяину, и Василий Васильевич растерянно улыбался, держа в руках свадебный подарок.
Девки-дурехи уже танцуют и через голову прыгают.
— Смотри, тетка, — угрозой повеяло от слов обесчещенного Василия. — Отольется тебе наш позор горькой слезой! Мало тебе показалось Московского княжества, так ты еще и на поясок позарилась.
Отодвинулись от Василия Косого московские бояре: встали особняком и лукавые улыбки в бороды попрятали.
— Попомнишь меня еще, княгиня! Ох попомнишь! — Запахнул Василий широкий охабень и пошел прочь, уводя за собой братьев.
Иван Дмитриевич отъехал от Москвы сей же час. Перекрестился на красный угол, поклонился в порог и со словами: «Дай мне Бог еще вернуться сюда… победителем!» — сел в возок.
Холоп оглянулся на Ивана Дмитриевича и спросил робко:
— Куда едем, боярин?
— В Углич езжай. Константина Дмитриевича проведать нужно.
Обида сжигала Ивана Дмитриевича Всеволжского. Нутро горело, словно от ядовитого зелья. «Опозорил великий князь слугу своего верного — в Орде нужен был, а сейчас, когда за ним московский стол остался, так и надобность отпала». Вспомнил Иван Дмитриевич старину, над которой потешался еще в Орде. Отъехал боярин от московского князя искать себе нового хозяина. Не холоп какой-нибудь, а боярин! Кому хочу, тому и служу!
Константин Дмитриевич встретил бывшего слугу московского князя радушно. Услужливые углицкие холопы подхватили боярина под руки, помогли сойти на землю. О печали Всеволжского Константин Дмитриевич уже успел прослышать и, зная характер боярина, понял, что не успокоится он до тех пор, пока не отомстит великому московскому князю все свои обиды. Родиться бы ему удельным князем, носить бы ему бармы, а он всего лишь боярин. Не успокоится Иван Дмитриевич до тех пор, пока не расколет Русь надвое, и, как в недавнем прошлом, пойдет брат на брата.
— Слышал ли ты, Константин Дмитриевич, про обиду, что князь мне учинил? — жаловался Иван Всеволжский прямо с порога.
— Как не слышал? Знаю! На одной земле живем.
Сложись все иначе, был бы Иван Дмитриевич тестем великого князя Московского и в могуществе отпрыск смоленских князей мог бы потягаться с самим тверским князем. А сейчас Всеволжский, что сорванный ветром лист, летал над чистым полем. Видно, в боярине сидел бес, который гнал его из Москвы в Углич. Константин Дмитриевич догадывался, что искал боярин хозяина посильнее, такого, чтобы мог подняться супротив московского князя. Но не по мятежному хотению, а по старым грамотам, только за таким человеком и могут пойти бояре. Лишь один человек на Руси способен встать вровень с Василием Васильевичем — этим мужем был неугомонный князь Юрий. Выходит, дорога Ивана Дмитриевича Всеволжского лежала дальше, к Галичу. Понимал Константин Дмитриевич и то, что не мог явиться Всеволжский сразу к Юрию. Уж слишком крут галицкий князь и не прощает обид. А уж такое, чтобы за племянником своим, как холопу бессловесному, вести коня, так и подавно. А Васька Улу-Мухаммеду даже воспротивиться не посмел — обесчестил сына Дмитрия Донского до исподней рубахи.
Знал Константин Дмитриевич, что такое великокняжеская опала, потому и встретил боярина Всеволжского тепло. Когда-то брат Василий лишил его удела, и сейчас, получив из рук Василия Васильевича Углич, он дорожил городом, как последней любовью.
Из собственных рук подал князь боярину братину с белым вином. Осушил Иван Дмитриевич ее до дна, и, когда от хмельного малость закружилась голова, заговорил боярин о затаенном:
— Мне бы с братом твоим старшим встретиться, Константин Дмитриевич. Службы я у него просить хочу. — И, заглядывая в глаза Константину, пытаясь угадать ответ, спросил: — Возьмет ли он меня к себе боярином? По старине хочу жить.
— Старину, стало быть, вспомнил. — Князь отпил вина, и оно закапало с рыжей бороды Константина Дмитриевича прямо в квашеную капусту. — Кажись, в Орде ты над ней потешался?
— Укорил, — обиделся боярин. — Я-то к тебе с добром пришел.
— А ведь не любят тебя в Москве, Иван. Всю власть к себе хочешь забрать. Бояре говорят, что и на митрополита стал покрикивать, чуть ли не великим князем себя возомнил.
— Не дело ты говоришь, князь, если бы только меня обижали, а то ведь и племянника твоего на свадьбе обесчестили! И как это взбрело в голову великой княгине пояс у Васьки Косого отобрать!
Князь Константин только хмыкнул.
— И здесь не обошлось без тебя, боярин. Хитер ты не в меру, вот твоя беда! Склоку из-за пояса ты сам и подстроил. Мне известно, что ты нашептал боярину Петру Константиновичу, будто бы пояс этот Дмитрия Донского. А ведь ты лучше всех знаешь, что это не так!
Иван Дмитриевич засопел:
— Наговариваешь, князь, обидеть меня хочешь.
— Ладно, не обижайся, Иван Дмитриевич, — улыбнулся Константин, — это я так. Против великого князя пойти я не смогу, а вот от тайной помощи не отказываюсь.
— Не пожалеешь об этом, князь. Честно я служить Юрию Дмитриевичу буду. Грамоту бы ты мне написал к нему, а уж я сумел бы растолковать, что и как.
Константин допил белое вино, потом протолкнул двумя пальцами в большой рот капусту и сказал:
— Не уговоришь ты Юрия без моей помощи, с тобой я в Галич поеду.
Быстро разошлась по городам весть о женитьбе Василия Васильевича. В церквах во здравие великого князя и княгини служили молебны, ставили свечи. Государыня разъезжала по святым местам и щедро одаривала братию милостыней. Убогие и нищие прибывали в стольный град в надежде отыскать теплый кров и сытный обед. Узкие улочки заполнили сироты, калеки, слепцы и просто бездомные, всем хотелось погреться у очага великого князя.
Дружина князя, вытесняя со двора юродивых, бранилась нещадно. Нет-нет да и полоснет плетью какого-нибудь надоедливого вдоль спины хмурый дружинник. Да так, что бродяга взовьется от боли.
— Прочь с Красного крыльца! — орет Прошка. — Сказано же, это государево место!
Нищие неохотно сползали вниз с лестницы, но только для того, чтобы подняться вновь поближе к светлице великого князя.
Василий Васильевич только однажды вышел к народу в сопровождении двух дюжих молодцев. Постоял на крыльце, созерцая плешивые головы стариков, а потом запустил руку в котомку, что висела у одного из молодцев на плече, и бросил горсть серебра на склоненные головы. Богомольцы расторопно похватали рассыпанные деньги и вновь с надеждой устремили взоры на государя. Задержалась у князя ладонь в котомке, зашуршало серебро, а потом вновь веселым дождем полетело во двор.
— Да хватит, государь, монетами сорить! Нищие — что голуби, сколько ни давай, все склюют, — советовал стоявший рядом Прошка Пришелец.
Василий Васильевич словно и не слышал его: он горсть за горстью бросал серебро, будто и вправду скармливал деньги прожорливым птицам. И когда в котомке не осталось ничего, Василий распорядился:
— Бросай и котомку!
Прошка далеко вниз швырнул сумку, и она подраненной птицей завертелась в воздухе и, едва коснувшись земли, тотчас была подхвачена каким-то расторопным нищим.
Кончилась великокняжеская милостыня, однако народу не убавлялось, наоборот, становилось все больше. Они, тесня друг друга, пробивались к самому крыльцу. Так голуби отпихивают крыльями соперника, стремясь поближе протиснуться к кормушке.
Государь скрылся неожиданно, словно его и не было вовсе. Солнце тоже, бывает, выглянет из-за тучки, порадует слепящим лучом и вновь спешит укрыться.
Уже неделя прошла, как сыграли свадьбу Василия и Марии. Ее ласки уже не трогали великого князя, был он сдержан. Тогда, в первую их ночь, оставшись наедине с Марией в комнате, он робко обнял ее за плечи, и княгиня покорно приняла ласку мужа и долго не хотела выпускать из своей ладони руку Василия. А когда он грубо повалил ее на кровать, Мария только невольно всхлипнула и затихла вновь. Так стала она бабой и великой княгиней.
Пировать бы государю свадебку да любиться с молодой женой, но думка о прошлой любви изъела ему душу поганым червем. К Марфе бы сейчас, в Китай-город. Вспоминалась государю шальная темная ночь, где боярыня была к нему ближе, чем рубаха на голом теле. Открыть бы кому свою тайну, да разве расскажешь? Бывает, и колодец говорит.
Великая княгиня Мария была в тереме, а Василий Васильевич уже битый час пялился на образа в Крестовой палате — молитвы не читались.
— Прошка! — наконец окликнул великий князь своего верного слугу.
Явился Прошка Пришелец, застыл у двери.
— Как там… Марфа Всеволжская?
О тайном недуге своего господина Прошка догадывался и раньше, блеснули хитрые глаза, и отвечал он, напустив грусть:
— Уехал боярин Всеволжский, а куда — неведомо. А после него уже женка с дочерью в повозках укатили. Только челядь в хороминах и осталась. Да никуда ему не деться, князь, здесь у него остались земли богатые.
— Зажги новые свечи перед образами и уходи, — наказал великий князь. — Мне помолиться надобно.
Со многих городов собрал дружину Юрий Дмитриевич. Укрепили его силой и обиженные сыновья. Не обошлось здесь и без лукавого боярина Всеволжского, который неустанно разъезжал по городам и собирал великую силу.
Однако не сразу князь Юрий допустил к себе Всеволжского и, если бы не брат Константин, повелел бы боярина затравить собаками.
С лаской и подарками явился Иван Дмитриевич к князю Юрию, хитрой гадиной по земле расстилался. Долго говорил о заповедной старине и о грамотах, что великим московским князем Дмитрием Донским оставлены. Хмуро слушал Юрий, только все больше пьянел: не то от слов, сказанных боярином, не то от зелья хмельного, выставленного на столы расторопными девками.
Иван Дмитриевич знал, чем улестить князя, какие нужно сказать ему слова:
— А как он тебя унизил, Юрий Дмитриевич, уж этого я и от Васьки не ожидал. Ты ведь сам великий князь, а не холоп дворовый, чтобы за отроком коня вести! А племяш-то твой, гордец эдакий! Спину выпрямил и на толпу с высоты поплевывает.
Хотелось возразить боярину, напомнить, что была на это воля Улу-Мухаммеда, и в Золотую Орду он пришел просителем, но рана, которая, казалось, затянулась со временем, закровоточила вновь. Обмакнул в хмельной мед русые усищи Юрий Дмитриевич и невесело согласился:
— Прав ты, боярин. Васька мне на голову наступил и этим возвысился. — И, хмуро поглядывая в строгие глаза Ивана Всеволжского, продолжал: — Никогда не думал, что после того случая из одной братины буду с тобой вино пить.
— Спасибо, князь, что не прогнал. И мне ведь горько! Он, негодник, всякого норовит обидеть: тебя, меня, дочь мою, а теперь вот сыновья твои пострадали! Вспомни же, как на свадьбе Васьки литовка эта окаянная пояс с твоего сына сняла! Перед всеми дворовыми опозорила. И сдался ей тот пояс! Да не поясок ей нужен был, Юрий Дмитриевич, а позор твой! С силой соберись, за тебя и другие города станут, и грамоты древние на твоей стороне. А за правду всегда воевать легче.
Хитрые речи боярина пробирали до самого нутра, и краска гнева разошлась по лицу князя. Он сумел бы позабыть собственную обиду, навсегда бы оставил надежды на московский стол, но оскорбления, нанесенные его сыновьям, прощать был не вправе. Им еще дальше жить!
— Что скажешь, Юрий Дмитриевич?
Глаза у князя стали темными, как осенняя ночь. Поежился боярин, словно от стылого ветра: не обратился бы княжеский гнев против него самого. Но Юрий Дмитриевич протянул ему чашу с вином и сказал:
— Племянника наказать нужно, пока он не окреп на московском столе. Тянуть не стану, послезавтра и выступлю с воинством.
Дружину Юрий Дмитриевич собрал ладную и числом многочисленную. Постояли денек у Галича, дожидаясь опоздавших, а потом, не прячась от вражьего глаза, воинство двинулось в Москву.
Дружина быстро дошла до Переяславля, а уже отсюда верст шестьдесят будет и до стольного града.
В Троицком монастыре Юрия Дмитриевича ждали посланцы московского князя. Ударили челом перед удельным князем.
— Государь наш Василий Васильевич к тебе послал. Миру он у тебя, князь, просит. Так и спрашивает: зачем же Русскую землю междоусобицами рвать? Неужто мы полюбовно договориться не сможем? Ведь обещал же ты московскому князю быть младшим братом!
Бояре с непокрытыми головами терпеливо ожидали приговора князя.
Рано в этот год поднималась трава. Едва солнышко припекло, а она уже пробуравила рыхлый снег и зеленью покрыла весь монастырский двор. Только в самых углах, где снега было поболее, он совсем не собирался сдаваться перед теплом. Однако разрушительное солнце делало свое дело — снег исходил холодными ручейками и пропитывал серую монастырскую землю. В самом центре двора дружной семейкой расцвела мать-и-мачеха, и золотые головки цветов склонились перед величием галицкого князя.
Впереди всех стоял боярин Юрий Патрикеевич. И этот гордец терпеливо дожидался с непокрытой головой крепкого слова князя. Князь Юрий смотрел на посланцев и думал: «Может, заковать их в железо да побросать в яму?» Он видел, сколь безгранична его власть, а стало быть, и великое московское княжение ему принадлежит по праву. По духовным грамотам. По старине.
— Берите свои шапки и прочь со двора! Не будет Ваське мира!
Нахлобучил на самые уши свою шапку Юрий Патрикеевич и пошел со двора прочь размашистым шагом, слыша за спиной смешки. У самых ворот боярин остановился, отыскал глазами среди дружинников галицкого князя и, облегчая душу, выругался:
— Язви тебя!.. Да чтобы у тебя скривило!..
Воинство Юрия Дмитриевича встретилось с дружиной московского князя у реки Клязьмы. Трепетали на ветру стяги, тревожно колыхались хоругви. Разве легко пойти на братича? Не грешное ли дело — саблями рубить православные полотнища? Ведь не ордынцы стоят, свои же, русские! Только и может в этом случае помочь речь матерная, тогда в ответ и руку с копьем на обидчика поднять можно. Сначала будет долго слышаться над полем непристойная брань, а потом дойдет черед и до сечи.
— Что же это у вас воевода такой пузатый? Что это он, на поле рожать вышел? А может, вас на сечу и не воевода ведет, а баба?!
Громкий смех раздался над дружиной Юрия Дмитриевича. Побагровел от злобы знатный воевода, и воздух с тонким свистом рассекла первая пущенная стрела. Не долетела она до рати князя Юрия: взрыхлила землю у ног коней, острым наконечником подрезав стебель распускающегося ландыша.
А в ответ раздается:
— Что же вы за бугром-то прячетесь? В поле боитесь выйти, или вам так и помирать кочкарями?
«Кочкари» — слово обидное, оно намертво прилипло к воинам города Галича, которые на поле битвы предпочитали скрываться за кочками. А сечу выигрывали числом, а не смекалкой.
Дюжина стрел полетела в ответ. Да только робкий у них полет, едва смогли перелететь неширокую Клязьму и острым жалом воткнулись в песок. По-прежнему не решаются напасть на братича.
Злоба здесь нужна. Да такая, чтобы не стыдно было и руку поднять на ближнего, кровь единоверца пролить. А для этого необходимо раззадорить себя. Воскресить в памяти старые обиды, напридумывать новые.
Слова летят колючие и похожи на укол копья. Раззадоривают друг друга дружинники, но еще не могут переступить ту черту, за которой начинается кровавая сеча. Куда проще с татарвой: здесь и злобы особой не требуется. Едва увидел бунчуки, а кровь так и бурлит.
Дружина Василия собрана наспех. Высыпали они на поле нестройным порядком, и одеты воины кто во что горазд. Лишь немногие из них в доспехах да шеломах.
Войска Юрия — все, как один, в броне, только некоторые из них, не имея возможности приобрести кольчуги, надевали на голое тело просторные червонные рубахи. Возможно, это преимущество над дружиной великого московского князя и сдерживало воинство Юрия, слишком скорым может быть суд.
Брань на поле становится все более угрожающей, того и гляди, перерастет в кровавую битву. Стрелы летят чаще и дальше. Одна из них перелетела первые ряды и впилась в плечо отрока. Охнул молодой дружинник и здоровой рукой переломил тонкое древко.
Вот что нужно было для смертной сечи — пролитая кровь. Захмелело воинство, словно напилось вдоволь браги, и пошли дружины друг на друга. Перемешались знамена, только лики святых недоуменно глядели друг на друга, словно просили прощения за грехи воинов.
Разве может князь находиться в стороне, когда рубится его дружина?
Боевой топор Юрия Дмитриевича не знал усталости — разил направо и налево, а конь уверенно шел туда, где стоял шатер Василия Васильевича. Смешалось воинство московского князя, поддалось силе, и отступил воевода Юрий Патрикеевич, показав галицкому князю спину.
Василий Васильевич бился на другом конце поля. Сабля уже затупилась, лицо запачкалось кровью — и пойми тут, своя это или вражья.
Рядом Прошка Пришелец глотку дерет:
— Назад, государь! Побереги себя! Со всех сторон дружина Юрия!
Оглянулся великий князь — и правда! Один за другим валятся на траву верные воины, сраженные копьями, а сам он, поборов страх, озлился еще более — рвался туда, где царит смерть.
— Государь! К Твери нужно идти! — орал Прошка. — В полон попадешь!
Кольчуга на спине Прошки разодрана, шлем помят. Достал его вражий меч, и, если бы не полумаска, лежать бы ему бездыханным.
Повернул коня Василий Васильевич и, увлекая за собой остатки дружины, поспешил к Твери.
Борис Александрович, тверской князь, Василия встретил радушно. Распростер руки и обнял по-родственному. Великий князь Васька, но уже не Московский. Москва осталась за Юрием Дмитриевичем. Однако сказал не то, что думал:
— Не часто ты ко мне заезжаешь. Братину с вином моему гостю, да чтобы до краев налили!
Принесли братину и с поклоном протянули Василию. Глаза у тверского князя светлые, будто и не знает о печали.
— За помощью я к тебе, Борис Александрович, — не стал лукавить Василий. — Разбил меня мой дядя на Клязьме и отчину отобрал. Некуда мне теперь идти. Давай соберемся с дружинами и выгоним его из Москвы.
Крякнул от досады князь Борис. Отмолчаться бы, да нельзя — Василий ответа ждет. Братина в руке великого князя подрагивала, и вино быстрыми капельками падало на носок сапога.
— Знаешь ли ты, Василий, что князь Юрий ко мне заезжал, чтобы уговорить на тебя пойти?
— Знаю, что ты отказался, Борис Александрович. Спасибо тебе на этом. Вот поэтому я и здесь. — Вино побежало тонкой струйкой. Поднес братину Василий к губам, но пить не стал, решил дождаться ответа Юрия.
— О чем угодно проси меня, Василий Васильевич, но только не об этом. Не хочу я в междоусобице быть.
— А ведь если бы я был московским князем, не отказался бы!
Борис Александрович молчал.
Василий Васильевич облизнул пересохшие губы, а потом далеко в сторону швырнул братину с вином.
Теперь путь великого князя лежал в Коломну.