Сыч Евгений Юрьевич. Ангел гибели

   Сверху дорога казалась совсем узкой тропинкой. Горы стояли отвесно, а дорога змеилась, иногда пропадая из виду, потом пропала совсем. Вершины сгрудились. В их теснине, где не было больше коридоров и расселин. Юрка увидел вдруг выбоину и на ней Прикованного, распластавшего по камню бесполезные крылья.
   Собственно, Прикованного Юрка увидел не сразу. Сначала - глаза, как два прожектора, вычленившие ангела из чреды сопровождения и притягивающие к себе. Боль и ненависть читались в этих глазах, и еще, возможно, стыд - за собственную неполноценность. Всесильный, он был несвободен. Известно, что слепые прекрасно слышат, у безногих чрезвычайно развиты мышцы рук. Наверное, могущество и несвобода тесно связаны, а может быть, даже взаимообусловлены. Да и что такое свобода? Всего лишь возможность делать лично то, что за тебя и так готовы сделать другие - только прикажи.
   Издавна известно, что Всевышний свободен, а Злоначальный сидит на цепи, как сторожевой пес, прикован и терзаем. Он, конечно, отказался бы от власти, дай ему свободу. Но свободу никто никому не в состоянии дать.
   В жизни Юрка знал многих, кто отказывался от свободы делать самому ради права приказывать другим. Между прочим, лукавый язык означил словом "приказчик" не того, кто приказывает, а того, кому подаются команды. И многим прощались жуткие зверства, потому что прикрывались они приказом свыше. И никак не дотянуться до того, кто приказы отдает.
   - Губитель? - спросил Прикованный с холодным равнодушием, которое никак не соответствовало огню, полыхавшему в огромных глазах.
   - Ангел смерти, - поправил Юрка.
   - Самолюбив, - усмехнулся Прикованный. - Что же тогда санитаром работаешь? Ты же убивать поставлен.
   - Убивать? - вскипел немедленно Юрка. - А кого убивать? Может, тебя убить надобно? Так я готов.
   - Верю, верю, - растянул Прикованный тонкие губы в усмешке, - знаю, что убивать связанного ты научен. Или я путаю? Только успокойся, я тебя не затем звал. Посмотреть на тебя хотел.
   - Много чести, - не унимался Юрка. - Но раз зазвал в этакую даль, смотри, любуйся. А я пока, - он вытянул руку и сгреб подвернувшегося черного, - этого, что ли, казню именем божиим.
   - Да на здоровье, - совсем разулыбался Прикованный, а черненький в Юркиной руке съежился и повис испуганным зайцем. - Только всякое зло противно божескому порядку. Так что имя Его тебе ни к чему. На зло молящегося Бог не слушает.
   - Утомил, - сказал Юрка, разжимая руку. - Говорил бы сразу, что просишь, зачем звал.
   - Посоветовать хочу: люби себя. Только себя люби, понимаешь? И всем, кому сможешь, объясни это. Любить нужно только себя.
   - Не понимаю, - удивился Юрка.
   - Поймешь, - сказал Прикованный.
   И Юрка вновь попал в вязкое поле чужой мысли, чужой обиды и чужой боли. "Любишь ли ты Бога? - спрашивал Прикованный. - Сколько душ было растоптано из жертвенной любви к Христу! Сколько погибло мимоходом, когда шли страна на страну, род на род, стенка на стенку, возглашая: "С нами Бог!" И за Магомета шли тоже стенка на стенку. Возлюбленный Мао стоил обожествленного Гитлера и Сталина - отца народов. Как только главным становится лозунг любви - к Богу, Отечеству или нации, это означает, что человека не принимают в расчет. Что человек не имеет цены сам по себе, а ценится лишь степенью его любви, одобряемой свыше. Нельзя любить людей вообще, надо любить самого себя, свою семью, своего ребенка. Любовь, в которой массы участвуют в едином порыве, - отвлекающий маневр, чтобы свободней убивать и грабить".
   - Но что я могу? - оправдывался Юрка. - Ведь люди не видят и не слышат меня. Я несу им смерть, а не любовь.
   - Ты пойми и запомни, - настаивал Прикованный. - Когда тебе придется поднять свой меч, себя люби, а не Бога и не Идею, не человечество в целом, не людей вообще. Только так может спастись мир.
   - Я подумаю, - сказал Юрка.
   Он не успел еще далеко отлететь от толпы черных, как увидел знакомого беса. Бес явно набивался на встречу, и Юрка тормознул.
   - Ты где пропадаешь, приятель?
   - Вот, - с готовностью отозвался бес. - Материал для тебя подготовил. Досье. Все честь по чести.
   - Какой материал? - переспросил Юрка, догадываясь, впрочем, о чем речь.
   - Сам же просил, - обиделся бес. - Убийц разыскать. Я старался. Ознакомить или разберешься?
   - Разберусь, - сказал Юрка, протягивая руку. Бес немедленно всучил ему свернутый плотный, похоже, пергаментный листок, хотя Юрка отроду натурального пергамента не видел.
   - Но всех - мне, - поторопился бес. - Ты обещал!
   - Не суетись, - Юрка развернул свиток. На нем, как на экране монитора, немедленно возникли и побежали строчки:
   "Гоглидзе Михаил Автандилович, продавец наркотиков, сутенер, перекупщик валюты. Стрелял по ошибке: ждал облаву. Не виновен".
   "Суспицкий Вячеслав Михайлович, фарцовщик, заинтересован пещерой Али-бабы. Желал совместных действий. Шагов предпринять не успел. Не виновен".
   "Аминова Тамара Валиевна, сожительница Гоглидзе, присутствовала при убийстве. Помогала выносить покойного и уничтожать улики. Не виновна".
   "Александрова Ирина Игнатьевна, проститутка, больна СПИДом, в покойнике не заинтересована - искала контактов с присутствовавшим Филом. Не виновна".
   "Филипп Дж.Стоун, корреспондент, спекулянт, заинтересован в информации об Афганистане. Об убийстве не осведомлен. Не виновен".
   - Постой-ка, постой-ка, - возмутился Юрка, потрясая листком, - что же это получается? Никто не виновен, а меня пришибли? Что же, сам я, что ли, виновен?
   - Так ведь и тебя никто не винит за тех, кого ты на войне убивал, развел мохнатыми лапками бес. - Здесь ведь счет другой.
   - Да за них меня бы и дома никто не винил! - вспылил Юрка. - Война есть война. Там и меня могли убить, одинаково.
   - И так - одинаково, - успокоительно сказал бес, - тем более, что тебе сейчас ничего не стоит у каждого из них душу вынуть и мне вручить. Верно же?
   - Вот черт коварный, - еще больше рассердился Юрка. - Только о собственной выгоде печешься. Как же их души забирать, если сказано - не виновны.
   - Подумаешь! - не согласился бес. - Смерть ко всем приходит, и к праведникам, и к негодяям. Ты за эти сорок дней сколько уже душ прибрал? Что же, думаешь, все они преступники или им жить надоело? Это, брат, лотерея: оказался на пути ангел смерти - и пора, час пробил.
   - Неужто всего сорок дней прошло? - спросил Юрка. - Мне показалось, сто лет.
   - Сегодня ночью будет сорок, - подтвердил бес. - Не сомневайся, у меня к счету дар. Да я и перепроверил, дата все-таки.
   - Дата, - согласился Юрка. - Юбилей. И я даже знаю, кажется, как ее отметить.
   - Возьмешь меня с собой? - попросил бес заискивающе.
   - Не могу, - покачал головой Юрка. - Никак не могу, извини. В другой раз.
   Выходило, значит, идти в замок. Да, только это и оставалось, на этом все сходилось. "Пусть будет спуск и снова подъем, пусть будет снова дорога, только б услышать: "Рота, подъем! Рота, подъем! Тревога!" всплыли в памяти самодельные стишки Сережки-рябого, романтика с ГСМ в Ташкентском аэропорту. Дрянные стишки, а вот врезались, будто впечатались.
   Как и прежде, дверь в замок была открыта. Самые страшные двери всегда открыты. Запирают на ночь глупые конторы и банки, но всегда, днем и ночью, зимой и летом открыта дверь Комитета госбезопасности. Только всех ли туда впускают?
   Юрка собрался перед дверью и кинулся в проем. Но тотчас был выброшен оттуда тупой, нерассуждающей силой - будто грузовик взрывчатки сдетонировал. Юрку зашвырнуло так резко и далеко, что он не сразу понял, куда попал, не сразу даже осознал, что произошло: в очередной раз вокруг него лежала пустыня. Это была не та пустыня, которую он слишком хорошо знал при жизни и куда его все время заносило теперь. В противовес бесцветно-серому городу, пустыня была кинематографически-яркой. Пролитой кровью рыжели железистые булыжники. В лучах забытого оранжевого солнца сияли скалы.
   На маленьком, неприлично торчавшем вверх утесике стоял человек - во плоти и в рубище. Юрку человек заметил не сразу, но увидев, исступленно обрадовался.
   - Ангел? - разлепил он потрескавшиеся губы. - За мной?
   - Чего? - зло удивился от неожиданности Юрка. - На хрен бы ты мне облокотился?
   - Но ты же ангел, - человечек недоуменно распахнул запавшие глаза.
   - Я-то ангел, - ответил Юрка, потирая ушибленный при падении бок. - А ты кто?
   - Я пустынник.
   - Пустынник? - переспросил Юрка. - А чем занимаешься?
   - Спасаюсь. Женщин бежал, как скверны, людей бежал, от мира спасаюсь и жду пришествия ангелов, которые вознесут с собой.
   - Это не по моей части, - сказал Юрка. - Так что можешь спасаться дальше.
   - Но ведь я давно уже здесь, в рубище, акридами питаюсь, - бессвязно обиделся человечек.
   - Да тут, наверное, всякий спасаться ловок - ни зла тебе, ни соблазнов. Ты бы лучше с мирским злом поборолся, - наставительно произнес Юрка.
   - Ты не ангел, ты - аггел, - рассвирепел человечек. Плоть его истаивала на Юркиных глазах. Глазницы скелета ало полыхнули ненавистью.
   - Может, и аггел, - не понял Юрка. - Черт с тобой, неохота спорить.
   Черные крылья зашелестели. Пустыня немедленно обесцветилась. Двое, нет, сразу трое черных бросились к скелету.
   - Но-но, - прикрикнул на них Юрка. - Он не ваш. Оговорился я, ошибочка вышла. А ты иди в мир, - повелел он пустыннику. - Со злом борись. Добро людям делай. Живи как все.
   Черные послушно выстроились в цепочку и полетели, как гуси.
   - Я не хочу как все, - отчаянно крикнул человечек, но Юрка уже уходил и только бросил через плечо, оглянувшись: - Гордыня. Смертный грех. Иди. Лично проверю.
   Некогда было сегодня спасать одного. Да и не хотелось.
   "Господи, - думал Юрка, устремляясь опять к недоступным дверям. - Ну должен же быть какой-то выход? Вернее, вход". Но Господь на риторические призывы не откликался.
   Поразмыслив, Юрка понял, что в замок он не хочет. Потому что сквозь досаду: "не вышло, не пустили" - просвечивало: "и не выйдет, нечего мне там делать". А ведь было что делать, значит, надо было очень захотеть, захотеть так сильно, чтобы желание одолело силу сопротивления. И мечом размахивать здесь бессмысленно - не поможет. Меч для боя, а не для взлома. Сначала надо попасть внутрь, а потом уж, если придется, хвататься за меч.
   "Я хочу в замок, - уговаривал себя Юрка. - Я хочу под высокие потолки после бараков и казарм. Хочу ездить на черных длинных лимузинах, хочу деликатесов и эротики, послушания и услужения, богатства и роскоши. Хочу туда, где палевые панели, ковровые коровы и пастельные постели. Хочу, чтобы слуги трепетно ждали движения моей ресницы. - Он медленно-медленно стал темнеть, всколыхнулись подонки души и начали проступать на поверхность зависть и жадность, дешевые вожделения и добротный эгоизм. Раз нельзя было пролететь сквозь эти двери, прорваться или просто пройти, оставалось проползти. Одеться бы в маскхалат - так ведь не положено ангелу. Только сам из глубины души мог он вычерпывать грязь. - Я хочу власти, которую дает сила. Хочу всеобщей любви и покорного послушания. Хочу, чтобы по всем проводам, во всем эфире - только мое имя и славословия в мою честь. Хочу быть таким, как те, что живут в замке!" Желчью и кровью, гноем и флегмой пропитывался Юрка, и, поскольку сам он был одной сплошной душой, стали проступать желтые, черные, бурые пятна на светлых ангельских одеяниях. Темной кляксой, бесформенной слякотью вполз Юрка через высокий порог на каменный, шлифованный столетиями пол. И не среагировала защита пропустила.
   В ту пору, когда Юрка учился в школе, был такой таинственный предмет обществоведение. Так уж случилось, что свое обучение этому предмету Юрка начал с того, что снял основной вопрос философии. Всем, кто обучался в средней школе, известно, конечно, что материя первична, а сознание вторично. Юрка же после тяжких недельных раздумий попытался доказать учительнице бессмысленность такой постановки вопроса, при том, что Вселенная вечна и бесконечна. Для замкнутой системы, пожалуйста, - сегодня материя, завтра - сознание. В разомкнутой они существуют параллельно. А вечность и бесконечность Вселенной он почему-то принял легко. Представлял себе очень большой шар вокруг с космосом и звездами. А за тем шаром - еще больший, куда первый входит, как косточка в арбуз. А следом еще и еще увеличивающиеся шары, и так до бесконечности, что касается вечности - это еще проще. Вечность - это всегда.
   Здесь, в замке, бесконечность предстала иной: бесчисленными коридорами и лестничными маршами. Едва проникнув за порог. Юрка осознал, что вновь материален. Не было больше ангельской бестелесности, только меч-зажигалка по-прежнему оставался в руке. Юрка был даже одет: в пятнистый десантный комбинезон. Он переступал ногами в плотно облегающих кроссовках, шагая по длинным черного мрамора коридорам, по широким гранитным лестницам, по шлифованным скользким ступеням. На такой лестнице толкнут - не удержишься. Такие лестницы сооружаются, вероятно, для того, чтобы унизить идущего, потому что чувствуешь здесь себя козявкой, мухой с оборванными крыльями, ползущей последней мушиной своей дорожкой под бдительным оком скучающего садиста - все равно куда, навстречу концу.
   Юрка уже отвык ходить и сразу не то чтобы устал, а как-то разозлился, что не может взлететь по этим бесконечным переходам, не может миновать их разом.
   Вдоль лестницы в нишах застыли каменные изваяния. Каждое изваяние сжимало в руке факел-светильник. Факел отбрасывал неровный колеблющийся свет на лестничный марш, конец которого тонул во мраке, и впереди были только неясные световые пятна, подобные пятнам от фонарей вдоль ночного шоссе, сквозь дождь и туман уходящего. Минуя изваяния. Юрка невольно приглядывался к ним. Колеблющийся свет заставлял гримасничать каменные лица, и казалось, их выражения меняются, что вовсе не свойственно статуям, издревле украшающим здания. На одной площадке стоял мужчина, могучий телом и гордый лицом, волей скульптора вынужденный освещать дорогу любому, ступившему на эту лестницу. Далее - женщина, не с факелом, а со свечой в руке, и пламя толстой, как бы из смолы отлитой свечи, трепеща, озаряло роскошную фигуру благородной дамы, не искаженную рождением и кормлением детей, фигуру, усовершенствованную руками массажисток и дорогостоящими видами спорта - плаваньем, теннисом, верховой ездой. Пламя безжалостно высвечивает интимные подробности ее телосложения, все тайны его. Прекрасное лицо искажают ненависть и брезгливость, словно хочется красавице каменными ровными зубками закусить каменную же капризную губу, уничтожив навязанную скульптором застывшую улыбку.
   А вот мальчик, освещающий следующий марш. Ему невтерпеж бросить светильник и убежать, с неохотой стоит он, освещая как бы в страхе перед неизбежным наказанием. И следующий марш. И новая фигура в очередной нише.
   И поворот. И коридор. И длинный-длинный зал с двумя распахнутыми дверями. Снова лестничные марши, ступени, ниши. Иногда чудилось, что уже был здесь когда-то, хотя быть здесь, конечно. Юрка никогда не мог. Просто просыпалась в нем чужая, из прошлого, память. Навязчивость повторения подсказывала очередные повороты и каменные символы. Он угадывал их еще не видя, но практической пользы это не приносило: движение длилось.
   Вот, кстати, и пустая ниша, не для меня ли приготовлена? Да это еще посмотрим. Может быть, хозяину здешнему встать сюда предстоит с китайским фонариком и светить мне под ноги, чтобы не поскользнулся ненароком на гладких ступенях.
   Он уже очень заскучал, когда увидел далеко впереди идущую фигуру. Интересно, всегда она шла, а он только сейчас ее догнал, или всего мгновение назад вынырнула из ниши? Интересно - не то слово, пожалуй. Нервно. Нет, не показалось, действительно, идет впереди, поднимается. Женщина?
   Женщин Юрка не видел со дня собственной гибели. Сорок дней. Если все еще сорок дней, а не год, не вечность. Черные пола не имели, но скорей всего были мужиками, с которыми можно подраться. Скелеты тоже казались ему бесполыми.
   Женщина шла, не торопясь, мелкой женской походкой ступала по лестнице, и свет факелов то выявлял ее, то скрадывал. Она была в чем-то темном и шелковом, в чем-то тонком, скользящем, наброшенном прямо на голое тело. Во всяком случае, так виделось Юрке, угадывающем за тридцать, за двадцать, за десять ступенек впереди дивные точеные бедра, прикрытые скользящим шелком. Дорога была одна, и шли они по ней долго-долго, и Юрка, в общем-то, не против был бы идти и дальше следом, но женщина заметила его, наверное, хитрой природой. Все-таки глаза у женщин предусмотрены сзади. Остановилась, посторонилась, пропуская. Еще улыбнулась Юрке приветливо и, пожалуй, обезоруживающе, будто рада встрече в пути, и улыбка эта - вместо первых слов в разговоре.
   - Ты кто? - спросил Юрка недоверчиво.
   - Я? Для радости, - опять улыбнулась женщина. - Я - греза поэта или игрушка героя. Ты воин? На тебе одежда воина. Ты спешишь? Мне не угнаться за твоим широким шагом.
   - Ничего, - сказал Юрка, - успею.
   Они шли теперь рядом, не особенно даже переговариваясь, но внимание женщина все-таки отвлекала, и только по обострившемуся чувству опасности школа у него была надежная - чуть ли не поздно, почти вплотную приблизившись. Юрка увидел на площадке следующего пролета не скульптуру, а человека, как-то нехорошо сидящего. Угрозой веяло от опереточной этой фигуры в шароварах шире облака, в бархатной безрукавке и красных сафьяновых сапогах. Юрка подобрался и оттолкнул сразу ставшую мешающей и опасной бабу, шагнул на верхнюю ступеньку пролета.
   Человек - а может быть, это был фантом или еще какая-либо нечисть посмотрел на Юрку с отвращением. Дернулся чуб-оселедец, вымахнула длиннейшая кривая сабелюка. "Москаль!" - мгновенно и с радостью выкрикнул опереточный казак и трижды за миг полоснул Юрку саблей, будто ремнем стегнул. "Москаль", - повторил сладострастно. Наверное, надо было рубить его мечом, но Юрка про меч даже не вспомнил. От прямого тычка он ушел и захватил казака за сафьяновый сапог. Оба они загремели по длинной и скользкой мраморной лестнице, добиваясь обоюдно горла противника и ругаясь на одном языке.
   Юркин военный опыт годился для многих ситуаций: автоматная очередь из кустов зеленки или из-за глинобитного дувала, хлопок мины, пулеметная перестрелка среди скал. Но когда тебя душат и ругают по матушке, какая же это война? От первого тройного удара ему залило кровью глаза, но озверел он, только докатившись в обнимку с казаком до нижней площадки, и там уж сумел отодрать от себя цепкие руки и отшвырнуть противника. Тот все-таки был легче, хоть и злее. Война для него всегда была войной: руками ли, зубами, саблей или плетью. Отшвырнув казака. Юрка успел вскочить, и, когда тот кинулся вновь озверелой сине-зеленой кошкой, встретил ударом каблука в челюсть. Казак перелетел площадку и врубился в стену бритой головой. Юрка подпрыгнул и приземлился на нем, вцепился казачине пальцами в нервные узлы, под слюнные железы, отгибая голову назад под опасным углом. "Бред какой-то, - думал Юрка одновременно, - он же не живой. С ним же как-то по-другому надо".
   А сбоку уже мельтешила "греза поэта", она же "игрушка воина", и, виляя шелковыми бедрами, приговаривала:
   - Ну вот, Петруха, получил, это тебе за грубость твою, чего на парня набросился.
   Но Юрка теперь на нее особого внимания не обращал: сзади кто-то еще подошел, невидный в черном. Юрка, все еще опасаясь казака, схватил его за оселедец и дважды трахнул о камень ступенек для гарантии. Вскочил, но даже вопроса не стал задавать - и так все было ясно: пришедший был старый и худой, в темном одеянии с капюшоном, с пергаментным лицом и чем-то безобидным - не оружием! - на крученом поясе. Пришедший с заметным усилием растягивал в улыбке вялые губы. Нападать он явно не собирался.
   По лестнице, позвякивая, скользила вниз длинная казацкая сабля.
   - Вы на него не сердитесь, - проговорил пришедший, выглядывая на Юрку из-под темного капюшона. - Тупость, невежество и буйство - неотъемлемые качества жителей окраин. А этот экземпляр отличается еще и дешевым шляхтским гонором.
   - Он что, поляк? - невольно вступил в разговор Юрка.
   - Нимало, - ответствовал старик. - Поляков он ненавидит, равно как и москалей. Он истинный заслуженный запорожец. Доводилось слышать?
   - В школе учили, - признал Юрка нехотя, - "Тарас Бульба".
   - Тарас Бульба - литературный персонаж. Худосочное изделие автора, мечтающего польстить старшему русскому брату. Петруха же - запорожец натуральный. Он в войске Карла, короля шведского, под Полтавой сражался за волю Украины. Мазепинец, - поднял тощий палец старик. - Однако, - добавил он, - что ж я вас на лестнице держу? Пожалуйте в залу. Проходите, будьте любезны, - и сделал приглашающий жест.
   Они прошли еще по бесконечной каменной лестнице, сообразуясь с жестом, куда-то вперед и вверх. Неспешно, как подобает, заботливый провожатый и жданный гость.
   - Мы вас давно ждали. Подзадержались вы в своем свободном поиске, ловко прихрамывая по ступенькам, приговаривал провожатый.
   Юрке очень хотелось спросить: "А откуда вы знали, что я должен прийти?" Но не спрашивал, держал характер. Поинтересовался только:
   - А куда мы идем?
   - Мы уже пришли, - они стояли и впрямь на пороге огромного зала. Лестница с неизбежностью перешла в площадку, площадка - в коридор, а зал вырастал из коридора каменным вестибюлем с факелами рубинового огня по стенам. От красноватого света все виделось несколько мрачным. Но Юрка и помнить забыл, каким бывает дневной свет.
   Рубиновые факелы прикреплялись к стенам по два и казались глазами невидимых красноглазых существ, затаившихся в камне этих стен. Возможно, они и были соглядатаями. Во всяком случае, ощущение, что, кроме них двоих, здесь есть кто-то еще, не покидало Юрку.
   - Имя мое - Якоб Шпренгер, доктор наук, - представился провожатый. Он скинул уже с головы темный капюшон. Лицо было скорее неприятным, чем страшным. Лицо, привыкшее отдавать приказания, а не приветствовать. Улыбка держалась на нем как приклеенная и все время сползала куда-то набок, к уху.
   - Прошу садиться, - пригласил он: посреди огромного, как футбольное поле, зала стоял каменный неуютный стол, и кресла у стола - мягкие, глубокие, затягивающие. Юрка поневоле повиновался. Здесь, в замке, он чувствовал себя вполне человеком. Вернулась сила тяжести, упругость мышц, противящихся этой силе. Сейчас даже усталость некоторую испытывал он от подъема по длинной и скользкой лестнице. А вот боли от ран, нанесенных Петрухиной сабелькой, давно не ощущал, и рваные порезы на Юркином защитном комбинезоне затянулись словно бы сами собой, заросли. Как человек, он был, разумеется, сильнее этого старикашки, но сила не есть власть. Власть - это хитрость и владение ситуацией. Власть - умение склонить на свою сторону, подчинить. Власть - это знание, наконец, которым она особенно не любит делиться.
   - Меня зовут Якоб Шпренгер, я доктор наук, - опять повторил Юркин собеседник и подчеркнул, знакомым уже жестом воздев желтоватый палец: Богословских наук. Впрочем, я полагаю, что имя мое вряд ли знакомо вам, поэтому можете обращаться ко мне просто: доктор. Герр доктор. Я из германцев.
   На Юрку ожидающе смотрели выпуклые водянистые, когда-то, наверное, голубые глаза. Юрка не знал, что должен говорить в таком случае, и беспокойно ерзал в мягком кресле, оглядываясь вокруг. Непривычно было сидеть в таком - слишком мягком - кресле. Из такого разом не вскочишь.
   - Не скрою, - не стал тянуть паузу дальше хитроумный доктор, - мы заинтригованы вашим стремлением войти к нам. Вашей целеустремленностью, которая превыше всяких похвал. Так что вы хотите нам сказать, о чем спросить?
   - Кто меня убил? - осторожно начал Юрка с малого.
   - Вас конкретный человек интересует или роковая ситуация?
   - Убийца, - уточнил Юрка.
   - Пожалуйста, - кивнул головой вежливый собеседник, - вашим убийцей следует считать Иосифа Виссарионовича Джугашвили.
   - Ну, это враки, - возмутился Юрка, - Джугашвили - это Сталин. Я родился, когда его уже на свете не было. А стрелял в меня и вовсе Гоглидзе. Путаница, видать, в вашей канцелярии. Грузинскую фамилию нашли и думаете, что все равно.
   - Да нет, - с удовлетворением возразил доктор. - Стрелял в вас действительно Гоглидзе, а убийца - Джугашвили, для которого страна была словно огород для сумасшедшего садовника. Он выпалывал самых зрелых, самых плодоносящих, самых перспективных, оставляя мразь, грязь, негодяев, трусов и палачей. Их потомство не могло быть иным, чем толпой полностью лишенных веры и нравственности индивидов. А вы, можно сказать, жертва, принесенная на алтарь беззакония. И приятно видеть, что лично у вас думательные органы от длительного бездействия не полностью атрофировались. Во всяком случае, вы можете постоять за себя и восстановить справедливость.
   - Как? - заинтересовался Юрка.
   - Простите, и это вы меня спрашиваете - как? Вы, ангел погибели? Да вычеркните всех Джугашвили, Гоглидзе и прочих брюнетов из списка живых. Вам с вашим огненным мечом предоставлена уникальная возможность. Я, старый слуга государственности, вам, как истинно русскому человеку, настойчиво это рекомендую. Избавьте мир от генетического мусора и противоестественных соединений, от евреев, разъедающих любую государственную структуру, подобно серной кислоте, от итальянцев, которые по сути - одна мафия. Ну, негры сами вымрут, скорее всего, под воздействием СПИДа...
   - Ясно, - определил Юрка, - фашизм проповедуешь, немец чертов. Все вы фашисты.