Такахаси Ёко. Я люблю дождь

   – Кажется, она тебе чуть великовата, – сказал он.
   Как-то меня приняли за его жену. Это случилось меньше Чем через месяц после того, как я стала приезжать в этот приморский город. Коротать в одиночестве послеполуденное время летом совсем не плохо. Воздух здесь прохладнее, чем в Токио, – чувствуется близость моря. Сразу сбрасываешь с себя добрую половину одолевающих тебя в городе дел и забот.
   Послушаешь пластинку, почитаешь книжку, покормишь кошек, глядишь – и день подходит к концу.
   В один из таких солнечных дней сквозь дрему я вдруг услышала стук в дверь.
   Короткое «тук-тук-тук», и снова, как бы проверяя, слышу я или нет: «тук-тук». Стучат так, словно знают наверняка, что в доме кто-то есть.
   Кто это? Ведь о моем пребывании здесь никому не известно.
   Не без колебаний подхожу к парадному.
   – Госпожа, госпожа, это Исахая, – поторапливает меня голос, как видно принадлежащий торговцу.
   Поворачиваю ручку и чуть приоткрываю дверь – передо мной возникает добродушный человек лет пятидесяти, его лицо залито лучами летнего солнца.
   – Значит, вы, госпожа, снова сюда приехали… – На нем синий передник. Судя по всему, он хозяин винной лавки. Он низко мне кланяется, как и подобает торговцу.
   – Вот дюжина пива и три бутылки сакэ, как вы заказывали. – Он снова обращает ко мне сияющее лицо.
   Я мычу в ответ что-то неопределенное.
   – Да, деньги я уже получил, так что не беспокойтесь. Ну и жара стоит! Замучишься, пока сюда к вам поднимешься.
   Он непринужденно помотал головой, но, когда наши взгляды встретились, стал прощаться уже снова в свойственной торговцам манере.
   – Если вам еще что-нибудь понадобится, пожалуйста, заказывайте по телефону, – произнес он несколько натянуто, устало закинул ногу на стоявший позади велосипед и уехал.
   – Послушай, ну и что же ты почувствовала, когда тебя приняли за его жену?
   – Как тебе сказать, какое-то странное ощущение… Неловкости, что ли…
   – Может быть, у него и в самом деле есть жена?
   – Нет. Он ведь говорил, что они расстались.
   – Ну, это было давно. У него наверняка и теперь есть жена где-нибудь.
   У Макико снова заблестели глаза. Когда она ради забавы строит свои умозаключения и сама же упивается ими, у нее всегда бывает такое лицо.
   – Точно. Иначе и быть не может. Ведь он живет не только в Камакуре. Ты сама говорила, что в Токио у него есть комната, где он работает… Одним словом, получается…
   – Ты ошибаешься. Это не так. Я знакома с его друзьями, я вижу его отношение ко мне. Быть может, у него и есть какая-то женщина. Но она ему не жена.
   – Не жена… Хм, любопытно.
   Возможно ли, что у него есть женщина? – снова размышляю я. Во всяком случае, женой ее не называют. Это ясно из общения с его друзьями. Они ни разу не произнесли этого слова.
   И все же какой-то намек на существование другой женщины явно существует. Правда, пока мне это подсказывает всего лишь чутье. Но я почему-то не испытываю огорчения. И ревности тоже. Скорее всего, потому, что эта женщина – сплошная неизвестность. Я не могу ее себе представить. Ни ее лица, ни прически, ни возраста, ни голоса. В ней нет ни одной конкретной черточки. К чему же тогда ревновать?
 
   Наши с ним встречи происходили в соответствии с раз и навсегда заведенным порядком. Редко бывало, чтобы я одна приезжала в Камакуру, а он появлялся вслед за мной. Обычно мы встречались вечером в одном из баров в Токио и уже оттуда ехали вдвоем.
   Иногда мы добирались поездом, но чаще всего пользовались машиной, которую я одалживала у Макико.
   Место нашей встречи опять-таки было раз и навсегда определено. Это был небольшой бар чуть поодаль от Роппонги: стойка, два кабинета на четверых да полная дама – хозяйка.
   Посетители, как видно, собирались поздно, так что сразу после семи там можно было застать одну хозяйку, которая от нечего делать потягивала сакэ.
   Как правило, я появлялась в баре именно в эту пору и, открыв дверь, слышала всегда одно и то же:
   – А-а, заходите, пожалуйста. У вас сегодня назначена встреча? – Затем она добавляла: – Когда я открыла этот бар, первым моим посетителем стал ваш знакомый. – Говорить о нем с одобрением, по-видимому, тоже вошло у нее в привычку.
   – Одолжи машину, а?
   – Опять? Ладно, бери. Правда, сегодня я как раз собиралась ехать домой. Но ничего не поделаешь, могу и на сей раз остаться в гостинице.
   Макико всегда охотно дает свою машину. Наверное, оттого, что это подарок, выклянченный у любовника, она не особенно дорожит ею. По полмесяца Макико живет в гостинице в Токио. Номер для нее снимает все тот же ее возлюбленный в течение всего года.
   – Знаешь, а мне хотелось бы как-нибудь встретиться с твоим ухажером. – Макико неожиданно придвигается ко мне. – В самом деле, я постоянно даю вам свою машину. Должны же у меня быть хоть какие-нибудь права! Встречусь с ним и выскажу тебе свое мнение о нем.
   – Хорошо. Как-нибудь, – говорю я и поскорее выхожу из комнаты.
   Завожу машину. Вместе со звуком включившегося мотора мне передается вибрация. Испытывая на себе эту вибрацию, понимаю, что мое тело подчиняется какому-то совсем иному ритму. То же самое ощущение, когда мы с ним соприкасаемся кожей. «Нашла время думать об этом», – ворчу я и потихоньку трогаюсь с места.
 
   Однажды я услышала рассказ о том, как падает ветер. Ночь, кругом полная тишина, он лежит рядом и ведет неспешный, слово за словом, рассказ. Его голос звучит на редкость убедительно.
   – Это неправда.
   – Нет, правда. Здесь как раз середина горы, и в этом месте собирается весь ветер с моря. Днем он гнездится между деревьями, а с наступлением ночи с шумом падает вниз.
   – Все это неправда. Ну хорошо, когда он падает, что слышно?
   – Раздается страшный грохот.
   – Неправда, неправда, неправда! Этого не может быть!
   – Нет, это правда. С особой силой он обрушивается в ветреные дни. – Все это он говорит с серьезным видом, бесстрастно отметая мои возражения. Сейчас его лицо кажется мне смешным, и, уткнувшись в подушку, я давлюсь от смеха.
   – Вот здесь море, – говорит он, пробегая ногтями по моей спине. – А сюда падает прилетевший с моря ветер. – Теперь его тон становится шутливым. Каждый раз, когда его жесткие ногти касаются ложбинки на спине, она покрывается гусиной кожей.
   – Море заволновалось? – тихонько спрашивает он и, прижав ладони к моим лопаткам, ждет, когда начнется отлив.
   – Знаешь, когда-то один человек, увидев, что на плечах или груди у меня появилась гусиная кожа, решил, что его нежности мне неприятны, и на полпути отступился.
   – Ну и что же потом?
   – Ничего. Отступился – и все тут.
   На сей раз громко смеется он. Продолжая лежать ничком, я поворачиваю голову и смотрю на него. Никогда прежде не видела, чтобы он так смеялся.
   Из разлитого в комнате полумрака выплывает его грудь. У мужчины грудь вовсе не должна быть могучей, мне куда милее, если она белая, гладкая, даже чуть впалая, решаю я для себя.
   – Послушай, ты ходишь к морю?
   – В этом году еще ни разу не был.
   – Грешно жить рядом с морем и не бывать там.
   – Именно оттого, что оно близко, я и не хожу. Впрочем, завтра мы можем покататься с тобой в лодке.
   – Стало быть, завтра мне можно не уезжать в Токио?
   От возможности быть с ним целых два дня я становлюсь счастливой и беззаботной. В только что купленных резиновых сандалиях и соломенной шляпе иду по торговой улочке напротив станции Дзуси. В поисках нового купальника заглядываю в витрины. Немного неловко просить мужчину помочь в выборе купальника.
   – Этот, кажется, ярковат.
   – Да, в самом деле. – Я сразу же направляюсь к следующей лавочке. Он идет за мной, ослепительно улыбаясь.
   – Вообще-то так не поймешь, надо примерить.
   – Нет, ни за что. Я совсем незагоревшая. Сейчас мне ничто не пойдет. Нет уж, не стану я надевать купальники в этой примерочной, да еще при дневном освещении. – Я произношу эту тираду уже почти сердито.
   – Ну зачем же делать такое грозное лицо? – Он глядит на меня, словно я маленький ребенок, которого нужно успокоить.
   Временами он обращает ко мне такую вот улыбку. Когда я прихожу в отчаяние от затора на дороге, когда пьянею от небольшого количества сакэ, когда ради забавы принимаюсь писать. Что, я настолько занятна? Настолько ребячлива?
   Вообще-то он часто об этом говорил. Мол, когда я смеюсь, становлюсь похожей на мальчика-подростка. А понравилась я ему тогда, когда в день нашей первой встречи пила воду, Он сказал, что я выглядела очень трогательно, потягивая воду из крана с какой-то детской непосредственностью. Так ли это? Так ли это?
 
   Наконец облачаюсь в синий в полоску бикини. Я выбрала именно бикини, и не без умысла. Надень я обычный закрытый купальник – и вот она я, та самая, которую он держит в объятиях.
   В этом бикини усаживаюсь в лодку, но не защищенные узкой полоской ткани бедра и ноги кажутся какими-то странно белыми и, точно они не принадлежат мне, бесстыдными.
   Солнце манит к себе тело, Я сижу напротив него и, изо всех сил упираясь в лодку руками и ногами, стараюсь удержаться в устойчивом положении.
   Глядя на меня, он изящно перебирает веслами.
   – Почему бы тебе не раздеться?
   – Не хочу плавать.
   На нем та же одежда, в которой он бродил со мной по торговой улочке, – майка с отпечатанным на ней флагом какого-то иностранного государства и закатанные до колен брюки из тонкой хлопковой ткани. Но почему у него такой хмурый вид, столь не вяжущийся с этим солнцем? Впрочем, он изо всех сил настраивается на мою волну.
   Я не без вызова взбиваю воду рукой. Поднимаются брызги. Он обеими руками закрывает лицо.
   Возможно, он не умеет плавать. Нет, просто не хочет раздеваться.
   На воде перед нами покачиваются ослепительные в своей наготе обнаженные тела.
   Он смотрит на меня с сомнением и говорит:
   – Если ты опалишь кожу, вечером не сможешь пошевелиться.
   – Не волнуйся. Вот подплывем к той скале – и я нырну в воду. Если время от времени смачивать кожу водой, она не обгорит.
 
   Я люблю звуки в воде. Когда, затаив дыхание, бросаешься в воду, уши сначала пронзает какой-то металлический звук. Но стоит нырнуть поглубже, как давление на ушные стенки доходит до предела, и кажется, что ты балансируешь на грани жизни и смерти.
   Тогда выпускаешь из ушей воздух и в тот же миг снова испытываешь нестерпимую радость.
   Делается это так: одной рукой зажимаешь нос, рот закрыт, скопившийся в горле воздух выталкиваешь через уши.
   Небольшое усилие – и в ту же минуту вместе со звуком, напоминающим хлопок, выходит воздух. И тогда боль в ушах проходит, и ты как бы растворяешься в голубой воде.
   Вода с беспредельной нежностью обволакивает тело. Каждый волосок на коже пританцовывает. Мелкие пузырики воздуха пробегают по коже. Провожу по телу рукой. Искрящаяся пена разлетается во все стороны.
   Совершенно освоившись в воде, можно потихоньку перевернуться на спину. Руки и ноги движутся в воде свободно, точно водоросли. Подобно рыбе, делаю на дне мертвую петлю. Из легких выходит последний воздух, и я опускаюсь на песок.
   Приятно, когда спина касается песка. Его поверхность гладкая, прохладная.
   Смотрю вверх. Там, на поверхности воды, покачиваются солнечные лучи. Этот расплывчатый пучок света, подрагивая, скользит по воде – туда-сюда.
   Водоворот лучей проникает в воду и постепенно доходит до меня.
   Протянув к нему руку, резко взмахиваешь ею – и тогда с каким-то странным звуком: «фокон-фокон» – возникают самые разнообразные пузыри, крупные и мелкие.
   Они цепляются ко мне и вскоре, вырастая и вытягиваясь, взвиваются ввысь. Смотрю им вслед, и такое чувство, будто Погружаюсь в сон.
   Там, наверху, он, наверное, со скучающим видом перебирает веслами. Растворившись в воде, их всплески доходят до меня уже каким-то невыразительным хлюпаньем.
   Пока я вот так резвлюсь в воде, он сидит в лодке и, наверное, от нечего делать курит.
   Когда из этого подводного мира смотришь вверх, почему-то люди на берегу представляются какими-то гротескными существами с возмущенно поднятыми плечами.
   Милый, ты, наверное, не знаешь: вода – это сон. Этот мир – сон. Иначе разве могли бы безрукие и безногие рыбы вести здесь свою утонченную жизнь?
   Ты, сражающийся на земле. Я хочу, чтобы после смерти ты стал водой. Здесь спокойно и тихо.
   Да, ты будешь тихо жить здесь, под сенью скалы. А я время от времени буду к тебе приходить.
   Ты будешь открывать рот и проглатывать принесенный мною корм.
   Когда-то мы с тобой ходили в океанарий. Глядя на темный аквариум с глубоководными рыбами, ты рассмеялся: какие у этих рыб веселые глаза.
   У рыб детская душа. Чем глубже погружаешься в воду, тем более похожим на ребенка становишься.
   Всякий раз, ныряя в воду, я молодею. Прямо пропорционально глубине, на которую опускаюсь.
   В самом деле. С каждым новым движением вода привносит в мой дух все больше и больше детского. Голова постепенно освобождается от мыслей.
   Интересно, какой мир я увидела бы, нырнув на сто метров?
   Быть может, то, что видела, еще не родившись, когда находилась в материнском чреве?
   Да, тебе тоже следовало бы когда-нибудь нырнуть глубоко-глубоко и почувствовать себя в материнском чреве.
   Тогда тебе уже ничто не будет страшно.
   Позабыв о времени, я недвижно лежу в воде.
   В совершенно стихшей воде раздается какой-то гул. Как будто прокатилась волна. Меня подхватывает течение.
   Даже теряя равновесие, я отчаянно стараюсь удержаться на месте, виднеющееся же вверху дно лодки перемещается, переставая быть для меня надежным ориентиром.
   Надо же, здесь, под водой, куда спокойнее, чем там, думаю я, и в тот же миг у меня неожиданно сводит тело. Видно, я слишком долго задерживала дыхание. Мне страшно.
   Что есть мочи отталкиваюсь от дна. Вода с невероятной быстротой выталкивает меня. Только что не говорит: прочь отсюда!
   Я вверяю себя воде. Снова вскипает пена. А я продолжаю тихо молить бога о том, чтобы выплыть.
 
   Сегодня по пути домой я купила маленький подвесной колокольчик. «Зачем тебе это?» – рассмеялся было он, но я настояла на своем, и теперь колокольчик висит под карнизом крыши и мелодично позванивает.
   Подставляя ветру обгоревшую кожу, рассеянно гляжу в окно.
   – Поешь чего-нибудь? – доносится из глубины дома его голос. Когда он так спрашивает, можно не сомневаться, что он уже занят делом.
   – Все-то ты умеешь! – кричу ему в кухню. – Вообще-то сегодня и я могла бы приготовить еду.
   – Ладно, тебе не нужно ничего делать. Сиди спокойно. Ну вот и готово.
   Он появляется, величественно держа в руках тарелки. Приготовив какое-нибудь блюдо, даже самое нехитрое, он с гордостью ставит его передо мной, как изысканнейшее лакомство на свете. Даже если это просто лапша из пакетиков или яичница-глазунья.
   – Надо есть, пока горячее.
   Сегодня у нас в меню опять что-то приготовленное на скорую руку, но он употребил немало выдумки, покрошив в еду лука и колбасы. Стоит мне отправить в рот первый кусок, как он заглядывает мне в лицо и спрашивает:
   – Ну как, вкусно?
   – Вкусно, очень вкусно, – отвечаю я, еще не успев проглотить, и тогда он, улыбнувшись одними глазами, придает своему лицу обычное выражение.
   Когда я остаюсь с ним, почему-то всегда так выходит.
   Ни разу не было, чтобы я приготовила ему еду или убрала в комнатах. Не то чтобы я не хотела – просто он не позволяет. Кроме того, мы ни разу не бывали вместе больше двух дней, а этого слишком мало, чтобы женщина могла почувствовать себя хозяйкой в доме. Во всяком случае, он во всем меня опережает. То говорит: «Можешь принимать ванну, вода уже согрелась». То сообщает: «Сегодня я постелил в дальней комнате, там будет прохладнее спать». А мне остается лишь произнести дурацкое: «Хорошо» – и воспользоваться его услугами.
 
   Сидя перед зеркалом, Макико занимается своим лицом.
   – Ну как на море? – спрашивает она, оборачиваясь ко мне.
   – Замечательно.
   – Это и видно. Вон какой у тебя красный нос.
   – Неужели я обгорела? – Подхожу к Макико и заглядываю в зеркало. Два лица, совершенно несхожие между собой. Одно – покрытое бело›й пудрой, с отчетливыми очертаниями, другое – красновато-коричневое, мальчишеское.
   Намазанные помадой губы запорхали:
   – Послушай, а ничего, что ты загорела? Ведь в вашей профессии это, кажется, запрещено.
   – В таких пределах не страшно. Ой, до чего же у меня невзрачное лицо! – мрачно говорю я и усаживаюсь поглубже на диван. Не теряя ни минуты, Макико произносит:
   – Ты не права. Если за тебя как следует взяться, ты будешь красивая. К тому же женщине необходимо бывать на людях.
   – Что это значит – бывать на людях?
   – Ну как тебе сказать? Бывать там, где тебя заметят.
   Конечно, я не имею в виду, скажем, универмагов. Речь идет, например, о фешенебельных ресторанах. Впрочем, и эта гостиница сойдет. Здесь публика нарядно одета, но и на тебя тоже смотрят. Если постоянно бывать в таких местах, на тебе сам собой появится лоск.
   – Ах, вот оно что…
   – Конечно. Нужно, чтобы на тебя смотрели. Разумеется, наличие возлюбленного тоже очень важно, но это еще не все. Нужно находиться в поле зрения многих людей. Чем больше взглядов обращено на женщину, тем красивее она становится.
   – Но такие женщины бывают несчастливы.
   – Опять ты за свое! Что за ерунду ты городишь? Мы говорим о разных вещах. Ведь часто случается так: какая-нибудь певица-дебютантка, поначалу настоящая простушка, по прошествии нескольких месяцев становится такой красоткой, что ее и не узнать. Вот о чем я говорю. – Макико понесло, и все это время она без передышки накладывает косметику. Наконец с лицом закончено. Я уже не слушаю ее, просто– наблюдаю за тем, как она одевается.
   – Кстати, куда ты собираешься? – пытаюсь приостановить изливающийся на меня поток красноречия.
   – На Гиндзу. Мы встречаемся в клубе. А оттуда пойдем куда-нибудь пообедать. Может быть, составишь нам компанию?
   – Что ты! Посмотри, в каком я сегодня виде.
   – Ничего, такой ты моему знакомому даже больше нравишься.
   Вернувшись с моря, я не успела переодеться, на мне все та же широкая блуза из махровой ткани и вылинявшие джинсы. Когда я входила в гостиницу, швейцар даже покосился на меня.
   – Между прочим, мой приятель, оказывается, как-то видел тебя.
   – Да? Где же?
   – На Акасаке, в заведении, где играют в патинко ^[6]. Сначала он решил было тебя окликнуть, но, во-первых, до этого он виделся с тобой всего только раз, и потом – ну не забавно ли? – он говорит, что у тебя было такое сосредоточенное лицо. Впрочем, вскоре тебе перестало везти, и ты ушла.
   – Надо же, правда?
   – Да. И вообще, во время всякой игры, будь то патинко или сиена, ты становишься невероятно серьезной, ну просто озадачиваешь своим видом.
   – Неужели?
   – Честное слово, посмотри как-нибудь на себя в зеркало. Между прочим, ты его тогда совершенно очаровала. Одета ты была в своем обычном стиле. Ты ведь любишь облачиться в мужскую рубаху и джинсы или надеть охотничью шляпу. Он говорит, что в своей мешковатой рубахе ты была похожа на мальчишку и… – ну просто очень мила.
   Опять мальчишка? Мне это уже начинает надоедать.
 
   Когда-то он сказал: «Я люблю дождь». И точно, всякий раз, когда мы встречаемся, становится пасмурно и сыро.
   Нашим встречам больше пристал не безоблачный смех, а обмен пасмурными изучающими взглядами. Вернее, так стало теперь. Он оставил во мне глубокий след. Я ощущаю кожей даже его слова. И все-таки это разные вещи: тело, совершенно привыкшее к нему, и не поспевающая за телом душа.
   Такой меня Макико не знает.
   На дворе стрекочут цикады. Вот и осень пришла. С этой мыслью прижимаюсь носом к его плечу. Сейчас кажется, что ничего дороже этой тишины нет.
   – Ты знаешь, о чем поют цикады? – шепчет он. Не меняя позы, отвечаю ему в плечо:
   – Корокорокоро, ру-ру-ру-ру
   – Когда ты выдыхаешь сюда, щекотно.
   – Но ведь правда, они поют. корокорокоро, ру-ру-ру. Кажется, больше никаких звуковне разобрать.
   – Нет, прислушайся как следует.
   Ничего не понимая, поднимаю лицо и спрашиваю взглядом. Он говорит:
   – Ката-тотэ, сусо-тотэ, близка холодная пора – вот как они поют.
   – Что это значит? – На сей раз спрашиваю словами.
   – В старину люди ходили в кимоно, вот цикады и предупреждают, что скоро, мол, наступят холода.
   – А что такое «ката-тотэ, сусо-тотэ?» ^[7]
   – Ну как же, летом жарко, поэтому рукава одежды поднимают в плечах, а полы подворачивают. Оттого цикады и говорят: распусти складки на рукавах, спусти подол, ведь холода уже близки.
   – Вот оно что? Интересно. «Ката-тотэ, сусо-тотэ, близка холодная пора». В самом деле, так оно и есть.
   Когда произносишь это в одном ритме с голосами цикад, удивительно совпадает.
   – Ката-тотэ, сусо-тотэ… – весело повторяю я.
   – Так в старину говорили люди.
   – А откуда ты это знаешь?
   – Мне рассказала бабушка.
   – А-а, значит, и у тебя была бабушка?
   – Естественно.
   – Странно, такое впечатление, что у тебя не должно быть ни бабушки, ни дедушки, ни отца с матерью.
   – Почему?
   – Просто так кажется.
   – Что же, у меня такой вид, будто я один-одинешенек на свете?
   Да нет, думаю я про себя, но вслух ничего не говорю. Просто вглядываюсь в его профиль.
   В небольшом домике где-то в нижней части города он, еще ребенок, и его бабушка лежат рядом и разговаривают про цикад. Эта картина возникает у меня перед глазами, но сразу же исчезает. Его хорошо вылепленный профиль выдает обитателя верхней части Токио с его особняками.
   Странный он – этот человек. Хоть и мужчина, а любит дождь, обожает кошек, слушает Моцарта.
   К автомобилям совершенно равнодушен. Разумеется, водительских прав у него нет. Рукописями своими занимается от силы два-три дня в неделю. Держится с редким благородством.
   Так что же все-таки притягивает меня в нем, в этом загадочном человеке?
 
   Среди ночи открываю дверь и сразу же немного сожалею об этом. Из помещения выплывает влажный воздух, откуда-то из темноты возникают четыре белых существа и льнут к моим ногам. В их протяжном мяуканье мне чудится угроза.
   Второпях ищу выключатель и зажигаю свет. Щурясь от яркого света, кошки разом поднимают ко мне мордочки. И, как бы приглашая следовать за ними, бросаются куда-то в глубь дома.
   Сегодня я зашла всего на несколько минут. Так, чтобы при встрече сказать ему невзначай – дескать, на днях заезжала покормить кошек. Войти в дом, который долгое время был заперт, – довольно жуткое испытание. Особенно в столь поздний час.
   Намеренно громко шелестя пакетом с консервами для кошек, иду в кухню.
   Делаю два, потом три шага по коридору и вдруг останавливаюсь как вкопанная. В темноте различаю что-то черное. Этот черный предмет как-то неестественно лежит у входа в кухню.
   В страхе протягиваю руку и нащупываю выключатель. Как только он щелкает, у меня перехватывает дыхание.
   Это огромная черно-бурая крыса. Она мертва, лежит разодранным животом кверху, лапы сжаты.
   Что же с ней делать? Я никогда не брала в руки дохлых крыс. К тому же таких огромных.
   Мне хочется немедленно убежать прочь. Но из кухни доносится жалобное мяуканье голодных кошек. По их виду заметно, как они горды без труда добытым трофеем.
   Собравшись с духом, поднимаю ногу и перешагиваю через крысу. Спешу в глубь кухни, чтобы открыть консервы. Все это время я стараюсь не дышать, опасаясь зловония. Открыв консервы, распахиваю окно. С улицы вплывает прохладный воздух.
   Я снова ловлю всем телом тишь и кошмар ночи.
   С тех пор прошел всего лишь час.
   Лежу, свернувшись калачиком в кровати на втором этаже. Ну и ночь! В ней теснятся одиночество, тоска, страх – и выхода из нее нет.
   Пальцы все еще чувствуют тяжесть крысы, ощущение ее скользкого мягкого тела преследует меня.
   Разумеется, я не прикасалась к ней голыми руками. Мне ничего не стоило в несколько раз сложить газету и взять крысу через нее, но в руке до сих пор живо прикосновение.
   Прижимаю эту руку к груди, точно пытаюсь ее защитить. Теплота руки и удары сердца постепенно сливаются в единое целое.
   Мало-помалу страх отступает, но теперь на меня наваливается одиночество.
   Наверное, именно в такие дни падает ветер, думаю я.
 
   Теперь все это лишь шелестящий обрывок тех летних дней. Такой вот шелест я слышу всякий раз, когда чувствую приближение разлуки.