Страница:
Светлана Беллас
Габи
(Историческая легенда)
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
О, память! Слабый свет среди теней!
Заоблачная даль тех давних дум!
Прошедшего, чуть различимый шум!
Сокровище за горизонтом дней!
Виктор Гюго
I. ДОРОГА
…Трансильвания. Сигет. (М. – Сигет) Вновь, опять остановка в корчме, чтобы найти, хоть какой-то след Габриэллы. Её табор вот, уже два месяца кочует, переходя из одной страны в другую. Из города в город. Для цыган границ нет, для них открыты все дороги. На этот раз Гюго остановился в номере средней руки. Вот, уже, как десять дней он ищет в Венгерском Королевстве свою цыганку, Габи, без которой он не может, как с недавних пор понял, ни есть, ни дышать, ни писать. Она его околдовала, загипнотизировала, тогда, там во Франции несколько месяцев назад.
Лежа на постели, глядя в потолок, найдя некую точку отчета, он невольно окунулся в глубины своих воспоминаний, которые так долго его держат, не отпускают. Он столь долгое время бежит за ними в поиске Габи по чужим пыльным дорогам, лишь бы поймать след, потянуть, ту ниточку, что выведет его из серой жизни в ту далекую, яркую, которая смогла дать ему второе дыхание, новую любовь и окрасить мир вокруг в неимоверно теплые тона.
Летний день. Площадь возле Собора Парижской Богоматери, как всегда многолюдна. Горожане ходят парочками, глазея на других, чтобы, как-то заполнить свой досуг, убить дневное время.
Одним из таких ротозеев предстал Гюго. Он рассматривал в очередной раз достопримечательность Парижа, куда любил ходить, в очередной раз дать самому себе исповедь. Возможно ли, вообще, чтобы не впечатлил Собор Парижской Богоматери? Это превосходное творение рук человеческих. Он построен по старо-романскому формату базилики, что вносит определенную харизму – милости, божественного дара, благодати, ту мощь и подавляющую царственность. Хотя, он, Гюго воспринимает это творение, как подобие где-то, как-то готического храма. Это завораживает всех, кто устремляет взгляд на то неподдельное совершенство гармонии и красоты. Сам фасад, центральная часть, разделяется на три ступени классическими горизонтальными линиями. Первая ступень Собора открывает глазам три портала, как аргумент совершенства – центрального и боковых строений. Само величие в том, что по обеим сторонам портала – олицетворение в виде статуй «Церкви торжествующей» и «поверженной». Подчеркнуто золотым фоном. На тимпане центрального портала Собора изображен Христос, принимающий покаяние – взвешивающий души усопших и отделяющий праведных от неправедных. Традиция из средневековья повергать в трепет назиданием – изображать сцены «Страшного Суда». Над галереей Царей – апофеоз, что несет собой – скульптура Богоматери в окружении двух ангелов им ореолом служит огромное окно-розетка, шедевр из цветного стекла в соприкосновении с камнем. Величие Собора неоспоримо. Именно в нем 2 декабря 1802 года, а это для Гюго символично во многом, так как это год его рождения, состоялась церемония коронования Наполеона Бонапарта. Гюго углядывал в самом Соборе, что-то мистическое, несущее в себе для него пророчество своей формой, она так напоминала ему начальную букву «H» (HUGO). Он черпал немую информацию от камня Собора, что доносила ему о прошлом, настоящем и будущем его Франции.
Воздух разрядил звон колокола. Гюго отвел взгляд от Собора Парижской Богоматери, на душе был не покой, звон колокола пробирал насквозь, очищая помыслы. Вдруг! Откуда не возьмись к нему подошла девушка цыганка и навязчиво попросила дать ей ему погадать, как она сказала, – Предсказать судьбу! Цыганка, подбоченившись, грубовато, бросила, – Месье! Давай, я тебе расскажу всю правду. Как-то холодно взглянув, так, что ото льда, он ощутил в себе озноб, заныла поджелудочная железа, внимательно посмотрел на девчонку, ей на вид можно было дать не больше тринадцати лет. Она словно прочла его испуг и недоверие, посмотрела на него открытым взглядом, с уверенностью сказала, – Не обману! На кресте поклянусь. Она, тут, же вынула из-за пазухи золотой крестик, поцеловала, продолжая, выпалила, – Дай мне золотой и осчастливлю тебя! Словно изучая перемены в его лице, цепко взглянула в глаза, после паузы, добавила, – Или огорчу. Она молниеносно, резко, привычно, выхватила из кармана фартука зеркало и приставила к поданной левой открытой ладони. Немного сконфуженно произнесла, цокая языком, – Да, Месье! Хотя, ты мне в отцы годишься, но правду скажу, тебе в глаза. Она посмотрела внимательно на него в упор, продолжая, – Глаза у тебя умные! Вижу! Чистая твоя душа. Гюго, даже залился краской, не зная, что и сказать на это, но Габи смотрела на ладонь, как настоящая ведунья, словно считывала информацию, которую, так хотела ему открыть, – Грешен! Он отшатнулся, на лице явное смятение. Она, не глядя, сказала, – Не кайся передо мной, я не аббат. Любишь жизнь, гуляешь. Мужчин любишь? Гюго залился краской, лицо было пунцовое. Она, качая головой с укором, – Ай-я-яй! Женщины надоели? Взглянула на него, отчего у него пробежали по телу мурашки, уже с ухмылкой, – Не стесняйся! Я и не такое могу про людей узнать. Не злодей, вижу! Рука не потеет. Гордый! Честный, ты, дядька! Посмотрев на него, серьезно и требовательно сказала, – Золотой накинь! Шалью накрою его, чтобы прочувствовать твою судьбу. Гюго положил золотой на свою ладонь. Девушка внимательно всмотрелась в его лицо, словно пророча, сказала, – Ей! Ты скоро встретишься с ней! Гюго сконфуженно, не понимая смысла ее слов, скорее для праздного любопытства, произнес, – С кем? Габриэлла, считая, что абсолютно права, безапелляционно выпалила, – С кем? Да с ней! Со своей новой пассией! Впиваясь взглядом в него, словно ища в нем ответ, рассматривая, кажется каждую клеточку на его лице, словно вошла в некий, коридор памяти, в трансе продолжала, – Вижу её силуэт! Сравни моему. Молодая! Красивая! Удивленно, – Как себя вижу. Коса длинная у неё. Опутает ею она тебя! Влюбишься! Гюго не понимая абсолютно ничего из сказанного, тихо спросил, – В кого? Габриэлла, немножко развязано от своей уверенности и правдивости, с усмешкой добавила, – Да в неё, а может и в меня!? Ну, очень, уж она – та похожа на меня. Точь в точь, как я! Сып кишлань! (Красивая девочка! Szép kislány!) Забудешь тоску! Будете Месье жить с ней, как муж и жена и она родит от тебя ребенка. Предашь ее!.. Ребенок?!
Она с напряжением всмотрелась во вновь приставленное зеркальце к его ладони, цокая языком, с испугом сказала, – Нет! Такой судьбы!.. Я не желаю ни ей, тем более ни себе.
Она резко глядя в глаза Гюго, грубо сказала, – На, бери свой золотой! Гюго не понимая ту, с неподдельным интересом, спросил, – Отчего? Интересуясь, – Ты, что мне не доверяешь? Более чем, настаивая с любопытством, сказал – Скажи! Я все – равно не верю тебе, так что, можешь спокойно взять золотой за свой артистизм. Габриэлла, вскинула на него из-под лобья свой неподдельно злой взгляд. Ее глаза были чернее ночи. Она резко по-мужски выругалась, – Иштенем! Курваро рос! (Боже мой, очень хре… Kurvára rossz.) Гюго ее брань показалась смешной.
Он мило на нее посмотрел, усмехнулся, качая головой, не веря ее словам. Габриэлла, в злобе размахивая руками, начала ему говорить, как ей показалось правду, – Э-э, Месье! Не любил, ты, еще никогда никого по-настоящему! Помяни мое слово, наплачешься, нарыдаешься, изопьёшь чашу счастья до дна и отравишься! Предашь, ту девчонку, а ребенка отдашь в чужие руки. Она это произнесла с таким отчаянием, словно спустила пар, после чего замолчала. Гюго стоял с усмешкой на лице. Она перехватила его безразличный взгляд, улыбку, что ее разозлила, агрессивно выпалила, – За то, что насмехаешься, скажу тебе правду! Останешься ты один – одинешенька! Умрет она не своей смертью из-за тебя, Месье! Не завидую, я ей, да и тебе. Пить будешь, сходить из-за нее с ума. Он посмотрел на нее, меняясь в лице. Она, видя интерес, добавила, – Не сойдешь совсем. Это будет тебе расплата пред ней и сыном. Ты раб! Господин не ты! Господь – Твой Господин! Она, даже, как-то приосанилась от сказанной ею правды, уверенно добавляя, обрекла, – Жить долго тебе безбедно, пока не пропьешь все, что приобретал. Капли красного вина станут слезами. Пить ты их будешь до дна. Ее имя раной останется на твоей душе! И звать ее также будут, как и меня. Гюго надоела болтовня цыганки, но он все, же с неподдельным интересом, спросил, – А, как ее звать-то, будет? Цыганка с усмешкой бросила на него свой суровый взгляд. Он, же настаивал, – Назови свое имя! Она, уже отошедшая от него на шаг, другой, вернулась. Соизмерила с ног до головы взглядом, требовательно произнесла, – Дай, золотой, что я вернула тебе! Потри его в своей руке, оставлю на память, свидимся, спрошу. Правду, я нагадала или нет? Гюго, лежащий в его руке золотой, отдал ей с легкостью. В ответ услышал, уже сказанное ею на ходу, – Запомни имя мое! Габи меня зовут! Го-а-би! По-венгерски! Гюго немного смущенно, задумчиво, крикнул ей в след, – Габи? Цыганка со стороны, оборачиваясь вполуоборот, пояснила, – Габи! Я венгерка из Трансильвании! Слышал такие места? Ой, гиблые! Там Бог «РА» жил когда-то. Не зря говорят! Цыгане – дети Господа! Гюго она заинтересовала, он стоял в раздумье, но все, же ей крикнул, – Да, слышал! Габриэлла?
Габриэлла, уходя вдаль, подтвердила, – Го-а-би! Гюго качая головой с усмешкой, – Габи! Габриэлла! Красивое имя! Повеселев, ей вдогонку добавил, – Я, уже влюбился в такую девчонку, как ты! Габи обернулась, вернулась, посмотрела в глаза и полушепотом произнесла, – Влюбись сейчас, Месье! Я буду рада! Хочу, чтобы моя правда состоялась! Немного с грустью, немного с наивной искренностью, выкрикнула, – Хочу! Я правду тебе сказала. Въедаясь взглядом в его открытое лицо, словно что-то хотела прочесть, познать непознанное ею до конца, с внутренним напряжением в голосе произнесла, – Скажи свое имя, Месье! Хочу знать, кто скоро влюбится в меня. Гюго не нее посмотрел, как на помешанную, смеясь ей прямо в лицо, сказал, – Виктор Гюго! Я пишу стихи. Слышала? И вообще! Я женат! Цыганка удаляясь, с полуоборота ему в ответ сказала, – Нем холлотом, Вики! Сып ныв! (Не слышала, Виктор. Красивое имя! Nem hallottam,Viki. Szép név! Венгер.) С иронией добавила, – На счет женат!? Был женат.
Гюго про себя пробубнил, – Вики? Чудненько! Уже вслух крикнул в след, – До встречи! Габриэлла, спеша удалялась, шла вперед к Собору, на ходу, не оборачиваясь, крикнула, – Висонтлаташро, Вики Ур! (До свидания, Господин Вики! Viszontlátásra, Viki Úr! Венгер.)
Лежа на постели, глядя в потолок, найдя некую точку отчета, он невольно окунулся в глубины своих воспоминаний, которые так долго его держат, не отпускают. Он столь долгое время бежит за ними в поиске Габи по чужим пыльным дорогам, лишь бы поймать след, потянуть, ту ниточку, что выведет его из серой жизни в ту далекую, яркую, которая смогла дать ему второе дыхание, новую любовь и окрасить мир вокруг в неимоверно теплые тона.
Летний день. Площадь возле Собора Парижской Богоматери, как всегда многолюдна. Горожане ходят парочками, глазея на других, чтобы, как-то заполнить свой досуг, убить дневное время.
Одним из таких ротозеев предстал Гюго. Он рассматривал в очередной раз достопримечательность Парижа, куда любил ходить, в очередной раз дать самому себе исповедь. Возможно ли, вообще, чтобы не впечатлил Собор Парижской Богоматери? Это превосходное творение рук человеческих. Он построен по старо-романскому формату базилики, что вносит определенную харизму – милости, божественного дара, благодати, ту мощь и подавляющую царственность. Хотя, он, Гюго воспринимает это творение, как подобие где-то, как-то готического храма. Это завораживает всех, кто устремляет взгляд на то неподдельное совершенство гармонии и красоты. Сам фасад, центральная часть, разделяется на три ступени классическими горизонтальными линиями. Первая ступень Собора открывает глазам три портала, как аргумент совершенства – центрального и боковых строений. Само величие в том, что по обеим сторонам портала – олицетворение в виде статуй «Церкви торжествующей» и «поверженной». Подчеркнуто золотым фоном. На тимпане центрального портала Собора изображен Христос, принимающий покаяние – взвешивающий души усопших и отделяющий праведных от неправедных. Традиция из средневековья повергать в трепет назиданием – изображать сцены «Страшного Суда». Над галереей Царей – апофеоз, что несет собой – скульптура Богоматери в окружении двух ангелов им ореолом служит огромное окно-розетка, шедевр из цветного стекла в соприкосновении с камнем. Величие Собора неоспоримо. Именно в нем 2 декабря 1802 года, а это для Гюго символично во многом, так как это год его рождения, состоялась церемония коронования Наполеона Бонапарта. Гюго углядывал в самом Соборе, что-то мистическое, несущее в себе для него пророчество своей формой, она так напоминала ему начальную букву «H» (HUGO). Он черпал немую информацию от камня Собора, что доносила ему о прошлом, настоящем и будущем его Франции.
Воздух разрядил звон колокола. Гюго отвел взгляд от Собора Парижской Богоматери, на душе был не покой, звон колокола пробирал насквозь, очищая помыслы. Вдруг! Откуда не возьмись к нему подошла девушка цыганка и навязчиво попросила дать ей ему погадать, как она сказала, – Предсказать судьбу! Цыганка, подбоченившись, грубовато, бросила, – Месье! Давай, я тебе расскажу всю правду. Как-то холодно взглянув, так, что ото льда, он ощутил в себе озноб, заныла поджелудочная железа, внимательно посмотрел на девчонку, ей на вид можно было дать не больше тринадцати лет. Она словно прочла его испуг и недоверие, посмотрела на него открытым взглядом, с уверенностью сказала, – Не обману! На кресте поклянусь. Она, тут, же вынула из-за пазухи золотой крестик, поцеловала, продолжая, выпалила, – Дай мне золотой и осчастливлю тебя! Словно изучая перемены в его лице, цепко взглянула в глаза, после паузы, добавила, – Или огорчу. Она молниеносно, резко, привычно, выхватила из кармана фартука зеркало и приставила к поданной левой открытой ладони. Немного сконфуженно произнесла, цокая языком, – Да, Месье! Хотя, ты мне в отцы годишься, но правду скажу, тебе в глаза. Она посмотрела внимательно на него в упор, продолжая, – Глаза у тебя умные! Вижу! Чистая твоя душа. Гюго, даже залился краской, не зная, что и сказать на это, но Габи смотрела на ладонь, как настоящая ведунья, словно считывала информацию, которую, так хотела ему открыть, – Грешен! Он отшатнулся, на лице явное смятение. Она, не глядя, сказала, – Не кайся передо мной, я не аббат. Любишь жизнь, гуляешь. Мужчин любишь? Гюго залился краской, лицо было пунцовое. Она, качая головой с укором, – Ай-я-яй! Женщины надоели? Взглянула на него, отчего у него пробежали по телу мурашки, уже с ухмылкой, – Не стесняйся! Я и не такое могу про людей узнать. Не злодей, вижу! Рука не потеет. Гордый! Честный, ты, дядька! Посмотрев на него, серьезно и требовательно сказала, – Золотой накинь! Шалью накрою его, чтобы прочувствовать твою судьбу. Гюго положил золотой на свою ладонь. Девушка внимательно всмотрелась в его лицо, словно пророча, сказала, – Ей! Ты скоро встретишься с ней! Гюго сконфуженно, не понимая смысла ее слов, скорее для праздного любопытства, произнес, – С кем? Габриэлла, считая, что абсолютно права, безапелляционно выпалила, – С кем? Да с ней! Со своей новой пассией! Впиваясь взглядом в него, словно ища в нем ответ, рассматривая, кажется каждую клеточку на его лице, словно вошла в некий, коридор памяти, в трансе продолжала, – Вижу её силуэт! Сравни моему. Молодая! Красивая! Удивленно, – Как себя вижу. Коса длинная у неё. Опутает ею она тебя! Влюбишься! Гюго не понимая абсолютно ничего из сказанного, тихо спросил, – В кого? Габриэлла, немножко развязано от своей уверенности и правдивости, с усмешкой добавила, – Да в неё, а может и в меня!? Ну, очень, уж она – та похожа на меня. Точь в точь, как я! Сып кишлань! (Красивая девочка! Szép kislány!) Забудешь тоску! Будете Месье жить с ней, как муж и жена и она родит от тебя ребенка. Предашь ее!.. Ребенок?!
Она с напряжением всмотрелась во вновь приставленное зеркальце к его ладони, цокая языком, с испугом сказала, – Нет! Такой судьбы!.. Я не желаю ни ей, тем более ни себе.
Она резко глядя в глаза Гюго, грубо сказала, – На, бери свой золотой! Гюго не понимая ту, с неподдельным интересом, спросил, – Отчего? Интересуясь, – Ты, что мне не доверяешь? Более чем, настаивая с любопытством, сказал – Скажи! Я все – равно не верю тебе, так что, можешь спокойно взять золотой за свой артистизм. Габриэлла, вскинула на него из-под лобья свой неподдельно злой взгляд. Ее глаза были чернее ночи. Она резко по-мужски выругалась, – Иштенем! Курваро рос! (Боже мой, очень хре… Kurvára rossz.) Гюго ее брань показалась смешной.
Он мило на нее посмотрел, усмехнулся, качая головой, не веря ее словам. Габриэлла, в злобе размахивая руками, начала ему говорить, как ей показалось правду, – Э-э, Месье! Не любил, ты, еще никогда никого по-настоящему! Помяни мое слово, наплачешься, нарыдаешься, изопьёшь чашу счастья до дна и отравишься! Предашь, ту девчонку, а ребенка отдашь в чужие руки. Она это произнесла с таким отчаянием, словно спустила пар, после чего замолчала. Гюго стоял с усмешкой на лице. Она перехватила его безразличный взгляд, улыбку, что ее разозлила, агрессивно выпалила, – За то, что насмехаешься, скажу тебе правду! Останешься ты один – одинешенька! Умрет она не своей смертью из-за тебя, Месье! Не завидую, я ей, да и тебе. Пить будешь, сходить из-за нее с ума. Он посмотрел на нее, меняясь в лице. Она, видя интерес, добавила, – Не сойдешь совсем. Это будет тебе расплата пред ней и сыном. Ты раб! Господин не ты! Господь – Твой Господин! Она, даже, как-то приосанилась от сказанной ею правды, уверенно добавляя, обрекла, – Жить долго тебе безбедно, пока не пропьешь все, что приобретал. Капли красного вина станут слезами. Пить ты их будешь до дна. Ее имя раной останется на твоей душе! И звать ее также будут, как и меня. Гюго надоела болтовня цыганки, но он все, же с неподдельным интересом, спросил, – А, как ее звать-то, будет? Цыганка с усмешкой бросила на него свой суровый взгляд. Он, же настаивал, – Назови свое имя! Она, уже отошедшая от него на шаг, другой, вернулась. Соизмерила с ног до головы взглядом, требовательно произнесла, – Дай, золотой, что я вернула тебе! Потри его в своей руке, оставлю на память, свидимся, спрошу. Правду, я нагадала или нет? Гюго, лежащий в его руке золотой, отдал ей с легкостью. В ответ услышал, уже сказанное ею на ходу, – Запомни имя мое! Габи меня зовут! Го-а-би! По-венгерски! Гюго немного смущенно, задумчиво, крикнул ей в след, – Габи? Цыганка со стороны, оборачиваясь вполуоборот, пояснила, – Габи! Я венгерка из Трансильвании! Слышал такие места? Ой, гиблые! Там Бог «РА» жил когда-то. Не зря говорят! Цыгане – дети Господа! Гюго она заинтересовала, он стоял в раздумье, но все, же ей крикнул, – Да, слышал! Габриэлла?
Габриэлла, уходя вдаль, подтвердила, – Го-а-би! Гюго качая головой с усмешкой, – Габи! Габриэлла! Красивое имя! Повеселев, ей вдогонку добавил, – Я, уже влюбился в такую девчонку, как ты! Габи обернулась, вернулась, посмотрела в глаза и полушепотом произнесла, – Влюбись сейчас, Месье! Я буду рада! Хочу, чтобы моя правда состоялась! Немного с грустью, немного с наивной искренностью, выкрикнула, – Хочу! Я правду тебе сказала. Въедаясь взглядом в его открытое лицо, словно что-то хотела прочесть, познать непознанное ею до конца, с внутренним напряжением в голосе произнесла, – Скажи свое имя, Месье! Хочу знать, кто скоро влюбится в меня. Гюго не нее посмотрел, как на помешанную, смеясь ей прямо в лицо, сказал, – Виктор Гюго! Я пишу стихи. Слышала? И вообще! Я женат! Цыганка удаляясь, с полуоборота ему в ответ сказала, – Нем холлотом, Вики! Сып ныв! (Не слышала, Виктор. Красивое имя! Nem hallottam,Viki. Szép név! Венгер.) С иронией добавила, – На счет женат!? Был женат.
Гюго про себя пробубнил, – Вики? Чудненько! Уже вслух крикнул в след, – До встречи! Габриэлла, спеша удалялась, шла вперед к Собору, на ходу, не оборачиваясь, крикнула, – Висонтлаташро, Вики Ур! (До свидания, Господин Вики! Viszontlátásra, Viki Úr! Венгер.)
II. БРЕТАНЬ
Монастырь при бенедиктинском аббатстве (Ландевеннек). Практически полуразрушен, в 1793 г. конфискован в казну революционным правительством, но в нем все, же остались четыре монаха, те, что были на тот переломный период в аббатстве, они дали обет остаться в тех стенах до смерти. Их не трогали. Они просто жили, не мешая новым хозяевам.
Келья. Гюго, уже загостился у своего лучшего друга, духовного наставника, аббата, Отца Бруно, который гостеприимно выделил келью и послушника – писаря, чтобы тот мог писать под диктовку труды самого Гюго. Некогда его познакомил с ним, Герцог де Роган, который провел церемонию проводов Софи (матери) Гюго. Он считался маленьким божком Бретани, ему принадлежали замки Жослен и Понтиви и прилегающие земли. Его все любили и уважали. Трагедия Герцога затронула сердца многих. Он рано овдовел. Его жена по неосторожности заживо сгорела, одеваясь на бал, кружась у камина, так понравилось ей новое платье с богатым кружевом, что не заметила, как искра его опалила, оно тут, же вспыхнуло факелом смерти. Получив многочисленные ожоги, она на следующий день, сохраняя мужество, на руках мужа скончалась. Герцог Роган подавленный и убитый горем, поступил в семинарию в Сен-Сюльпис. При его утонченности ему пришлось пройти испытания, строгие правила его отвлекали от трагедии, он был само послушание.
Виктор Гюго приехал погостить с легким сердцем, как ему показалось, но проведя день, другой, замкнулся в себе, писал сначала сам, потом надиктовывал быстро и сумбурно писарю – послушнику. Строчки из его души, словно бежали. Куда? Наверно в Париж к сердцу Габи. Его мысли со стороны старался, вернее сказать, хотел отследить Отец Бруно. Он вошел в келью тихо, незаметно, за ним с поникшей головой вошел мальчик – послушник с трапезой в руках. Аббат вопросительно посмотрел на Гюго, невольно спросил, – Кто? Ты, же сказал, что свободен. Плоть твоя, молча, смирилась. Скоро 30! Гюго с тяжестью на душе, глядя на друга, тихо произнес, – Казалось так! Но, к моему сожалению, встретил в Париже около Собора Парижской Богоматери, её, дитя. Девчонку! И только сейчас засвербело. Не долюбил или мне казалось, что любил. Глуп был. Игра воображений, не более. Не встречался на своем пути, стало быть, еще с любовью. Под ложечкой сосет, сейчас говорю, а там что-то внутри тянет, натягивая струны души и сердца. Плохо мне. Он посмотрел на аббата, с мольбой в голосе произнес, – Отпусти грехи! Хочу съездить, еще раз проверить свое чувство к ней, посмотреть, заглянуть в глаза. А вдруг, очередная игра моих воображений? Аббат, Отец Бруно, глядя на него с изумлением, с волнением, по-отцовски сказал, – Не загоняй себя в тупик! Ты – Гений! А, значит, будешь жить в Вечности. Не томи душу! Не играй, как мальчишка в поддавки с темной силой. Грехи? Конечно, же, отпущу тебе. Взглянул, уже спокойно, произнес, – Отпущу непременно, как не отпустить кающемуся. Съезди! Правде в глаза загляни! Любовь! Нельзя отталкивать от себя! То, Воля Господа! Гюго с благодарностью посмотрел на друга, уже трезвым взглядом смотря на вещи, как на духу, сказал, – Знаешь, Старик! Ты прав, как всегда! Съезжу! Загляну ей в глаза и с лёгкостью разочаруюсь. И тогда смело самому себе скажу, что ошибся, что она – птица не моего полета. Я – орел! Она, же – белая ворона! Аббат беззлобно улыбнулся, – Не стоит так смеяться над чувством! Тут, же с любовью добавил, – Я буду молиться за тебя, за твою душу, чтобы она обрела покой, ведь, ты не мальчик, уже. Гюго с усмешкой и с убежденностью игриво произнес, – Это еще надо посмотреть со стороны изнанки. Я себя не ощущаю, признаюсь «в летах», как ты намекнул «старичком». Скорее! Стареющим мальчиком! А? Как ты думаешь? У Гюго блестели глаза в ожидании ответа. Отец Бруно ответил, как другу, – Но кто, ж тебя в «старички» записывает? Подтвердил, с любовью глядя на него, вслух, смеясь, – Мальчик! Мальчик! Если, до сих пор влюбляешься, как в первый раз и так не опрометчиво. Дон Жуан! Гюго смотрел с благодарностью, но глаза были наполнены страхом и неизведанной страстью, в порыве чувств, признался, – Спасибо, брат! Тоска изъела душу, гложет, как червяк, пьет мою кровь, и я пью, съезжу, потом отпишу тебе, что и как. Аббат тихо произнес, – Да, уж съезди! Наберись смелости, приблизь к себе то, что так притягивает, словно гипнозом. Качая головой, со вздохом договорил, – Вижу! Ты все такой, же! Неугомонный! Может, будет легко писаться. Послушник жаловался, что, мол, замучил его перепиской, все тебе, братец, не так. Определись, уже наконец-то! Договорив, развернулся и пошел с мальчиком на выход, тот всю дорогу до этого стоял в стороне, как вкопанный с поникшей головой, но явно с интересом слушая их разговор. Он вышел, оставив Гюго в раздумьях.
Вечер. Ворота монастыря приоткрыты. Гюго сидит в карете, к нему подошли два монаха с корзиной еды и с его багажом в руках. Монах учтиво сказал, – Месье! Вот, Отец Бруно, Вам передал в дорогу еду и попросил отдать лично в руки! Он передал письмо. Гюго взял в руки, напрягая зрение, молча, с трепетом прочитал, – «Извини! Не смог проводить, замучила подагра. Умоляю! Не вмешивайся в судьбу! Не коверкай её! Прими всё, как будет! Тебя, Господь сделал избранным. Любовь к тебе у него, знай, Отеческая! Цени! Пишу от сердца и души. Не пей! Прощай, твой Бруно». Гюго отправился с легким сердцем навстречу своей судьбе.
Келья. Гюго, уже загостился у своего лучшего друга, духовного наставника, аббата, Отца Бруно, который гостеприимно выделил келью и послушника – писаря, чтобы тот мог писать под диктовку труды самого Гюго. Некогда его познакомил с ним, Герцог де Роган, который провел церемонию проводов Софи (матери) Гюго. Он считался маленьким божком Бретани, ему принадлежали замки Жослен и Понтиви и прилегающие земли. Его все любили и уважали. Трагедия Герцога затронула сердца многих. Он рано овдовел. Его жена по неосторожности заживо сгорела, одеваясь на бал, кружась у камина, так понравилось ей новое платье с богатым кружевом, что не заметила, как искра его опалила, оно тут, же вспыхнуло факелом смерти. Получив многочисленные ожоги, она на следующий день, сохраняя мужество, на руках мужа скончалась. Герцог Роган подавленный и убитый горем, поступил в семинарию в Сен-Сюльпис. При его утонченности ему пришлось пройти испытания, строгие правила его отвлекали от трагедии, он был само послушание.
Виктор Гюго приехал погостить с легким сердцем, как ему показалось, но проведя день, другой, замкнулся в себе, писал сначала сам, потом надиктовывал быстро и сумбурно писарю – послушнику. Строчки из его души, словно бежали. Куда? Наверно в Париж к сердцу Габи. Его мысли со стороны старался, вернее сказать, хотел отследить Отец Бруно. Он вошел в келью тихо, незаметно, за ним с поникшей головой вошел мальчик – послушник с трапезой в руках. Аббат вопросительно посмотрел на Гюго, невольно спросил, – Кто? Ты, же сказал, что свободен. Плоть твоя, молча, смирилась. Скоро 30! Гюго с тяжестью на душе, глядя на друга, тихо произнес, – Казалось так! Но, к моему сожалению, встретил в Париже около Собора Парижской Богоматери, её, дитя. Девчонку! И только сейчас засвербело. Не долюбил или мне казалось, что любил. Глуп был. Игра воображений, не более. Не встречался на своем пути, стало быть, еще с любовью. Под ложечкой сосет, сейчас говорю, а там что-то внутри тянет, натягивая струны души и сердца. Плохо мне. Он посмотрел на аббата, с мольбой в голосе произнес, – Отпусти грехи! Хочу съездить, еще раз проверить свое чувство к ней, посмотреть, заглянуть в глаза. А вдруг, очередная игра моих воображений? Аббат, Отец Бруно, глядя на него с изумлением, с волнением, по-отцовски сказал, – Не загоняй себя в тупик! Ты – Гений! А, значит, будешь жить в Вечности. Не томи душу! Не играй, как мальчишка в поддавки с темной силой. Грехи? Конечно, же, отпущу тебе. Взглянул, уже спокойно, произнес, – Отпущу непременно, как не отпустить кающемуся. Съезди! Правде в глаза загляни! Любовь! Нельзя отталкивать от себя! То, Воля Господа! Гюго с благодарностью посмотрел на друга, уже трезвым взглядом смотря на вещи, как на духу, сказал, – Знаешь, Старик! Ты прав, как всегда! Съезжу! Загляну ей в глаза и с лёгкостью разочаруюсь. И тогда смело самому себе скажу, что ошибся, что она – птица не моего полета. Я – орел! Она, же – белая ворона! Аббат беззлобно улыбнулся, – Не стоит так смеяться над чувством! Тут, же с любовью добавил, – Я буду молиться за тебя, за твою душу, чтобы она обрела покой, ведь, ты не мальчик, уже. Гюго с усмешкой и с убежденностью игриво произнес, – Это еще надо посмотреть со стороны изнанки. Я себя не ощущаю, признаюсь «в летах», как ты намекнул «старичком». Скорее! Стареющим мальчиком! А? Как ты думаешь? У Гюго блестели глаза в ожидании ответа. Отец Бруно ответил, как другу, – Но кто, ж тебя в «старички» записывает? Подтвердил, с любовью глядя на него, вслух, смеясь, – Мальчик! Мальчик! Если, до сих пор влюбляешься, как в первый раз и так не опрометчиво. Дон Жуан! Гюго смотрел с благодарностью, но глаза были наполнены страхом и неизведанной страстью, в порыве чувств, признался, – Спасибо, брат! Тоска изъела душу, гложет, как червяк, пьет мою кровь, и я пью, съезжу, потом отпишу тебе, что и как. Аббат тихо произнес, – Да, уж съезди! Наберись смелости, приблизь к себе то, что так притягивает, словно гипнозом. Качая головой, со вздохом договорил, – Вижу! Ты все такой, же! Неугомонный! Может, будет легко писаться. Послушник жаловался, что, мол, замучил его перепиской, все тебе, братец, не так. Определись, уже наконец-то! Договорив, развернулся и пошел с мальчиком на выход, тот всю дорогу до этого стоял в стороне, как вкопанный с поникшей головой, но явно с интересом слушая их разговор. Он вышел, оставив Гюго в раздумьях.
Вечер. Ворота монастыря приоткрыты. Гюго сидит в карете, к нему подошли два монаха с корзиной еды и с его багажом в руках. Монах учтиво сказал, – Месье! Вот, Отец Бруно, Вам передал в дорогу еду и попросил отдать лично в руки! Он передал письмо. Гюго взял в руки, напрягая зрение, молча, с трепетом прочитал, – «Извини! Не смог проводить, замучила подагра. Умоляю! Не вмешивайся в судьбу! Не коверкай её! Прими всё, как будет! Тебя, Господь сделал избранным. Любовь к тебе у него, знай, Отеческая! Цени! Пишу от сердца и души. Не пей! Прощай, твой Бруно». Гюго отправился с легким сердцем навстречу своей судьбе.
III. ПАРИЖ
Раннее утро. Собор Парижской Богоматери. Гюго, как и многие другие, был на мессе, он вымаливал у Господа, лишь одно – долгожданную встречу со своей цыганкой, Габи. Слеза скатилась с его щеки, он внутренне почувствовал, что прощен Им, самим Господом, вздохнул легко, плечи, как-то сами собой расправились, видение всего стало чище и отчетливей. Месса закончилась, как-то неожиданно быстро, пролетела, вмиг забрав с собой в прошлое тяжесть с души и сердца. Народ толпой повалил на Соборную площадь, при этом он попал в волну, что его, вытолкнула в день, как бы из призрачного вчерашнего, страшного сна. Выйдя из толпы, он стал искать глазами Габи. Но её как не странно не было видно на площади. Шныряя между ногами, чинно идущих пар горожан и приезжих гостей, сквозь толпу бегали цыганята. Гюго жестом вытянутой руки останавливал одного, другого из них, заглядывая в их испуганные глаза. Он пытался у них поспешно что-то спросить, они, же в испуге вырываясь, оправдывались, перебивая друг, друга, говорили, – Да не брали мы у Вас, Месье, ничего! Продолжали, барахтаясь вырываться, глядя на его беспомощность, какую-то потерянность, осмелев, наконец-то встали перед ним с любопытным взглядом, изучая его, что он от них вообще хочет? Один обрадовавшись, что знает его, расплывшись в улыбке, показывая свои не столь чистые зубы, толкая в бок соседа, что хлопал с интересом глазами, сказал, – Мы знаем тебя! Ты писатель! Еще раз толкнул своего товарища, довольно добавил, – Гюго! Нам Габи рассказала о тебе, она нам хвалилась, что ты ей дал золотой. Гюго с облегчением вздохнул, взволнованно сказал, – Ну, вот я и хочу Вас спросить о ней. Где она сейчас? Он оглянулся, посмотрел в сторону толпы и снующих в ней девочек цыганок, но ее среди них не было. Добавил обеспокоенно, – Что-то не вижу Габи в толпе. Дети, видя интерес Гюго, решили на этом немного заработать, хором начали канючить, – Дай, Месье и нам золотой, скажем! Гюго протянул им со своей руки два золотых, при этом доброжелательно произнес, – Возьмите! Дети, опять хором, – Ей! Сам Гюго дал золотые монеты! В их глазах светилось счастье, они доверительно сказали, – Но, Габи нет в Париже! Она уехала в Трансильванию к своей бабке, та тяжело болеет. Гюго занервничал, подавшись корпусом вперед, возбужденно от перенапряжения в нем, спросил, – Она вернется? Дети, не понимая его запала, растеряно сказали, – Не знаем, Месье! Она, же птица вольная! Нигде не вьёт гнезда. С явным любопытством, перебивая друг друга, – Что, Месье влюбился в Габи? Она умеет влюблять в себя. Глаза-то, какие, видели? Её бабка колдунья! Не страшно? Ты, Месье в глаза таким девчонкам никогда не смотри. Омут! Один из них, что взрослее, убежденно сказал, – Она для тебя может стать роковой, зуб даю! Он положил на зуб золотой, прикусил, вслух тут, же добавил, – Лучше стихи и рассказы пиши! Кровь из тебя уйдет, выпьет из тебя по капельке. Уже хором с какой-то жалостью сказали, – Из– за таких роковых и свихнуться можно. Они вдвоем покрутили пальцем у виска. Гюго с обреченностью, тяжелым вздохом, им признался, – Знаю! Спасибо Вам, ребята! Он отошёл от них, неся на плечах свалившуюся свыше тяжесть, на сердце стало нервозно, насквозь пробивал озноб, что-то подавляло, пугало страхом. Он мысленно спросил, – Как, же теперь жить, не взглянув в глаза правде? Пытаясь ответить на свой, же вопрос, он оглянулся на Собор Парижской Богоматери, тот стоял, безмолвствуя. Гюго посмотрел ввысь, небо было тяжелым под тяжестью серых туч, казалось, что оно сейчас падет ему на голову.
IV. КОРЧМА
Был полдень. В корчме было многолюдно, Гюго сидел за столиком один, безмолвствуя, оглядываясь по сторонам, вокруг стоял гомон от пьяных посетителей. Наконец мимо прошёл пинцер в длинном фартуке с подносом в руке, через другую руку перекинуто полотно, длинная салфетка. Гюго зацепил его рукой, тот недовольно на него посмотрел, спросил, – Мит окорс? (Что хочешь? Mit akarsz?) Гюго, не вставая из-за стола, что-то пытался знаками узнать, боясь этого незнакомого языка. Он ему начал показывать жестами и мимикой, что из далекой Франции, здесь он разыскивает девушку, цыганку по имени Го-а-би! И показал ему ладонь, что она ему гадала, там во Франции. Из кухни за ними наблюдал корчмарь, он быстро понял о ком идет речь, тут, же вышел, подошёл к ним, прибегая к мимике на ломанном французском, сказал, – Месье ищет Го-а-би? Он, качая головой, добавил, поясняя, – Она не здесь! Они кочуют на заработках по Франции. Я ее видел неделю назад. Она, ее отец и их табор, простились с родными местами. Он показывал жестом вокруг, поясняя, – Здесь не на что жить. Голод! Они уехали обратно во Францию. Гюго сосредотачивая свое внимание, старался понять, кажется, он понял смысл сказанного, вслух переспросил, – Её здесь нет? Корчмарь обрадовано, что его поняли, сказал, – Иген, Уром! (Да, Господин! Igen Uram!) Гюго вставая из-за стола, кинул на стол золотые монеты. Жестами попросил корчмаря помочь вынести багаж из его номера, что на постоялом дворе. На улице, уже стоял подъехавший к корчме тарантас, который с минуты на минуту, должен отправиться в Пресбург (Пожонь, Pozsony). Гюго направился на выход. Корчмарь и пинцер, не понимая чудака, стояли, открыв рты, он, же шел и на ходу думал, лишь об одном, – Какая длинная дорога предстоит ему вновь, опять. Надо будет пересечь горы, чтобы увидеть Габи. Обернувшись на выходе, он бросил с доброжелательностью корчмарю и пинцеру (официанту), – Кё-о – сё-о-нё-ом! (Спасибо! Köszönöm!) Багаж принесите в тарантас, я съезжаю во Францию! Корчмарь кивнул головой, в знак того, что понимает Гюго, толкнул пинцера в плечо, тот молниеносно исчез, он, же со спокойной душой пошел на кухню. В корчме, словно не замечая никого и ничего со стороны, пьяные посетители пили, танцевали и пели народную песню.
Мароморош – Сигет. Все здесь связано с соледобывающим промыслом, хотя основная часть населения занималась сельским хозяйством – хлебопашеством на расчищенных от леса участках земли и скотоводством. Солеразработки принадлежали королевскому двору. Кроме жителей из казенных людей, здесь работали также осужденные на каторгу крестьяне из окрестных сел. Древнейшим и самым примитивным способом добывания соли было копанье ступенчатых ям, глубина которых достигала 20 метров. Позднее копали конусообразные ямы, или «чертовы ямы», глубиной до сотен метров. Солекопы опускались в них по веревочным лестницам, а соль поднимали в больших сетках, сплетенных из веревок, воду выносили в мешках, изготовленных из кожи буйволов. Этот способ добычи соли существовал на протяжении всего средневековья и, кажется, не изжил себя и в 19 веке. Тяжелый труд солекопов, дополнявшийся жестокостью управляющих и надсмотрщиков, вызывал возмущение и протесты. Здесь постоянно возникали бунты и мятежи. Солекопы вместе с крестьянами Мароморош принимали участие в антиправительственном восстании. Над участниками восстания была учинена жестокая расправа, многих казнили. В Будапеште не любили окраины Венгерского Королевства за строптивый характер бунтарей из местных жителей. Положение населения становилось все тяжелее и бедственнее. За пользование землей необходимо было платить ренту. Денежные взносы дополнялись взносами натурой – домашней птицей, медом, вином, овощами, фруктами. В тяжелых условиях были солекопы, превращенные в настоящих каторжан, которым запрещалось свободно без разрешения покидать шахты и бараки. Это привело к тому, что солекопы втайне от местных властей и управляющего вместе с семьями бежали на заработки. Это сказалось на добыче соли, приостановление ее добычи привело к резкому сокращению доходов казны. Представители королевской власти были вынуждены пойти на переговоры с солекопами и удовлетворить их экономические требования. Только после этого работы возобновились, в который раз, держа их в повиновении за гроши. Борьба крестьян и солекопов была постоянной, периодически из ремиссии переходила в рецидив, и выливалась в военные восстания.
В последней четверти XVIII в. здесь началось строительство подземных шахт. Местные крестьяне и солекопы при строительстве от изнуренной работы погибали на рабочих местах. Их места пополнялись, как каторжниками, так вольнонаемными, которые прятались, кто от Русского Царя, кто от Венгерской Королевской власти. Соль пользовалась большим спросом в странах Центральной Европы. Преимущественно соль сплавляли по Тисе, на плотах. Доставлять груз по стремительной реке было очень опасно. Обычно один транспорт состоял из 80-100 человек и имел до 30 плотов. Завербованные плотогоны, поэтому считались королевскими служащими, проводили в пути на плотах по несколько месяцев в год, и на ведение своего хозяйства у них не оставалось времени. Склады Мароморшской соли имелись по течению Тисы в Вилоке, Таркани, Токае, Сольноке. Дальше соль перевозили гужевым транспортом. Условия труда солекопов и в дальнейшем оставались исключительно тяжелыми и опасными. Рабочий день продолжался 10–14. Мизерной была заработная плата. Квалифицированный солекоп зарабатывал в день в шахте мелочь. Люди не имея за душой лишней звонкой монеты, старались принимать жизнь вокруг красивее и добрее. Добыча и торговля солью были тем единственным доходом для них, солекопов. При серости и промозглости до кости видением узкого мира, их внутренний мир расширялся, наполнялся красками, становился богаче на фоне ландшафта местности, что так любвеобильна, была покрыта лесистыми горами и быстрыми реками, тонущими в садах и виноградниках, и это все на фоне многочисленных крепостей и лачуг. Ментальность горцев, их трудолюбие раскрывали – любовь к жизни в их танцах и песнях, что и сейчас трогала сердце.
Гюго вышел из корчмы. На улице, уже у тарантаса оглядываясь с интересом по сторонам, он посмотрел на этот окружающий мир, уже практически из прошлого, столько интересного почерпнул за дни поездки, столько узнал об этом незнакомом ему крае.
Nem szoktam, nem szoktam Нет привычки, нет привычки
Kalitkában lakni, В неволе жить
De szoktam, de szoktam Есть привычка, есть привычка
Mezőben legelni. По полям ходить
Nem szoktam, nem szoktam. Нет привычки, нет привычки
Vén asszonyhoz járni, К старушкам ходить
De szoktam, de szoktam. Есть привычка, есть привычка
Szép asszonyt csókolni. Красавиц любить!
Мароморош – Сигет. Все здесь связано с соледобывающим промыслом, хотя основная часть населения занималась сельским хозяйством – хлебопашеством на расчищенных от леса участках земли и скотоводством. Солеразработки принадлежали королевскому двору. Кроме жителей из казенных людей, здесь работали также осужденные на каторгу крестьяне из окрестных сел. Древнейшим и самым примитивным способом добывания соли было копанье ступенчатых ям, глубина которых достигала 20 метров. Позднее копали конусообразные ямы, или «чертовы ямы», глубиной до сотен метров. Солекопы опускались в них по веревочным лестницам, а соль поднимали в больших сетках, сплетенных из веревок, воду выносили в мешках, изготовленных из кожи буйволов. Этот способ добычи соли существовал на протяжении всего средневековья и, кажется, не изжил себя и в 19 веке. Тяжелый труд солекопов, дополнявшийся жестокостью управляющих и надсмотрщиков, вызывал возмущение и протесты. Здесь постоянно возникали бунты и мятежи. Солекопы вместе с крестьянами Мароморош принимали участие в антиправительственном восстании. Над участниками восстания была учинена жестокая расправа, многих казнили. В Будапеште не любили окраины Венгерского Королевства за строптивый характер бунтарей из местных жителей. Положение населения становилось все тяжелее и бедственнее. За пользование землей необходимо было платить ренту. Денежные взносы дополнялись взносами натурой – домашней птицей, медом, вином, овощами, фруктами. В тяжелых условиях были солекопы, превращенные в настоящих каторжан, которым запрещалось свободно без разрешения покидать шахты и бараки. Это привело к тому, что солекопы втайне от местных властей и управляющего вместе с семьями бежали на заработки. Это сказалось на добыче соли, приостановление ее добычи привело к резкому сокращению доходов казны. Представители королевской власти были вынуждены пойти на переговоры с солекопами и удовлетворить их экономические требования. Только после этого работы возобновились, в который раз, держа их в повиновении за гроши. Борьба крестьян и солекопов была постоянной, периодически из ремиссии переходила в рецидив, и выливалась в военные восстания.
В последней четверти XVIII в. здесь началось строительство подземных шахт. Местные крестьяне и солекопы при строительстве от изнуренной работы погибали на рабочих местах. Их места пополнялись, как каторжниками, так вольнонаемными, которые прятались, кто от Русского Царя, кто от Венгерской Королевской власти. Соль пользовалась большим спросом в странах Центральной Европы. Преимущественно соль сплавляли по Тисе, на плотах. Доставлять груз по стремительной реке было очень опасно. Обычно один транспорт состоял из 80-100 человек и имел до 30 плотов. Завербованные плотогоны, поэтому считались королевскими служащими, проводили в пути на плотах по несколько месяцев в год, и на ведение своего хозяйства у них не оставалось времени. Склады Мароморшской соли имелись по течению Тисы в Вилоке, Таркани, Токае, Сольноке. Дальше соль перевозили гужевым транспортом. Условия труда солекопов и в дальнейшем оставались исключительно тяжелыми и опасными. Рабочий день продолжался 10–14. Мизерной была заработная плата. Квалифицированный солекоп зарабатывал в день в шахте мелочь. Люди не имея за душой лишней звонкой монеты, старались принимать жизнь вокруг красивее и добрее. Добыча и торговля солью были тем единственным доходом для них, солекопов. При серости и промозглости до кости видением узкого мира, их внутренний мир расширялся, наполнялся красками, становился богаче на фоне ландшафта местности, что так любвеобильна, была покрыта лесистыми горами и быстрыми реками, тонущими в садах и виноградниках, и это все на фоне многочисленных крепостей и лачуг. Ментальность горцев, их трудолюбие раскрывали – любовь к жизни в их танцах и песнях, что и сейчас трогала сердце.