Антонио Табукки
Утверждает Перейра

1

   Перейра, утверждает Перейра, познакомился с ним в один прекрасный летний день. День выдался и вправду чудесный. Прогретый летним солнцем и продуваемый ветром, весь Лисабон сиял. Кажется, Перейра сидел в редакции в полной растерянности: вести новую рубрику в их газете поручили ему, но что давать на страницу «Культура» в ближайший номер, он представлял себе плохо, а главный редактор «Лисабона» уехал в отпуск. И он, Перейра, сидел и размышлял о смерти. В такой погожий летний день, когда легкий бриз с Атлантики ласково треплет макушки деревьев, светит солнце и город искрится, в буквальном смысле искрится у него под окном, и синева невиданная, утверждает Перейра, синева была такой чистоты и яркости, что даже больно было смотреть, – в такой вот день он задумался о смерти. Почему? Объяснить этого Перейра не мог. Может, потому, что когда он был совсем маленьким, у отца было похоронное бюро и называлось оно «Перейра Ла Долороза», может, потому, что несколько лет назад он потерял жену, умершую от туберкулеза, или потому, что сам он был тучным, с больным сердцем и высоким давлением и врач говорил, что если так будет продолжаться, то долго он не протянет, но факт тот, что Перейра, утверждает Перейра, стал думать о смерти.
   Совершенно случайно он начал листать журнал, попавшийся под руку тоже по чистой случайности. Какой-то литературный журнальчик, в котором почему-то был и отдел философии. Журнал, скорее всего, авангардистский, точно он не берется сказать, но там было немало сотрудников-католиков. Перейра тоже был католиком или, по крайней мере, считал себя таковым на тот момент – правоверным католиком. Единственное, во что он не мог поверить, – это в воскресение плоти; в воскресение души, понятное дело, да. Безусловно. В том, что у него есть душа, он никогда не сомневался, но чтобы вся его плоть, эта мясистая толща, которая облекала его душу, это уж извините, нет, о каком возрождении здесь можно говорить и с какой, спрашивается, стати. Весь этот жир, неотвязно следующий за ним везде и всюду, этот пот и одышка, когда он поднимается по лестнице, почему они-то должны воскреснуть? Нет, лично ему, Перейре, в той, другой жизни все это было совершенно ни к чему, он не желал такой вечности и не хотел верить в воскресение плоти. От нечего делать он начал листать, утверж-дает он, журнал и наткнулся на статью, где было сказано: «Из дипломной работы, защищенной в прошлом месяце в Лисабонском университете, мы публикуем здесь рассуждение о смерти. Автор этой работы, Фран-сишку Монтейру Росси, окончил с отличием философский факультет, и предлагаемая статья представляет собой лишь фрагмент его большого труда, но мы надеемся, что в будущем он продолжит сотрудничество с нами».
   Перейра, утверждает Перейра, поначалу просматривал эту статью, не имевшую заглавия, по диагонали, потом машинально вернулся на несколько страниц назад и сделал выписку. Почему он это сделал? На этот вопрос Перейра не может дать вразумительный ответ. Возможно, потому, что этот авангардистский католический журнал его раздражал, возможно, потому, что в тот день он вообще плевать хотел и на авангард, и на католицизм, при том что сам он был глубоковерующим человеком, а может, просто потому, что в тот момент, в разгар сияющего в Лисабоне лета, ему, Перейре, придавленному весом собственного размякшего тела, идея воскресения плоти казалась особенно отвратительной, но факт тот, что он начал переписывать статью, возможно исключительно ради того, чтобы выбросить потом журнал в корзину.
   Перейра утверждает, что он не переписывал всю статью целиком, а сделал только одну выписку в несколько предложений, и это документальный факт: «Отношение, которое в самом общем виде определяет глубинный смысл нашего бытия, есть отношение жизни и смерти, и то обстоятельство, что наше существование имеет своим пределом смерть, является основополагающим для осознания ценности жизни». Потом он взял телефонную книгу и сказал себе: Росси – фамилия необычная и в справочнике наверняка будет только один Росси. Он, утверждает Перейра, набрал номер, который и сейчас хорошо помнит, и услышал, как на другом конце ответили «алло». Алло, сказал Перейра, говорит «Лисабон». Слушаю вас, ответил голос.
   Понимаете, сказал, как он утверждает, Перейра, с вами говорят из газеты «Лисабон», она стала выходить всего несколько месяцев назад, не знаю, попадалась ли вам наша газета, мы вне политики, это независимая газета, но мы верим в бессмертие души, то есть, я хочу сказать, придерживаемся католической направленности, и я хотел бы поговорить с господином Монтейру Росси. Перейра утверждает, что на противоположном конце последовала короткая пауза, а потом голос ответил, что Монтейру Росси – это он, но что он не особенно-то думает о душе. Перейра, в свою очередь, тоже помолчал несколько секунд, потому что ему показалось странным, утверждает он, чтобы человек, чья подпись стояла под столь глубокими высказываниями о смерти, не думал о душе. И тогда он решил, что произошло какое-то недоразумение, и его мысли сразу же переключились на идею воскресения плоти, его навязчивую идею, и он сказал, что прочел статью Монтейру Росси о смерти, и еще сказал, что он, Перейра, тоже не верит в воскресение плоти, если он правильно понял то, что хотел сказать Монтейру Росси. В общем, Перейра, утверждает он, совсем запутался и начал злиться, злиться главным образом на себя, зачем нужно было звонить незнакомому человеку и тем более заводить с ним разговор о таких тонких, можно сказать сугубо личных, вопросах, как душа и воскресение плоти. Перейра, утверждает он, пожалел об этом звонке и уже собирался повесить трубку, но тут, сам не зная почему, пересилил себя и продолжил разговор, сказав, что его зовут Перейра, доктор Перейра, что он возглавляет отдел культуры в газете «Лисабон», которая, конечно, всего-навсего вечерняя газета, словом, не может пока что тягаться с другими столичными газетами, но он уверен, что рано или поздно и она обретет свое лицо; правда, до сих пор «Лисабон» печатал только светские новости, но уже принято решение, и начиная с субботнего номера в их газете будет страница культуры; редакция пока еще не укомплектована, и ему, Перейре, нужен внештатный сотрудник, который бы занимался одной определенной темой.
   Перейра утверждает, что господин Монтейру Росси сразу оживился и затараторил, что готов сегодня же явиться в редакцию, он говорил также, что работа его интересует, любая работа, потому что после окончания университета, увы, приходится обеспечивать себя самому и работа ему очень нужна, но Перейра предусмотрительно отговорил его приходить в редакцию, сказав, что пока этого делать не стоит, а лучше встретиться где-нибудь в городе. Он сказал именно так, утверждает Перейра, потому что не хотел приглашать незнакомого человека в обшарпанную комнатушку на улице Родригу да Фонсека с хрипящим, как в приступе астмы, вентилятором и пропахшую кухонным чадом, поднимавшимся от консьержки, сущей мегеры, которая смотрела на всех с подозрением и только и делала, что стряпала. И потом, ему не хотелось, чтобы кто-то посторонний узнал, что всю редакцию отдела культуры в газете «Лисабон» составляет он один, Перейра, человек, обливающийся потом в этой конуре от жары и тесноты; короче, он предложил, утверждает Перейра, встретиться в городе, и тот, Монтейру Росси, согласился: хорошо, сегодня вечером в ресторане на Праса да Алегрия большой народный праздник, танцы, песни, гитары, меня пригласили спеть им что-нибудь неаполитанское, я, знаете ли, наполовину итальянец, хотя неаполитанского диалекта не знаю, но, так или иначе, хозяин заведения оставил для меня столик на улице, на нем будет карточка с моим именем, как вы смотрите на то, чтобы встретиться там? Перейра, утверждает Пе-рейра, согласился, повесил трубку, вытер пот, и тут его осенила блестящая идея – открыть рубрику «Памятные даты» и, не откладывая, дать ее уже в субботний номер; и так вот, почти автоматически, может, потому, что в тот момент он думал об Италии, он вывел заголовок: «Два года назад скончался Луиджи Пиранделло». Затем, чуть ниже, сделал врезку: «Великий драматург показал Лисабону свою пьесу „Сон, а может быть, явь?“. Было двадцать пятое июля тысяча девятьсот тридцать восьмого года, и весь Лисабон сверкал в синеве, овеваемый легким бризом с Атлантики, утверждает Перейра.

2

   Перейра утверждает, что после обеда погода переменилась. Атлантический бриз внезапно прекратился, с океана сплошной стеной пошел туман, и город затянуло плотной, пропотевшей от жара пеленой. Перед тем как выйти из комнаты, Перейра посмотрел на градусник, который он купил на собственные деньги и повесил у двери. Термометр показывал тридцать восемь градусов. Перейра выключил вентилятор, столкнулся на лестнице с консьержкой, которая сказала ему «до свиданья, доктор Перейра», вдохнул напоследок кухонного чада в подъезде и наконец оказался па улице. Перед дверьми, прямо напротив, начинался рынок и стояли два пикапа Республиканской национальной гвардии. Перейра знал, что рынок взбудоражен, потому что накануне, в Алентежу полиция застрелила возницу, доставлявшего продукты на местные рынки: он был социалистом. По этой причине и стояла у ворот рынка Республиканская национальная гвардия. Но «Лисабон», вернее, зам главного редактора, потому что Сам уехал на курорт в Бусаку и отдыхал там па водах, не решился дать сообщение об этом, да и кто бы рискнул напечатать, что возницу-социалиста расстреляли в Алентежу прямо в его телеге, так что дыни стали красными от крови? Никто. Потому что страна молчала, ей не оставалось ничего другого, как молчать, а люди тем временем гибли и полиция хозяйничала повсюду. Перейра опять вспотел, оттого что опять стал думать о смерти. И тогда он подумал: этот город пахнет смертью, вся Европа пропахла смертью. Он направился в кафе «Орхидея», оно находилось совсем рядом, сразу за еврейской мясной лавкой, и сел за столик, но не снаружи, а внутри, потому что там по крайней мере работали вентиляторы, а на улице некуда было деваться от жары. Заказав лимонад, он пошел в уборную, вымыл руки и ополоснул лицо, потом попросил принести сигару и сегодняшнюю вечернюю газету, и Мануэль, официант, принес ему именно «Лисабон». Перейра в тот день не успел посмотреть гранки и развернул «Лисабон» как свежую, нечитаную газету. На первой странице сообщалось: «Сегодня из Нью-Йорка отчалила самая роскошная яхта в мире». Перейра долго изучал заголовок, потом стал рассматривать фотографию. На снимке мужчины в соломенных шляпах и легких рубашках открывали бутылки шампанского. Перейра сильно вспотел, утверждает он, и снова стал думать о воскресении плоти. Как же так, подумал он, если я воскресну, то окажусь вместе с этими людьми в соломенных шляпах? Он ощутил вдруг себя – физически – очутившимся среди этих яхтсменов в вечности, в какой-то из ее гаваней с неуточненными координатами. И вечность представилась ему невыносимой дырой, непроглядным из-за клубящегося тумана пеклом, где говорили только по-английски, непрерывно восклицая окей, окей! Перейра попросил еще лимонаду. Он раздумывал, как лучше поступить: пойти прямо домой и принять холодную ванну или же сходить в церковь Благодарения к своему другу, священнику дону Анто-ниу, у которого он исповедовался несколько лет назад, после смерти жены, и к которому ходил теперь раз в месяц. Он решил, что лучше пойдет к дону Антониу, вдруг от этого ему полегчает.
   Так он и сделал. В тот раз, утверждает Перейра, он забыл расплатиться. Вернее, даже не подумал об этом, просто встал и ушел, небрежно оставив на столике газету и шляпу, шляпу, скорее всего, потому, что глупо было надевать ее в такую жару, или потому, что так уж он усгроен и всегда забывает где-нибудь свои вещи.
   Дон Антониу выглядел совершенно разбитым, утверждает Перейра. Круги под глазами на пол-лица, и вообще такой вид, как будто он не спал всю ночь. Перейра спросил, что с ним, и дон Антониу ответил: Как? Ты что, не знаешь? В Алентежу убили человека, ехавшего на своей телеге, везде забастовки, и в городе, и в провинции, послушай, на каком свете ты живешь, ведь ты же работаешь в газете, сходил бы, что ли, поинтересовался.
   Перейра утверждает, что ушел расстроенным из-за того, что разговора не получилось, и что его, по сути дела, выставили. На каком свете я живу? – спросил он самого себя. И в голову пришла диковатая мысль, что, может, он и вовсе не живет, а вроде бы уже умер. Точнее: он постоянно только и делает, что думает о смерти, рассуждает о воскресении плоти, в которое не верит, и о тому подобных глупостях, и на самом деле это никакая не жизнь, а только существование, притворившееся жизнью. Перейра, утверждает Перейра, вдруг почувствовал страшную слабость. Он еле доплелся до ближайшей трамвайной остановки и сел в трамвай, который довез его до Террейру ду Пасу. По дороге он смотрел в окно. Родной Лисабон медленно разворачивал перед ним свои улицы, он смотрел на бульвар Свободы с его великолепными дворцами, потом на Праса ду Россиу, выдержанную в английском стиле; на Террейру ду Пасу он вышел и пересел на другой трамвай, который шел на гору и делал кольцо у Замка. Он вышел, не доезжая Замка, у Собора, потому что жил рядом с этой остановкой, на Руа да Саудаде. Подъем к дому он одолел с трудом. Позвонил в дверь, потому что неохота было искать ключи от подъезда, и консьержка, она же его прислуга, открыла ему. Доктор Перейра, сказала консьержка, я сделала вам на ужин отбивную на решетке. Перейра сказал «спасибо», медленно поднялся по лестнице, достал из-под коврика ключ от квартиры, он всегда его там держал, и вошел к себе. В прихожей он остановился перед книжным шкафом, где стояла карточка жены. Этот снимок он сделал сам в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, они ездили тогда в Мадрид, и массивный силуэт Эскориала виднелся на заднем плане. Прости, я немного задержался сегодня, сказал Перейра.
   Перейра, утверждает Перейра, завел с некоторых пор привычку разговаривать с фотографическим портретом жены. Он рассказывал ему, где был, что делал, делился своими мыслями, просил совета. Я не знаю, на каком свете я живу, сказал он жене на фотографии. То же самое говорит и дон Антониу, но в том-то и беда, что я не в состоянии думать ни о чем другом, кроме смерти, такое впечатление, что весь мир уже умер или вот-вот умрет. Потом он подумал о детях, которых у них никогда не было. Сам он, конечно, очень хотел бы ребенка, но просить об этом хрупкую, болезненную женщину, замученную бессонницей и санаториями, не смел и теперь горько сожалел об этом. Потому что, если бы у него был сын, уже большой мальчик, с которым можно было бы поговорить, сидя за одним столом, ему не пришлось бы разговаривать с фотографией, напоминающей о той давней поездке, от которой в памяти не осталось почти ничего. Ну да ладно, произнес он фразу, ставшую заключительной формулой его разговоров с женой. Потом он пошел на кухню, сел за стол и снял крышку со сковородки, на которой лежала приготовленная ему на ужин еда. Мясо давно остыло, но разогревать его было лень. Он всегда ел то, что ему было оставлено, не грея. Быстро сжевав кусок мяса, он пошел в ванную, вымыл подмышки, надел другую рубашку, повязал черный галстук и слегка побрызгал себя испанским одеколоном, который еще оставался во флаконе, купленном в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в Мадриде. Потом надел серый пиджак и вышел, чтобы идти на Праса да Алегрия, потому как было уже девять часов вечера, утверждает Перейра.

3

   Перейра утверждает, что город в тот вечер казался оккупированным полицией. Она была всюду. До Террейру ду Пасу он доехал па такси; там под портиками стояли пикапы с карабинерами. Видимо, боялись манифестаций или просто скопления людей на площади и потому заранее заняли все стратегические точки в городе. Он охотно прошелся бы пешком, тем более что кардиолог велел больше двигаться, но идти мимо хмурых людей в военной форме было страшновато, и потому он сел в трамвай, который ходил по улице душ Фанкейруш и довозил его до площади Фигуейра, на площади вышел, ут-верждает он, там тоже была полиция. Ему предстояло пройти вдоль кордона из полицейских отрядов, и от этого становилось тоже не по себе. На ходу oн услышал, как офицер говорил солдатам: помните, ребята, враг не дремлет, так что глядите в оба.
   Перейра огляделся кругом, как будто наставления офицера относились к нему, но по первому впечатлению никакой необходимости глядеть в оба на самом деле не было. На бульваре Свободы все было спокойно, в киоске торговали мороженым, и за столиками сидели, отдыхая, люди. Он тоже спокойно пошел по центральной аллее, как вдруг послышались, утверждает он, звуки музыки. Нежные, грустные переборы коимбр-ской гитары, и это сопряжение музыки и полиции показалось ему невероятным. Он решил, что, должно быть, играют на Праса да Алегрия, и был прав, потому что, по мере того как он все ближе и ближе подходил к площади, музыка становилась все громче и громче.
   Площадь, утверждает Перейра, ничем не напоминала площадь в осажденном городе, он не увидел там полиции, а только ночной патруль; стражи порядка, похоже пьяные, мирно дремали на лавочке. Гирлянды из бумажных флажков и разноцветных лампочек, желтых и зеленых, протянутых от окна к окну, украшали площадь. На улице стояли редкие столики, и несколько пар танцевало. Потом он заметил огромный транспарант, на полотнище, натянутом между деревьями, крупными буквами было написано: «Слава Франсиско Франко!» и ниже, чуть помельче: «Слава португальским воинам в Испании!»
   Перейра, утверждает Перейра, только тогда сообразил, что попал на салазаровский праздник, чем и объяснялось отсутствие полиции здесь. И лишь потом обратил внимание, что на многих были зеленые рубашки и шейные платки. Он остановился как вкопанный и моментально подумал о нескольких вещах сразу. Подумал, что, наверное, Монтейру Росси один из этих, подумал о вознице из Алентежу, что залил кровью свои дыни, подумал, что сказал бы дон Антониу, если бы увидел его в таком месте. Подумал и опустился на лавочку, где дремали ночные стражи, занятый своими мыслями. Правильнее было бы сказать, что мысли его занимала музыка, ибо музыка, невзирая ни на что, ему нравилась. Играли два старичка, один на скрипочке, другой на гитаре, они играли надрывные мелодии Коимбры времен его молодости, когда он был студентом Коимбрского университета и думал о жизни как о светлом и безоблачном завтра. В ту пору он тоже играл на скрипке, выступая на студенческих праздниках, был легким, стройным и умел нравиться девушкам. Многие факультетские красавицы сходили по нему с ума. Но ему-то нравилась одна худенькая и бледная девчушка, которая писала стихи и часто жаловалась на головные боли. Он вспомнил и многое другое из своей жизни, но воспроизводить эти мысли Перейра не собирается, потому что, утверждает он, это касается его, и только его, и никакого отношения ни к тому вечеру, ни к тому празднику, на котором он, к своему несчастью, оказался, не имеет. Потом Перейра, утверждает Перейра, увидел, как один молодой человек, высокий и стройный, в светлой рубашке, поднялся из-за стола, подошел к музыкантам и встал между ними. Ни с того ни с сего у него вдруг защемило сердце, возможно, оттого, что ему показалось, что он узнал себя в этом молодом человеке, встретился с самим собой тех студенческих лет в Коимбре, потому что в чем-то они были похожи, нет, не чертами лица, но манерой держаться, прической, у того тоже падала прядь волос на лоб. Молодой человек запел итальянскую песню «О со'ле мио», Перейра не понимал слов, но песня была красивой, чистой и жизнерадостной, он понимал только «солнце мое» и ничего больше, но пока тот молодой человек пел, снова поднялся легкий атлантический бриз, потянуло вечерней прохладой, и все ему показалось замечательным – и прожитая им жизнь, распространяться о которой ему совсем не хочется, и город Лисабон, и небесный свод, виднеющийся поверх разноцветных фонариков, и вдруг на него напала жуткая тоска, причину которой, он, Перейра, раскрывать не собирается. Так или иначе, он догадался, что юноша, который пел песню, и был тем человеком, с которым он разговаривал днем по телефону, поэтому, когда тот кончил петь, Перейра встал со скамейки, потому что любопытство взяло верх над свойственной ему осмотрительностью, направился к столику и, обращаясь к молодому человеку, спросил: Вы, я полагаю, господин Монтейру Росси? Монтейру Росси хотел привстать, задел за край стола, опрокинул стоявший перед ним стакан и залил пивом свои роскошные белые брюки. Прошу прощенья, пробормотал Перейра. Ну что вы, это я такой неловкий, возразил молодой человек, со мной это происходит постоянно. А вы, я полагаю, доктор Перейра из «Лисабона». Прошу вас, присаживайтесь. И протянул ему руку.
   Перейра, утверждает Перейра, сел за столик, продолжая испытывать чувство неловкости. Про себя же подумал, что оказался не на своем месте, что глупо было встречаться с неизвестным ему человеком на этом празднестве националистов и что дон Антониу не похвалил бы его за такое поведение, и еще, что ему захотелось поскорее вернуться домой, поговорить с портретом жены и попросить у нее прощения. Перебирая в голове эти мысли, он вдруг отважился и спросил напрямик: Это что, праздник салазаровской молодежи, вы состоите в Союзе молодых салазаровцев, да? Монтейру Росси откинул прядь волос, падавшую ему на лоб, и ответил: Я окончил факультет философии и литературы, и какое дело «Лисабону» до всего остального, не понимаю? Большое дело, утверждает, что возразил на это, Перейра, потому что у нас свободная и независимая газета и мы не хотим встревать в политику.
   В это время двое старых музыкантов заиграли снова, извлекая из печальных струн своих инструментов франкистскую песенку. Перейра, несмотря на внутреннюю скованность, понял в тот момент, что уже вступил в игру и обязан продолжать. И как это ни странно, но ему стало ясно, что свою игру он сыграет, что карты легли на одну руку, потому что он – доктор Перейра из газеты «Лисабон», а молодой человек, сидящий напротив, смотрит ему в рот. И тогда он сказал так: Я прочел вашу статью о смерти, и мне она показалась небезынтересной. Я писал диплом о смерти, ответил Монтейру Росси, но вам-то могу признаться, что та овчинка не совсем моей выделки и отрывок, который напечатал журнал, говорю вам как на духу, честно списан, частично у Фейербаха, частично у одного французского философа-спиритуалиста, но даже мой руководитель ничего не заметил, профессора, знаете ли, гораздо менее образованные люди, чем принято думать. Перейра утверждает, что тщательно обдумал вопрос, который весь вечер собирался задать и наконец решился, но прежде подозвал официанта в зеленой рубашке, который обслуживал их столик, и сделал заказ. Вы меня извините, сказал он Монтейру Росси, но я не пью ничего спиртного, только лимонад, и взял себе лимонаду. Потягивая лимонад, он, перейдя вдруг на шепот, как будто кто-то мог услышать и осудить его, спросил: Простите, но я хотел вас спросить вот о чем: вы сами часто думаете о смерти?
   Монтейру Росси широко улыбнулся, и Перейра, утверждает Перейра, вконец смутился. Ну что вы, доктор Перейра, воскликнул Монтейру Росси громко, я думаю только о жизни! И уже не так громко продолжал: Послушайте, доктор Перейра, смертью я сыт по горло, два года назад я похоронил мать, она была португалкой, школьной учительницей, умерла в одночасье от аневризмы головного мозга, мудреное слово, чтобы сказать, что у человека лопается в голове сосуд, в общем, умерла от удара; в прошлом году умер отец, он был итальянец, инженер по образованию, работал на кораблях, приписанных к Лисабонскому порту, он мне кое-что оставил, но это кое-что уже кончилось; еще у меня есть бабушка, она живет в Италии, но я ее не видел с двенадцати лет, в Италию я не хочу, там ситуация почище нашей, так что извините мою откровенность, доктор Перейра, но смертью я сыт по горло, а почему вы задали этот вопрос?
   Перейра отхлебнул лимонаду, вытер губы тыльной стороной кисти и сказал: Просто потому, что все газеты печатают некрологи, я имею в виду, что всякий раз, когда умирает кто-то из известных писателей, газета помещает некролог, но тексты такого рода нe пишутся с ходу, их нужно иметь уже готовыми, и я ищу человека, способного сочинять такие заблаговременные некрологи, статьи на смерть великих писателей нашего времени, представьте себе на минуту, что завтра умирает Мориак,[1] и как я, по-вашему, буду выкручиваться?
   Перейра утверждает, что Монтейру Росси заказал еще пива. До того как им встретиться, молодой человек уже выпил как минимум три пива и, по его подсчетам, должен был изрядно захмелеть или по крайней мере быть навеселе. Монтейру Росси откинул прядь волос, падающую ему на лоб, и сказал: Доктор Перейра, я неплохо знаю языки и современную литературу, я люблю жизнь, но если вам угодно, чтобы я непременно писал о смерти, и вы готовы платить за это, как заплатили мне сегодня за то, что я спел им неаполитанскую песню, я могу это делать и через день принесу вам статью на смерть Гарсии Лорки, как вам Гарсиа Лорка? В сущности, он основал испанский авангард, точно как наш Песоа[2] – португальский модернизм, и художник разносторонний, занимался и поэзией, и музыкой, и живописью.