Страница:
Самое главное в спецпоезде товарища Берия — бронеплощадка. Так повелось, что бронеплощадку представляют открытой. Вот тут вы, золотые мои, и обмишурились. Бронеплощадка — это закрытый, полностью бронированный вооруженный вагон бронепоезда. На четырех осях. От бронепоезда один вагон броневой отцепили и впереди бериевского локомотива прицепили. Вооружение бронеплощадки — одна орудийная башня от танка Т-35 и две маленькие башенки. В орудийной башне — пушка 76-мм и три пулемета (курсовой, кормовой и зенитный), да еще по одному пулемету в каждой пулеметной башне. Кроме того, три ручных пулемета: на вынос или для стрельбы через амбразуры. Экипаж бронеплощадки — 12 человек.
За бронеплощадкой — паровоз. За паровозом вагоны пассажирские: первый — для охраны и двух паровозных бригад, второй — для радиостанции, радистов, шифровальщиков и телеграфистов. Третий — для товарища Берия. Четвертый — ресторан и кухня, пятый — женский, для обслуживающего персонала. И в самом конце — платформа для двух легковых машин и пяти мотоциклов.
Комендант спецпоезда капитан государственной безопасности Мэлор Кабалава вызвал к себе начальника Курского вокзала и приказал указать место для поезда.
Много требований к такой стоянке: станция огромная, так вот должен стоять спецпоезд где-то в сторонке, чтобы внимания не привлекать. Лучше — если между двух составов, которые никуда не уйдут, которые спецпоезд собой прикрывать будут.
Начальник станции понятливым оказался, кивнул, место указал — в глухом тупике, на ржавых рельсах, бурьяном заросших, меж двух грязных ремонтных поездов, в которых какие-то лентяи-ремонтники спят непробудно, как московские пожарники в 1812 году. Нет нигде крушений — ими делать нечего.
Меж двух ремонтных поездов капитан государственной безопасности товарищ Кабалава свой спецпоезд и загнал. Поезда ремонтные — грязные, обшарпанные. Это для маскировки хорошо. Собой они, чумазые, сверкание бериевского спецпоезда заслоняют. Ремпоезда — почти вымершие, ремонтники — не то чтобы сонные, а все больше пьяные. Пьяные, но тихие. Не буянят, не орут. Им и дела никакого до спецпоезда товарища Берия нет. Ремонтники мозгами своими, мазутом забрызганными, даже и сообразить неспособны, какой важности поезд меж их поездов поставлен.
За бронеплощадкой — паровоз. За паровозом вагоны пассажирские: первый — для охраны и двух паровозных бригад, второй — для радиостанции, радистов, шифровальщиков и телеграфистов. Третий — для товарища Берия. Четвертый — ресторан и кухня, пятый — женский, для обслуживающего персонала. И в самом конце — платформа для двух легковых машин и пяти мотоциклов.
Комендант спецпоезда капитан государственной безопасности Мэлор Кабалава вызвал к себе начальника Курского вокзала и приказал указать место для поезда.
Много требований к такой стоянке: станция огромная, так вот должен стоять спецпоезд где-то в сторонке, чтобы внимания не привлекать. Лучше — если между двух составов, которые никуда не уйдут, которые спецпоезд собой прикрывать будут.
Начальник станции понятливым оказался, кивнул, место указал — в глухом тупике, на ржавых рельсах, бурьяном заросших, меж двух грязных ремонтных поездов, в которых какие-то лентяи-ремонтники спят непробудно, как московские пожарники в 1812 году. Нет нигде крушений — ими делать нечего.
Меж двух ремонтных поездов капитан государственной безопасности товарищ Кабалава свой спецпоезд и загнал. Поезда ремонтные — грязные, обшарпанные. Это для маскировки хорошо. Собой они, чумазые, сверкание бериевского спецпоезда заслоняют. Ремпоезда — почти вымершие, ремонтники — не то чтобы сонные, а все больше пьяные. Пьяные, но тихие. Не буянят, не орут. Им и дела никакого до спецпоезда товарища Берия нет. Ремонтники мозгами своими, мазутом забрызганными, даже и сообразить неспособны, какой важности поезд меж их поездов поставлен.
— 16 -
Какой вопрос задали Мессеру в берлинском цирке и какой он дал ответ, в настоящее время выяснить не представляется возможным. Однако картина вырисовывается ясно: был какой-то вопрос из зала и был какой-то ответ чародея. Ответ не понравился… Не по вкусу пришелся.
Далее снова идет разнобой агентурный, разные источники свое сообщают. Докладывают одни, что тут же в цирке чародея и арестовали… Этот вариант казался самым правдоподобным, но опровергнут был просто — агент по кличке Зубило переслал небольшую атласную афишку: «Рудольф Мессер — враг народа и фатерланда». Если Мессер чем-то не угодил, если ляпнул не то, если его тут же и арестовали, зачем выпускать афишки и город обклеивать-поганить?
Следовательно, его не арестовали сразу, он ушел, и по крайней мере несколько дней его искали.
Далее сведения снова путаются. Докладывают, что он сам сдался и попал в тюрьму, а еще докладывают, что не сдавался, а, прочитав афишки, решил устроить полиции серию больших концертов: ночами врывается в берлинские тюрьмы, собственноручно убивает собак, бьет палкой надзирателей, открывает камеры, уголовников выпускает, а коммунистов оставляет…
Стоп!…Мессер выпускает уголовников из тюрем. Если это правда, то тут можно зацепиться. Это может быть той желанной ниточкой, к нему выводящей.
Далее снова идет разнобой агентурный, разные источники свое сообщают. Докладывают одни, что тут же в цирке чародея и арестовали… Этот вариант казался самым правдоподобным, но опровергнут был просто — агент по кличке Зубило переслал небольшую атласную афишку: «Рудольф Мессер — враг народа и фатерланда». Если Мессер чем-то не угодил, если ляпнул не то, если его тут же и арестовали, зачем выпускать афишки и город обклеивать-поганить?
Следовательно, его не арестовали сразу, он ушел, и по крайней мере несколько дней его искали.
Далее сведения снова путаются. Докладывают, что он сам сдался и попал в тюрьму, а еще докладывают, что не сдавался, а, прочитав афишки, решил устроить полиции серию больших концертов: ночами врывается в берлинские тюрьмы, собственноручно убивает собак, бьет палкой надзирателей, открывает камеры, уголовников выпускает, а коммунистов оставляет…
Стоп!…Мессер выпускает уголовников из тюрем. Если это правда, то тут можно зацепиться. Это может быть той желанной ниточкой, к нему выводящей.
— 17 -
Николай Иванович Ежов взбежал по ступенькам величественного гранитного подъезда. Два сержанта-часовых скрестили штыки перед ним, и появившийся неизвестно откуда розовый лейтенант государственной безопасности (со значками различия капитана), глядя мимо Николая Ивановича и выше него, объявил: «Пущать не велено».
— 18 -
Еще одно преимущество у той стоянки капитан государственной безопасности товарищ Кабалава отметил, но никому не сказал. Преимущество вот в чем. Стоять бериевскому спецпоезду на той стоянке — неизвестно сколько времени. Может, месяц, может, два. В пятом вагоне — женщины обслуживающие томятся. Только знает товарищ Кабалава: над всем поездом он начальник, но к пятому вагону ему близко подходить не рекомендуется. И никому тоже. Товарищ Берия не любит, когда к пятому вагону приближаются. Сердится.
Потому кавказский человек товарищ Кабалава сразу стоянку оценил: кругом составы пустые, вагоны пассажирские да товарные. Никого почти вокруг… И забор. И дырка в заборе. Можно иногда проверять бдительность несения службы охранниками, да и отлучиться… На часок. Прямо за забором какие-то переулки-закоулки. И оттуда, из закоулков, через дырку девки в ремонтные поезда в гости наведываются. Девки — на любой вкус, большие и маленькие, толстые и тонкие, блондинки, брюнетки, шатенки. И все они, кавказского человека Кабалаву завидев, как-то по-особому улыбались и вроде таяли.
Ходят девки к сонным-пьяным ремонтникам, а чувствует Кабалава: помани любую пальчиком… Разве у ремонтников есть такие усы, как у Кабалавы? Перед зеркалом в командирском купе Кабалава усы щеточкой чешет…
Соперники ли ему какие-то смазчики-сцепщики из ржавого поезда «Главспецремстрой-39», который справа стоит, и облупленного поезда «Главспецремстрой-12», который слева?
Потому кавказский человек товарищ Кабалава сразу стоянку оценил: кругом составы пустые, вагоны пассажирские да товарные. Никого почти вокруг… И забор. И дырка в заборе. Можно иногда проверять бдительность несения службы охранниками, да и отлучиться… На часок. Прямо за забором какие-то переулки-закоулки. И оттуда, из закоулков, через дырку девки в ремонтные поезда в гости наведываются. Девки — на любой вкус, большие и маленькие, толстые и тонкие, блондинки, брюнетки, шатенки. И все они, кавказского человека Кабалаву завидев, как-то по-особому улыбались и вроде таяли.
Ходят девки к сонным-пьяным ремонтникам, а чувствует Кабалава: помани любую пальчиком… Разве у ремонтников есть такие усы, как у Кабалавы? Перед зеркалом в командирском купе Кабалава усы щеточкой чешет…
Соперники ли ему какие-то смазчики-сцепщики из ржавого поезда «Главспецремстрой-39», который справа стоит, и облупленного поезда «Главспецремстрой-12», который слева?
ГЛАВА 5
— 1 -
Во все времена лучшим местом подготовки людей особого сорта были уединенные дачи. Не просто дачи, а дачи на территории армейских полигонов: «Стой! Стреляют!» Страна у нас большая, земли много, полигоны широкие. У больших полигонов свои преимущества. Решил, к примеру будет сказано, разыграть будущую войну между Германией и Францией — никаких тебе проблем: отметил колышками на полигоне Францию, очертил Германию, рядышком можно еще Данию, Бельгию и Голландию с Люксембургом обозначить (в натуральную, понятно, величину), и гоняй себе по полигону танки туда-сюда, никто не помешает. В то же время не будем и преувеличивать, не будем называть наши полигоны бескрайними. Края у них, понятно, есть. Только никто не знает, где именно.
Так вот, на полигоне — лес. (Опять же не бескрайний, а с краями, только никто до тех краев никогда не добирался.) Лес — сосновый. И если ехать все прямо и прямо, не сворачивая, то в какой-то момент (это неизбежно) упрешься в глухой забор. За забором — цепные псы. За забором — запущенный сад, сиреневые джунгли. В буйных зарослях — бревенчатый дом. В этом-то доме и готовят испанскую группу. Войдем.
Так вот, на полигоне — лес. (Опять же не бескрайний, а с краями, только никто до тех краев никогда не добирался.) Лес — сосновый. И если ехать все прямо и прямо, не сворачивая, то в какой-то момент (это неизбежно) упрешься в глухой забор. За забором — цепные псы. За забором — запущенный сад, сиреневые джунгли. В буйных зарослях — бревенчатый дом. В этом-то доме и готовят испанскую группу. Войдем.
— 2 -
Николай Иванович Ежов захлебнулся слюной и воздухом:
— Я — народный комиссар водного транспорта! Я — член правительства! Я — секретарь ЦК! Я — кандидат в члены Политбюро!
Но розовый лейтенант скучающим взглядом щупал-взвешивал грудь железобетонной бабы-ударницы на соседнем фасаде, возносящей в небо железобетонный серп.
И тогда Николай Иванович бросил последний козырь:
— Я — Генеральный комиссар государственной безопасности! От этих слов лейтенанта дернуло. Но совладал лейтенант с собою: не абы кого в охране Лубянки держат.
Не помог Ежову и этот козырь. Что остается? Никогда Николай Иванович Ежов не унижался до того, чтобы объяснять цель своего визита. Тем более — визита в НКВД.
Но что делать?
— Товарищ лейтенант государственной безопасности, я остаюсь Генеральным комиссаром государственной безопасности, потому мне деньги за звание причитаются. Пять месяцев я не получал получку за звание. Я просто забыл ее получать. Но она мне нужна, и она мне положена!
Розовый лейтенант от такого объяснения вдруг осознал всю силу своих полномочий и несокрушимую мощь учреждения, которое ему доверили охранять. Он подтянулся и тоном, не допускающим продолжения разговора, повторил-отрезал: «Пущать не велено!»
— Я — народный комиссар водного транспорта! Я — член правительства! Я — секретарь ЦК! Я — кандидат в члены Политбюро!
Но розовый лейтенант скучающим взглядом щупал-взвешивал грудь железобетонной бабы-ударницы на соседнем фасаде, возносящей в небо железобетонный серп.
И тогда Николай Иванович бросил последний козырь:
— Я — Генеральный комиссар государственной безопасности! От этих слов лейтенанта дернуло. Но совладал лейтенант с собою: не абы кого в охране Лубянки держат.
Не помог Ежову и этот козырь. Что остается? Никогда Николай Иванович Ежов не унижался до того, чтобы объяснять цель своего визита. Тем более — визита в НКВД.
Но что делать?
— Товарищ лейтенант государственной безопасности, я остаюсь Генеральным комиссаром государственной безопасности, потому мне деньги за звание причитаются. Пять месяцев я не получал получку за звание. Я просто забыл ее получать. Но она мне нужна, и она мне положена!
Розовый лейтенант от такого объяснения вдруг осознал всю силу своих полномочий и несокрушимую мощь учреждения, которое ему доверили охранять. Он подтянулся и тоном, не допускающим продолжения разговора, повторил-отрезал: «Пущать не велено!»
— 3 -
Идет Завенягин коридором. Слышит: за ним идут. Понимает: рвануть в сторону не позволят. Знает: удержат. Их трое. Жаль, застрелиться не успел. Уже на Магнитке понял: рабоче-крестьянская власть вынуждена будет цену трудового подвига умолчать-урезать-упрятать. Посему руководителей строительства Магнитогорского комбината власть будет вынуждена истребить. Просто из соображений безопасности. А строители сами собой истребились-ликвидировались.Идет Завенягин, улыбается, а про себя матерится: зачем ждал? На что надеялся? Почему не застрелился в Норильске? Почему сегодня утром не прыгнул с верхнего этажа гостиницы «Москва»? Поднимался же на самую верхотуру… вроде видом любовался.
Если повернуть вправо, в коридор, то из говорливой толпы делегатов попадешь в тишину. Правда, не каждого сюда пустят. Пропусков тут не спрашивают, но и пройти не позволят. Два юноши-энтузиаста повышенной упитанности, ничего не объясняя и слов ненужных не произнося, просто сходятся плечом к плечу перед желающим сюда пройти и в сторону смотрят. Народ у нас понятливый: нельзя, значит, нельзя. Знать, есть тому резон. А Завенягин таблички читает, и выходит — 205-я комната в том самом коридоре. И пошел туда…
Упитанные его как бы не заметили. Проинструктированы. Трое сопровождающих — следом за товарищем Завенягиным. Не отстают. Их тоже пропустили, документов не проверив, слова не сказав.
Повернуть в этот коридор — вроде как с базарной площади Бухары в пустой переулочек нырнуть. Никого тут. Красные ковры бесконечной протяженности. Двери черной кожи. И тишина. Не звенящая тишина, а глухая. Красноковровая тишина.
Комната 205. Стукнул Завенягин.
— Войдите. Разрешение прозвучало не из комнаты — разрешил один из сопровождающих. Открыл Завенягин дверь. Вошел. Он ожидал увидеть все что угодно. Только не это…
Если повернуть вправо, в коридор, то из говорливой толпы делегатов попадешь в тишину. Правда, не каждого сюда пустят. Пропусков тут не спрашивают, но и пройти не позволят. Два юноши-энтузиаста повышенной упитанности, ничего не объясняя и слов ненужных не произнося, просто сходятся плечом к плечу перед желающим сюда пройти и в сторону смотрят. Народ у нас понятливый: нельзя, значит, нельзя. Знать, есть тому резон. А Завенягин таблички читает, и выходит — 205-я комната в том самом коридоре. И пошел туда…
Упитанные его как бы не заметили. Проинструктированы. Трое сопровождающих — следом за товарищем Завенягиным. Не отстают. Их тоже пропустили, документов не проверив, слова не сказав.
Повернуть в этот коридор — вроде как с базарной площади Бухары в пустой переулочек нырнуть. Никого тут. Красные ковры бесконечной протяженности. Двери черной кожи. И тишина. Не звенящая тишина, а глухая. Красноковровая тишина.
Комната 205. Стукнул Завенягин.
— Войдите. Разрешение прозвучало не из комнаты — разрешил один из сопровождающих. Открыл Завенягин дверь. Вошел. Он ожидал увидеть все что угодно. Только не это…
— 4 -
Это только внешне бревенчатый дом в сиреневом потопе русским кажется
— резные наличники, высокое крыльцо, деревянные петухи над крыльцом. Этому не верьте — маскировка. Тут готовят испанскую группу, потому внутри все в испанском духе — в бревенчатую стену испанский гвоздик вбит, на гвоздике — сомбреро. Не из Испании, из Мексики, но не это главное. Главное — атмосферу испанскую воссоздать. Потому на стенках кнопочками открытки приколоты с видами Мадрида и Барселоны. (Бойцы-интернационалисты по спецзаданию привезли.) В комнатах у девочек фотографии знаменитых испанских певцов и тореадоров. В большой горнице — портрет испанского диктатора генерала Франко. А чтобы в симпатиях не заподозрили — вверх ногами портрет. Диктаторовы ноги на портрете не обозначены, потому точнее сказать — не вверх ногами, а — вниз головой. В большой комнате какой-то умелец намалевал во всю стену испанские мельницы, худого Дон Кихота на худой кляче и толстого Санчо на толстом ишаке. А на другой стене лозунг республиканцев:
«No passaran!» — фашизм, мол, не пройдет.
— резные наличники, высокое крыльцо, деревянные петухи над крыльцом. Этому не верьте — маскировка. Тут готовят испанскую группу, потому внутри все в испанском духе — в бревенчатую стену испанский гвоздик вбит, на гвоздике — сомбреро. Не из Испании, из Мексики, но не это главное. Главное — атмосферу испанскую воссоздать. Потому на стенках кнопочками открытки приколоты с видами Мадрида и Барселоны. (Бойцы-интернационалисты по спецзаданию привезли.) В комнатах у девочек фотографии знаменитых испанских певцов и тореадоров. В большой горнице — портрет испанского диктатора генерала Франко. А чтобы в симпатиях не заподозрили — вверх ногами портрет. Диктаторовы ноги на портрете не обозначены, потому точнее сказать — не вверх ногами, а — вниз головой. В большой комнате какой-то умелец намалевал во всю стену испанские мельницы, худого Дон Кихота на худой кляче и толстого Санчо на толстом ишаке. А на другой стене лозунг республиканцев:
«No passaran!» — фашизм, мол, не пройдет.
— 5 -
Есть еще место, где товарищу Ежову деньги можно получить — в своем наркомате, в наркомате водного транспорта. Гонит Николай Иванович Ежов водителя: успеть бы до закрытия финансового отдела. А то без денег останешься на выходной. Гонит Ежов водителя, а сам розовому лейтенанту кару измышляет. У-у-ух, месяца бы два назад этот сопляк попался! Ведь и попадался, только тогда весь лейтенант подобострастием был налит-переполнен… А теперь осмелел. Ничего!
Почему-то все кажется Ежову Николаю Ивановичу, что должна судьба ему улыбнуться, должен он на вершины вернуться…
А машина по Москве — потихонечку, полегонечку. Не думал товарищ Ежов, что так трудно по столице ездить. Совсем недавно улицы перекрывали, когда народный комиссар внутренних дел товарищ Ежов по Москве гонял, милиционеры в свисточки свистели, во фрунт вытягивались…
Не вытягиваются более. И в свисточки не свистят.
Почему-то все кажется Ежову Николаю Ивановичу, что должна судьба ему улыбнуться, должен он на вершины вернуться…
А машина по Москве — потихонечку, полегонечку. Не думал товарищ Ежов, что так трудно по столице ездить. Совсем недавно улицы перекрывали, когда народный комиссар внутренних дел товарищ Ежов по Москве гонял, милиционеры в свисточки свистели, во фрунт вытягивались…
Не вытягиваются более. И в свисточки не свистят.
— 6 -
Палач-кинематографист дядя Вася спустился в хранилище темное.
— Макар, спишь?
— Не сплю, дядя Вася. Сами знаете, трое суток ленты разбирал.
— Не сплю, — дядя Вася ворчит. — Не сплю, а пошто морда полосатая, как у тигры?
— Дядя Вася, сами знаете, день и ночь…
— Тигра ты американская, и нет тебе другого имени.
— Дядя Вася…
— Ладно, знаю тебя. Мне, Макар, приказали замену себе искать. На покой иду. Кого выберу, тот на мое место и станет. Выбор. Трудный выбор. Я на тебя все посматриваю. Боюсь, справишься ли. Чтоб меня потом не кляли за такой выбор…
— Испытайте меня, дядя Вася, испытайте.
— Я тебя десять лет испытываю. Последний тебе экзамен…
— Слушаю, дядя Вася.
— Отвечай не задумываясь… Э-э-э. Кого бы тебе задать? Во, Буланов…
— Буланов Павел Петрович был секретарем народного комиссара внутренних дел, врага народа, предателя и шпиона Ягоды. Буланов принимал участие в разоблачении Ягоды осенью 1936 года. За это награжден орденом Ленина указом от 28 ноября 1936 года. Но сам Буланов оказался врагом, его арестовали 12 марта 1937 года. Во всем признался. Расстрелян 13 марта 1938 года. Легко запомнить: один год и один день признавался…
— А где коробка с лентой про расстрел?
— Полка 29, коробка 256-12.
— Силен, Макар. Еще проверить?
— Проверяйте, дядя Вася. Я хоть и сплю, да все помню.
— Все ленты помнишь?
— Все, дядя Вася. От Кронштадтского сабантуя и далее.
— Ладно. Верю. Давно тебя, Макар, знаю. Ругаю тебя, а сам тобою любуюсь. Ты — мой выбор. Я тебя уже рекомендовал товарищу Сталину. Ты вместо меня теперь у товарища Сталина кинематографией заведовать будешь. Поздравляю тебя. Не урони чести.
— Макар, спишь?
— Не сплю, дядя Вася. Сами знаете, трое суток ленты разбирал.
— Не сплю, — дядя Вася ворчит. — Не сплю, а пошто морда полосатая, как у тигры?
— Дядя Вася, сами знаете, день и ночь…
— Тигра ты американская, и нет тебе другого имени.
— Дядя Вася…
— Ладно, знаю тебя. Мне, Макар, приказали замену себе искать. На покой иду. Кого выберу, тот на мое место и станет. Выбор. Трудный выбор. Я на тебя все посматриваю. Боюсь, справишься ли. Чтоб меня потом не кляли за такой выбор…
— Испытайте меня, дядя Вася, испытайте.
— Я тебя десять лет испытываю. Последний тебе экзамен…
— Слушаю, дядя Вася.
— Отвечай не задумываясь… Э-э-э. Кого бы тебе задать? Во, Буланов…
— Буланов Павел Петрович был секретарем народного комиссара внутренних дел, врага народа, предателя и шпиона Ягоды. Буланов принимал участие в разоблачении Ягоды осенью 1936 года. За это награжден орденом Ленина указом от 28 ноября 1936 года. Но сам Буланов оказался врагом, его арестовали 12 марта 1937 года. Во всем признался. Расстрелян 13 марта 1938 года. Легко запомнить: один год и один день признавался…
— А где коробка с лентой про расстрел?
— Полка 29, коробка 256-12.
— Силен, Макар. Еще проверить?
— Проверяйте, дядя Вася. Я хоть и сплю, да все помню.
— Все ленты помнишь?
— Все, дядя Вася. От Кронштадтского сабантуя и далее.
— Ладно. Верю. Давно тебя, Макар, знаю. Ругаю тебя, а сам тобою любуюсь. Ты — мой выбор. Я тебя уже рекомендовал товарищу Сталину. Ты вместо меня теперь у товарища Сталина кинематографией заведовать будешь. Поздравляю тебя. Не урони чести.
— 7 -
В финансовом отделе наркомата водного транспорта очередь. За деньгами. Длинная. Николай Иванович Ежов считал, что получку ему должны на стол приносить. В конвертике. В синеньком. Не приносят. Посылал секретарку — не дают секретарке. Пошел сам — думал, без очереди дадут. Думал, только появится, очередь шарахнется. Совсем ведь недавно… Ну хорошо, он уже не народный комиссар внутренних дел, с должности его сняли, но звание-то осталось! И звезды маршальские на отворотах воротника! И другая должность осталась — народный комиссар водного транспорта! На капиталистическом языке
— министр! И в своем же наркомате, в своем то есть министерстве, ему никто не предлагает без очереди деньги получить. Вроде заговор против него.
Встал Николай Иванович в конец очереди, губы поджал — пусть будет всем вам стыдно, ваш министр в очереди стоит, ему бы проблемы государственные решать, а он тут время драгоценное теряет.
Но не устыдился никто наркома в конце очереди, не заметил никто губ его поджатых. Как, впрочем, и его присутствия.
— министр! И в своем же наркомате, в своем то есть министерстве, ему никто не предлагает без очереди деньги получить. Вроде заговор против него.
Встал Николай Иванович в конец очереди, губы поджал — пусть будет всем вам стыдно, ваш министр в очереди стоит, ему бы проблемы государственные решать, а он тут время драгоценное теряет.
Но не устыдился никто наркома в конце очереди, не заметил никто губ его поджатых. Как, впрочем, и его присутствия.
— 8 -
Все что угодно ожидал Завенягин увидеть в комнате 205.
Только не это. Поначалу ничего и не увидел. Мрак. Только переполнило его то чувство, которое душит и давит крысу, пущенную в клетку удава. Крыса удава еще не видит. Он в углу. Как изваяние. И удаву крыса пока не нужна. Удав еще долго может лежать в оцепенении. Но знает крыса — тут он.
Не увидел Завенягин опасности. Ощутил. Она звякнула в нем холодным прокалывающим ударом. В углу она, опасность. И взгляд завенягинский приковало к тому углу, примагнитило.
Присмотрелся.
Там, где мрак сгущается, в глубоком кресле молча сидит и смотрит на него Сталин.
— 9 -
Жизнь надо прожить так, чтобы никто на тебя внимания не обратил. Невидимкой жить надо. Так дядя Вася, палач-кинематографист, жизнь и прожил. Вообще-то на него иногда смотрели. Точнее, смотрели не на него, а сквозь него. Смотрели, да не видели. Всех его друзей-приятелей, всех, с кем начинал, давно перестреляли. А Васю не заметили.
Прощается дядя Вася-палач с профессией своей. Горько. Горько потому, что жизнь его не совпала с самым интересным этапом мировой истории. Вернее, не совсем совпала. До сорока дядя Вася по крестьянской части состоял. Хозяйствовал. А тут тебе война. Империалистическая. Долго его не брали. Взяли в 16-м. В Лейб-гвардии Преображенский. В запасной батальон. В 16-м году от того Преображенского давно ничего не осталось — четыре состава на войне полегло… Потом царь отрекся… И понеслось… Потом воля была и разгром Зимнего. Через всю оставшуюся жизнь дядя Вася тайну пронес: был он в Зимнем в ту ночь… Никому не признался, понимал: за такое ответ держать однажды придется. Друзья его, товарищи, у кого язык говорливым оказался, один за другим исчезли. А картина той ночи год от года все краше становилась, все героичнее. Ни Ленин, ни Троцкий о революции не помышляли, так и говорили — октябрьский переворот. Только через десять лет после переворота товарищ Сталин название новое придумал — Великая Октябрьская социалистическая революция. До того октябрь официально заговором числился. И чтобы участники того дела не мешали растущему поколению правильно героическое прошлое понимать, героев той ночи убрали. По одному. Без шума. Так надо было.
Чем меньше живых свидетелей, тем историкам вольготнее. И пошло-поехало. К десятилетию штурм Зимнего придумали. Смотрит Вася фильмы Эйзенштейна, в усы ухмыляется: не было такого. Ухмыляется, а Эйзенштейна уважает: свой брат, кинематографист. С палаческими наклонностями. Ухмыляется дядя Вася, помалкивает. Тот, кто молчать не обучился, кто разграблением Зимнего бахвалился, давно на корм червям пущен. А Вася жив-здоров. После переворота хорошо устроился — сразу палачи потребовались, он и записался. Только тут жизнь настоящая для него и началась. Жаль, поздно этап исторический наступил. Все интересное впереди, а Васе — на пенсию. Досада: перед самой Мировой революцией выпало ему уходить. Впереди — Польша, Эстония, Литва, Латвия, Финляндия, Румыния, потом — Германия, Франция, Италия, Испания. Сколько расстрелов впереди! Хорошо Макару — в расстрельном деле с двадцати, а сейчас ему тридцать, ему стрелять да стрелять, ему расстрелы снимать, ему наслаждаться. Какая судьба Макару выпадает: за десять лет опыту набрался, руку набил… к самому интересному моменту — к освободительной войне. Выпадает Макару не просто землю от врагов чистить, но и снимать очищение. Снимать для грядущих поколений очистителей. Выпадает Макару великое ленинское дело завершать. Товарищ Ленин не просто выметал нечисть, но очищением воспитывал… Из всех искусств самым главным для нас является кино… Это товарищ Ленин повелел массовые казни снимать да красноармейцам показывать. В назидание. С первыми казнями — первые киносъемки. Кто из Васиных друзей-исполнителей сообразил, что высшие достижения на стыках искусств таятся? Никто не сообразил. А Вася искусство палача до виртуозного совершенства довел и искусство кинематографии освоил да присовокупил, на стыке двух искусств счастье свое и нашел. Не просто расстрелять надо красиво, но еще и снять мастерски! Да самому не высовываться. Не бахвалиться. Героический труд палача-кинематографиста должен еще внутренней скромностью сверкать-переливаться…
Во время Кронштадта Вася уже виртуозом был. Что в одном искусстве, что в другом. Казнил кронштадтских матросиков товарищ Тухачевский. Красиво казнил — под лед их, сволочей, спускал-запихивал. Дядя Вася после того за Тухачевским и увязался: снимал, как товарищ Тухачевский в Тамбовской губернии заложников в болота загонял. В топь. Как мужиков с бабами в избы заколачивал и целые деревни жег. Очень убедительные фильмы получались. Жаль, что все потом засекретили… Молодому поколению они сейчас бы как воздух живительный!
Много всего за двадцать лет работы было. Был потом и сам Тухачевский. Без сапог. Готовили Тухачевского к исполнению, а Вася технику свою кинематографическую разворачивал, Тут-то Тухачевский Васю и опознал: мол, ты ли это? Никто никогда не узнавал, а тут… Может, не Васю узнал, а камеру съемочную: вишь ты, как в Кронштадте! Расстрел с кином! Вася ему сложенной треногой по горбу врезал: плывешь, сука, в крематорий и плыви мимо, других не цепляй, за собой не тащи.
Чуть тогда не сгорел Вася. Как знакомец Тухачевского. Но повезло: всех, кто работал тогда на ликвидации, скоро самих перестреляли, не успели про Васю доложить… Всех перестреляли, а Васю оставили. Может, опечатка в списке вышла, может, еще что…
Так он жить остался. Ах, какая жизнь Васе выпала! Расстреливай и снимай. Снимай и расстреливай. И самому товарищу Сталину демонстрируй.
Все в прошлом. Не пустят Васю больше в подвалы расстрельные. А без любимого дела люди несчастны. Шахматист на пенсии может заниматься своим любимым делом — играть в шахматы, скрипач-пенсионер — на скрипке пиликать, дворник на пенсии — двор мести, милиционер-пенсионер может купить свисток и целый день свистеть. А что палачу-пенсионеру прикажете делать?
Все бы отдал Вася за то, чтобы снова молодым стать. Как Макар. У которого все впереди, вся жизнь.
Прощается дядя Вася-палач с профессией своей. Горько. Горько потому, что жизнь его не совпала с самым интересным этапом мировой истории. Вернее, не совсем совпала. До сорока дядя Вася по крестьянской части состоял. Хозяйствовал. А тут тебе война. Империалистическая. Долго его не брали. Взяли в 16-м. В Лейб-гвардии Преображенский. В запасной батальон. В 16-м году от того Преображенского давно ничего не осталось — четыре состава на войне полегло… Потом царь отрекся… И понеслось… Потом воля была и разгром Зимнего. Через всю оставшуюся жизнь дядя Вася тайну пронес: был он в Зимнем в ту ночь… Никому не признался, понимал: за такое ответ держать однажды придется. Друзья его, товарищи, у кого язык говорливым оказался, один за другим исчезли. А картина той ночи год от года все краше становилась, все героичнее. Ни Ленин, ни Троцкий о революции не помышляли, так и говорили — октябрьский переворот. Только через десять лет после переворота товарищ Сталин название новое придумал — Великая Октябрьская социалистическая революция. До того октябрь официально заговором числился. И чтобы участники того дела не мешали растущему поколению правильно героическое прошлое понимать, героев той ночи убрали. По одному. Без шума. Так надо было.
Чем меньше живых свидетелей, тем историкам вольготнее. И пошло-поехало. К десятилетию штурм Зимнего придумали. Смотрит Вася фильмы Эйзенштейна, в усы ухмыляется: не было такого. Ухмыляется, а Эйзенштейна уважает: свой брат, кинематографист. С палаческими наклонностями. Ухмыляется дядя Вася, помалкивает. Тот, кто молчать не обучился, кто разграблением Зимнего бахвалился, давно на корм червям пущен. А Вася жив-здоров. После переворота хорошо устроился — сразу палачи потребовались, он и записался. Только тут жизнь настоящая для него и началась. Жаль, поздно этап исторический наступил. Все интересное впереди, а Васе — на пенсию. Досада: перед самой Мировой революцией выпало ему уходить. Впереди — Польша, Эстония, Литва, Латвия, Финляндия, Румыния, потом — Германия, Франция, Италия, Испания. Сколько расстрелов впереди! Хорошо Макару — в расстрельном деле с двадцати, а сейчас ему тридцать, ему стрелять да стрелять, ему расстрелы снимать, ему наслаждаться. Какая судьба Макару выпадает: за десять лет опыту набрался, руку набил… к самому интересному моменту — к освободительной войне. Выпадает Макару не просто землю от врагов чистить, но и снимать очищение. Снимать для грядущих поколений очистителей. Выпадает Макару великое ленинское дело завершать. Товарищ Ленин не просто выметал нечисть, но очищением воспитывал… Из всех искусств самым главным для нас является кино… Это товарищ Ленин повелел массовые казни снимать да красноармейцам показывать. В назидание. С первыми казнями — первые киносъемки. Кто из Васиных друзей-исполнителей сообразил, что высшие достижения на стыках искусств таятся? Никто не сообразил. А Вася искусство палача до виртуозного совершенства довел и искусство кинематографии освоил да присовокупил, на стыке двух искусств счастье свое и нашел. Не просто расстрелять надо красиво, но еще и снять мастерски! Да самому не высовываться. Не бахвалиться. Героический труд палача-кинематографиста должен еще внутренней скромностью сверкать-переливаться…
Во время Кронштадта Вася уже виртуозом был. Что в одном искусстве, что в другом. Казнил кронштадтских матросиков товарищ Тухачевский. Красиво казнил — под лед их, сволочей, спускал-запихивал. Дядя Вася после того за Тухачевским и увязался: снимал, как товарищ Тухачевский в Тамбовской губернии заложников в болота загонял. В топь. Как мужиков с бабами в избы заколачивал и целые деревни жег. Очень убедительные фильмы получались. Жаль, что все потом засекретили… Молодому поколению они сейчас бы как воздух живительный!
Много всего за двадцать лет работы было. Был потом и сам Тухачевский. Без сапог. Готовили Тухачевского к исполнению, а Вася технику свою кинематографическую разворачивал, Тут-то Тухачевский Васю и опознал: мол, ты ли это? Никто никогда не узнавал, а тут… Может, не Васю узнал, а камеру съемочную: вишь ты, как в Кронштадте! Расстрел с кином! Вася ему сложенной треногой по горбу врезал: плывешь, сука, в крематорий и плыви мимо, других не цепляй, за собой не тащи.
Чуть тогда не сгорел Вася. Как знакомец Тухачевского. Но повезло: всех, кто работал тогда на ликвидации, скоро самих перестреляли, не успели про Васю доложить… Всех перестреляли, а Васю оставили. Может, опечатка в списке вышла, может, еще что…
Так он жить остался. Ах, какая жизнь Васе выпала! Расстреливай и снимай. Снимай и расстреливай. И самому товарищу Сталину демонстрируй.
Все в прошлом. Не пустят Васю больше в подвалы расстрельные. А без любимого дела люди несчастны. Шахматист на пенсии может заниматься своим любимым делом — играть в шахматы, скрипач-пенсионер — на скрипке пиликать, дворник на пенсии — двор мести, милиционер-пенсионер может купить свисток и целый день свистеть. А что палачу-пенсионеру прикажете делать?
Все бы отдал Вася за то, чтобы снова молодым стать. Как Макар. У которого все впереди, вся жизнь.
— 10 -
— Здравствуйте, товарищ Завенягин.
— Здравствуйте, товарищ Сталин.
— Садитесь. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, товарищ Сталин.
— Как дела в Норильске?
— Нормы выполняем. При любом морозе. И перевыполняем.
— А как руководство НКВД к вам относится?
— Хорошо, товарищ Сталин.
— А новый нарком товарищ Берия как к вам относится?
— Очень хорошо.
— В чем это выражается?
— В Заполярье самая большая наша проблема, товарищ Сталин, нехватка рабочих рук. Товарищ Берия совсем недавно занял пост руководителя НКВД, но в это короткое время нам хорошо помог: рабочую силу на север гонит в нужных количествах.
— Товарищ Завенягин, это хорошо, что товарищ Берия помогает вам и поддерживает вас. А как вы лично, товарищ Завенягин, относитесь к товарищу Берия?
— Здравствуйте, товарищ Сталин.
— Садитесь. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, товарищ Сталин.
— Как дела в Норильске?
— Нормы выполняем. При любом морозе. И перевыполняем.
— А как руководство НКВД к вам относится?
— Хорошо, товарищ Сталин.
— А новый нарком товарищ Берия как к вам относится?
— Очень хорошо.
— В чем это выражается?
— В Заполярье самая большая наша проблема, товарищ Сталин, нехватка рабочих рук. Товарищ Берия совсем недавно занял пост руководителя НКВД, но в это короткое время нам хорошо помог: рабочую силу на север гонит в нужных количествах.
— Товарищ Завенягин, это хорошо, что товарищ Берия помогает вам и поддерживает вас. А как вы лично, товарищ Завенягин, относитесь к товарищу Берия?
— 11 -
Все ушли. Тихо в подвале. Дядя Вася один. Он прощается со своей судьбой. Как слепой, осторожно трогает любимые бетонные стены, пулями побитые. Поздно, ах, поздно он в это дело пришел. Выпало ему расстреливать всего только 21 год. А Макару выпадает вся жизнь в этом деле. Ну и пусть ему повезет. Пусть и он счастлив будет, как дядя Вася был счастлив на своем посту…
Через все расстрельные годы пронес Вася любовь к искусству, никому никогда не открыв тайны своей. Пусть думают, что он просто выполнял долг перед рабочим классом. Пусть думают, что его просто поставили на эту трудную, но почетную должность и он просто работал.
А ведь он же не просто работал! Он душу вкладывал!
По дряблым щекам катятся слезы, и Вася не вытирает их. Знает: тут его никто не увидит. Знает: тут ему некого стесняться.
Через все расстрельные годы пронес Вася любовь к искусству, никому никогда не открыв тайны своей. Пусть думают, что он просто выполнял долг перед рабочим классом. Пусть думают, что его просто поставили на эту трудную, но почетную должность и он просто работал.
А ведь он же не просто работал! Он душу вкладывал!
По дряблым щекам катятся слезы, и Вася не вытирает их. Знает: тут его никто не увидит. Знает: тут ему некого стесняться.
— 12 -
Начальник бериевского спецпоезда капитан государственной безопасности Мэлор Кабалава чуть приоткрыл правый глаз, застонал и снова его закрыл.
Первое желание… и единственное — умереть.
Болит все: голова, руки, ноги, горит распухший язык и вываливается из сухого кислого рта, во рту… лучше не вспоминать, что во рту… Изнутри разрывают его бренное естество тысячи топоров. Выворачивает. Если бы какой врач смог представить, что внутри Кабалавы творится, то не задумываясь диагноз поставил бы: острое воспаление нутра. А в голове вагонетки стахановские грохочут.
Он попробовал приподнять голову, но прилив тошноты приступил с такой силой и яростью, что сердце на мгновение остановилось, и его вновь бросило в крутящуюся, искрящуюся серость.
Несколько мгновений он лежал, глядя в потолок, а потом вспомнил…
Вспомнил, что вышел вечером из бериевского спецпоезда. Внешние посты проверить. Пройтись. Посты проверил. Проверил подходы к спецпоезду — кругом пустых поездов — косяки. Потом мелькнула она… Именно та, о которой мечтал,
— небольшая огненно-рыжая толстушка… Потом она ослепительно улыбнулась… Потом поддалась на уговоры и согласилась подняться в пустой пассажирский вагон. Просто так, поговорить чтобы.
А до этого они вдвоем пролезли через дырку в заборе, забрели в магазинчик… Кабалава купил бутылку кагора… Вернулись на станцию. Поднялись в вагон… Кабалава разлил… Она пила… Он это точно помнит. И он выпил… совсем немного выпил, и вагон перевернуло вверх колесами… Потом что-то грохотало и скрежетало, потом он валился вниз, а поезд летел под откос, мотая на себя рельсы, потом Мэлор Кабалава летел в пропасть… или нет — сначала летел в пропасть, а потом поезд кувыркался, несся в небо, бился крышей о луну, сбил ее с небес, и она раскололась-рассыпалась в сверкающие куски… Потом был провал.. Нет, сначала был провал, потом кто-то стоял над ним и жутко хохотал, потом за ним гонялись дьяволы, потом что-то мелькало, за этим — свет померк…
— Где я?
— Пан в хорошем месте. Приоткрыл Кабалава один глаз. Чудовищная боль проколола голову. Лучше закрыть.
— Где я?
Решил глаза пока не открывать, а смотреть сквозь ресницы. Из оранжевой мути приплыло лицо и снова уплыло. Почему-то Кабалава решил, что перед ним польский полковник. Почему польский, он не знал. Просто решил, и все тут. Наверное, усы — точно такие, как у Пилсудского на карикатурах.
— Ты кто?
— Пану не надо горячиться.
— Это ты мне вчера стерву подставил?
— Пусть пан не ругается.
— Это ты меня вчера травил? Я тебя, сука, сейчас пристрелю!
Первое желание… и единственное — умереть.
Болит все: голова, руки, ноги, горит распухший язык и вываливается из сухого кислого рта, во рту… лучше не вспоминать, что во рту… Изнутри разрывают его бренное естество тысячи топоров. Выворачивает. Если бы какой врач смог представить, что внутри Кабалавы творится, то не задумываясь диагноз поставил бы: острое воспаление нутра. А в голове вагонетки стахановские грохочут.
Он попробовал приподнять голову, но прилив тошноты приступил с такой силой и яростью, что сердце на мгновение остановилось, и его вновь бросило в крутящуюся, искрящуюся серость.
Несколько мгновений он лежал, глядя в потолок, а потом вспомнил…
Вспомнил, что вышел вечером из бериевского спецпоезда. Внешние посты проверить. Пройтись. Посты проверил. Проверил подходы к спецпоезду — кругом пустых поездов — косяки. Потом мелькнула она… Именно та, о которой мечтал,
— небольшая огненно-рыжая толстушка… Потом она ослепительно улыбнулась… Потом поддалась на уговоры и согласилась подняться в пустой пассажирский вагон. Просто так, поговорить чтобы.
А до этого они вдвоем пролезли через дырку в заборе, забрели в магазинчик… Кабалава купил бутылку кагора… Вернулись на станцию. Поднялись в вагон… Кабалава разлил… Она пила… Он это точно помнит. И он выпил… совсем немного выпил, и вагон перевернуло вверх колесами… Потом что-то грохотало и скрежетало, потом он валился вниз, а поезд летел под откос, мотая на себя рельсы, потом Мэлор Кабалава летел в пропасть… или нет — сначала летел в пропасть, а потом поезд кувыркался, несся в небо, бился крышей о луну, сбил ее с небес, и она раскололась-рассыпалась в сверкающие куски… Потом был провал.. Нет, сначала был провал, потом кто-то стоял над ним и жутко хохотал, потом за ним гонялись дьяволы, потом что-то мелькало, за этим — свет померк…
— Где я?
— Пан в хорошем месте. Приоткрыл Кабалава один глаз. Чудовищная боль проколола голову. Лучше закрыть.
— Где я?
Решил глаза пока не открывать, а смотреть сквозь ресницы. Из оранжевой мути приплыло лицо и снова уплыло. Почему-то Кабалава решил, что перед ним польский полковник. Почему польский, он не знал. Просто решил, и все тут. Наверное, усы — точно такие, как у Пилсудского на карикатурах.
— Ты кто?
— Пану не надо горячиться.
— Это ты мне вчера стерву подставил?
— Пусть пан не ругается.
— Это ты меня вчера травил? Я тебя, сука, сейчас пристрелю!