Страница:
За любопытством пришла боль. Не церемонясь, пырнула острым ножом прямо в сердце.
Гитлер не выдал Гели за Мориса, потому что сам любит племянницу.
Он. Любит. Гели.
Поселил ее в своей квартире на Принцрегентштрассе, распорядился, чтобы Борман обеспечил для девушки охрану. Никуда ее не отпускает. Лично сопровождает на уроки вокала, ездит с ней на пикники.
Да, конечно: это любовь!
С его-то занятостью – на уроки.
С его-то отвращением к паркам и озерам – на пикники. Да Ади же не выносит природу, ненавидит купаться. Никто никогда не видел его в купальном костюме, он может только пройтись по берегу и помочить в воде ноги, и на лице его появляется брезгливое выражение. И вот ради своей племянницы он плюет на собственные привычки и предпочтения!
Любовь. Любовь к Гели…
«Зачем же он приходит ко мне? – Ева сглотнула подступивший к горлу комок и уставилась в потолок, стараясь сдержать закипающие горькие слезы. – И говорит добрые слова, и ласково смотрит, и дарит подарки. Зачем?! Наверное, чтобы Гели ревновала. Точно! Как же он сходит по ней с ума! А я… я ничего для него не значу…»
– Ева, вы понимаете, – Эмиль накрыл ее руку своей широкой ладонью, – через несколько лет фюрер может получить пост рейхсканцлера. Для вас это тоже уникальный шанс! Вы можете стать женой такого человека, понимаете? А мне нужна Гели, никто ее не заменит. Нам надо объединить усилия, мы союзники, и цели наши совпадают. Вы слышите меня?!
Она послушно кивала, соглашалась. Зачем-то обещала написать девушке письмо с просьбой оставить Ади в покое – как будто бы оно могло исправить эту ужасную ситуацию.
Рейхсканцлер, власть, политика. Влияние, положение.
Если бы Эмиль только знал, как мало значит для нее все это. А очень дорого, безумно важно – уставшее лицо фюрера, его чарующие глаза.
Глаза-глаза-глаза.
Пропасть, омут. Других таких не найти! Нет сил думать о том, что они смотрят на другую женщину, что их целуют другие губы.
Нет сил думать – и не надо, ни к чему травить себе душу. Да это же очевидно: Ади просто запутался. Он поймет и сделает правильный выбор. Придется только очень постараться, позаботиться о том, чтобы толстая брюнетка с квадратной челюстью исчезла из жизни фюрера.
И Ева старалась.
Остригла пепельно-русые волосы, которые спускались ниже плеч, сделала короткую, как у Гели, стрижку. Стала носить вульгарные платья с глубоким вырезом, которые за стойкой фотоателье смотрелись неуместно. Начальник, вечно ворчащий по поводу и без, впрочем, не сделал на этот счет ни единого замечания, интуитивно все угадав.
Не прическа, не платье, не дурацкие туфли на очень высоком каблуке – это уже оружие в битве.
Ева боролась за сердце фюрера, Гофман – за близость к вождю, Морис – за Гели.
Объединенными усилиями действовать проще.
Генрих Гофман всегда имел полную информацию о местонахождении фюрера – и ни один приезд Гитлера в Мюнхен не проходил без того, чтобы начальник не затащил Адольфа поболтать с маленькой фрейлейн Браун.
Эмиль рассказал все о Гели. Как она кокетничает, скандалит с дядей, красит губы вызывающе яркой помадой. И курит у него, не выносящего табачного дыма, прямо на глазах.
В связи с этим надо все устроить по-другому. Пусть там, рядом с племянницей, будут нервы и боль – а здесь царят покой, комфорт, уют.
Поэтому – никаких упреков, только улыбки. Долой помаду и красный лак для ногтей. И – не курить – не курить – не курить. Хотя за долгие часы рассуждений фюрера о политике без сигареты с ума сойти можно.
«Я буду развлекать его. Веселить. Только бы он отдыхал рядом со мной. Пусть привыкнет. Пусть полюбит, – думала Ева, стараясь изо всех сил рассмешить фюрера. – Каждую минутку, которую он проводит рядом со мной, я занимаю в его сердце все больше и больше места. И вот настанет день, когда и вовсе не будет в нем Гели – зато буду я».
Она выбросила книгу Оскара Уайльда. Стоило лишь милому фюреру нахмуриться: «Слишком умное чтение. А женщина, которая хочет быть рядом с таким человеком, как я, не должна быть излишне умна. Женщинам ум вообще ни к чему…»
А еще Ева полюбила огромных злых овчарок. Ведь Ади считал, что они – лучшие друзья.
Прочитала «Майн кампф». Ничего из политических рассуждений не поняла, но многое выучила наизусть. Ведь эти строки писал дорогой фюрер, находясь в тюрьме, вдали от друзей и соратников.
Мама и подруги твердили в один голос:
– Ева, опомнись. Что с тобой происходит? Мы не узнаем тебя.
Она натянуто хохотала, удивленно хлопала ресницами, округляла глаза, приоткрывала ротик.
Отрепетированные для любимого жесты, фразы и взгляды, наверное, действительно незаметно вытеснили истинную Еву.
Ее это волновало?
Да ничего подобного!
Для нее в целом мире была одна цель, одни любимые глаза, один мужчина.
Она стремилась получить его целиком и полностью, всем своим существом, была охотницей и дичью одновременно.
Только вот ничего не выходило.
Все усилия были напрасны.
– Опять он приходил к нам на ужин с этой Раубаль, – понуро сообщил Гофман, отводя взгляд. – Глаз не спускал с Гели, разрешил даже сфотографироваться рядом с ней.
«Пущу себе вечером пулю в лоб. Да, возьму револьвер отца и застрелюсь, – мрачно решила Ева, мигом представив ненавистную соперницу рядом с обожаемым фюрером. – Грех это большой, и выглядеть буду после смерти некрасиво. Но сил больше нет за него бороться. Гели выиграла, хотя и не нужен он ей, и никому вообще так крепко, как мне, не нужен».
От невеселых мыслей отвлек адъютант Гитлера. Принес билет в оперу и сказал, что Ади просит непременно быть сегодня вечером в театре.
Спасена!
Выбрать платье, придумать шутки, наврать отцу, что слишком много работы, и поэтому придется задержаться.
А потом слушать, как он говорит о Вагнере. Смотреть на милое лицо, в котором теперь заключен весь мир. Мечтать…
Оперу Ева не любила, предпочитала оперетту, а еще лучше кино. От громких арий обычно болела голова, а в тот вечер, несмотря на присутствие обожаемого фюрера, Еве сделалось так плохо, что она невольно стала думать о простых домашних делах. Они чуть отвлекали от музыки и успокаивали раскалывающуюся голову.
Итак, домашние хлопоты. Надо пересадить цветы в длинном ящике возле окна, почистить плащ, привести в порядок платье, а еще…
Мысли лихорадочно заметались.
Платье, карманы – даже если Гели не приводит одежду фюрера в порядок сама, по карманам непременно лазит, какая женщина устоит, а это значит…
Сдерживая желание подпеть от счастья звенящему на сцене сопрано, Ева обдумывала свою идею.
Шикарная! Отличная!
Написать Ади любовное послание, подложить в карман, пусть Гели найдет и закатит ему истерику! А текст – Ева нахмурила тонкие брови, но, вспомнив, что это чревато морщинками, натянуто улыбнулась – может быть примерно таким: «Еще раз спасибо Вам за любезное приглашение в театр. Это был незабываемый вечер. Безгранично благодарна Вам за Вашу доброту. Считаю часы до момента, когда мне дарована будет радость новой встречи. Ваша Ева» [5].
Он не заметил, как Ева опустила написанное в уборной письмо в карман его светлого плаща, потому что в этот момент вдохновлено рассуждал:
– Природа оказывается очень жестокой по отношению к отдельному индивидууму, она безжалостно отзывает его с этой земли, раз он неспособен выдержать ударов жизни, но зато она сохраняет расу, закаляет ее и дает ей силы даже для больших дел, чем до сих пор [6].
Как всегда практически ничего не понимая из его речи, Ева согласно кивала и ослепительно улыбалась.
Оказывается, счастье – так просто. Он рядом. Соскучился, пригласил в театр, а еще впереди ужин, а потом…
Собственные мечты, одна заманчивее другой, лихорадочно проносящиеся в голове, казались Еве почти реальными. Попрощавшись с фюрером, она продолжала представлять до мельчайших подробностей все-все. И как он объяснится в любви, и свадьбу, и детей, а еще хорошо бы домик купить, можно небольшой, но очень уютный…
– Ева, к тебе пришли. – Отец заглянул в ее комнату и нахмурился. – Почему ты позволяешь своим друзьям заходить к тебе так поздно? Да и возвращаешься ты, дочь, тоже не рано. Хочу тебе напомнить, что до замужества…
Ева, недослушав проповедь, выскользнула в дверь.
«Ади, – обрадованно встрепенулось сердце. – Решился!»
Но в прихожей стоял понурый Эмиль Морис. Покрасневшие глаза, серое лицо.
– Пошли на лестницу, там поговорим, – испуганно пробормотала Ева. – Что случилось?
– Фюрер уезжал из Мюнхена. И вот Гели за неделю нашла себе двух любовников! Скрипача из Вены и инструктора по лыжам из Инсбрука. Она… – Морис потер левую часть груди и, вздохнув, продолжил: – Сама себя им предлагала! Гели сходит с ума, дядя душит ее своей любовью… Конечно, он все узнал, закатил скандал. Пригласил тебя в театр. Я так радовался. – Голос Эмиля дрогнул. – Думал, все, конец. А когда он вернулся, то сразу же бросился в ее спальню. Прямиком, со всех ног… Даже плащ не снял! И они помирились. Нужно что-то придумать. Нужен план, понимаешь?
Ева понимала одно: все напрасно. Он любит Гели. И это так больно, что боль заполняет все, а больше, кроме нее, уже ничего не остается…
Через несколько дней страдания все еще кровоточили. Только к ним прибавились горькая пустота, тяжелая усталость, тупое безразличие. Смирение.
«Я признаю свое поражение, – думала Ева, закрывшись в темной комнате с катушкой пленки. – Больше ничего уже между нами не будет. Если даже измену простил – любит ее, крепко любит».
Дверь вдруг распахнулась. Секунду Ева остолбенело смотрела на струю яркого солнечного света, вспоровшего темноту вплоть до извлеченной из футляра пленки в ее руках. Потом хотела сказать шефу, что он спятил и засветил несколько съемок. Но не успела.
– С фюрером беда! – закричал Гофман своим тонким голосом. И в нем было столько боли, что даже привычная комичность исчезла. – Племянница Гитлера застрелилась!
– Как? Когда? – охнула Ева, и руки сразу же задрожали. – Почему? Как фюрер?
Конечно, начальник все разведал.
Накануне трагедии Гели заявила, что хочет поехать в Вену. Фюрер, решив, что племянница желает встретиться со своим любовником, категорически запретил Гели даже выходить из дома.
– А сам-то ты что, лучше?! Распоряжаешься тут, света белого из-за тебя не вижу! А сам?! – кричала девушка, размахивая бумажкой. – Ты встречаешься с какой-то Евой, ходишь в оперу, она ждет новой встречи! Мне надо в Вену! Ты это понимаешь?! Мне надо!
Вместо ответа Гитлер сделал знак телохранителю. Тот услужливо приблизился, выслушал распоряжение – не выпускать Гели за дверь.
Племянница, впрочем, казалась не очень расстроенной. Она мгновенно вспыхивала, но так же быстро и переставала сердиться.
Гели поболтала с горничной, распорядилась насчет обеда. Потом долго щебетала по телефону с подругой. Вошла в свою комнату, достала из ящика стола пистолет фюрера…
Она все-таки нашла выход.
И ушла.
А дядя ничего не смог поделать.
– Он закрылся в ее комнате. Не ест [7], отказывается выходить. Партийные мероприятия сорваны, а он лишь плачет. Я ни разу таким его не видел, – сокрушался Гофман, нервно теребя в руках пакетик с проявителем. – Я пытался с ним говорить. Фюрер лишь сказал, что никогда прежде не ведал такого бездонного отчаяния. И что теперь оно всегда будет с ним.
– Это я ее убила, – с ужасом прошептала Ева, – мое письмо все обострило, и… фюрер никогда меня не простит.
В тот день она с удивлением поняла: чувство вины не мучает ее. Ей нет никакого дела до полной темноволосой девушки, ей совершенно ее не жаль. И даже если письмо и правда укрепило решимость Гели нажать на курок… Это в принципе совершенно неважно. Так ей и надо. А зачем она мешала фюреру связать свою жизнь с той, которая ему предназначена судьбой!
Но мысль о том, что больше не суждено увидеть Ади, сводила Еву с ума.
Успокаивающие и снотворные порошки чуть притупляли боль.
Ева ходила на работу, выслушивала ворчание Гофмана, возвращалась домой. Дни, ночи, события – все проходило мимо ее сознания.
Она пришла в себя лишь от резкого холода. Оглянулась по сторонам, осознала, что стоит на пороге ателье, а крыльцо заметено снегом. И открытые летние туфли промокли, а платье продувает ледяной ветер, а жакета на ней и вовсе нет.
– Какое сегодня число? – поинтересовалась она у Генриха, потирая покрасневшие озябшие пальцы. – Я так замерзла!
– Тринадцатое октября. Рано в этом году зима пришла. – И начальник почему-то широко улыбнулся. – Но я думаю, ты сейчас перестанешь мерзнуть. Фюрер приглашает тебя в Хаус Вахенфельд [8]!
Неужели ей было холодно?
Каким невесомо жарким бывает счастье!
– «Пять минут, пять минут…» – напевал под нос Юрий Иванович Костенко, меряя шагами гостиную, напоминавшую скорее библиотечный зал.
Комната казалась совсем небольшой, площадь ее уменьшали размещенные вдоль всех стен полки с книгами. Пол тоже был завален высокими стопками фолиантов. На фоне книжного беспредела пушистый салатовый ковер, массивный, обтянутый темно-зеленой кожей диван и удобные кресла как-то тушевались, утрачивали свой лоск. Компьютер, установленный в углу на небольшом столике, разглядеть и вовсе было практически невозможно.
Горы книг очень мешали перемещаться хозяину квартиры. Он то и дело натыкался на них, подхватывал норовившие упасть томики или приседал на корточки, чтобы собрать рассыпавшуюся-таки стопку.
– «Пять минут», – пропел Юрий Иванович и в сотый раз посмотрел на висевшие на стене круглые часы.
Их стрелки точно приклеились к циферблату. До прихода гостя оставалось еще больше часа.
За это время с ума можно сойти…
От волнения мысли Юрия Ивановича путались. С одной стороны, он был рад, что случайная догадка, вдруг возникшая при изучении материалов об истории Второй мировой войны, скорее всего оказалась верной. С другой – совершенно непонятно, как поступить с учетом недавно открывшихся обстоятельств. И третье, третье. Самое ужасное, невыносимое. Пенсия превращает жизнь в вакуум. Интеллектуальный и физический. До недавних пор он был заполнен своеобразным расследованием, проверкой, казалось бы, невероятного предположения. Поисками, перепиской. И вот теперь дело практически завершено. Все подтвердится – об этом говорит интуиция. Все подтвердится, но что потом? Вновь потекут однообразные пустые дни, и как в них жить? Опять двадцать пять, снова будет не о чем думать, некуда идти.
«Хоть ты помирай при выходе на пенсию, – мрачно подумал Юрий Иванович. – Как же мне хочется обратно в университет, читать лекции, проводить семинары! Да даже двоечников, которые по три раза зачет сдать не могут, – и тех мне, как выясняется, не хватает. В самом деле, было бы логично после выхода на пенсию перемещаться прямиком на кладбище. Невозможно смириться со старостью, невозможно! Сначала тебе перестают улыбаться хорошенькие женщины. Потом и сам уже не обращаешь внимания на симпатичных студенток. И вот, вручив дурацкую вазу и веник подвявших гвоздичек, тебя почетно выгоняют с работы. Но самое ужасное, что меняется только отражение в зеркале. Морщин больше, волос меньше – вот и все. А потребности думать, работать, жить полноценной жизнью – они остаются. Сын взрослый, я давно ему не нужен. После смерти жены другая женщина рядом – это нонсенс. И вот остаются только унылые бесцельные дни…»
Сердце почти всегда очень нервно реагировало на грустные мысли и волнение. В груди закололо, дыхание стало прерывистым. Юрий Иванович, стараясь упредить начинающийся приступ, осторожно сделал два глубоких свистящих вдоха. Но кислорода в воздухе катастрофически не хватало, боль продолжала тискать сердце. Осознав, что еще немного – и будет совсем плохо, он осмотрелся по сторонам. Таблетки, к счастью, обнаружились на диване.
Сейчас станет легче.
Сейчас. Вот.
Еще немного подождать, пока подействует лекарство…
На звук вытаскиваемой из флакона с таблетками пробки скотчтерьер Шварц отреагировал мгновенно. Примчался, цокая по паркету, из кухни, где нес почетную вахту у холодильника. Пару раз тявкнул для порядка: «Что это ты надумал, хозяин!» Потом запрыгнул на диван, перебрался на колени.
– Не бойся, Шварц, я пока не умру. – Юрий Иванович почесал черные торчащие ушки. – Знаешь, если бы не ты, я бы никогда не догадался… Ты понимаешь, что можешь войти в историю?
Пес залился звонким лаем, и Юрий Иванович обрадовался. Так собака реагировала на открывающуюся дверь коридорчика перед квартирами. Значит, совсем скоро раздастся мелодичный звонок. Скорее всего, это идет именно долгожданный гость, Ганс Вассерман.
– Шварц! В спальню!
«Хозяин, ты предатель!» – читалось в обиженных глазах. И все же скотчтерьер послушно спрыгнул с дивана.
Юрий Иванович закрыл за питомцем дверь и улыбнулся. Темперамент у собаки еще тот. Недавно Шварц вцепился в ногу соседке, которая зашла угостить куличом и крашеными яйцами. Но какая Пасха, когда чужой на территории…
Желанный звонок торопил поскорее щелкнуть замком. И все же Юрий Иванович глянул в глазок.
За дверью действительно стоял Вассерман. И выглядел он в точности как на присланных по электронной почте снимках: рыжеволосый, с неопределенного цвета большими круглыми глазами и полными щеками.
– Guten Tag! Ich freue mich Sie zu sehen. Kommen Sie bitte rein [9]!
– Oh, Sie haben begonnen Deutsch zu lernen [10]!
– Ich verstehe nicht [11], – развел руками Юрий Иванович. – Эта пара предложений – все, что я выучил. Хорошо, что вы говорите по-русски. Проходите, я сейчас принесу нам пиво. А вы не смущайтесь, располагайтесь. И показывайте, показывайте скорее!
Ганс схватил его за руку:
– Момент! Его со мной нет. Я его не взял, оно лежит в сейфе в отель. Я посмотрел ТВ. Такой большой криминал сегодня есть в Москве!
– Что ж, это разумно. – Юрий Иванович изо всех сил старался не показать своего разочарования. – Мало ли что может случиться. – Он досадливо поморщился. Негодный Шварц тявкал, не умолкая. – Действительно, разумнее потом поехать в гостиницу. Вы ведь не возражаете?
Ответить гость не успел, его отшвырнуло внезапно открывшейся дверью. Юрий Иванович доли секунды с ужасом смотрел на ворвавшихся в прихожую мужчин в масках, принявшихся обыскивать Вассермана. Все происходящее напоминало какой-то боевик!
Когда первое оцепенение прошло, он схватил тяжелую трость, размахнулся. Но в голове вдруг словно тонко зазвенела струна, и трость выпала из рук, а тело стало совсем невесомым.
– Я не знаю, кто это! Я не с ними! – прокричал Юрий Иванович.
Ему казалось очень важным объяснить это немцу, который буквально минуту назад говорил о том, что ходить с такой вещью по Москве рискованно. Не хватало еще, чтобы Ганс подумал о сговоре с этими головорезами!
Он кричал, а потом умолк, осознав, что не слышит собственного голоса. И пугающе отчетливо видит свое тело, лежащее на полу, лицом вниз. На паркет уже натекла небольшая лужица крови…
Лика Вронская, успевшая дойти до коридора, прокричала:
– К Седову! Мы договаривались!
Ей еще хотелось сказать парню, что она обязательно будет богатой и что старых знакомых не узнавать нехорошо. А потом вдруг вспомнила про свои пополневшие бедра, изменившееся лицо. Материнство ведь меняет черты, они становятся мягче, но со следами вечного волнения.
«Конечно, Толик меня не узнал, – вздохнула Вронская, озираясь по сторонам. В прокуратуре, похоже, полным ходом шел ремонт, отчаянно воняло краской, визжала дрель. – Я сама себя теперь не очень-то узнаю. Ну и фиг с ним. Все равно я – создание неземной красоты, вдобавок теперь еще и с детенышем, и Даринка…»
Влетев в кабинет Седова, Вронская изумленно застыла на пороге. На прежде девственно чистой стене висел огромный портрет Путина. Пристальный взгляд серых глаз Владимира Владимировича совершенно парализовал умственную деятельность. После пары секунд ступора Лика заметила сидящего за столом молодого человека с ястребиным профилем. И, решив, что просто ошиблась кабинетом, пробормотала:
– Извините.
Однако на двери красовалась табличка с именем и фамилией приятеля.
– Я к Седову. – Лика прошла к подоконнику, но забираться на него под взглядами ВВП и «ястребиного профиля» постеснялась. – А вы кто?
– Балерина, – буркнул мужчина, прикуривая сигарету.
Ей тоже захотелось пошутить.
– Очень приятно! А я – писательница и журналистка, – стараясь не смотреть на портрет, нежно протянула Лика. – И буду писать статью о вашей прокуратуре. Как здорово, что у следователей такое замечательное чувство юмора.
Она думала, что сосед Седова рассмеется. Но он, нахмурив широкие «брежневские» брови, достал из ящика стола визитку.
Очень серьезный голос:
– Роман Михайлович Сатыков, рад нашему знакомству.
«Вот! – обрадовалась Вронская. – Даже и хорошо, что он такой зануда. Сейчас мне быстренько все про следственный комитет расскажет».
То, что произошло потом, меньше всего напоминало объяснение законодательных изменений.
Товарищ Сатыков вскочил из-за стола. Если по лицу следователю можно было дать лет двадцать пять, то показавшийся туго обтянутый белой рубашкой животик тянул на конкретный «полтинник». Или на седьмой месяц беременности. Движения мужчины были такими суетливыми, комичными…
Лика закусила губу, стараясь не расхохотаться, но тут товарищ Сатыков простер длань к портрету ВВП и бодро отрапортовал:
– Создание следственного комитета положительно сказалось на расследовании уголовных дел. Повысилась независимость следователей, улучшилось качество нашей работы. И мы очень благодарны президенту Российской Федерации Владимиру Владимировичу Путину!
Ошеломленная, Вронская смотрела на вытянувшегося в струнку Романа Михайловича. Эта простертая рука – словно со скульптурного изображения Ильича!
– Стоп! Вообще-то президент сейчас уже вроде как Дмитрий Анатольевич Медведев.
Сатыков не растерялся:
– И Дмитрию Анатольевичу мы благодарны тоже!
Лика забралась на подоконник, отодвинула в сторону человеческий череп, доставшийся Седову от прежнего обитателя кабинета. «Ну их, хорошие манеры. Посижу на подоконнике, мне отдых нужен, а Сатыков этот и сам не шибко хорошо воспитан. Бедный Седов! С таким подхалимом целый день тусоваться. Скорее бы уже у них ремонт закончился и этот товарищ убрался бы со своим портретом куда подальше. Есть же люди, любое дело, любую идею до абсурда доводят».
Амнистии, зеленой нахальной попугаихе, которую следователь Седов, несмотря на подколки коллег, нежно любил, новое соседство тоже явно пришлось не по вкусу. Она спикировала с сейфа на стол Сатыкова, на лету умудрившись со снайперской точностью нагадить на бумаги.
– Стерва! – буркнул Роман Михайлович, стряхивая листок в урну.
– Прр-р-еступность наступает, – весело прощебетала птица и – грамотная, не хочет наказания – предусмотрительно перепорхнула на стоящую на подоконнике клетку. – Пр-р-р-еступность, чик-чик-чик.
– Да, моя девочка, преступность и скоропостижная смерть. – Седов вихрем влетел в кабинет, прошел к своему столу, схватил портфель.
– Володя, привет! Ты что, уходишь, что ли? Я с тобой! – Лика спрыгнула на пол, заискивающе улыбнулась. – Тебе ехать надо? Я подвезу!
– Как видишь, оказывается, занят. Извини, с нашей работой ничего планировать нельзя. А место происшествия близко, тут пешком дойти можно.
Вздох, который издал приятель, напоминал стоны Снапа, возмущенного, что в его присутствии поедают мясо и не делятся. Когда Ликина собака так стонала, можно было подавиться. И как-то незаметно угостить попрошайку лакомым кусочком.
Мясо следователю в настоящий момент, конечно, было без надобности. Но он явно находил окружающий мир полным тоски и коварства.
– Володя, если ты очень занят, то я в другой раз приеду, – зашипела Вронская. – Но давай тогда в кафе встретимся, тут этот портрет, и твой сосед…
Новый вздох Седова можно было толковать следующим образом. Работы много, жизнь тяжела, на дурацкие вопросы отвечать не хочется. Но дружба – это святое, придется потерпеть. К тому же раньше сядешь – раньше выйдешь.
Она принялась его загружать еще по дороге к дому, где обнаружили тело скоропостижно скончавшегося человека. Достала из рюкзачка исчерканный пометками Уголовно-процессуальный кодекс и процитировала:
– Вот, смотри, статья 37: «В ходе досудебного производства по уголовному делу прокурор уполномочен… передавать уголовное дело от одного органа предварительного расследования другому». А теперь смотрим статью 39: «Руководитель следственного органа уполномочен: поручать производство предварительного следствия следователю либо нескольким следователям, а также изымать уголовное дело…» Я не понимаю, это что, у тебя теперь фактически два начальника: руководитель следственного отдела и прокурор?
– Да все ты понимаешь! Примерно так и есть. – Седов скорчил мрачную гримасу. – Раньше прокурор жизни учил, объяснял, как дело расследовать. Сейчас – руководитель следственного отдела, к которому перешли эти полномочия. Но у прокурора остались все функции надзора. Он может передавать дело, он утверждает обвинительное заключение, то есть без его одобрения дело не может быть направлено в суд. По сути, ты права: раньше был один человек, который мог «иметь» следователя, теперь их двое.
Гитлер не выдал Гели за Мориса, потому что сам любит племянницу.
Он. Любит. Гели.
Поселил ее в своей квартире на Принцрегентштрассе, распорядился, чтобы Борман обеспечил для девушки охрану. Никуда ее не отпускает. Лично сопровождает на уроки вокала, ездит с ней на пикники.
Да, конечно: это любовь!
С его-то занятостью – на уроки.
С его-то отвращением к паркам и озерам – на пикники. Да Ади же не выносит природу, ненавидит купаться. Никто никогда не видел его в купальном костюме, он может только пройтись по берегу и помочить в воде ноги, и на лице его появляется брезгливое выражение. И вот ради своей племянницы он плюет на собственные привычки и предпочтения!
Любовь. Любовь к Гели…
«Зачем же он приходит ко мне? – Ева сглотнула подступивший к горлу комок и уставилась в потолок, стараясь сдержать закипающие горькие слезы. – И говорит добрые слова, и ласково смотрит, и дарит подарки. Зачем?! Наверное, чтобы Гели ревновала. Точно! Как же он сходит по ней с ума! А я… я ничего для него не значу…»
– Ева, вы понимаете, – Эмиль накрыл ее руку своей широкой ладонью, – через несколько лет фюрер может получить пост рейхсканцлера. Для вас это тоже уникальный шанс! Вы можете стать женой такого человека, понимаете? А мне нужна Гели, никто ее не заменит. Нам надо объединить усилия, мы союзники, и цели наши совпадают. Вы слышите меня?!
Она послушно кивала, соглашалась. Зачем-то обещала написать девушке письмо с просьбой оставить Ади в покое – как будто бы оно могло исправить эту ужасную ситуацию.
Рейхсканцлер, власть, политика. Влияние, положение.
Если бы Эмиль только знал, как мало значит для нее все это. А очень дорого, безумно важно – уставшее лицо фюрера, его чарующие глаза.
Глаза-глаза-глаза.
Пропасть, омут. Других таких не найти! Нет сил думать о том, что они смотрят на другую женщину, что их целуют другие губы.
Нет сил думать – и не надо, ни к чему травить себе душу. Да это же очевидно: Ади просто запутался. Он поймет и сделает правильный выбор. Придется только очень постараться, позаботиться о том, чтобы толстая брюнетка с квадратной челюстью исчезла из жизни фюрера.
И Ева старалась.
Остригла пепельно-русые волосы, которые спускались ниже плеч, сделала короткую, как у Гели, стрижку. Стала носить вульгарные платья с глубоким вырезом, которые за стойкой фотоателье смотрелись неуместно. Начальник, вечно ворчащий по поводу и без, впрочем, не сделал на этот счет ни единого замечания, интуитивно все угадав.
Не прическа, не платье, не дурацкие туфли на очень высоком каблуке – это уже оружие в битве.
Ева боролась за сердце фюрера, Гофман – за близость к вождю, Морис – за Гели.
Объединенными усилиями действовать проще.
Генрих Гофман всегда имел полную информацию о местонахождении фюрера – и ни один приезд Гитлера в Мюнхен не проходил без того, чтобы начальник не затащил Адольфа поболтать с маленькой фрейлейн Браун.
Эмиль рассказал все о Гели. Как она кокетничает, скандалит с дядей, красит губы вызывающе яркой помадой. И курит у него, не выносящего табачного дыма, прямо на глазах.
В связи с этим надо все устроить по-другому. Пусть там, рядом с племянницей, будут нервы и боль – а здесь царят покой, комфорт, уют.
Поэтому – никаких упреков, только улыбки. Долой помаду и красный лак для ногтей. И – не курить – не курить – не курить. Хотя за долгие часы рассуждений фюрера о политике без сигареты с ума сойти можно.
«Я буду развлекать его. Веселить. Только бы он отдыхал рядом со мной. Пусть привыкнет. Пусть полюбит, – думала Ева, стараясь изо всех сил рассмешить фюрера. – Каждую минутку, которую он проводит рядом со мной, я занимаю в его сердце все больше и больше места. И вот настанет день, когда и вовсе не будет в нем Гели – зато буду я».
Она выбросила книгу Оскара Уайльда. Стоило лишь милому фюреру нахмуриться: «Слишком умное чтение. А женщина, которая хочет быть рядом с таким человеком, как я, не должна быть излишне умна. Женщинам ум вообще ни к чему…»
А еще Ева полюбила огромных злых овчарок. Ведь Ади считал, что они – лучшие друзья.
Прочитала «Майн кампф». Ничего из политических рассуждений не поняла, но многое выучила наизусть. Ведь эти строки писал дорогой фюрер, находясь в тюрьме, вдали от друзей и соратников.
Мама и подруги твердили в один голос:
– Ева, опомнись. Что с тобой происходит? Мы не узнаем тебя.
Она натянуто хохотала, удивленно хлопала ресницами, округляла глаза, приоткрывала ротик.
Отрепетированные для любимого жесты, фразы и взгляды, наверное, действительно незаметно вытеснили истинную Еву.
Ее это волновало?
Да ничего подобного!
Для нее в целом мире была одна цель, одни любимые глаза, один мужчина.
Она стремилась получить его целиком и полностью, всем своим существом, была охотницей и дичью одновременно.
Только вот ничего не выходило.
Все усилия были напрасны.
– Опять он приходил к нам на ужин с этой Раубаль, – понуро сообщил Гофман, отводя взгляд. – Глаз не спускал с Гели, разрешил даже сфотографироваться рядом с ней.
«Пущу себе вечером пулю в лоб. Да, возьму револьвер отца и застрелюсь, – мрачно решила Ева, мигом представив ненавистную соперницу рядом с обожаемым фюрером. – Грех это большой, и выглядеть буду после смерти некрасиво. Но сил больше нет за него бороться. Гели выиграла, хотя и не нужен он ей, и никому вообще так крепко, как мне, не нужен».
От невеселых мыслей отвлек адъютант Гитлера. Принес билет в оперу и сказал, что Ади просит непременно быть сегодня вечером в театре.
Спасена!
Выбрать платье, придумать шутки, наврать отцу, что слишком много работы, и поэтому придется задержаться.
А потом слушать, как он говорит о Вагнере. Смотреть на милое лицо, в котором теперь заключен весь мир. Мечтать…
Оперу Ева не любила, предпочитала оперетту, а еще лучше кино. От громких арий обычно болела голова, а в тот вечер, несмотря на присутствие обожаемого фюрера, Еве сделалось так плохо, что она невольно стала думать о простых домашних делах. Они чуть отвлекали от музыки и успокаивали раскалывающуюся голову.
Итак, домашние хлопоты. Надо пересадить цветы в длинном ящике возле окна, почистить плащ, привести в порядок платье, а еще…
Мысли лихорадочно заметались.
Платье, карманы – даже если Гели не приводит одежду фюрера в порядок сама, по карманам непременно лазит, какая женщина устоит, а это значит…
Сдерживая желание подпеть от счастья звенящему на сцене сопрано, Ева обдумывала свою идею.
Шикарная! Отличная!
Написать Ади любовное послание, подложить в карман, пусть Гели найдет и закатит ему истерику! А текст – Ева нахмурила тонкие брови, но, вспомнив, что это чревато морщинками, натянуто улыбнулась – может быть примерно таким: «Еще раз спасибо Вам за любезное приглашение в театр. Это был незабываемый вечер. Безгранично благодарна Вам за Вашу доброту. Считаю часы до момента, когда мне дарована будет радость новой встречи. Ваша Ева» [5].
Он не заметил, как Ева опустила написанное в уборной письмо в карман его светлого плаща, потому что в этот момент вдохновлено рассуждал:
– Природа оказывается очень жестокой по отношению к отдельному индивидууму, она безжалостно отзывает его с этой земли, раз он неспособен выдержать ударов жизни, но зато она сохраняет расу, закаляет ее и дает ей силы даже для больших дел, чем до сих пор [6].
Как всегда практически ничего не понимая из его речи, Ева согласно кивала и ослепительно улыбалась.
Оказывается, счастье – так просто. Он рядом. Соскучился, пригласил в театр, а еще впереди ужин, а потом…
Собственные мечты, одна заманчивее другой, лихорадочно проносящиеся в голове, казались Еве почти реальными. Попрощавшись с фюрером, она продолжала представлять до мельчайших подробностей все-все. И как он объяснится в любви, и свадьбу, и детей, а еще хорошо бы домик купить, можно небольшой, но очень уютный…
– Ева, к тебе пришли. – Отец заглянул в ее комнату и нахмурился. – Почему ты позволяешь своим друзьям заходить к тебе так поздно? Да и возвращаешься ты, дочь, тоже не рано. Хочу тебе напомнить, что до замужества…
Ева, недослушав проповедь, выскользнула в дверь.
«Ади, – обрадованно встрепенулось сердце. – Решился!»
Но в прихожей стоял понурый Эмиль Морис. Покрасневшие глаза, серое лицо.
– Пошли на лестницу, там поговорим, – испуганно пробормотала Ева. – Что случилось?
– Фюрер уезжал из Мюнхена. И вот Гели за неделю нашла себе двух любовников! Скрипача из Вены и инструктора по лыжам из Инсбрука. Она… – Морис потер левую часть груди и, вздохнув, продолжил: – Сама себя им предлагала! Гели сходит с ума, дядя душит ее своей любовью… Конечно, он все узнал, закатил скандал. Пригласил тебя в театр. Я так радовался. – Голос Эмиля дрогнул. – Думал, все, конец. А когда он вернулся, то сразу же бросился в ее спальню. Прямиком, со всех ног… Даже плащ не снял! И они помирились. Нужно что-то придумать. Нужен план, понимаешь?
Ева понимала одно: все напрасно. Он любит Гели. И это так больно, что боль заполняет все, а больше, кроме нее, уже ничего не остается…
Через несколько дней страдания все еще кровоточили. Только к ним прибавились горькая пустота, тяжелая усталость, тупое безразличие. Смирение.
«Я признаю свое поражение, – думала Ева, закрывшись в темной комнате с катушкой пленки. – Больше ничего уже между нами не будет. Если даже измену простил – любит ее, крепко любит».
Дверь вдруг распахнулась. Секунду Ева остолбенело смотрела на струю яркого солнечного света, вспоровшего темноту вплоть до извлеченной из футляра пленки в ее руках. Потом хотела сказать шефу, что он спятил и засветил несколько съемок. Но не успела.
– С фюрером беда! – закричал Гофман своим тонким голосом. И в нем было столько боли, что даже привычная комичность исчезла. – Племянница Гитлера застрелилась!
– Как? Когда? – охнула Ева, и руки сразу же задрожали. – Почему? Как фюрер?
Конечно, начальник все разведал.
Накануне трагедии Гели заявила, что хочет поехать в Вену. Фюрер, решив, что племянница желает встретиться со своим любовником, категорически запретил Гели даже выходить из дома.
– А сам-то ты что, лучше?! Распоряжаешься тут, света белого из-за тебя не вижу! А сам?! – кричала девушка, размахивая бумажкой. – Ты встречаешься с какой-то Евой, ходишь в оперу, она ждет новой встречи! Мне надо в Вену! Ты это понимаешь?! Мне надо!
Вместо ответа Гитлер сделал знак телохранителю. Тот услужливо приблизился, выслушал распоряжение – не выпускать Гели за дверь.
Племянница, впрочем, казалась не очень расстроенной. Она мгновенно вспыхивала, но так же быстро и переставала сердиться.
Гели поболтала с горничной, распорядилась насчет обеда. Потом долго щебетала по телефону с подругой. Вошла в свою комнату, достала из ящика стола пистолет фюрера…
Она все-таки нашла выход.
И ушла.
А дядя ничего не смог поделать.
– Он закрылся в ее комнате. Не ест [7], отказывается выходить. Партийные мероприятия сорваны, а он лишь плачет. Я ни разу таким его не видел, – сокрушался Гофман, нервно теребя в руках пакетик с проявителем. – Я пытался с ним говорить. Фюрер лишь сказал, что никогда прежде не ведал такого бездонного отчаяния. И что теперь оно всегда будет с ним.
– Это я ее убила, – с ужасом прошептала Ева, – мое письмо все обострило, и… фюрер никогда меня не простит.
В тот день она с удивлением поняла: чувство вины не мучает ее. Ей нет никакого дела до полной темноволосой девушки, ей совершенно ее не жаль. И даже если письмо и правда укрепило решимость Гели нажать на курок… Это в принципе совершенно неважно. Так ей и надо. А зачем она мешала фюреру связать свою жизнь с той, которая ему предназначена судьбой!
Но мысль о том, что больше не суждено увидеть Ади, сводила Еву с ума.
Успокаивающие и снотворные порошки чуть притупляли боль.
Ева ходила на работу, выслушивала ворчание Гофмана, возвращалась домой. Дни, ночи, события – все проходило мимо ее сознания.
Она пришла в себя лишь от резкого холода. Оглянулась по сторонам, осознала, что стоит на пороге ателье, а крыльцо заметено снегом. И открытые летние туфли промокли, а платье продувает ледяной ветер, а жакета на ней и вовсе нет.
– Какое сегодня число? – поинтересовалась она у Генриха, потирая покрасневшие озябшие пальцы. – Я так замерзла!
– Тринадцатое октября. Рано в этом году зима пришла. – И начальник почему-то широко улыбнулся. – Но я думаю, ты сейчас перестанешь мерзнуть. Фюрер приглашает тебя в Хаус Вахенфельд [8]!
Неужели ей было холодно?
Каким невесомо жарким бывает счастье!
* * *
Песенка из «Карнавальной ночи» не отпускала.– «Пять минут, пять минут…» – напевал под нос Юрий Иванович Костенко, меряя шагами гостиную, напоминавшую скорее библиотечный зал.
Комната казалась совсем небольшой, площадь ее уменьшали размещенные вдоль всех стен полки с книгами. Пол тоже был завален высокими стопками фолиантов. На фоне книжного беспредела пушистый салатовый ковер, массивный, обтянутый темно-зеленой кожей диван и удобные кресла как-то тушевались, утрачивали свой лоск. Компьютер, установленный в углу на небольшом столике, разглядеть и вовсе было практически невозможно.
Горы книг очень мешали перемещаться хозяину квартиры. Он то и дело натыкался на них, подхватывал норовившие упасть томики или приседал на корточки, чтобы собрать рассыпавшуюся-таки стопку.
– «Пять минут», – пропел Юрий Иванович и в сотый раз посмотрел на висевшие на стене круглые часы.
Их стрелки точно приклеились к циферблату. До прихода гостя оставалось еще больше часа.
За это время с ума можно сойти…
От волнения мысли Юрия Ивановича путались. С одной стороны, он был рад, что случайная догадка, вдруг возникшая при изучении материалов об истории Второй мировой войны, скорее всего оказалась верной. С другой – совершенно непонятно, как поступить с учетом недавно открывшихся обстоятельств. И третье, третье. Самое ужасное, невыносимое. Пенсия превращает жизнь в вакуум. Интеллектуальный и физический. До недавних пор он был заполнен своеобразным расследованием, проверкой, казалось бы, невероятного предположения. Поисками, перепиской. И вот теперь дело практически завершено. Все подтвердится – об этом говорит интуиция. Все подтвердится, но что потом? Вновь потекут однообразные пустые дни, и как в них жить? Опять двадцать пять, снова будет не о чем думать, некуда идти.
«Хоть ты помирай при выходе на пенсию, – мрачно подумал Юрий Иванович. – Как же мне хочется обратно в университет, читать лекции, проводить семинары! Да даже двоечников, которые по три раза зачет сдать не могут, – и тех мне, как выясняется, не хватает. В самом деле, было бы логично после выхода на пенсию перемещаться прямиком на кладбище. Невозможно смириться со старостью, невозможно! Сначала тебе перестают улыбаться хорошенькие женщины. Потом и сам уже не обращаешь внимания на симпатичных студенток. И вот, вручив дурацкую вазу и веник подвявших гвоздичек, тебя почетно выгоняют с работы. Но самое ужасное, что меняется только отражение в зеркале. Морщин больше, волос меньше – вот и все. А потребности думать, работать, жить полноценной жизнью – они остаются. Сын взрослый, я давно ему не нужен. После смерти жены другая женщина рядом – это нонсенс. И вот остаются только унылые бесцельные дни…»
Сердце почти всегда очень нервно реагировало на грустные мысли и волнение. В груди закололо, дыхание стало прерывистым. Юрий Иванович, стараясь упредить начинающийся приступ, осторожно сделал два глубоких свистящих вдоха. Но кислорода в воздухе катастрофически не хватало, боль продолжала тискать сердце. Осознав, что еще немного – и будет совсем плохо, он осмотрелся по сторонам. Таблетки, к счастью, обнаружились на диване.
Сейчас станет легче.
Сейчас. Вот.
Еще немного подождать, пока подействует лекарство…
На звук вытаскиваемой из флакона с таблетками пробки скотчтерьер Шварц отреагировал мгновенно. Примчался, цокая по паркету, из кухни, где нес почетную вахту у холодильника. Пару раз тявкнул для порядка: «Что это ты надумал, хозяин!» Потом запрыгнул на диван, перебрался на колени.
– Не бойся, Шварц, я пока не умру. – Юрий Иванович почесал черные торчащие ушки. – Знаешь, если бы не ты, я бы никогда не догадался… Ты понимаешь, что можешь войти в историю?
Пес залился звонким лаем, и Юрий Иванович обрадовался. Так собака реагировала на открывающуюся дверь коридорчика перед квартирами. Значит, совсем скоро раздастся мелодичный звонок. Скорее всего, это идет именно долгожданный гость, Ганс Вассерман.
– Шварц! В спальню!
«Хозяин, ты предатель!» – читалось в обиженных глазах. И все же скотчтерьер послушно спрыгнул с дивана.
Юрий Иванович закрыл за питомцем дверь и улыбнулся. Темперамент у собаки еще тот. Недавно Шварц вцепился в ногу соседке, которая зашла угостить куличом и крашеными яйцами. Но какая Пасха, когда чужой на территории…
Желанный звонок торопил поскорее щелкнуть замком. И все же Юрий Иванович глянул в глазок.
За дверью действительно стоял Вассерман. И выглядел он в точности как на присланных по электронной почте снимках: рыжеволосый, с неопределенного цвета большими круглыми глазами и полными щеками.
– Guten Tag! Ich freue mich Sie zu sehen. Kommen Sie bitte rein [9]!
– Oh, Sie haben begonnen Deutsch zu lernen [10]!
– Ich verstehe nicht [11], – развел руками Юрий Иванович. – Эта пара предложений – все, что я выучил. Хорошо, что вы говорите по-русски. Проходите, я сейчас принесу нам пиво. А вы не смущайтесь, располагайтесь. И показывайте, показывайте скорее!
Ганс схватил его за руку:
– Момент! Его со мной нет. Я его не взял, оно лежит в сейфе в отель. Я посмотрел ТВ. Такой большой криминал сегодня есть в Москве!
– Что ж, это разумно. – Юрий Иванович изо всех сил старался не показать своего разочарования. – Мало ли что может случиться. – Он досадливо поморщился. Негодный Шварц тявкал, не умолкая. – Действительно, разумнее потом поехать в гостиницу. Вы ведь не возражаете?
Ответить гость не успел, его отшвырнуло внезапно открывшейся дверью. Юрий Иванович доли секунды с ужасом смотрел на ворвавшихся в прихожую мужчин в масках, принявшихся обыскивать Вассермана. Все происходящее напоминало какой-то боевик!
Когда первое оцепенение прошло, он схватил тяжелую трость, размахнулся. Но в голове вдруг словно тонко зазвенела струна, и трость выпала из рук, а тело стало совсем невесомым.
– Я не знаю, кто это! Я не с ними! – прокричал Юрий Иванович.
Ему казалось очень важным объяснить это немцу, который буквально минуту назад говорил о том, что ходить с такой вещью по Москве рискованно. Не хватало еще, чтобы Ганс подумал о сговоре с этими головорезами!
Он кричал, а потом умолк, осознав, что не слышит собственного голоса. И пугающе отчетливо видит свое тело, лежащее на полу, лицом вниз. На паркет уже натекла небольшая лужица крови…
* * *
– Вы к кому? – вдруг проснулся дежурный милиционер Толик.Лика Вронская, успевшая дойти до коридора, прокричала:
– К Седову! Мы договаривались!
Ей еще хотелось сказать парню, что она обязательно будет богатой и что старых знакомых не узнавать нехорошо. А потом вдруг вспомнила про свои пополневшие бедра, изменившееся лицо. Материнство ведь меняет черты, они становятся мягче, но со следами вечного волнения.
«Конечно, Толик меня не узнал, – вздохнула Вронская, озираясь по сторонам. В прокуратуре, похоже, полным ходом шел ремонт, отчаянно воняло краской, визжала дрель. – Я сама себя теперь не очень-то узнаю. Ну и фиг с ним. Все равно я – создание неземной красоты, вдобавок теперь еще и с детенышем, и Даринка…»
Влетев в кабинет Седова, Вронская изумленно застыла на пороге. На прежде девственно чистой стене висел огромный портрет Путина. Пристальный взгляд серых глаз Владимира Владимировича совершенно парализовал умственную деятельность. После пары секунд ступора Лика заметила сидящего за столом молодого человека с ястребиным профилем. И, решив, что просто ошиблась кабинетом, пробормотала:
– Извините.
Однако на двери красовалась табличка с именем и фамилией приятеля.
– Я к Седову. – Лика прошла к подоконнику, но забираться на него под взглядами ВВП и «ястребиного профиля» постеснялась. – А вы кто?
– Балерина, – буркнул мужчина, прикуривая сигарету.
Ей тоже захотелось пошутить.
– Очень приятно! А я – писательница и журналистка, – стараясь не смотреть на портрет, нежно протянула Лика. – И буду писать статью о вашей прокуратуре. Как здорово, что у следователей такое замечательное чувство юмора.
Она думала, что сосед Седова рассмеется. Но он, нахмурив широкие «брежневские» брови, достал из ящика стола визитку.
Очень серьезный голос:
– Роман Михайлович Сатыков, рад нашему знакомству.
«Вот! – обрадовалась Вронская. – Даже и хорошо, что он такой зануда. Сейчас мне быстренько все про следственный комитет расскажет».
То, что произошло потом, меньше всего напоминало объяснение законодательных изменений.
Товарищ Сатыков вскочил из-за стола. Если по лицу следователю можно было дать лет двадцать пять, то показавшийся туго обтянутый белой рубашкой животик тянул на конкретный «полтинник». Или на седьмой месяц беременности. Движения мужчины были такими суетливыми, комичными…
Лика закусила губу, стараясь не расхохотаться, но тут товарищ Сатыков простер длань к портрету ВВП и бодро отрапортовал:
– Создание следственного комитета положительно сказалось на расследовании уголовных дел. Повысилась независимость следователей, улучшилось качество нашей работы. И мы очень благодарны президенту Российской Федерации Владимиру Владимировичу Путину!
Ошеломленная, Вронская смотрела на вытянувшегося в струнку Романа Михайловича. Эта простертая рука – словно со скульптурного изображения Ильича!
– Стоп! Вообще-то президент сейчас уже вроде как Дмитрий Анатольевич Медведев.
Сатыков не растерялся:
– И Дмитрию Анатольевичу мы благодарны тоже!
Лика забралась на подоконник, отодвинула в сторону человеческий череп, доставшийся Седову от прежнего обитателя кабинета. «Ну их, хорошие манеры. Посижу на подоконнике, мне отдых нужен, а Сатыков этот и сам не шибко хорошо воспитан. Бедный Седов! С таким подхалимом целый день тусоваться. Скорее бы уже у них ремонт закончился и этот товарищ убрался бы со своим портретом куда подальше. Есть же люди, любое дело, любую идею до абсурда доводят».
Амнистии, зеленой нахальной попугаихе, которую следователь Седов, несмотря на подколки коллег, нежно любил, новое соседство тоже явно пришлось не по вкусу. Она спикировала с сейфа на стол Сатыкова, на лету умудрившись со снайперской точностью нагадить на бумаги.
– Стерва! – буркнул Роман Михайлович, стряхивая листок в урну.
– Прр-р-еступность наступает, – весело прощебетала птица и – грамотная, не хочет наказания – предусмотрительно перепорхнула на стоящую на подоконнике клетку. – Пр-р-р-еступность, чик-чик-чик.
– Да, моя девочка, преступность и скоропостижная смерть. – Седов вихрем влетел в кабинет, прошел к своему столу, схватил портфель.
– Володя, привет! Ты что, уходишь, что ли? Я с тобой! – Лика спрыгнула на пол, заискивающе улыбнулась. – Тебе ехать надо? Я подвезу!
– Как видишь, оказывается, занят. Извини, с нашей работой ничего планировать нельзя. А место происшествия близко, тут пешком дойти можно.
Вздох, который издал приятель, напоминал стоны Снапа, возмущенного, что в его присутствии поедают мясо и не делятся. Когда Ликина собака так стонала, можно было подавиться. И как-то незаметно угостить попрошайку лакомым кусочком.
Мясо следователю в настоящий момент, конечно, было без надобности. Но он явно находил окружающий мир полным тоски и коварства.
– Володя, если ты очень занят, то я в другой раз приеду, – зашипела Вронская. – Но давай тогда в кафе встретимся, тут этот портрет, и твой сосед…
Новый вздох Седова можно было толковать следующим образом. Работы много, жизнь тяжела, на дурацкие вопросы отвечать не хочется. Но дружба – это святое, придется потерпеть. К тому же раньше сядешь – раньше выйдешь.
Она принялась его загружать еще по дороге к дому, где обнаружили тело скоропостижно скончавшегося человека. Достала из рюкзачка исчерканный пометками Уголовно-процессуальный кодекс и процитировала:
– Вот, смотри, статья 37: «В ходе досудебного производства по уголовному делу прокурор уполномочен… передавать уголовное дело от одного органа предварительного расследования другому». А теперь смотрим статью 39: «Руководитель следственного органа уполномочен: поручать производство предварительного следствия следователю либо нескольким следователям, а также изымать уголовное дело…» Я не понимаю, это что, у тебя теперь фактически два начальника: руководитель следственного отдела и прокурор?
– Да все ты понимаешь! Примерно так и есть. – Седов скорчил мрачную гримасу. – Раньше прокурор жизни учил, объяснял, как дело расследовать. Сейчас – руководитель следственного отдела, к которому перешли эти полномочия. Но у прокурора остались все функции надзора. Он может передавать дело, он утверждает обвинительное заключение, то есть без его одобрения дело не может быть направлено в суд. По сути, ты права: раньше был один человек, который мог «иметь» следователя, теперь их двое.