Суворов Виктор. Золотой эшелон

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВЫХ

   Все в Одессе в одну душу уверяли, что на улицах сейчас быть опасно. Ходили слухи, что патрули озверели и палят в кого попало даже днем. Что власти мылятся драпать. Что КГБ напоследок уничтожает не только архивы, но и людей по спискам — а стало быть, по домам сидеть тоже опасно.
   —  Если на улице такие страсти и такие страсти дома, так я себе сяду на трамвай! — философствовал волосатенький старикашка к полному удовольствию всего вагона.
   Зуброву ехать было три остановки. Лучший способ сосредоточиться — это рассеяться перед рывком. Потому он и выбрал трамвай, хотя на машине было бы быстрее. Тут было тесно и весело. Могучая дама с сокрушительным бюстом на каждом повороте обрушивалась на Зуброва, приговаривая:
   —  Юноша, я извиняюсь! Но это же не водитель, а кошмар. Не говоря уже за то, что мне таки подавили все помидоры, и я их держу, чтобы на вас не капать.
   На передней площадке обсуждали, не исчезнет ли холерный вибрион из гавани, если коммунисты покинут город:
   — Холера к холере тянется!
   Сзади пацаны приспособляли старые частушки к новым обстоятельствам:

 
Как на Дерибасовской,
Угол Ришельевской,
В полшестого вечера не было воды.
А старушке бабушке...
 

   Какую участь юные хулиганы готовились зарифмовать старушке бабушке — осталось неизвестным.
   —  Поете, дети греха? Народ нечестивый, народ, обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные!
   Это кричал, пробираясь к передней площадке, иссушенный, весь внутрь себя втянутый оборванец в детской панамке.
   —  Миша! Мишу пропустите! — загомонил вагон. Миша-пророк был самым знаменитым городским сумасшедшим, личностью даже более выдающейся, чем старуха с черной курицей. Про него рассказывали, что Миша как припечатает — так потом с судьбой и не спорь. Еще председатель горсовета Синица как-то имел несчастье обратить на себя его внимание. Миша спокойно переходил через дорогу, как всегда, игнорируя светофоры, машины и прочую суету. Тут-то черная «Волга» градоначальника чуть не сбила Мишу, чем отвлекла его от размышлений. Миша поднял руку вслед удаляющейся «Волге» и проклял. Через неделю Синица был снят с должности, и вскоре пошел под суд за квартирные махинации. Более всего впечатляло то, что никто из его преемников долго не продержался и тюрьмы не миновал.
   Зубров, разумеется, ничего этого не знал. Но и на него произвело впечатление, как шел Миша по переполненному вагону. Ему не приходилось укорачивать шаги.
   —  Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие...
   Так он дошел до Зуброва и тут вдруг остановился и уставил на полковника корявый палец с расщепленным ногтем:
   — Ты! Слушай, нечестивец! Ибо ярмо, тяготившее его, и жезл, поражавший его, и трость притеснителя его — кто сокрушит? В руки твои предает Господь сей сосуд скверны!
   Зубров сделал попытку попятиться. Но он не пользовался Мишиными привилегиями, и только впечатал лопатки в тех, кто был спрессован сзади. На него пахнуло чесноком и заношенными лохмотьями. Миша прошел вперед, не обращая на него внимания.
   И Зубров даже не понял, почему пассажиры, сомкнувшись за Мишей, молча разглядывали его, Зуброва, до самой его остановки.
 
   —  Капитан Драч!
   — Я!
   — Ну-ка зайди.
   — Товарищ полковник, капитан Драч по вашему...
   — Садись, — перебил Зубров.
   Сел капитан на краешек. Давным-давно два молоденьких лейтенанта Драч и Зубров прибыли в чудесный городок Черкассы начинать свою службу. Много воды в реке Днепр с тех пор утекло.
   С первого дня понесло Драча карьерной волной выше и выше. Через полгода он уж ротой глубинной разведки командовал, через год ему досрочно присвоили старшего лейтенанта, а еще через год — тоже досрочно — капитана. А лейтенант Зубров так и тянул лямку командира группы глубинной разведки. Разнесла их судьба по разным уголкам страны и свела через пять лет: оба капитаны. И снова развела, и снова свела. Вот и сидят они рядом — полковник (на генеральской должности) Зубров и капитан (все еще на капитанской должности) Драч. Таких капитанов в Советской Армии называют в соответствии с Жюль Верном — пятнадцатилетними капитанами. Знал Драч, что скоро старый его приятель Витя Зубров наденет полосатые генеральские штаны, знал, что, еще и не надев таких штанов, Зубров имеет все генеральские права и привилегии, и потому давно уж между ними пролегла та невидимая грань, по одну сторону которой: давным-давно два молоденьких лейтенанта... а по другую — командир и подчиненный. Но сегодня Зубров не приказал бывшему своему ротному командиру, а скорее предлагал.
   — Дела такие: приказали мне возглавить особый батальон и выполнить ответственную правительственную задачу.
   Драч промолчал, намек рикошетом от его ушей отскочил. Тогда Зубров подступил ближе с предложением.
   — Нужен мне в батальон толковый хозяйственный мужик на должность моего заместителя по тылу. Нужен мне такой, которого я бы долго знал и полностью доверял. Не знаешь ли кого, кто на должность сгодился бы?
   Долго думал Драч, потом пожал плечами: нет, такого кандидата он не знает. Понимал Зубров, что ни уговорами, ни обещаниями тут не возьмешь. Можно, конечно, приказать... Но это была не та ситуация.
   — Ладно, капитан. Я понимаю. Служба тебя не баловала и надоела давно. Насиловать не буду. Иди.
   Встал капитан Драч, щелкнул каблуками и вышел...
   — Стой, — кричит Зубров. — Стой. Мы ж с тобой не попрощались. Ты тут останешься, а меня черти понесут неизвестно куда. Не знаю, встретимся ли еще. Давай, Ваня, обнимемся. Вот так. Мы ж с тобой сколько вместе протопали. Помнишь, Ваня, как мы с тобой президентский дворец на штык взяли?
   — Помню, товарищ полковник.
   — Ты, да я, да группа спецназа.
   — А ведь и вправду без выстрелов обошлось. Взяли на штык.
   —  Историю с тобой, Ваня творили, правда, она, зараза, имен наших не упомнила.
   — Мы свое сделали и на историю не в обиде. Может, и хорошо, что история наших имен не упомнила, — дело-то не совсем чистым было.
   — Не совсем, Ваня, не совсем. Ну, прощай, пора мне.
   — Снова историю творить, товарищ полковник?
   —  Не знаю, может быть. Надеюсь, на этот раз история будет не такой грязной.
   — Товарищ полковник, ну так возьмите меня с собой.
   —  Заместителем по тылу?
   —  Именно так.
   —  По рукам, Ваня?
   —  По рукам, товарищ полковник!
   —  Ну вот. Теперь нас в особом батальоне спецназа двое стало.
   —  Где остальных брать будем?
   —  Не знаю пока. В нашей бригаде спецназа более тысячи головорезов. Есть молодые совсем. Не особенно опытны, но совершенно послушны. Есть середнячки — опытны и послушны, и есть дембеля — очень опытны и совершенно непослушны.
   —  Возьмем дембелей, товарищ полковник.
   —  Риск.
   —  Рискнем.
 
   «Дембель неизбежен, как крушение капитализма!» — вывела на стене 13-й роты чья-то дерзкая рука древний, но не столь бесспорный по нынешним временам лозунг.
   7-я бригада спецназа в своем составе имела пять рот с названиями, но без номеров и двенадцать рот (объединенных в четыре батальона) с номерами, но без названий. В периоды демобилизации появлялась временно еще одна номерная рота — 13-я. В нее со всей бригады собирали солдат и сержантов, уже почти отслуживших свое, дабы видом своим, словами и деяниями не портили общего фона. По количеству личного состава 13-я была больше любого батальона, но как боевая сила представляла собою ноль и даже величину отрицательную. Как только появлялась в бригаде 13-я рота, то управлять бригадой становилось куда труднее. 13-я рота оказывала влияние на все остальные роты и батальоны точно такое же, как Чернобыльская атомная электростанция на окружающую среду. Держали дембелей в 13-й последние дни перед приказом министра обороны. А вот после разгона их по домам, преображалась 13-я рота. Принимала она в свои стены человек триста новобранцев и честно выжимала из них пот, кровь и слезы. И гремели песни боевые под ее сводами, и трепетала земля под грохотом ее кованых сапог, и сияли сортиры, зубными щетками первогодок вычищенные. Стреляли новобрашки первый раз из своего оружия, приводили их к присяге на верность отечеству, распределяли по боевым подразделениям, и 13-я рота временно исчезала до того момента, пока не приходила пора вновь собирать со всей бригады почти отслуживших и изолировать их от остальных.
   Время такое приспело, и 13-я рота вновь наполнилась шумом трехсот парней, убивающих время в ожидании неизбежного и теперь уже столь близкого дембеля. И писали они лозунги предерзкие. Те самые лозунги, которые когда-то будучи первогодками, стирали со стен после ухода предыдущих поколений.
   Совсем небезопасно ходить под окнами 13-й роты. Из окон той казармы пустые водочные бутылки так и вылетают, причем имеют обыкновение вылетать в тот самый момент и в том направлении, в котором появляется неосторожный путник. Обнесена 13-я рота проволоками колючими и охраняется вооруженным караулом. Жаль только, проволоку регулярно режут, а вооруженный караул под напором дембелей часто отходит подальше от греха, отдавая дембелям их святое право общаться с внешним миром. И звенят песни матерные из тех окон, и баб туда таскают на всю ночь, да и на весь день, и выходят из 13-й роты ночами добры молодцы схватиться в кулачном бою со всяким, кто на пути попадется.
   Даже и офицеру вдоль окон 13-й роты ходить несподручно. По старой традиции проходящим мимо офицерам неизменно в окно задницу показывают. Не просто задницу в штанах, а оголенную. И не просто оголенную, как на буржуазном Западе из проходящего автомобиля; тут показывают задницу со специфическим, только ей присущим звуком. Можно было бы, конечно, офицеру зайти в 13-ю роту да найти шутника и покарать его примерно. Но как найти-то? Построить триста человек, приказать оголить задницы и искать именно ту, которая оскорбила видом своим омерзительным и звуком надменным?
   Так вот, офицеры старались мимо окон 13-й роты без особой нужды не прогуливаться. А если уж нужда припечет, то старались околесить ту проклятую роту большим крюком.
   А внутри 13-й веселье. Тут пьют и курят злые табаки. Тут режутся в карты, проигрывая свое и чужое, тут ножи летают вдоль прохода, врезаясь во все, во что можно. Иногда и лопаты летают. Случается — и топоры. И визг девок, неизвестно как миновавших высокие стены и проволочные заборы. А к телесному греху 13-я рота зело слаба.
   Среди визга и хохота в дыму табачном на специально для него изготовленной кровати (на стандартной не умещался) — огромный человечище, каких редко-редко производит природа на удивление остальному человечеству Над его кроватью табличка, снятая со штабного сейфа: «НЕ КАНТОВАТЬ! ПРИ ПОЖАРЕ ВЫНОСИТЬ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ». Вокруг него толпа друзей и почитателей. Звенит над ним хор вопросов: «А знаешь, Салымон?», «А не забыл, Салымон, как мы тогда в Болгарии?», «А помнишь, Салымон, той ночью?»
   Все помнит, все знает Салымон. Весел. Улыбка на лице, испохабленном шрамом на всю щеку.
   — А если, Салымон, ротный сейчас появится?
   — Да я его через хрен переброшу! Покатилась 13-я рота смехом.
   —  А если, Салымон, командир бригады вдруг появится?
   — Да я ему так двину меж рогов, по проходу лететь будет, все табуретки на уши намотает!
   И вновь смех ему ответом.
   — А если, Салымон, вдруг сам Зубров появится?
   —  А что мне Зубров? Что ж я, Зуброва испугаюсь? Понятно, что к Зуброву особое отношение. Я ему очень вежливо скажу: я вам прошу оставить мою хазу...
   Уже завершая фразу, почувствовал Салымон, что смеха в ответ не будет. И не договорил Салымон в разом затихшей казарме. Повернулся, соображая причину внезапной тишины...
   И напоролся Салымон на взгляд.
   Совсем рядом, кто знает, как сюда попавший, стоял в проходе полковник Зубров, бывший командир 1-го батальона, где Салымон службу начинал, затем командир 7-й бригады спецназа, а теперь уже — начальник разведки всего Одесского военного округа.
   Покорял Зубров всех и всегда. Покорял уже тем, что в любой ситуации у него сапоги сияли. Грязь к ним вроде и не липла. В любой обстановке, на самом грязном полигоне мира, на Широколановском, например, где пехота веками глину месила, утопая в ней, сапоги его все равно переливались серебряным блеском. Никто не знал секрета сапог его: то ли по воздуху он летал, то ли щетку всегда с собой носил и уделял сапогом все время, оставаясь один.
   А еще удивлял Зубров многими шутками. Улыбкою своею дьявольской, к примеру. Никто никогда в унынии его не застал. Ослепительная усмешка его была известна всему городу, как и всем городам, по которым его служба носила. Вот и сейчас стоял он и улыбался насмешливо и весело, и толпы, готовой озвереть, совсем не боялся, и потому за спиной его уже полностью непокорные дембеля украдкой складки на одежде поправляли, ремни незаметно подтягивали. А девки срамные, вроде почувствовав некую силу, упорхнули все разом, да так, что найти их было совсем уж непросто
   ...Непонятно было Салымону, откуда у этого дьявола в полированных сапогах храбрости взялось появиться в 13-й роте. Откуда сила его исходит, которая сразу придавила своеволие внезапно притихшей толпы. Ну если б с автоматом в руках появился, то понятно, а то ведь без автомата, без охраны. И, видимо, именно отсутствие оружия и охраны, именно эта улыбка беззаботная и прижимала волю остальных, заставляя умолкнуть всех разом. Полежал Салымон еще совсем недолго и, ссутулившись слегка, нашел нужным встать, переваливаясь с ноги на ногу, соображая, как бы шутку свою нейтрализовать. Посмотрел на ладони свои, на носки сапог, почесал в затылке и поинтересовался:
   — Я, товарищ полковник, надеюсь, не обидел вас?
   — Успокойся, Салымон, не обидел. Обижаются только слабые люди. На обиженных хрен кладут и воду возят. Ты ж меня, надеюсь, к слабым не причисляешь? Да ты ложись, ложись. Чего встал?
   —  Нет, товарищ полковник, я не лягу. И ответом вашим не удовлетворен. Как же получается: я шутку в ваш адрес отмочил, и мне за это ничего не будет?
   — Совершенно ничего. Что с тебя взять? Ты свое отслужил.
   Разобрало Салымона любопытство. Нет. Не тот человек Зубров, чтоб так вот взять и простить оскорбление.
   — Так, говорите, ничего мне не будет?
   —  Это с какого конца посмотреть. Если ты, Салымон, себя окончательным дембелем считаешь, то я тебе документы хоть сейчас выпишу. До приказа министра обороны еще тридцать дней осталось, а я могу своей властью через госпиталь тебя провести, документы оформить и отпустить домой через пару часов. Ну, а если ты себя еще солдатом считаешь, то наказание тебя ждет ужасное...
   Совсем тихо в казарме стало.
   —  Собираю я хороших ребят в настоящее дело, а тебя не возьму.
   Салымон от обиды аж присел.
   — Как не возьмете? Меня? Не возьмете?
   —  Не возьму.
   Задышал Салымон, слов нужных не находя.
   — Всех возьмете, а меня, Салымона, не возьмете?
   — Всех возьму, а ты тут останешься.
   — Да права у вас такого нет! — врезал Салымон, наперед зная, что право у него такое есть, и, понимая обреченность смою, обратился к друзьям и почитателям: — Да что же это происходит? Беззаконие! Никакой защиты от командирского произвола!
   Но поддержки Салымон не находил. Вроде сочувствовали ему, но и понимали, что Салымон командира оскорбил, пусть даже не догадываясь о его присутствии, и потому должен Салымон платить позором, который хуже смерти.
   — Товарищ полковник, — взмолился Салымон, — да вы ж помните, как мы с вами на турецкой границе...
   —  Помню.
   — И не возьмете?
   — И не возьму.
   — А чем мне искупиться можно? Сквозь строй пойду под двести шомполов.
   — Я б тебя взял, Салымон, но какой из тебя солдат? Уж разжирел. Уж и точности в твоей руке нет.
   — Это в моей-то?
   — В твоей.
   — А я докажу.
   — Докажи.
   — А ну лопату мне!
   Кто-то загремел по проходу и через миг положил перед Салымоном охапку малых пехотных лопат, которые среди людей штатских ошибочно называются саперными.
   — Куда врезать, товарищ полковник?
   ...Окинул Зубров казарму взглядом. Вроде и цели подходящей нет. Все изрезано, изрублено, топорами и лопатами разбито.
   — А вон туда.
   Затихли совсем дембеля. Расступились от мишени указанной. И не знают, шутит Зубров или политическую бдительность проверяет.
   — Вон туда, — повторил Зубров, указывая на единственно подходящую и никем не тронутую мишень — на красный щит с портретами двенадцати вождей.
   Покрутил Салымон лопату в руках, примеряясь, поглядывая искоса на Зуброва: серьезно тот приказал или разыгрывает. Но Зубров уж от Салымона отвернулся и на красную доску взирает. Пожал Салымон плечами, вроде как извиняясь и говоря: ну как знаете, и врубил первую лопатку в портрет лысого вождя.
   — Славненько, — похвалил Зубров. — А ну еще.
   И пошел Салымон лопаты метать, уж не теряя времени. Далеко метал. Не каждый туда и добросит. Пару раз промахнулся, но тут же другой лопатой добавлял. Метнул штук пятнадцать, искрошил всех вождей.
   — Славненько, славненько. Есть еще порох в пороховницах. Обещать ничего не обещаю. Но посмотрю. Испытательный срок тебе три дня, из всех дембелей 13-й роты формируй новый батальон. Народу хватит. Нехватку добавим за счет головорезов-профессионалов штабной роты и хороших ребят со всей бригады. Новый батальон будет иметь особую организацию: управление и штаб, рот никаких не будет. В батальоне девять взводов по двадцать человек каждый и подразделения обеспечения: связь, саперы, водители, ремонтники, кухня и прочее. Приказом министра обороны батальон номера не получает, а именуется названием «Золотой». В батальон отбирай самых сильных и надежных ребят.
   Глянул Зубров на Салымона, отчего тот вытянулся и щелкнул каблуками, и за ним все вроде вытянулись без всякой на то команды.
   —  Рядовой Салымон!
   — Я!
   —  Временно назначаю вас старшиной Золотого батальона спецназа с присвоением звания младший сержант и подчинением вам всего рядового и младшего командного состава батальона!
   —  Служ... Сов... Союзу! — рявкнул Салымон.
   —  Младший сержант Салымон! Готовьте батальон к походу и бою!
   — Есть готовить батальон к походу и бою!
   — Курс молодого бойца не забыл?
   — Как можно!
   — Вот преподай нашим ребятам курс молодого бойца, а то заскучали.
   — Когда начинать?
   —  Сейчас
 

Глава 4

ДЕЛА МОСКОВСКИЕ

   Алихан Ибрагимович Хусейнов ехал в бронированном ЗИЛе к себе на дачу. Печень побаливала: вчера он позволил себе лишнее. Опять придется на диету, шайтан побери! Пусть бы ему, Алихану, кто объяснил, что такое справедливость — если у одного, достойного, человека больная печень, а у другого, недостойного, — здоровая, и даже уважаемая наука тут пока бессильна!
   Он постарался переключиться на деловые мысли. Что дни его членства в Политбюро сочтены — он чуял безошибочно, и даже не слишком огорчался по этому поводу. Быть в такое время в правительстве — только лишняя обуза. Подставлять свою голову вместе с этими ишаками! Не те теперь расклады, чтобы это могло принести пользу.
   Он вспомнил, как все начиналось, и улыбнулся: мудрый человек всегда свое возьмет! В середине правления Брежнева каждому было ясно: вождь собирает машины, коллекция эта может неограниченно расширяться — и, следовательно, машину ему уместнее всего и дарить. Красивого цвета и с окнами на кнопочках. Алихан же, будучи тогда главой одной из крупнейших мафий, не пошел по избитой дорожке. Голубой бриллиант в двадцать карат, оправленный в перстень-мечту — вот что выделило Алихана Ибрагимовича из толпы дарителей. Он был замечен, вознесен в аппарат ЦК, а там политические связи вывели его мафию на мировой уровень и возместили все затраты с лихвой. Членом Политбюро он стал позже, уже при Горбачеве.
   Политика и подпольный бизнес на много лет переплелись в его жизни. Золотое время афганской войны, дружеские связи с борцами за коммунизм в Центральной Америке, красные бригады... Из наркотического короля Алихан давно уже превратился в императора, но разумно не ограничивал свою деятельность одними наркотиками. Что ж, теперь пришло время распутаться с политикой, во всяком случае русской. Что с разоренных возьмешь? Как голодную ослицу не дои, а она молока не даст.
 
   Машина плавно затормозила, и Алихан сквозь строй вытянувшейся охраны прошел в дом. Первым делом он сорвал с себя ненавистные пиджак и галстук и облачился в порядочный халат, какие носят нормальные люди.
   Секретарь Ахмед уже ждал в кабинете и вежливо поклонился.
   — Докладывай, Ахмед-джан.
   — Партия героина — та, что на сто килограмм, прошла благополучно. Канал работает, посольство не возражает. Можно начать серьезные количества.
   —  Хорошо.
   —  Вот очередные банковские отчеты.
   Алихан бегло проглядел поданную распечатку. Его личный счет в «Credit Swiss» все никак не доходил до ста миллионов. Правда, если бы перевести все из других банков, то, возможно, желанная цифра была бы достигнута... Но Алихан был мудрым человеком, а не горячим мальчишкой. Он умел ждать.
   — Давай говори дальше.
   —  Наш афганский поставщик Махмуд-хан просит надбавки. При последней переправе через границу его люди потеряли троих.
   —  Вежливо просит или нахально?
   —  Вежливо, Алихан Ибрагимович. Как к старшему человеку обращается.
   — Что же он хочет сверх обычного?
   — Блондинку. Но не старуху двадцати лет, а девушку.
   —  Поручи это дело Кариму. Он знает. Напомни ему голько, чтоб сводил к гинекологу, а то в прошлый раз неудобно вышло. Через четыре дня в Пакистан летит наша профсоюзная делегация. Они и отвезут. Дальше говори.
   —  Семья Сайда Умарова предлагает перемирие.
   —  Это хорошая новость. В этом сумасшедшем роду нашлись наконец разумные люди. Военные действия против них пока прекратить. Передай Саиду от нашего имени, что его отец был другом моего отца, а он мне как младший брат. Говори дальше.— Это все, Алихан Ибрагимович.
   — Хорошо. Слушай теперь. Из Одессы в Москву скоро пойдет поезд с грузом под кодом «Мыло». Выясни через наших людей в Одессе, когда и как. Поезд будут сопровождать военные. Кроме контейнера с грузом они еще повезут американца. Зовут его Росс. Меня и груз, и Росс интересуют. Организуй перехват. Тут в Москве это дело связано с американским дипломатом Хардингом.
   Выведи на него кого-нибудь из наших. И пускай он все расскажет. Но больно ему не делай. Я с американцами портить отношения не хочу. Что хочешь спросить — спрашивай сейчас.
   —  Алихан Ибрагимович, перехват можно сделать только у Волгограда. Раз военный поезд идет — вертолеты понадобятся и прочее. А из Одессы в Москву поезд другой дорогой пойти может.
   — Так сделайте, чтобы другой дорогой не пошел. Что такое железная дорога? Газеты читаешь? Железная дорога — это артерия страны. Перерезать легко. Вертолетов не надо для этого. Понял?
   — Понял, Алихан Ибрагимович!
   — Какой умный мальчик! Выполняй иди! Остаток вечера Алихан провел в своем гареме. Фатима, веселый ребенок, его расшевелила, и он забыл о проклятой печени.
 
   Санек, как всегда, просыпался медленно: со второй чашки кофе. Он держал ее нежно, как канарейку, и морщился на утреннюю музыку, которую Племяш запустил сегодня что-то слишком громко. Из уютного старого кресла он поглядывал, как Племяш ворочает гантелями, и тут сон прошел, и к Саньку вернулось его всегдашнее чутье.
   Однако он не спешил и начал разговор только тогда, когда Племяш сел в поперечный шпагат и пошел бодать подбородком паркет.
   — Племяш, мой мальчик, мне кажется, у тебя появились мысли. А по утрам это вредно для здоровья.
   — Че ты, дядя Саня, я ж ничего не говорю! — вскинулся Племяш, собирая с полу свои коленки и лодыжки.
   — Плохой бы я был дядя, если ждал, чтоб ты заговорил, дитятко мое стоеросовое. Нехорошо, когда у мальчика есть от дяди секреты.
   — Да какие секреты, дядь Саня!
   —  И когда мальчик запирается — тоже нехорошо. От этого уши краснеют. Ну поди, глянь в зеркало! И кстати, там конфеточка на подзеркальнике специально для тебя. Прочитай-ка, что там на этикетке!
   Племяш ринулся к указанному пункту и огласил упавшим голосом:
   —  «А ну-ка, отними»... Все у тебя с подначкой, дядя Саня! И откуда ты узнал? Это ж только позавчера...
   — Это для вас, мордоворотов, позавчера, а я об этой шараге месяц назад знал. А посему берись за свой кефир и топай сюда. Я твои мысли, как видишь, уже усек. Ознакомься теперь с моими.
   Да будем мы, Племяш, просты и бесхитростны, как дети, а то не войдем в Царствие небесное. Ну как тебя в школе учили рассуждать? Дано: уже больше года в Москве существуют подпольные кооперативы телохранителей. И даже не слишком скрываются. Плюс солисты вроде тебя. Спрос на эти услуги растет, заработком никто не обижен. И вот, когда дела идут так хорошо, появляются инициативные товарищи. Товарищам зачем-то нужно объединить всех телохранителей в некий профсоюз с названием популярной конфетки.
   В задаче спрашивается: зачем? Ну-ка, Племяш, напрягись! Племяш почесал могучую шею и добросовестно напрягся:
   — Так ведь работа тяжелая, рискованная, как же без организации? Опять же заработок будет гарантированный, никто не собьет.
   —  То есть, мой мальчик, весь вопрос упирается в деньги?
   — Ну, не только в деньги. Взаимопомощь, и вообще...
   — Тогда, чадо, рассмотрим оба аспекта. Денежный — раз. Законы сохранения проходил в шестом классе? Внушала тебе советская школа, что ничто не берется из ниоткуда? Так и копеечка не берется в том числе! Любой профсоюз существует на деньги своих овечек. Ему нужны бюрократы, распорядители, и все они кушать хотят, а овес нынче дорог. А это значит, что средняя овечка всегда дает больше, чем получает. А уж звезды вроде тебя — гораздо больше. Доступно?
   — Ага. А что такое аспект, дядя Саня?
   —  Это как у девочки коленки: хочешь, за одну берись, чтоб добраться до сути, хочешь — за другую. Другой же аспект ты назвал словом взаимопомощь. Это как же ты ее себе мыслишь, если ты меня охраняешь, а твой коллега по профсоюзу какого-нибудь рэкетира, а? Может, вы до того допрофсоюзитесь, что дело до драк доходить не будет? А в этом случае кому же телохранители нужны? Или вы планируете лупить клиентов друг друга для поддержания стабильного заработка?
   — Да нет, дядя Саня, зачем же?
   — А если вам незачем, то пораскинь мозгами: кому все же такой профсоюз понадобился? Молчишь. Ну так слушай. Есть такая организация — КГБ. Вспомни популярные анекдоты и поблагодари Боженьку, что только по анекдотам ты их и знаешь. Как, по-твоему, они должны вписаться в перестройку и прочую лирику, если задача их остается прежней: чтоб никто без разрешения не чирикал? Всякие объединения растут как грибы, всех не пересажаешь — что же делать? Само собой разумеется — лезть в эти организации, в руководство, а если не выходит — создавать свои, с тем же названием и противоположными целями. Или — того лучше — организовать что-то новое на имеющемся материале. Вот как ваш профсоюз.
   — А это им на что, дядя Саня?
   — А на то, что они и станут руководить, вы же будете им отчитываться: кто на кого работает, да сколько получает. Да кому морду бьет. Как профсоюзники вы им будете взносы платить, а как стукачи...
   — Ты, дядя Саня, выбирай выражения!
   — Ты можешь найти этому другое название? Да вы же все будете у них как на ладони — и мы все заодно! Хороши хранители! Нетушки, Племяш, не подрывай во мне с таким трудом разработанные родственные чувства! Не для того я сочинил наше с тобой родство, не для того прописывал тебя в этой квартире и отмазывал от армии, чтобы ты заложил дядю Саню, не ведая, что творишь. И помни, что сколько бы ни получали те олухи в профсоюзе, дядя всегда даст тебе вдвое больше в память о покойной, никогда не существующей своей сестричке. Считай, что я прослезился. Все. Кушай булочку, грешник!
 

Глава 5

В ПУТЬ

   Как Зубров в 13-ю роту вошел, никто не видел и никто не упомнит. Но выход его приметили. Вышел Зубров из 13-й, и чудеса понеслись. Вслед за ним человек триста дембелей высыпали на плац, построились повзводно, грянула музыка, и давай дембеля руками-ногами вымахивать. Да не просто так, а в такт, в ритм. Сержанты знай себе покрикивают. Часа два вместо обеда вымахивали, а потом каждый взводный сержант воспитывал их на свой манер: кто — вставай-ложись, кто — пузом по асфальту ползи (а пузечко у дембеля уже вновь нежность обрело), кто противогазным бегом забавляется. И гремели песни строевые о лихой пулеметной тачанке и о трех танкистах, давших отпор коварному врагу. И сапоги гремели. И слышен был лязг лопат, штыков и прикладов, да такой яростный, на который способны самые злые первогодки.
   К вечеру слух по бригаде прошел, что дембеля решили отомстить командованию новым, доселе неизвестным способом. Были и другие слухи. Говорили о массовом психическом вывихе, о влиянии наркотиков, о вредных последствиях афганской войны, которые будут сказываться в пятнадцати грядущих поколениях спецназа.