Страница:
Черт, какие все вокруг напряженные. Прямо как при первом знакомстве.
Еще раз взглянув на тройку всадников, я понял, что играть с ними в «обойди меня» – дело долгое и бесполезное, если не считать знакомства с девяносто семью их товарищами.
– Левый – твой. Центровой – наш. – буркнул я Эрме, разворачивая коня. – Постой, пожалуйста, пока я затараню.
– Ладно. – отцедила она, успокаивая потянувшееся за Сумраком Пламя.
Отъехав шагов на пятьдесят, я развернул Сумрака и бросил его в галоп, на ходу извлекая Крыло. За пару секунд, пока по лезвиям растекались струйки плазмы, трое поняли, что им предстоит, и кинули лошадей в галоп. Но не в рассыпную, чего я боялся, а на нас с Эрмой. Левый, как и планировалось, на Эрму. Успев краем глаза заметить, что он прыгнул с седла и повалил ее на песок, и пожелав ему успехов, я занялся центровым и правым. Сочтя меня за тупого, они нацелились рубануть по пролетающему между ними мне. Я радостно хрюкнул, рассмотрел контрплан и доверил телу его реализацию. Тело, не успев удивиться поставленной задаче, выпрыгнуло из седла и, выставив вперед Крыло, рухнуло на центрового. Крыло, развалив клинок центрового, отделило его голову от тела. Меня залило кровью, лошадь споткнулась под двойной нагрузкой, и начала останавливаться, что совершенно не входило в мои планы полного уничтожения правого противника.
Глянув на Эрму, демонстрирующую левому какой у нее ножик, я выкинул из седла всадника без головы, перевернулся в седле и направился навстречу правому. Правый, увидев участь центрового, уже достал лук и нетвердой рукой тянулся за стрелой. Потеря численного преимущества заметно испортили ему настроение, снизив шансы воткнуть стрелу в меня или Эрму до 80%. Эрме такие шансы очень бы не понравились. Надо было срочно снижать их до 75, если не до 50.
Стрелять из лука я умею гораздо хуже, чем быстро его доставать и натягивать с громким матерным богохульством.
Точность попадания у нас получилась одинаковая, что и требовалось получить. Мы успели выпустить еще по стреле, после чего нервы у него сдали и, бросив лук, он с кинул коня мне навстречу, с визгом выхватывая меч. Разрубив его наискось на уровне груди, я отер трудовой пот вперемешку с кровью и оглянулся посмотреть, как дела у Эрмы.
Эрма, трагически опустив руки, стояла над телом и обиженно смотрела на Сумрака, переминавшегося с ноги на ногу в десяти шагах…
– Что? – уронил я в нее, подскакав.
– Я билась, а он подошел и убил.
Сумрак виновато посмотрел на меня и отвернулся.
Эрма посверлила его хвостовую часть обиженным взглядом и перевела его на меня.
– Ты! Я не слабая старуха! Я не ребенок! Я могу биться! Сама!
Блин! Ну не доходить до человека по хорошему, что такое работа в паре. Придется по-плохому.
– Я нисколько не сомневаюсь, что ты можешь. Но сейчас, пока ты обижаешься на моего коня, я в одиночестве разделывал второго, хотя рассчитывал, что ты, быстро избавившись от своего, тоже немножко в него постреляешь. Если бы он не испугался, то и тебя и меня уже подстрелили бы. А теперь кончай обижаться. Хватай труп одного с тобой размера и поехали.
На ее лице обида сменилась сначала яростью, а потом брезгливостью. Окатив меня волной презрения, она вскочила в седло Пламени и галопом погнала ее куда-то. Воспитательная беседа о пользе трофейного снаряжения была отложена на более подходящее время. Подходящее время обещало стать острым дефицитом. Свободное – тоже. Плюнув, и выколотив, наконец, трубку, я закинул тела центрового и левого поперек седел их коней. Привязав их к седлу Сумрака, я забрался в седло и пустился догонять Эрму.
Гордо распрямленная спина, расправленные плечи и выпяченная грудь Эрмы демонстрировали оскорбленную гордость. Я начал молча любоваться демонстрацией. Пусть дуется. Надоело играть в няньку в условиях пониженной шкуробезопасности. И вообще, их высочество в отличие от Нат с Марой не ребенок. Почти. Хотя очень такового напоминает отношением к схватке. Интересно, брусчи все такие?
– Эрма. Брусчи все бьются один на один?
С минуту она удерживала оскорбленный вид. По истечении этой минуты я догнал ее и легонько ткнул в бок. Успев отдернуть руку от удара ножом, я выхватил клык и приставив ей к горлу, занялся соревнованием в показу гневной маски. Ее лицо просто пылало яростью оскорбленной принцессы. Не дожидаясь, пока меня брезгливо испепелят, я ляпнул:
– Эрма, любовь моя, свет очей моих, радость сердца моего! Я знаю, что тебе хочется побеждать, доказывая себе, что ты умеешь. Так ты умеешь. Но суть не в этом. Суть в том, что я слишком люблю тебя, чтобы позволить каким-то ястребам тебя зарезать. Извини, не дам. И если тебя это не устраивает, то скажи об этом сейчас, и мы просто разъедемся.
– Погоди! – ее в очередной раз согнуло в приступе неуверенности. – Дай подумать.
– Думай!
Я посмотрел, как она пытается отбрыкаться от уже принятого решения и тихо пожелал, чтобы 97 ястребов взяли наш след после того, как она разрешит мне немного заботиться о ее здоровье.
В ожидании признания я закурил и отъехал шагов на десять вперед. Ощутив на затылке сверлящий взгляд, я спрятал голову в облаке дыма, подтянул лошадей с начавшими попахивать трупами и занялся сбором трофеев.
Трофеи, если не считать заляпанности кровью, были неплохие. Особенно тем, что вполне налезали на Эрму. С чувством мясника, отбраковывающего червивое мясо, я сбросил разоруженные трупы на песок, под копыта фыркнувшей Пламени и позволил Сумраку поравняться с Пламенем.
– Ну и? – ласково мурлыкнул я почти плачущие голубые глаза. Получилось настолько ласково и нежно, что Эрма чуть вздрогнула и шепнула глубоко-глубоко внутрь:
– Да, хотя это и рабство.
Мгновенное понимание того, почему она сбежала от брусчй, что надо с ней делать, рухнуло на меня контейнером свинца, выдавив сотни слов, которые потребовали, чтобы я их ей высказал. Но момент был больно неподходящий. И я просто протянул ей испачканную в крови и грязи руку. Прикосновение ее тонких сильных пальцев впечаталось в памяти, после чего я резко завернул к насущным проблемам.
– Одевай! – протянул я кольчугу, мечи, ножи, шлем и лук, еле удерживаемые одной рукой.
– Зачем? – все ее тело выражало брезгливость и полное непонимание того, зачем нужны доспехи и оружие.
– Чтобы я поменьше беспокоился, когда кто-нибудь будет натягивать лук.
Взгляд мой оказался достаточно жестким, чтобы она переложила горку железа себе на седло и начала неспешно одеваться. Через пару минут белое от напряжения лицо скрылось под забралом, из-под которого прогрохотало бурчание:
– Доволен?
– Вполне… А вот те четверо, что торчат на бархане слева, будут очень недовольны. Уже…
Четверо в черном на разномастных лошадях, нарисовавшиеся на вершине бархана в полукилометре от нас, радостно помахали нам саблями и галопом помчались к нам. Я мимолетно понадеялся, что они перепутали нас с любимыми племянником и племянницей и покосился на Эрму. Эрма прибила мою надежду:
– Трупоеды. Но так же не бывает, чтобы и ястребы и трупоеды…
– Успокойся, со мной все бывает. И как только все, чтобы достойно встретить это самое все, сделано, это все и происходит… Че это я сказал?… Значит, ястребы у нас за спиной, трупоеды слева… Заворачиваем вправо и через часок встречаемся и с теми и с другими. Идет?
Эрма молча завернула вправо и врезала пятками по бокам Пламени. Сумрак, не стал дожидаться ударов тяжелымы ботинками и рванул вслед, утягивая за собой заводных. Нагнав Пламя, я перекинул одну из заводных Эрме и тихо помечтал о спокойном ночлеге.
Умею я мечтать.
Через десять минут молчаливой скачки Эрма спросила:
– Э! Знающий, я что если ястребы не взяли наш след?
– А какими толпами обычно ездят трупоеды?
– От пятидесяти до двух сотен.
– Ну тогда мы умрем, так и не дождавшись рассвета и всего остального. – ляпнул я, не задумавшись.
– Чего остального? – задумчиво спросила Эрма, повернув в мою сторону крайне невыразительное забрало.
– Сказал бы я, да руки затрясутся, начнешь стрелы раскидывать куда не попадя, а то и зарезать себя дашь, лишь бы умереть если не старой, то хоть девой.
– А… – возмущение проступила даже через доспехи, заметно приподнявшиеся спереди-сверху. Зрелище было настольно расслабляющее, что я поспешил перевести взгляд на окружающие верхушки барханов и стал старательно высматривать хоть кого-нибудь из погони. Как назло, никого не попадалось.
– Я думаю, что они ждут нас у оазиса на караванной тропе. Если мы к нему не завернем, то сгорим. – буркнула Эрма секунд черед десять, не скрывая удивления тем, что я не знаю таких простых вещей. Я оценил план забрать вправо, болтовню о закате с рассветом, сплюнул, закурил и как можно спокойнее спросил:
– А где оазис?
– Там. – Эрма, как я и ожидал, махнула налево.
– Ну тогда поехали к оазису… Я же не знал, что он там. Ведать я пока не умею. – пробурчал я, скорее себе, чем Эрме.
Она, гордо выпрямившись в седле, повернула влево. Сочащееся сквозь дырочки кольчуги холодное презрение подвигло меня на краткое объяснение:
– Эр! Я не умею глядеть дальше, чем видят мои глаза, и не умею лечить взглядом, и из лука я стреляю хуже тебя. Я просто умею обращаться с теми знаниями, что у меня есть.
– Уже говорил. – холодно сказала она, не поворачивая головы.
– Так я же сказал, что я в этих местах впервые и не знаю, что тут где!!! И получилось, что я размахивал пустой рукой, думая, что в ней меч. Это выглядело глупо?
– Ага. – согласилась она чуть более теплым голосом.
– Так я очень тебя прошу, в следующий раз когда я буду выглядеть глупо, скажи, ладно?
– Ладно. – пообещала она совсем уже дружелюбно. – До оазиса полторы тысячи шагов.
– Спасибо. Едем шагом.
Пламя и Сумрак охотно замедлили шаг. Через пару минут я поймал себя на желании пялиться на Эрму не отрываясь. То ли доспехи прибавили привлекательности, хотя дольше вроде, было некуда, то ли она начала испускать какие-то завлекалочки, которые я старательно подбирал.
– Эрма!
– А?
– Ты случайно, не о ночи думаешь?
– Гм…
Наверно, под доспехами она покраснела.
– Да ты не бойся, я тоже…
Развить столь интересную тему мне не дал ощутимый удар меж лопаток.
Обернувшись, мы увидели на верхушке бархана десяток всадников в доспехах.
– Шахматы, блин! Фигуры в белом, фигуры в черном… – сорвалось с языка одновременно со стрелой Эрмы. Заколдованная заклинанием «блин» стрела вышибла всадника из седла.
– Только мы как пара красных коней в зеленую полоску – добавил я вместе со своей стрелой. Мои стрелы мои же заклятия не брали. Моя прекрасная напарница пульнула еще пару стрел, которые, не будучи сопровождены моими заклятиями, улетели куда-то.
– Я же говорил, что руки будут трястись – буркнул я к четвертой. – Ну бывает, вздрогнет удачно.
Эрма повернула ко мне забрало, ясно выражавшее желание воткнуть пятую стрелу в меня. Может быть, она бы не удержалась, но Пламя и Сумрак, которым наши отношения не мешали нести нас галопом, вынесли нас к оазису.
На опушке небольшого леска из пальм топтались в ожидании кого-то пара десятков фигурок в черном. Когда они с радостными криками ринулись на нас, я наконец-то испугался и стал соображать, что делать.
– Хуш! – просяще завопила Эрма, завертевшись в седле с натянутым луком, выбирая, куда стрелять.
– В черных! – заорал я, сформировав хитрый план.
Эрма, на радостях удачно стрельнув, высадила из седла переднего черного, а я, обернувшись и убедившись, что белые попали на глаза черным, взмахнул им рукой на черных и заорал:
– Убить!
Пока черные, чуть замедлив рысь, пытались понять, шучу я или кто, а белые решали, добить ли нас или временно взять в союзники, я выкинул лук, выхватил Крыло и рявкнул:
– Эрма, за спину! Прикрой!
Выстроившись в линейку, мы врезались в разрозненный строй черных. Крыло срубило по половине тел в черном справа и слева, вылетевшая из-за спины стрела прострелила шатнувшегося в сторону третьего, и мы оказались по другую сторону линии черных. Доскакав до оазиса и обернувшись, мы с Эрмой пронаблюдали, как десяток белых, перестроившись, расширил прорезанный нами проход. Черные, брызнув вправо-влево, потянулись за луками. Белые, залпом из луков в упор сократив численное превосходство, кинулись на левую половину. Левая часть пустилась наутек, а правая – вслед за белыми. Проводив их взглядами, я спешился и оставив Сумрак с заводной лошадью хлебать воду из вытекавшего с опушки ручейка, занялся заполнением навьюченных на заводную и Сумрак бурдюков.
– Ты чего? – заорала Эрма, притормаживая Пламя в паре шагов от ручья.
– Кто-то говорил, что если не возьмем воды в оазисе, то сгорим… – я закинул бурдюки через седло заводной и метнулся к Пламени. Эрма начала вылезать из седла.
– Куда? Смотри по сторонам, чтоб никто не подстрелил по-тихому.
Секунду подумав, а дело ли я говорю, она залезла обратно в седло и сняла шлем.
Как я не спешил, я все-таки выкроил пару секунд. Одну – чтобы полюбоваться, как огненно-красная волна, хлынув из-под шлема, расплескалась по плечам. Вторую – чтобы рыкнуть:
– Оденьшлембашкупрострелят!
– Зато видно лучше – рыкнула она в ответ, беря лук наизготовку. Спорить было некогда, тем более, что наблюдать ей оставалось недолго – секунд сорок.
Последний бурдюк лег поперек седла заводной Эрмы и десяток черных, будто дожидавшихся этого момента, вылетел на верхушку бархана с той стороны, откуда мы приехали. Каждый не спеша крутил в руке какую-то веревку. Прежде чем я успел сообразить, что это, веревки раскрутились и с десяток черных шариков, свистнув, обрушился на нас. Сумрак дернулся. Я почувствовал удары по шлему и в бедро. Эрма мотнула головой и закачалась в седле, выронив вторично натянутый лук.
От вида ее лица, залитого кровью, где-то во мне распахнулись заслонки резервуаров с приторможенной ядерной реакцией, хлынувшей в кровь.
– Держись!!! – заорал я на Эрму, запрыгивая в седло. Остатки сознания, растворяющегося в расщепляющемся плутонии подкинули идею немедленно испепелить врагов. Утробно рычащая Эрма, нащупывающая рукоятки мечей, явно было не против.
Закинув повод Пламени на луку Сумрака, которого трясла крупная дрожь, я, растворяясь в красном мареве, спускавшемся с неба, ударом пяток пустил коня в полет. Рассекая красное марево, в котором остались только я и серая тень Драконьего Крыла, я плыл к десятку черных точек, которые надо было уничтожить. Алое марево, пропитав меня, захотело выплеснуться и я, направив серую тень в сторону черных точек, выплеснул марево ревом.
Алое, мгновенно заполнив серое, окрасило его белым и белое, сорвавшись узкой полосой, стерло черные точки.
Алое марево, жадно всасываясь белеющим пятнышком Крыла, чуть отступило и я разобрал в нем полоску, делящую красноту на верхнюю, ровную и чуть фиолетовую и нижнюю, измятую и ярко-рыжую.
Решив, что надо во что бы то ни стало заглянуть за эту полоску, я удостоверился, что плыву по направлению к ней и ненадолго заснул.
Я плыл в алом мареве. Тело, чуть отделенное от меня, настойчиво пыталось затянуть меня обратно в свои липкие слащавые объятия и окунуть в напалмовую барокамеру, где в каждую клеточку будет вдавлено по капельке истязающего огня. Окутавшее подушкой марево не подпускало тело и звало оторваться от него, сбежать от спересованного огня и всегда оставаться в вязком тяжелом мареве.
Через вечность-другую к разделу марева на рыжее и фиолетовое выплыл большой красный глаз и глянул на меня, пытаясь заставить отвести взгляд. Я заставил тело глядеть в этот красный глаз и сам стал смотреть в этот глаз, начавший краснеть от гнева. Покраснев, он начал прикрываться оранжевым и тогда я понял, что красное– это не глаз, а только его зрачок и что он открылся, чтобы окинуть взглядом рыжее и что он нашел меня и в следующий взгляд он будет смотреть на меня, глубже, глубже, глубже, пока не увидит меня целиком и я исчезну, как полностью понятое чудо.
Мне стало страшно. Потом меня охватил ужас, льдом сковав мысли и тело. Лед, смешавшись с напалмом, сделал из тела вполне терпимое место и я, раздвинув красное, скользнул в него.
Лицо горело, как начищенное песком, но боли не было. Боль, тихая и коварная, затаилась в позвоночнике, готовая в любой момент выпрыгнуть, смести вбитый в затылок частокол и ворваться в голову.
Оставив боль на потом, я разрешил телу закурить и осмотрелся.
Сумрак, разбрасывая пену, несся вперед бодрой рысью, волоча за собой Пламя и заводных. Эрма, согнувшись, болталась в седле, разбрасывая сгустки крови, залившее левые пол лица. Правая половина контрастно выделялась зеленым.
– Ни хрена себе подстряли! – хрипло вдавила моя глотка. Выдавила с трудом. Тело было обезвожено. Дрожащей неуверенной рукой я снял с седла бурдюк и присосался. Влага хлынула внутрь, размочила отупевшие мозги и я наконец-то подумал, что неплохо бы остановиться и перевязать Эрму.
Эрма! Солнечное сплетение взорвалось гранатой, изрешетив тело осколками ужаса. Боль, выскочив из спины, ударилась в затылочный частокол и застряла в нем, оставив мозги свободными. Пока тело корчилось и тряслось, раздираемое щупальцами страха, вытянутыми чем-то застрявшим в животе, я вяло сообразил, что колючки, которыми нас обстреляли пращники-трупоеды, были щедро намазаны какой-то местной кислотой и грядут ломки.
Тело, среагировав на страх, закурило и вместе с никотином в голову просочились щупальца. Первая мысль, которую я придумал потрогав щупальце у себя в голове, на мгновение показалась мне странной. Потом понеслось.
Первой мыслью было, что до я был не я, а кура рефлексов. А теперь я – это я, и что бы не происходило оно, происходящее, будет нормальным, потому что естественным.
Боль, проскользнув через щели частокола, заполнила голову и медленно растеклась по нервам, заполнив все тело.
Ага! Значит, я постоянно живу с болью. Отлично! Надо притормозить Сумрак и слезть с коня. Была у меня такая мысль. Зачем? Перевязаться и перевязать свою подругу…
СВОЮ ПОДРУГУ!!!!
Волна паники. Вылившись из живота, она прокатилась по нервам, скрутив все мышцы. Сблевануть, к сожалению, оказалось нечем и я долго висел, склонившись набок, сотрясаемый судорогами желудка и пищевода.
Висел бы я долго, но Сумрак неожиданно для меня и наконец для него, булькнул, дернулся и рухнул. Натянутые до предела мышцы катапультировали меня из седла, как только конь стал падать.
Паника дотянулась до меня и нежно запустила в меня холодные когти. Я превратился в орущую и свистящую пулю, спасающуюся из тесной обжигающей камеры ствола.
А– а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Паника, растекаясь по ногам, заполнила их силой и они несли, несли, несли, как стадо обширявшихся слонов.
Внезапно паника схлынула и из-под нее выступил и остался мокрым песком гаденький страх.
Я упал на песок и, скрутившись в комок, тихонько захныкал. Я был очень маленьким, одиноким сперматозоидом, присохшим к раскаленной сковороду пустыни. Никому не нужным детским спермием, выброшенным в злой мир случайной ночной поллюцией.
Я лежал и плакал от стыда. Никто не придет на помощь. Никто не обратит внимания. Только брезгливо отвернутся. Я медленно засохну и рассыплюсь в пыль, хотя должен был дать жизнь, стать Человеком, покорить мир и перекроить его под себя, и гордо отвергнув толпы благодарных и счастливых людей, уйти к другим, кто уже стал богами. Но этого не произойдет. Меня выкинули. Брезгливо намазали на бумажку, завернули в нее и выкинули в пекло, чтобы я поскорее исчез, никем никогда незамеченный…
Что– то вмялось в волну стыда и противно, как лезвие по стеклу, царапнуло по нервам.
Сначала я вспомнил, что у меня есть лицо.
Потом я понял, что лицу холодно.
Потом я понял, что смогу выжить. На холоде не засыхают, а замерзают. А холод мне не страшен.
«Урррааа!» – заорал я, вскакивая. Ноги, до которых понимание еще не дошло, подкосились и уронили остальное тело на песок. Я постоял на коленях, ожидая, пока до ног дойдет, что можно еще немного подергаться.
Когда они задергались, я встал и, кое-как разбирая свои следы в предзакатных сумерках, побрел туда, откуда меня выкинуло. Там было что-то, что мне надо было сделать.
Вернувшись и увидев, откуда меня выкинули, я вспомнил, что, а заодно, и почему меня выкинуло.
Слабо трепыхающаяся большая куча мяса под черной шкурой была моим конем. Три куска мяса, стоящие над ним, тоже были конями, но не моими. Кусок мяса поменьше, в белой шкуре, слабо трепыхающийся рядом с тем, что было моим конем, являлся женским телом, которое мне надо было трахнуть.
Эта мысль чуть не выкинула меня обратно. Но там, в обратно, я уже был и решил не выбрасываться, а подойти посмотреть, почему оно, тело по имени Эрма, слабо трепыхается.
Сделав два шага к нему, я почувствовал, что на мне висит что-то тяжелое, лишнее, что вот-вот придавит меня к земле, вдавит меня в нее и песок, расступившись под непомерной тяжестью, разойдется и пропустив глубоко-глубоко внутрь, похоронит под собой.
Доспехи! Это ненужное тяжелое железо.
Упав на колени, придавленный, я сорвал шлем, перевязи и рванул кольчугу. Тело вздрогнуло, поцарапав палец. Сбросив кольчугу на песок, я тупо уставился на маленькие капельки своей крови на своем пальце, перевел взгляд на кольчугу и увидел шипастый шар, застрявший в подкольчужнике и захохотал.
Хохоча, вскочил на ноги. Хохоча, пошатнулся. Хохоча побрел к телу, которое звалось Эрма.
Эти тела в черном хотели меня отравить, чтоб я умер, и я умер, и ожил.
Ха– ха-ха!
Хохот, влившись в тело, которое звалось Эрма, приоткрыл его глаза, левый в красном, правый – в зеленом. Глаза, налитые кровью, остановились на мне. Тело, которое Эрма, зарычало и, вскочив на четвереньки, кинулось ко мне, роняя густую слюну.
Правая – зеленая, Левая – красная. Правая – зеленая. Левая – красная. Ха-ха-ха! А где же средняя желтая? Ха-ха-ха!
От пинка красное и зеленое завертелось и покатилось по песку. Желтому.
Красное-зеленое-красное-зеленое на желтом. Мне стало еще смешнее.
Приступ хохота подкосил мои колени и задрал лицо к небу.
И я увидел над собой пустоту, чуть-чуть заполненную звездами и мирами вокруг них и существами, существующими на этих мирах и точно так же, как и я, ржущими в эту пустоту, нас разделяющую.
Щелк!
Все исчезло, и я почувствовал Эрму.
Эрма, милая моя, любимая, лежала грязной половой тряпкой и тихо скулила от обиды и горечи бессилия. Тело мелко дрожало, раздираемое битвой ярости, толкавшей вскочить и убить, и слабостью, обездвижившей тело.
Больше ничего – только ярость и бессилие.
Я попробовал брезгливо сплюнуть, но ничего не получилось. Слюны не было.
Жажда!
Жажда, прятавшаяся в где-то в обезвоженных клетках, вырвалась наружу и пронеслась по телу, достигла головы и взорвалась там небольшим ядерным взрывом.
Я взвыл, стиснув голову руками, пытаясь выдавить из мозгов боль. Боль, как вода в презервативе, чуть отступила под давлением. Тело неохотно выполнило команду и побрело к бурдюкам на моем коне.
Один бурдюк был раздавлен. Вода давно ушла в песок и впиталась в вонючее мыло на шкуре.
Эта тварь уничтожила мою воду. Мою воду, которая была мне нужна, чтобы растворить боль!
С тихим стоном я вяло, чтоб не потревожить боль, пнул по ребрам, обтянутым черной вонючей шкурой.
Но боль все равно выскочила из затылка, куда я ее отжал и ударила в уши, оглушив, в глаза, ослепив, в рот, открыв его и выплеснувшись воплем.
В щеку ударилось что-то теплое, вонючее и мокрое. Горло. Горло коня, который заставил меня чувствовать боль. Откуда-то издалека, из живота, вырвалась ярость, хлестнула в голову, на мгновение отбросив боль под макушку. Правая рука, в которой скопилась вся жажда мщения, выхватила из ботинка нож и полоснула им по горлу в черной мыльной шкуре. Из него хлынул поток густой черной влаги.
Сильный удар по ноге отбросил меня, но тело уже почувствовало влагу и вцепившись в черную шкуру и рванулось, подставляя рот.
Влага, липкая, соленая, залила лицо, шею, грудь, а я пил, пил, захлебывался, пил, пил, отплевывался, пил, пил и влага становилась силой, раздувающей меня, разбрасывающей меня во все стороны.
Я стал больше тела и увидел его со стороны. Оно дрожало, заливаемое кровью моего коня.
Я стал больше коня и других лошадей. Они, другие лошади, стояли и им было страшно и одиноко. Я велел им лечь и уснуть. Они легли и уснули.
Я стал еще больше, и в меня попало тело Эрмы и она сама. Тело мелко тряслось и жалобно скулило. Эрме было очень, очень плохо. Ее ярость сдалась в плен ее слабости и стала ее страхом. Страх и бессилие вместе накинулись на Эрму, сделав ее маленькой-маленькой, загнали под темечко, ослепив и оглушив, и пытали, пытали. Пытали, наслаждаясь беззащитностью пленницы.
Мне стало ее жалко. Так жалко, что я сразу перестал расти и чуть не сжался до размеров тела, чтобы поплакать.
Вовремя вспомнив, что я большой и в тело не влезу, я решил, что не буду плакать, я просто напою ее.
Тело сорвалось реализовывать мой план – переносить ее тело под поток влаги. Я захотел, чтобы она напилась, и ее тело стало пить, и я почувствовал, что Эрма начала разрастаться, как и я. Я понял, что у нее все будет хорошо, и стал расти дальше.
Вырастя примерно до километра, я увидел десяток тел в черном, медленно и трусливо крадущихся по нашим следам. Хмыкнув, но не телом, а так, от чего вздрогнули не только трупоеды, но и кони и Эрма, я двину свое тело. Подобрав топор, оно унеслось в обход.
Еще раз взглянув на тройку всадников, я понял, что играть с ними в «обойди меня» – дело долгое и бесполезное, если не считать знакомства с девяносто семью их товарищами.
– Левый – твой. Центровой – наш. – буркнул я Эрме, разворачивая коня. – Постой, пожалуйста, пока я затараню.
– Ладно. – отцедила она, успокаивая потянувшееся за Сумраком Пламя.
Отъехав шагов на пятьдесят, я развернул Сумрака и бросил его в галоп, на ходу извлекая Крыло. За пару секунд, пока по лезвиям растекались струйки плазмы, трое поняли, что им предстоит, и кинули лошадей в галоп. Но не в рассыпную, чего я боялся, а на нас с Эрмой. Левый, как и планировалось, на Эрму. Успев краем глаза заметить, что он прыгнул с седла и повалил ее на песок, и пожелав ему успехов, я занялся центровым и правым. Сочтя меня за тупого, они нацелились рубануть по пролетающему между ними мне. Я радостно хрюкнул, рассмотрел контрплан и доверил телу его реализацию. Тело, не успев удивиться поставленной задаче, выпрыгнуло из седла и, выставив вперед Крыло, рухнуло на центрового. Крыло, развалив клинок центрового, отделило его голову от тела. Меня залило кровью, лошадь споткнулась под двойной нагрузкой, и начала останавливаться, что совершенно не входило в мои планы полного уничтожения правого противника.
Глянув на Эрму, демонстрирующую левому какой у нее ножик, я выкинул из седла всадника без головы, перевернулся в седле и направился навстречу правому. Правый, увидев участь центрового, уже достал лук и нетвердой рукой тянулся за стрелой. Потеря численного преимущества заметно испортили ему настроение, снизив шансы воткнуть стрелу в меня или Эрму до 80%. Эрме такие шансы очень бы не понравились. Надо было срочно снижать их до 75, если не до 50.
Стрелять из лука я умею гораздо хуже, чем быстро его доставать и натягивать с громким матерным богохульством.
Точность попадания у нас получилась одинаковая, что и требовалось получить. Мы успели выпустить еще по стреле, после чего нервы у него сдали и, бросив лук, он с кинул коня мне навстречу, с визгом выхватывая меч. Разрубив его наискось на уровне груди, я отер трудовой пот вперемешку с кровью и оглянулся посмотреть, как дела у Эрмы.
Эрма, трагически опустив руки, стояла над телом и обиженно смотрела на Сумрака, переминавшегося с ноги на ногу в десяти шагах…
– Что? – уронил я в нее, подскакав.
– Я билась, а он подошел и убил.
Сумрак виновато посмотрел на меня и отвернулся.
Эрма посверлила его хвостовую часть обиженным взглядом и перевела его на меня.
– Ты! Я не слабая старуха! Я не ребенок! Я могу биться! Сама!
Блин! Ну не доходить до человека по хорошему, что такое работа в паре. Придется по-плохому.
– Я нисколько не сомневаюсь, что ты можешь. Но сейчас, пока ты обижаешься на моего коня, я в одиночестве разделывал второго, хотя рассчитывал, что ты, быстро избавившись от своего, тоже немножко в него постреляешь. Если бы он не испугался, то и тебя и меня уже подстрелили бы. А теперь кончай обижаться. Хватай труп одного с тобой размера и поехали.
На ее лице обида сменилась сначала яростью, а потом брезгливостью. Окатив меня волной презрения, она вскочила в седло Пламени и галопом погнала ее куда-то. Воспитательная беседа о пользе трофейного снаряжения была отложена на более подходящее время. Подходящее время обещало стать острым дефицитом. Свободное – тоже. Плюнув, и выколотив, наконец, трубку, я закинул тела центрового и левого поперек седел их коней. Привязав их к седлу Сумрака, я забрался в седло и пустился догонять Эрму.
Гордо распрямленная спина, расправленные плечи и выпяченная грудь Эрмы демонстрировали оскорбленную гордость. Я начал молча любоваться демонстрацией. Пусть дуется. Надоело играть в няньку в условиях пониженной шкуробезопасности. И вообще, их высочество в отличие от Нат с Марой не ребенок. Почти. Хотя очень такового напоминает отношением к схватке. Интересно, брусчи все такие?
– Эрма. Брусчи все бьются один на один?
С минуту она удерживала оскорбленный вид. По истечении этой минуты я догнал ее и легонько ткнул в бок. Успев отдернуть руку от удара ножом, я выхватил клык и приставив ей к горлу, занялся соревнованием в показу гневной маски. Ее лицо просто пылало яростью оскорбленной принцессы. Не дожидаясь, пока меня брезгливо испепелят, я ляпнул:
– Эрма, любовь моя, свет очей моих, радость сердца моего! Я знаю, что тебе хочется побеждать, доказывая себе, что ты умеешь. Так ты умеешь. Но суть не в этом. Суть в том, что я слишком люблю тебя, чтобы позволить каким-то ястребам тебя зарезать. Извини, не дам. И если тебя это не устраивает, то скажи об этом сейчас, и мы просто разъедемся.
– Погоди! – ее в очередной раз согнуло в приступе неуверенности. – Дай подумать.
– Думай!
Я посмотрел, как она пытается отбрыкаться от уже принятого решения и тихо пожелал, чтобы 97 ястребов взяли наш след после того, как она разрешит мне немного заботиться о ее здоровье.
В ожидании признания я закурил и отъехал шагов на десять вперед. Ощутив на затылке сверлящий взгляд, я спрятал голову в облаке дыма, подтянул лошадей с начавшими попахивать трупами и занялся сбором трофеев.
Трофеи, если не считать заляпанности кровью, были неплохие. Особенно тем, что вполне налезали на Эрму. С чувством мясника, отбраковывающего червивое мясо, я сбросил разоруженные трупы на песок, под копыта фыркнувшей Пламени и позволил Сумраку поравняться с Пламенем.
– Ну и? – ласково мурлыкнул я почти плачущие голубые глаза. Получилось настолько ласково и нежно, что Эрма чуть вздрогнула и шепнула глубоко-глубоко внутрь:
– Да, хотя это и рабство.
Мгновенное понимание того, почему она сбежала от брусчй, что надо с ней делать, рухнуло на меня контейнером свинца, выдавив сотни слов, которые потребовали, чтобы я их ей высказал. Но момент был больно неподходящий. И я просто протянул ей испачканную в крови и грязи руку. Прикосновение ее тонких сильных пальцев впечаталось в памяти, после чего я резко завернул к насущным проблемам.
– Одевай! – протянул я кольчугу, мечи, ножи, шлем и лук, еле удерживаемые одной рукой.
– Зачем? – все ее тело выражало брезгливость и полное непонимание того, зачем нужны доспехи и оружие.
– Чтобы я поменьше беспокоился, когда кто-нибудь будет натягивать лук.
Взгляд мой оказался достаточно жестким, чтобы она переложила горку железа себе на седло и начала неспешно одеваться. Через пару минут белое от напряжения лицо скрылось под забралом, из-под которого прогрохотало бурчание:
– Доволен?
– Вполне… А вот те четверо, что торчат на бархане слева, будут очень недовольны. Уже…
Четверо в черном на разномастных лошадях, нарисовавшиеся на вершине бархана в полукилометре от нас, радостно помахали нам саблями и галопом помчались к нам. Я мимолетно понадеялся, что они перепутали нас с любимыми племянником и племянницей и покосился на Эрму. Эрма прибила мою надежду:
– Трупоеды. Но так же не бывает, чтобы и ястребы и трупоеды…
– Успокойся, со мной все бывает. И как только все, чтобы достойно встретить это самое все, сделано, это все и происходит… Че это я сказал?… Значит, ястребы у нас за спиной, трупоеды слева… Заворачиваем вправо и через часок встречаемся и с теми и с другими. Идет?
Эрма молча завернула вправо и врезала пятками по бокам Пламени. Сумрак, не стал дожидаться ударов тяжелымы ботинками и рванул вслед, утягивая за собой заводных. Нагнав Пламя, я перекинул одну из заводных Эрме и тихо помечтал о спокойном ночлеге.
Умею я мечтать.
Через десять минут молчаливой скачки Эрма спросила:
– Э! Знающий, я что если ястребы не взяли наш след?
– А какими толпами обычно ездят трупоеды?
– От пятидесяти до двух сотен.
– Ну тогда мы умрем, так и не дождавшись рассвета и всего остального. – ляпнул я, не задумавшись.
– Чего остального? – задумчиво спросила Эрма, повернув в мою сторону крайне невыразительное забрало.
– Сказал бы я, да руки затрясутся, начнешь стрелы раскидывать куда не попадя, а то и зарезать себя дашь, лишь бы умереть если не старой, то хоть девой.
– А… – возмущение проступила даже через доспехи, заметно приподнявшиеся спереди-сверху. Зрелище было настольно расслабляющее, что я поспешил перевести взгляд на окружающие верхушки барханов и стал старательно высматривать хоть кого-нибудь из погони. Как назло, никого не попадалось.
– Я думаю, что они ждут нас у оазиса на караванной тропе. Если мы к нему не завернем, то сгорим. – буркнула Эрма секунд черед десять, не скрывая удивления тем, что я не знаю таких простых вещей. Я оценил план забрать вправо, болтовню о закате с рассветом, сплюнул, закурил и как можно спокойнее спросил:
– А где оазис?
– Там. – Эрма, как я и ожидал, махнула налево.
– Ну тогда поехали к оазису… Я же не знал, что он там. Ведать я пока не умею. – пробурчал я, скорее себе, чем Эрме.
Она, гордо выпрямившись в седле, повернула влево. Сочащееся сквозь дырочки кольчуги холодное презрение подвигло меня на краткое объяснение:
– Эр! Я не умею глядеть дальше, чем видят мои глаза, и не умею лечить взглядом, и из лука я стреляю хуже тебя. Я просто умею обращаться с теми знаниями, что у меня есть.
– Уже говорил. – холодно сказала она, не поворачивая головы.
– Так я же сказал, что я в этих местах впервые и не знаю, что тут где!!! И получилось, что я размахивал пустой рукой, думая, что в ней меч. Это выглядело глупо?
– Ага. – согласилась она чуть более теплым голосом.
– Так я очень тебя прошу, в следующий раз когда я буду выглядеть глупо, скажи, ладно?
– Ладно. – пообещала она совсем уже дружелюбно. – До оазиса полторы тысячи шагов.
– Спасибо. Едем шагом.
Пламя и Сумрак охотно замедлили шаг. Через пару минут я поймал себя на желании пялиться на Эрму не отрываясь. То ли доспехи прибавили привлекательности, хотя дольше вроде, было некуда, то ли она начала испускать какие-то завлекалочки, которые я старательно подбирал.
– Эрма!
– А?
– Ты случайно, не о ночи думаешь?
– Гм…
Наверно, под доспехами она покраснела.
– Да ты не бойся, я тоже…
Развить столь интересную тему мне не дал ощутимый удар меж лопаток.
Обернувшись, мы увидели на верхушке бархана десяток всадников в доспехах.
– Шахматы, блин! Фигуры в белом, фигуры в черном… – сорвалось с языка одновременно со стрелой Эрмы. Заколдованная заклинанием «блин» стрела вышибла всадника из седла.
– Только мы как пара красных коней в зеленую полоску – добавил я вместе со своей стрелой. Мои стрелы мои же заклятия не брали. Моя прекрасная напарница пульнула еще пару стрел, которые, не будучи сопровождены моими заклятиями, улетели куда-то.
– Я же говорил, что руки будут трястись – буркнул я к четвертой. – Ну бывает, вздрогнет удачно.
Эрма повернула ко мне забрало, ясно выражавшее желание воткнуть пятую стрелу в меня. Может быть, она бы не удержалась, но Пламя и Сумрак, которым наши отношения не мешали нести нас галопом, вынесли нас к оазису.
На опушке небольшого леска из пальм топтались в ожидании кого-то пара десятков фигурок в черном. Когда они с радостными криками ринулись на нас, я наконец-то испугался и стал соображать, что делать.
– Хуш! – просяще завопила Эрма, завертевшись в седле с натянутым луком, выбирая, куда стрелять.
– В черных! – заорал я, сформировав хитрый план.
Эрма, на радостях удачно стрельнув, высадила из седла переднего черного, а я, обернувшись и убедившись, что белые попали на глаза черным, взмахнул им рукой на черных и заорал:
– Убить!
Пока черные, чуть замедлив рысь, пытались понять, шучу я или кто, а белые решали, добить ли нас или временно взять в союзники, я выкинул лук, выхватил Крыло и рявкнул:
– Эрма, за спину! Прикрой!
Выстроившись в линейку, мы врезались в разрозненный строй черных. Крыло срубило по половине тел в черном справа и слева, вылетевшая из-за спины стрела прострелила шатнувшегося в сторону третьего, и мы оказались по другую сторону линии черных. Доскакав до оазиса и обернувшись, мы с Эрмой пронаблюдали, как десяток белых, перестроившись, расширил прорезанный нами проход. Черные, брызнув вправо-влево, потянулись за луками. Белые, залпом из луков в упор сократив численное превосходство, кинулись на левую половину. Левая часть пустилась наутек, а правая – вслед за белыми. Проводив их взглядами, я спешился и оставив Сумрак с заводной лошадью хлебать воду из вытекавшего с опушки ручейка, занялся заполнением навьюченных на заводную и Сумрак бурдюков.
– Ты чего? – заорала Эрма, притормаживая Пламя в паре шагов от ручья.
– Кто-то говорил, что если не возьмем воды в оазисе, то сгорим… – я закинул бурдюки через седло заводной и метнулся к Пламени. Эрма начала вылезать из седла.
– Куда? Смотри по сторонам, чтоб никто не подстрелил по-тихому.
Секунду подумав, а дело ли я говорю, она залезла обратно в седло и сняла шлем.
Как я не спешил, я все-таки выкроил пару секунд. Одну – чтобы полюбоваться, как огненно-красная волна, хлынув из-под шлема, расплескалась по плечам. Вторую – чтобы рыкнуть:
– Оденьшлембашкупрострелят!
– Зато видно лучше – рыкнула она в ответ, беря лук наизготовку. Спорить было некогда, тем более, что наблюдать ей оставалось недолго – секунд сорок.
Последний бурдюк лег поперек седла заводной Эрмы и десяток черных, будто дожидавшихся этого момента, вылетел на верхушку бархана с той стороны, откуда мы приехали. Каждый не спеша крутил в руке какую-то веревку. Прежде чем я успел сообразить, что это, веревки раскрутились и с десяток черных шариков, свистнув, обрушился на нас. Сумрак дернулся. Я почувствовал удары по шлему и в бедро. Эрма мотнула головой и закачалась в седле, выронив вторично натянутый лук.
От вида ее лица, залитого кровью, где-то во мне распахнулись заслонки резервуаров с приторможенной ядерной реакцией, хлынувшей в кровь.
– Держись!!! – заорал я на Эрму, запрыгивая в седло. Остатки сознания, растворяющегося в расщепляющемся плутонии подкинули идею немедленно испепелить врагов. Утробно рычащая Эрма, нащупывающая рукоятки мечей, явно было не против.
Закинув повод Пламени на луку Сумрака, которого трясла крупная дрожь, я, растворяясь в красном мареве, спускавшемся с неба, ударом пяток пустил коня в полет. Рассекая красное марево, в котором остались только я и серая тень Драконьего Крыла, я плыл к десятку черных точек, которые надо было уничтожить. Алое марево, пропитав меня, захотело выплеснуться и я, направив серую тень в сторону черных точек, выплеснул марево ревом.
Алое, мгновенно заполнив серое, окрасило его белым и белое, сорвавшись узкой полосой, стерло черные точки.
Алое марево, жадно всасываясь белеющим пятнышком Крыла, чуть отступило и я разобрал в нем полоску, делящую красноту на верхнюю, ровную и чуть фиолетовую и нижнюю, измятую и ярко-рыжую.
Решив, что надо во что бы то ни стало заглянуть за эту полоску, я удостоверился, что плыву по направлению к ней и ненадолго заснул.
Что ты так разнервничался? Это же всего-навсего сон. Ночной кошмар.
Я плыл в алом мареве. Тело, чуть отделенное от меня, настойчиво пыталось затянуть меня обратно в свои липкие слащавые объятия и окунуть в напалмовую барокамеру, где в каждую клеточку будет вдавлено по капельке истязающего огня. Окутавшее подушкой марево не подпускало тело и звало оторваться от него, сбежать от спересованного огня и всегда оставаться в вязком тяжелом мареве.
Через вечность-другую к разделу марева на рыжее и фиолетовое выплыл большой красный глаз и глянул на меня, пытаясь заставить отвести взгляд. Я заставил тело глядеть в этот красный глаз и сам стал смотреть в этот глаз, начавший краснеть от гнева. Покраснев, он начал прикрываться оранжевым и тогда я понял, что красное– это не глаз, а только его зрачок и что он открылся, чтобы окинуть взглядом рыжее и что он нашел меня и в следующий взгляд он будет смотреть на меня, глубже, глубже, глубже, пока не увидит меня целиком и я исчезну, как полностью понятое чудо.
Мне стало страшно. Потом меня охватил ужас, льдом сковав мысли и тело. Лед, смешавшись с напалмом, сделал из тела вполне терпимое место и я, раздвинув красное, скользнул в него.
Лицо горело, как начищенное песком, но боли не было. Боль, тихая и коварная, затаилась в позвоночнике, готовая в любой момент выпрыгнуть, смести вбитый в затылок частокол и ворваться в голову.
Оставив боль на потом, я разрешил телу закурить и осмотрелся.
Сумрак, разбрасывая пену, несся вперед бодрой рысью, волоча за собой Пламя и заводных. Эрма, согнувшись, болталась в седле, разбрасывая сгустки крови, залившее левые пол лица. Правая половина контрастно выделялась зеленым.
– Ни хрена себе подстряли! – хрипло вдавила моя глотка. Выдавила с трудом. Тело было обезвожено. Дрожащей неуверенной рукой я снял с седла бурдюк и присосался. Влага хлынула внутрь, размочила отупевшие мозги и я наконец-то подумал, что неплохо бы остановиться и перевязать Эрму.
Эрма! Солнечное сплетение взорвалось гранатой, изрешетив тело осколками ужаса. Боль, выскочив из спины, ударилась в затылочный частокол и застряла в нем, оставив мозги свободными. Пока тело корчилось и тряслось, раздираемое щупальцами страха, вытянутыми чем-то застрявшим в животе, я вяло сообразил, что колючки, которыми нас обстреляли пращники-трупоеды, были щедро намазаны какой-то местной кислотой и грядут ломки.
Тело, среагировав на страх, закурило и вместе с никотином в голову просочились щупальца. Первая мысль, которую я придумал потрогав щупальце у себя в голове, на мгновение показалась мне странной. Потом понеслось.
Первой мыслью было, что до я был не я, а кура рефлексов. А теперь я – это я, и что бы не происходило оно, происходящее, будет нормальным, потому что естественным.
Боль, проскользнув через щели частокола, заполнила голову и медленно растеклась по нервам, заполнив все тело.
Ага! Значит, я постоянно живу с болью. Отлично! Надо притормозить Сумрак и слезть с коня. Была у меня такая мысль. Зачем? Перевязаться и перевязать свою подругу…
СВОЮ ПОДРУГУ!!!!
Волна паники. Вылившись из живота, она прокатилась по нервам, скрутив все мышцы. Сблевануть, к сожалению, оказалось нечем и я долго висел, склонившись набок, сотрясаемый судорогами желудка и пищевода.
Висел бы я долго, но Сумрак неожиданно для меня и наконец для него, булькнул, дернулся и рухнул. Натянутые до предела мышцы катапультировали меня из седла, как только конь стал падать.
Паника дотянулась до меня и нежно запустила в меня холодные когти. Я превратился в орущую и свистящую пулю, спасающуюся из тесной обжигающей камеры ствола.
А– а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Паника, растекаясь по ногам, заполнила их силой и они несли, несли, несли, как стадо обширявшихся слонов.
Внезапно паника схлынула и из-под нее выступил и остался мокрым песком гаденький страх.
Я упал на песок и, скрутившись в комок, тихонько захныкал. Я был очень маленьким, одиноким сперматозоидом, присохшим к раскаленной сковороду пустыни. Никому не нужным детским спермием, выброшенным в злой мир случайной ночной поллюцией.
Я лежал и плакал от стыда. Никто не придет на помощь. Никто не обратит внимания. Только брезгливо отвернутся. Я медленно засохну и рассыплюсь в пыль, хотя должен был дать жизнь, стать Человеком, покорить мир и перекроить его под себя, и гордо отвергнув толпы благодарных и счастливых людей, уйти к другим, кто уже стал богами. Но этого не произойдет. Меня выкинули. Брезгливо намазали на бумажку, завернули в нее и выкинули в пекло, чтобы я поскорее исчез, никем никогда незамеченный…
Что– то вмялось в волну стыда и противно, как лезвие по стеклу, царапнуло по нервам.
Сначала я вспомнил, что у меня есть лицо.
Потом я понял, что лицу холодно.
Потом я понял, что смогу выжить. На холоде не засыхают, а замерзают. А холод мне не страшен.
«Урррааа!» – заорал я, вскакивая. Ноги, до которых понимание еще не дошло, подкосились и уронили остальное тело на песок. Я постоял на коленях, ожидая, пока до ног дойдет, что можно еще немного подергаться.
Когда они задергались, я встал и, кое-как разбирая свои следы в предзакатных сумерках, побрел туда, откуда меня выкинуло. Там было что-то, что мне надо было сделать.
Вернувшись и увидев, откуда меня выкинули, я вспомнил, что, а заодно, и почему меня выкинуло.
Слабо трепыхающаяся большая куча мяса под черной шкурой была моим конем. Три куска мяса, стоящие над ним, тоже были конями, но не моими. Кусок мяса поменьше, в белой шкуре, слабо трепыхающийся рядом с тем, что было моим конем, являлся женским телом, которое мне надо было трахнуть.
Эта мысль чуть не выкинула меня обратно. Но там, в обратно, я уже был и решил не выбрасываться, а подойти посмотреть, почему оно, тело по имени Эрма, слабо трепыхается.
Сделав два шага к нему, я почувствовал, что на мне висит что-то тяжелое, лишнее, что вот-вот придавит меня к земле, вдавит меня в нее и песок, расступившись под непомерной тяжестью, разойдется и пропустив глубоко-глубоко внутрь, похоронит под собой.
Доспехи! Это ненужное тяжелое железо.
Упав на колени, придавленный, я сорвал шлем, перевязи и рванул кольчугу. Тело вздрогнуло, поцарапав палец. Сбросив кольчугу на песок, я тупо уставился на маленькие капельки своей крови на своем пальце, перевел взгляд на кольчугу и увидел шипастый шар, застрявший в подкольчужнике и захохотал.
Хохоча, вскочил на ноги. Хохоча, пошатнулся. Хохоча побрел к телу, которое звалось Эрма.
Эти тела в черном хотели меня отравить, чтоб я умер, и я умер, и ожил.
Ха– ха-ха!
Хохот, влившись в тело, которое звалось Эрма, приоткрыл его глаза, левый в красном, правый – в зеленом. Глаза, налитые кровью, остановились на мне. Тело, которое Эрма, зарычало и, вскочив на четвереньки, кинулось ко мне, роняя густую слюну.
Правая – зеленая, Левая – красная. Правая – зеленая. Левая – красная. Ха-ха-ха! А где же средняя желтая? Ха-ха-ха!
От пинка красное и зеленое завертелось и покатилось по песку. Желтому.
Красное-зеленое-красное-зеленое на желтом. Мне стало еще смешнее.
Приступ хохота подкосил мои колени и задрал лицо к небу.
И я увидел над собой пустоту, чуть-чуть заполненную звездами и мирами вокруг них и существами, существующими на этих мирах и точно так же, как и я, ржущими в эту пустоту, нас разделяющую.
Щелк!
Все исчезло, и я почувствовал Эрму.
Эрма, милая моя, любимая, лежала грязной половой тряпкой и тихо скулила от обиды и горечи бессилия. Тело мелко дрожало, раздираемое битвой ярости, толкавшей вскочить и убить, и слабостью, обездвижившей тело.
Больше ничего – только ярость и бессилие.
Я попробовал брезгливо сплюнуть, но ничего не получилось. Слюны не было.
Жажда!
Жажда, прятавшаяся в где-то в обезвоженных клетках, вырвалась наружу и пронеслась по телу, достигла головы и взорвалась там небольшим ядерным взрывом.
Я взвыл, стиснув голову руками, пытаясь выдавить из мозгов боль. Боль, как вода в презервативе, чуть отступила под давлением. Тело неохотно выполнило команду и побрело к бурдюкам на моем коне.
Один бурдюк был раздавлен. Вода давно ушла в песок и впиталась в вонючее мыло на шкуре.
Эта тварь уничтожила мою воду. Мою воду, которая была мне нужна, чтобы растворить боль!
С тихим стоном я вяло, чтоб не потревожить боль, пнул по ребрам, обтянутым черной вонючей шкурой.
Но боль все равно выскочила из затылка, куда я ее отжал и ударила в уши, оглушив, в глаза, ослепив, в рот, открыв его и выплеснувшись воплем.
В щеку ударилось что-то теплое, вонючее и мокрое. Горло. Горло коня, который заставил меня чувствовать боль. Откуда-то издалека, из живота, вырвалась ярость, хлестнула в голову, на мгновение отбросив боль под макушку. Правая рука, в которой скопилась вся жажда мщения, выхватила из ботинка нож и полоснула им по горлу в черной мыльной шкуре. Из него хлынул поток густой черной влаги.
Сильный удар по ноге отбросил меня, но тело уже почувствовало влагу и вцепившись в черную шкуру и рванулось, подставляя рот.
Влага, липкая, соленая, залила лицо, шею, грудь, а я пил, пил, захлебывался, пил, пил, отплевывался, пил, пил и влага становилась силой, раздувающей меня, разбрасывающей меня во все стороны.
Я стал больше тела и увидел его со стороны. Оно дрожало, заливаемое кровью моего коня.
Я стал больше коня и других лошадей. Они, другие лошади, стояли и им было страшно и одиноко. Я велел им лечь и уснуть. Они легли и уснули.
Я стал еще больше, и в меня попало тело Эрмы и она сама. Тело мелко тряслось и жалобно скулило. Эрме было очень, очень плохо. Ее ярость сдалась в плен ее слабости и стала ее страхом. Страх и бессилие вместе накинулись на Эрму, сделав ее маленькой-маленькой, загнали под темечко, ослепив и оглушив, и пытали, пытали. Пытали, наслаждаясь беззащитностью пленницы.
Мне стало ее жалко. Так жалко, что я сразу перестал расти и чуть не сжался до размеров тела, чтобы поплакать.
Вовремя вспомнив, что я большой и в тело не влезу, я решил, что не буду плакать, я просто напою ее.
Тело сорвалось реализовывать мой план – переносить ее тело под поток влаги. Я захотел, чтобы она напилась, и ее тело стало пить, и я почувствовал, что Эрма начала разрастаться, как и я. Я понял, что у нее все будет хорошо, и стал расти дальше.
Вырастя примерно до километра, я увидел десяток тел в черном, медленно и трусливо крадущихся по нашим следам. Хмыкнув, но не телом, а так, от чего вздрогнули не только трупоеды, но и кони и Эрма, я двину свое тело. Подобрав топор, оно унеслось в обход.