Сван Томас Барнет. Багрянка

   Я схватила богиню со змеями и запустила ему в голову. Промазала. Обнажила кинжал и встала у молокососа на пути.
   – Мальчишка-мураш! – крикнула я. – Теперь ты от меня не сбежишь!
   Едва ли я различила его движение. Даже львы не так проворны! Точно внезапная волна, он швырнул меня на пол. Затем, усевшись мне на живот, схватил оба моих запястья. Я бесилась в совершенной беспомощности. Всего лишь небреющийся юноша, почти мальчик, а умудрился одолеть амазонку.
   – Ты привела своих подруг в наше жилище! – сказал он, скорее утверждая, нежели обвиняя. – Да еще и разбила мою богиню.
   – Я хотела разбить твой череп.
   – Афродите это не понравится – (так это и была Афродита). – Но это хотя бы оказался не мой медведь.
   – Я бы ни за что не разбила твоего медведя.
   – Что вам здесь нужно?
   – Все, что сумеем найти: орудия, фигурки…
   – Мы бы уступили их за губки. Нет, думаю, вам просто хотелось с нами подраться.
   – А если и так?
   – Это убогая потеха. Вы напугали наших тлей. Теперь они будут несколько дней давать горькое молоко. А что до меня, то мне нужно разжигать печь, вместо того, чтобы сидеть на амазонке.
   Все это время я едва могла дышать. Он невыносимо давил на меня. Словно тонны земли были навалены мне на грудь: душистой, но могучей и несокрушимой.
   – Если я тебя отпущу, ты обещаешь не нападать на меня?
   – Я ничего не обещаю, – прорычала я.
   Тем не менее, он поднялся и помог мне встать на ноги. Мой кинжал он оставил у себя, засунув его за пояс набедренника. Затем указал на проход слева.
   – Пойдешь передо мной, – распорядился он.
   – Чтобы ты ударил меня в спину?
   – Мы могли бы перебить всех вас, когда бросили сеть. Ты найдешь своих подруг целыми и невредимыми, там, снаружи.
   – Думаешь, мы не вернемся?
   – Вряд ли. В этот раз вы не напали на нас, а, точно поденки, угодили в ловушку паука. Что до огня, который вы развели, то дым быстро поредел в наших ходах и не принес никакого вреда. Нора у нас очень большая. – Похоже, он призадумался. – А, наверное, я мог бы оставить тебя, чтобы ты мне служила. Доила тлей и варила грибы. И, конечно, – злорадно добавил он, – исполняла бы другие обязанности женщины. – Он выглядел, как совсем маленький мальчик, который шепотом сказал гадость сестре. Приземистый, с веселыми глазами, довольный собой и надеющийся меня смутить, он ждал, как я это встречу. Я хлестнула его словами:
   – Тогда бы я убила тебя во сне.
   Он смутился. Он не ожидал такой злобы. Его было легко ранить, но его уязвимость почему-то не казалась слабостью.
   В одном из помещений нас ждали его братья. Они улыбнулись мне по-доброму и участливо. Предводитель, они звали его Лордон, был выше остальных, хотя, по сравнению с обычным человеком, все они были невеличками, с глазами цвета янтаря, который находят в морских пещерах. И глаза эти, когда Лордон улыбался, оставались немного печальными, как если бы, подобно янтарю, они видели погибшие корабли, утонувших моряков, задохнувшихся ныряльщиков и дельфинов, разорванных акулами.
   Помимо моего победителя, тут были двое близнецов с легким светлым пушком на подбородке, из которого они, несомненно, надеялись со временем вырастить мужские бороды. И еще один, самый младший, Келес, как они обращались к нему. Он уставился на меня огромными круглыми глазищами, как будто никогда не видел амазонку или хотя бы женщину. Он настороженно обошел меня по кругу, как охотник пойманного в сеть вепря; вылупился на мои кожаные наручни и покачал головой, уставясь на мою короткую стрижку. Я не могла на него сердиться. Признаюсь честно, я задумалась, как бы чувствовала себя, будь у меня пять таких братьев. Но не желала позволить, чтобы они догадались о моей женской прихоти.
   – Лордон, – взмолился мой победитель. – Его имя, как я поняла, было Тихон. – Разреши мне оставить ее. Хотя бы ненадолго.
   Ну что за бесстыжий мальчишка! Я попыталась проникнуться презрением к нему. И представила, как он разжигает печь и месит глину. Жалкий ремесленник. Неизмеримо ниже воина. И все же именно он вылепил медведей, которые согрели мое сердце. Более того, он одолел меня в честном бою. Моя грудь все еще содрогалась от тяжести его веса, но это не походило на боль: горение без огня, давление без груза.
   – Почему именно эту? – спросил Лордон.
   – Она такая хорошенькая, – выпалил тот. – Ничуть не похожа на остальных. Они-то все на одно лицо. А у этой глаза серые, а волосы совсем светлые, если это вообще волосы, и от нее пахнет жимолостью.
   Клянусь Артемидой, он описал меня прямо как гулящую, матросскую девку.
   – Нет, – возразила я. – Я…
   Но он продолжал:
   – А ее грудь, – и весь просиял, – благоухает, как два чудесных муравейника!
   – Ты и дальше будешь позволять ему меня оскорблять? – воззвала я к Лордону. – Я почти что плоская, как щит!
   Лордон осмотрел меня и, боюсь, что увиденное им на щит не походило.
   – Что ты станешь с ней делать? – задумчиво спросил он.
   – Он сказал, что заставит меня доить его гнусных тлей! – закричала я.
   – А я бы приносил ей мед, – сказал Тихон, – на маленьких листьях кувшинок. Я бы каждое утро делал для нее новую постель из тростника и освещал ее покой светлячками.
   Один из близнецов поспешил поддержать его.
   – Мы бы все ей служили. Келес мог бы раздувать ей жаровню, смастерить для нее сандалии из кожи антилопы. Келес кивнул и пробормотал едва слышно:
   – И шляпу.
   Но Лордон покачал головой.
   – По правде говоря, мы не можем ей доверять. Нет, Тихон, пусть уходит вместе с остальными. – Он повернулся ко мне. – Можешь придти снова. Как друг.
   – Ты расслышала мое имя? – спросил Тихон, когда я пригнулась, чтобы покинуть пещеру.
   – Тихон.
   – Да, оно обозначает удачу, – он поколебался. – А знаешь, я бы на самом деле заставил тебя доить тлей.
   Малявка! У меня в глазах стояли слезы.
   – Меня зовут Дафна, – сказала я.
   Амазонки, лишенные оружия и выглядевшие так, словно боролись с неучтивыми осьминогами, ждали меня у выхода.
   – Я услышала, как вы называли друг другу свои имена, – вскричала Горго. – Разве недостаточно проглотить, что они отобрали наши копья? Теперь ты еще и дружить с ними хочешь?
   А я задумалась – как себя чувствуешь, когда спишь на тростниковой постели, и тебе служат пять нежных братьев? Или один брат?

Глава 3
БАГРЯНКА

   Ныряя за губками на следующий день, я думала о чем угодно, только не о Тихоне. Я думала о новом луке, который вырезали из липовой ветви, об алой губке, которую нашла посреди кораллов, о ледяной воде и о том, как она покусывает меня, будто множество маленьких змеек. Но как только я перестала думать, Тихон пробрался обратно, точно медведь к горшку меда, и мне пришлось прогнать его ударом по рылу. Он примчался весело, вприпрыжку, а покинул меня, волоча ноги, с таким видом, словно вот-вот разрыдается.
   Мы ныряли впятером в Бухте Кораллов. Как и мужчины на дальнем берегу, мы полностью избавились от одежды и не брали с собой в воду ни копьев, ни ножей. Нам доставляло удовольствие касаться губок голыми руками и отрывать их, внезапно и резко, от скал, к которым они прилепились, а затем, вылетая на поверхность, поднимать их над бортами нашей лодочки. Я обычно работаю с Локсо. Однако сегодня мне не хотелось отвечать на ее вопросы о нашем набеге на муравейник, о Тихоне и его братьях. Я поглядела в сторону пляжа. Она размещала губки, только что из моря, в мелком водоемчике, где ненужное сгниет, и останутся только упругие скелеты. Затем мы их прополощем и высушим, вот и готово.
   Амазонка в лодке выжимала воду из большой лавандовой губки. Остальные были под водой. Никто за мной не наблюдал. Спокойно, не спеша, я обогнула мыс и уплыла прочь.
   Вода за ближайшим рифом бурлила. Я прикрыла глаза от солнца, всматриваясь. Небо было безоблачным, солнце светило ярко, хотя и не сильно грело. Нет, там была не акула и не один из тех игривых дельфинов, которые иногда ныряют за губками вместе с нами. Я смутно распознала удлиненные очертания гиппокампа или большого морского коня. На нем сидел верхом человек. Мирмидонец. Сердце у меня подпрыгнуло от восторга. Даже амазонки не умеют разъезжать на этих норовистых скакунах. Всадник махнул рукой, и я без колебаний поплыла ему навстречу.
   – Дафна, – окликнула меня Локсо, внезапно появившаяся из-за мыса, – не плыви туда!
   «О Артемида!» – подумала я. Я что, ни на миг не могу избежать глаз и ушей моих соплеменниц? Я назвала мирмидонцу свое имя – и Горго выбранила меня; я удираю поплавать – и Локсо зовет меня обратно!
   – Не беспокойся! – прокричала я. – Я к нему не приближусь!
   Гиппокамп, хотя и стоял почти торчком – хвост прямехонько под головой, двигался большими прыжками, то и дело наклоняясь, скрываясь в облаке пены, и вдруг выныривая из волн, точно дельфин. Мирмидонец прекрасно чувствовал себя у него на спине. Да, это был Тихон, я, собственно, и не сомневалась! Обхватив скакуна коленями, он махал обеими руками и смеялся. Волосы упали на лоб, точно просыпавшееся зерно, а влажные крылышки, трепеща, сохли на ветру. Он казался порождением света, Фаэтоном, упавшим с солнечной тропы, но был здесь, в море, как у себя дома. Он увидел, что я запыхалась.
   – Обхвати меня за талию! – крикнул он. (Веселый братец, вновь замысливший шалость и приказывающий сестре.) Я заколебалась.
   – Ты хочешь плыть обратно к берегу? (Братец, которому недостает терпения, но не пылкости.)
   Я обхватила его талию, живот у него оказался твердый и мускулистый, и сомкнула ноги вокруг хвоста гиппокампа. Тихон легонько подтолкнул своего скакуна. Гиппокамп навострил уши и вытянул шею, точно лошадь, замыслившая укусить наездника, или, в нашем случае, второго ездока. Надо сказать, голова зверя имела не меньше трех футов в длину. Изогнувшийся над поверхностью моря, отряхивающий гриву от пены, он мало чем отличался от диких жеребцов во время укрощения. Мне доводилось приручать лошадей, но не покрытых чешуей, и не с одним только хвостом без всяких копыт. Я прикинула расстояние до берега и скорость, с которой придется плыть, дабы избежать его пасти.
   – Ты в безопасности на его спине, – ухмыльнулся Тихон. – Отсюда он тебя не достанет.
   – Не достанет? – повторила я. – Ты имеешь в виду, что он действительно кусается?
   – Кусается! – вскричал Тихон. – Он может отхватить от акулы изрядный кусок.
   Я еще крепче стиснула талию мирмидонца. Вода была прохладной, осень все-таки, и тело у меня задубело, будто корень прибрежного дерева, охваченный льдом. Лишь от Тихона исходило тепло.
   Рывком, от которого я чуть не опрокинулась, мы начали скачку. Я закрыла глаза и приникла к спине Тихона, чтобы защитить лицо. Дитя солнца, он согревал мои конечности, прогоняя холодных змеек. Морская пена больше не жалила мне щеки, и шум от нашей поездки превратился в далекое слабое жужжание. Казалось, мы покинули воду и подались в воздух, наш могучий Пегас забирается все выше в небо и вот-вот вернет Фаэтона его отцу, Солнцу.
   Открыв глаза, я стала искать огненных коней, впряженных в солнечную колесницу. Но нет, мы по-прежнему были в воде. Наш скакун нес нас к маленькому островку, с трех сторон окруженному высокими зубчатыми скалами, похожими на гребни гигантских петухов. Тихон соскользнул со спины гиппокампа и следом за собой втянул меня на мелководье. Дружески похлопав гиппокампа, отпустил его. На прощанье тот, вроде как в голодном раздумье, поглядел на мою ногу и, вспенив воду, пересек узкий залив.
   – Он немного ревнует, – рассмеялся Тихон.
   – Он действительно укусил бы меня?
   – Если бы я повернулся спиной. Они как дети. Думают, будто им можно все, что угодно, если на них не смотрят.
   – Я рада, что он не вцепился мне в ногу, – пробормотала я.
   Мы двинулись вброд к узкому каменистому пляжику. Сосны склоняли со скал кроны, точно девчонки расчесывали волосы. Дикая лаванда облепила иззубренные скалы, как будто пытаясь скрыть их острые края, а перья папоротника взъерошивались на ветру, не крепче того, который вызывают крылья зимородка. Залив моря и уголок суши, смешивая соль и зелень, встретились в нежной отчужденности. Похоже было на то, как если бы мы проникли в одну из тех душистых стеклянных бутылей, которые выдувают финикийские ремесленники.
   – Я наблюдал за тобой некоторое время, – признался Тихон. – Думал, ты меня так и не заметишь. И не смел подъехать ближе.
   – Тебе вообще приближаться не следовало. Горго в ярости после вчерашнего. – Я подумала – а что, интересно, я расскажу ей о нашей сегодняшней поездке? Ведь мне полагалось нырять за губками.
   – Но прошел целый день с тех пор, как я видел тебя в последний раз! – он говорил об этом так, словно прошел год.
   И внезапно я вспомнила нечто, весьма меня смутившее. На мне не было никакой одежды. За все годы, что я ныряю, я никогда еще не испытывала смущения, хотя на меня часто пялились проплывавшие мимо рыбаки. А теперь застыдилась и почувствовала себя уязвимой.
   – А ну-ка повернись спиной, – велела я, и поспешила прикрыться цветами и травами. И покраснела, когда вся эта растительность приняла вид хитона. Амазонка, вырядившаяся в розмарин вместо шкур!
   – Вовсе не нужно было одеваться только из-за меня, – заметил он.
   И я увидела, что его набедренник, перекрученный и сморщившийся в воде, едва ли можно назвать одеждой.
   – Но цветы тебе к лицу. Куда больше, чем медвежья шкура. – И ловкими пальцами вставил в мои волосы жонкилию.
   – Да, – криво ухмыльнулась я, стряхивая жонкилию наземь. – Волосы у меня были слишком коротки, чтобы удержать стебель. – Они рассыплются, чуть только я двинусь.
   – Такова красота цветов. Мимолетна и преходяща.
   Он хотел воздать цветам хвалу за их красоту или за то, что они явят, когда осыплются с меня? Как раз о таких двусмысленных замечаниях мужчин меня издавна предупреждали.
   – Артемида носит медвежьи шкуры, – торжественно произнесла я.
   – Когда Афродита явилась из пены морской, ветры облекли ее анемонами.
   – Я служу Артемиде.
   – Она не единственная богиня.
   – Но она самая сильная.
   – Если ты имеешь в виду телесную силу, ты, возможно, права. Не сомневаюсь, что у нее могучие икры, если учесть, сколько она охотится.
   Я переменила тему.
   – Ты так искусно ехал на гиппокампе. Я никогда не смогла бы на него сесть.
   – Он много раз сбрасывал меня, пока я пытался его усмирить. Но теперь мы привыкли друг к другу.
   – Ты хороший наездник, – сказала я с недоумением. – И вчера здорово дрался. Но в городе… Вы с братьями пробираетесь по улицам, словно прокаженные. Дали бы этим людишкам отпор. Ведь на самом деле они трусы. Показали бы им, как мы, что такое гордость.
   – Гордость?! – вскричал он. – Мы – мирмидонцы!
   – Ты хочешь сказать, у вас есть крылышки, усики, а кожа медного цвета?
   – Да.
   – И никто никогда не говорил вам, какие вы славные?
   – Мать говорила. «Вы не такие, как все», – повторяла она. Но отличие может быть и плюмажем на воинском шлеме, и клеймом раба.
   – Ну и…
   – Пришли пираты. А после того, как они убрались, мы мало-помалу стали смотреть на себя глазами эгинцев. И стыдиться. Мы не боимся драки. Но боимся, что у нас нет права драться. Они живут в домах, а мы в подземных норах. У них кожа белая, а у нас медная.
   – Но у вас есть крылья.
   – Крылышки-невелички. У самой неуклюжей птицы и то лучше.
   Возможно, подумала я, все-таки, в конце концов, есть прок ото всех этих женщин, жен и матерей, которые остаются дома, пока их мужчины ходят на войну. Воюют мужчины, но кто, если не женщины, заставляют их почувствовать, что они бились храбро и вернулись, словно цари? Мужчинам не нужны зеркала из серебра и бронзы. Но разве женщины для них не зеркала их доблести?
   – Ну, – произнесла я, – тогда я тебе сейчас скажу. Вы вовсе не безобразны. Вы в своем роде даже красивы. Например, ваши волосы. Если бы я могла отпустить свои, я бы хотела, чтобы они стали, как у тебя. Как что-то лесное. Желтые полосы пчел. И при этом мягкие, как… – Я сбилась, ища слова. Амазонки – неважные ораторы. – Как пыльца на крыльях бабочки. А твое тело? Кожа, конечно, слишком мягкая, прости меня, если говорю, как девчонка, но цвет радует глаз. И под ней таятся мускулы. Как… Как омары под гладью залива!
   Он странно на меня посмотрел, словно, взвешивая мои слова, пытался увидеть себя таким, каким его видела я.
   – Когда я наблюдал, как ты собираешь губки, – сказал он, наконец, – я подумал кое о чем давнем-предавнем. Знаешь, что делала с губками моя мать? Она окунала их в мед и давала мне высасывать. Мы с братьями часто бывали голодны. Это было так хорошо, испытывать голод. Мы знали, что скоро нас накормят.
   Я представила себе, как он был ребенком, и представила их царицу, его мать с длинными прозрачными крыльями, протягивающую ему напитанную медом губку. Затем мысленно увидела на ее месте себя. Опять женская дурь!
   – Губки нужны воинам! – сердито сказала я. – И атлетам. Чтобы погрузить в поток после долгого перехода и выжать себе в рот. Или чтобы после игры натереться маслом.
   Он что-то положил мне в ладонь. Раковину багрянки, свивавшуюся дивными кольцами, с зевом, пурпурный край которого переходил в розовое. Из таких раковин жители Тира добывают свою прославленную краску, любимую властителями.
   – Она проделала долгий путь, – заметила я. – Зев у нее щербатый.
   – Она жила в сумерках вместе с морской звездой и кораллами. А теперь вышла на солнце. Она твоя.
   Я не хотела оставлять его дар на свету. Я зажала его в ладони, словно то был кошачий глаз, камень, который гладят ради удачи египетские дети.
   – Ты закрыла ее от солнца, – сказал он.
   – А что я должна с ней делать? – спросила я в искреннем недоумении.
   – Ничего. – Он рассмеялся. – У нее нет определенной цели. Раковина просто существует, и все. – Затем впервые назвал меня по имени. – Дафна, – произнес он. И замолчал. Я всегда любила свое имя, помня о Дафне, которая бежала от объятий Аполлона. Оно так странно прозвучало, слетев с его губ, словно больше не принадлежало мне. Он взывал к незнакомке из глубин меня, как некромант свистом призывает белолицых духов прилива. Я хотела напомнить ему, что Дафна – это амазонка, которая недавно ныряла за губками, что он не должен искать другую Дафну, которая и впрямь может обитать в морских пещерах моего сердца, но которую лучше оставить в ее укрытии. Она может оказаться опасной на свету. Демоном с глазами, как затененные агаты, и волосами, шелковые пряди которых могут удавить нас обоих.
   Он положил голову на мое плечо так быстро, что мне показалось, будто стрела пронзила мне кожу. Я напряглась и едва сдержала крик, как на охоте, когда меня ранит зверь.
   – Славные цветы, – сказал он. – Розмарин. И ты.
   Волосы у него были мягкими, как я себе и представляла, точно пыльца с крыльев бабочки – и, даже после того, как он столько проплыл, он пах тимьяном. Голова его казалась залитым солнцем уголком. Я попыталась прикинуться, будто воспринимаю его, как ребенка. Кого-нибудь вроде той беспомощной маленькой девочки, которую спасла, найдя на холме, Горго.
   Она вдохнула воздух в мои легкие, чтобы вернуть меня к жизни, и согревала меня в колыбели из своих рук. Но он все-таки был не дитя и, безусловно, не девочка. Я не могла заставить себя по-матерински положить руку на эти мягкие, словно крылышки, предательские волосы. Этот юнец был почти мужчина, угроза для любой амазонки. Но теперь он засыпал. Я не желала тревожить его. Постепенно напряжение покинуло мои мышцы, как после охоты, когда Горго натирала меня оливковым маслом. Блаженная дремота пробежала по моим жилам, точно мед.
   Он не уснул. Он ждал. Его губы обожгли меня, словно раскаленные угли, и он поймал меня в жаркое сплетение рук.
   – Дафна! – вскричал он. На этот раз во весь голос, дерзко, он призывал ту, другую, подняться из глубин, ту, с удушающими длинными волосами и агатовыми глазами.
   Он хитростью заставил меня снять броню. Я чувствовала себя, как женщина из города, купленная для матросских утех… Он заплатил раковиной? Я ощутила, что нечиста, точно убитый олень, с которого содрана шкура, и которого бросили гнить в лесу. Я завопила и, содрогаясь, стала вырываться. Он не пытался меня удержать.
   В заливчик вошла лодка амазонок. Мои подруги услыхали мой вопль. Я зашлепала по воде, цветы и побеги волочились за мной, и вот я упала на борт. Локсо подала мне руку, я перевалилась и рухнула, точно сеть, тяжело груженая губками. Три амазонки выскочили на пляж. Тихон не сопротивлялся. Он протянул руки, которые они тут же связали ремнем, и побрел впереди них к воде и черной лодке с высоким загнутым носом.
   Локсо откинулась назад подле меня.
   – Мне пришлось их привести, – прошептала она. – Я боялась за тебя. Я сказала им, будто он взял тебя силой.
   Едва ли я ее слышала. Тихон скорчился на носу, даже крылышки его были связаны, и дрожал, словно подхватил лихорадку, которой веет с болот.
   – Я хотел только поцеловать тебя, – сказал он.
   Я отвернулась.
   – Ты сказала, что я… не так уж и некрасив. Что мне следует гордиться собой.
   Я по-прежнему ничего не отвечала.
   – Возможно, ты правильно сделала, что подняла крик. Я поцеловал тебя так неловко. Меня клонило в сон, но от тебя пахло розмарином… ну, я и сдурел от твоей красоты.
   Я отчаянно пыталась найти слова. Он поступил со мной недостойно, в этом я по-прежнему была уверена, но я наверняка сама искушала его по причине своей неопытности. Теперь его жизнь была в опасности. По моей вине.
   – Конечно, – продолжал он, – мне хотелось тебя поцеловать с самого начала…
   Локсо влепила ему пощечину.
   – Мы не желаем слушать эти мерзости. – Она ударила его из-за меня, чтобы он не разбудил во мне снисхождение. Но мне захотелось вышвырнуть ее из лодки.

Глава 4
КРУГ СВЯЩЕННОГО МЕДВЕДЯ

   Я ухватила одну из своих соплеменниц за руку.
   – Погодите высаживаться, – сказала я. – Сперва вы должны его отпустить.
   – Но он пытался совершить над тобой насилие!
   Локсо поспешила вмешаться.
   – Дафна всегда была мягкосердечна. Ей просто жалко этого негодяя, Олимп ведает почему.
   Лодка ударилась о песок и трепетала, пока не успокоилась. Подталкиваемый копьем, мирмидонец поднялся на ноги и перебрался через борт. Упал на мелководье и забарахтался, как дельфин, выброшенный на отмель приливом. Локсо удержала меня, помешав броситься ему на помощь. Наконец, он поднялся на ноги и, окруженный амазонками, выбрался на пляж меж рядами сушившихся губок.
   Горго приблизилась к нам широкими шагами, сопровождаемыми хрустом ломающихся под ногами сухих веток; песчинки, вертясь, летели из-под ее сандалий. Длинные жилистые конечности казались каменно-твердыми, и все же она была прекрасна, как бывает прекрасен камень, который море отточило до гладкой и твердой сердцевины, или новый редкостный металл – железо, которому кузнецы придают невиданную и звонкую силу. Как и прочие амазонки, исключая Локсо, она решила, что Тихон взял меня против моей воли. Она прижала меня к груди.
   – Дафна, сестричка!
   Я должна была рассказать ей, что случилось. Она всегда любила меня, может быть, она поймет.
   – Горго, – начала я. – Я обязана рассказать тебе…
   Она обхватила мою голову ладонями, внезапно сдавив, наполовину в знак любви, наполовину наказывая. – Моя бедная Дафна. Вот видишь, что бывает, если болтать с мужчиной, пусть и с муравьем. Ты назвала ему свое имя, и вот, на другой день, он устроил на тебя засаду.
   – Нет, – быстро ответила я. – Мне хотелось с ним уйти. Я пошла, как его друг.
   Горго содрогнулась, как если бы я ударила ее мечом плашмя.
   – Ты хочешь сказать, что ты распутница?
   – Он только поцеловал меня. Его не за что наказывать.
   Она хлестнула меня по лицу внезапно и жгуче.
   – А как насчет тебя, дешевая шлюшка из города? Ты останешься безнаказанной? Твой отец знал, что делал. Зря я не оставила тебя волкам на растерзание. – Она сорвала с себя кожаный пояс и связала мне руки.
   – Ты делаешь ей больно, – произнес Тихон. Несмотря на свои путы, он говорил властно. – Развяжи ее немедленно.
   Горго рассмеялась и пихнула меня в сторону леса.
   Никто не смог остановить Тихона, когда он на нее бросился. Она согнулась, точно мачта в бурю, и упала наземь близ него. Когда она пыталась встать, он лягнул ее по лодыжкам, и тогда другие его оттащили. Горго, пошатываясь, поднялась на ноги.
   – Ты когда-нибудь чувствовал на своей шкуре медвежьи когти? – прошипела она.
   – Медведи мои друзья, – ответил мирмидонец. – Они на меня никогда не нападали.
   Горго вцепилась ногтями в его щеку.
   – Тихон, – сказала я, когда мы двинулись к лесу. – Я причинила тебе большой ущерб.
   Я видела, что его руки побелели, словно морская пена. Мне хотелось развязать его путы. И губкой, смоченной в оливковом масле, смыть кровоподтеки с его лица.
   Он улыбнулся.
   – Камни богов можно обратить в хлеб.
   Его звали Орион. Прикованный к камню, он мог описывать круг, но не мог достать амазонок за пределами этого круга. Он был большой и косматый, неровно-бурый, точно корабль, вытащенный на берег. С гноящимися ранками, неизменными среди его шерсти, как рачки на днище корабля. Он ненавидел свою цепь и нас, которые его приковали. Эта ненависть пылала в глазах и поднималась из его груди, будто рой рассерженных пчел. Три амазонки погибли на охоте за ним. Мы никогда не пытались с ним подружиться. Мы считали, что не должно ублажать и задабривать зверя Артемиды, точно какую-нибудь городскую собаку. Мы нашли его как убийцу, и давали ему новые причины убивать.