Тарасова Татьяна. Седьмая невеста

   - Уверен ли ты в силах своих, о друг мой? - вопросил Кумбар с печалью в голосе.
   - Тор! - рыкнул Дигон, поперхнувшись первым же глотком. - Речь твоя, сайгад, напоминает мне кучу дерьма - такая же вязкая и вонючая. Ты можешь говорить просто?
   - Я-то могу, - обиделся Кумбар. - Но такому седобородому старцу как ты, вовсе не следует говорить просто. Всяк, кому придет в голову проверить, в казарме ли Дигон-аккериец...
   - Он в деревне под Шангарой... Ты же сам послал его туда... А я Озаренный!
   Дигон приосанился, поглаживая длинную бороду жесткого волоса, взглянул на свое отражение в зеркальную гладь винного озерка, окруженного серебряными берегами чаши.
   - Похож?
   - Я что ли видел настоящего Озаренного? - буркнул сайгад. - Старик как старик... Вот только пить тебе сейчас надо побольше... Глаза сверкают как у молодого. А выпьешь, так они и замутятся. И хорошо, если ещё и заслезятся...
   - Я не так стар, чтоб у меня слезились глаза, - недовольно заметил Дигон. - Ты лучше делом займись, а не меня разглядывай...
   - Я готов, - со вздохом ответствовал Кумбар, с трудом отводя взгляд от вислых усов приятеля. - Кого прикажешь доставить к тебе для допроса?
   - Того, кто нашел её.
   - Ф-ф-ф... Этого жирного ублюдка... - сайгада передернуло. - Что он может знать?
   - Прах и пепел! - сурово прорычал аккериец. - Кто Озаренный? Я или ты?
   - Ты, - грустно согласился сайгад.
   - То-то же! Тащи сюда жирного ублюдка!
   *
   После ухода Кумбара Дигон вновь погрузился в мрачные думы свои. Он вспоминал нежные тонкие пальчики Алмы, её чуть насмешливый, но ласковый взгляд чистых глаз, голос, словно созданный для того, чтобы шептать слова любви... Теперь душа её бродила по Ущельям с сотнями тысяч таких же невинно убиенных, и жаждала отмщения... Хотя Дигон сомневался в том, что она действительно жаждала отмщения. Алма была добра сердцем и мягка нравом. С раннего утра и до позднего вечера к дому её устремлялись нищие и убогие со всех концов Шудура, среди которых - Дигон видел сам - было полно притворщиков, к тому же, не слишком удачно играющих свою роль. Алма не отличала их и отличать не желала; для неё все были одинаково несчастны, и каждого дарила она улыбкою, добрым словом, монетой, свежей лепешкой с сыром... Так что Алма - решил аккериец - уже простила того, кто отправил чистую душу её в холодный мрак Ущелий. Зато он - не простил, и если уж кто и жаждет мщения, так это он, Дигон.
   На миг вспомнил он, как ухнуло сердце в груди при виде хрупкого, неживого тела её, и вновь ощутил такой же удар, сменившийся затем ноющей, подсасывающей болью где-то над лопаткой. Непроизвольно расслабленные мышцы его вдруг напряглись, сильные пальцы сжались, словно коснулись уже шеи убийцы... В глазах аккерийца потемнело. Еще чуть, и из глотки его вырвался бы тот дикий звериный рык, что достался ему в наследство от самой природы, ибо был он её сын - первобытный, первозданный, рожденный землею и водой, так часто льющейся с неба Аккерии, оставшийся в живых после того, как посмотрел на него, тогда младенца, взглядом-молнией суровый северный бог Тор...
   - Хм-м-м... - прервал мысли аккерийца сиплый голос Кумбара.
   Дигон поднял глаза, темно-синие, почти черные, окинул тяжелым взглядом сайгада и стоящего за ним жирного коротышку.
   - Выполняя волю твою, Озаренный... - продолжил озадаченный несколько Кумбар. - И волю козла твоего... то есть бога твоего Умбадо... Вот... Тот, кто нашел девушку...
   Он оглянулся на евнуха и прошипел сквозь зубы:
   - К стопам! К стопам припади!
   Бандурин рухнул на пухлые подушки колен и проворно пополз к ногам Дигона, обутым в кожаные солдатские сандалии. Аккериец едва успел спрятать ноги под кресло, брезгуя мокрых губ скопца и его самого в целом.
   - Прочь!
   Громовой голос Озаренного в мгновение остановил передвижение евнуха и заставил его в ужасе отпрянуть.
   - А ты... - Дигон величественно протянул руку, пальцем указывая на сайгада. - Пошел вон!
   Кумбар приподнял брови и удивленно - ибо се была его комната, - с легкой укоризной посмотрел на аккерийца.
   - Ну и ну... - пробормотал он, удаляясь. - Вот и пускай во дворец таких...
   С облегчением аккериец проводил взглядом Кумбара: при нем он в любой момент мог сбиться с игры и расхохотаться, а сего допустить было никак нельзя. Тем не менее остаться наедине, пусть и в одной из лучших комнат дворца, с жирным вонючим скопцом представлялось ему тоже удовольствием не из приятных. Но - делать было нечего. Евнух, шныряющий по всем этажам, должен знать побольше других, а ради открытия тайны Дигон готов был даже дотронуться пальцем до его пухлой волосатой руки. Потому он сдержал гримасу отвращения, криво улыбнулся и кивком велел евнуху сесть в кресло.
   Дрожа, Бандурин исполнил желание Озаренного, примостил обширный зад свой на краешке кресла, чуть не сверзясь при этом на пол, и преданно уставился в синие, на удивление молодые глаза.
   - Поведай мне, о верблюжий горб... как возлежала убиенная девица... с запинкой начал Дигон, мгновенно покрываясь потом в попытке составить правильно непривычные слова, - что у ней висело... на лилейной шее...
   - Удавка висела, - с готовностью ответствовал скопец, подаваясь вперед. - То есть не висела, а тут же валялась... Длинный такой шнурок, шелковый.
   - Грм... А девица возлежала как?
   - Хорошо.
   - Что хорошо?
   - Возлежала хорошо, - промямлил Бандурин, не в силах уразуметь вопроса. Как же можно возлежать? Обыкновенно. Как все возлежат на ложе своем. Он бросил опасливый взгляд в суровые синие очи Озаренного и тут же благочестиво опустил голову, сложил руки на коленях.
   Едва сдержав злобный рык, Дигон удовольствовался тем, что про себя обозвал евнуха вонючей задницей, шкурой шелудивого осла и дерьмом Бурганова отродья. Но следующий его вопрос поверг бы в недоумение и мудреца, прочитавшего сотни книг.
   - Каковы очи её были и куда таковые очи сии направлены были?
   Бандурин начал стремительно багроветь. Из всего вопроса он понял только слово "очи", и теперь ему следовало как-то распорядиться этим словом, чтобы Озаренный остался им доволен.
   - Очи... - просипел несчастный скопец, - очи сии буде страстны... Лесом густым покрыты...
   - Хр-р-р... - зарычал подобно льву седобородый старец, сверкнув своими юными синими глазами. - Каким лесом, навозная куча? Каким ещё лесом?
   - Лесом ресниц, - робко пояснил Бандурин.
   Дигон задумался. Евнух явно не понимал его запутанных речей, хотя несомненно старался: от натуги красный словно роза в императорском саду, он так вращал маленькими глазками, что они грозили вот-вот вывалиться из орбит. Испустив тяжелый вздох, заставивший Бандурина подпрыгнуть в кресле, аккериец продолжил допрос.
   - Каковая собака шныряла возле тела убиенной девицы?
   - Собаки не было, - воспрял духом скопец, впервые уловив смысл речей Озаренного. - Тариком клянусь, господин, ни единой собаки не было!
   - Под собакою человека разумел я, дурень! - сквозь зубы процедил аккериец, приподнимая полу хламиды и вытирая ею взмокший лоб.
   - Деву ли? Мужа? - деловито осведомился Бандурин, и осмелился наконец поднять глаза на Озаренного.
   - Все равно, деву или мужа! Говори, жирная курица, был кто в её комнате или нет?
   - Никого, - доложил скопец, ничуть не оскорбленный "жирной курицей". - Ни единой собаки!
   - Какой собаки? - взревел Дигон, поднимая огромный кулак и поднося его прямо к короткому пятачку евнуха.
   - Под собакою человека разумел я, господин, - пропищал бедняга. По челу его ручьем лился пот ужаса; руки дрожали, и все волоски на них вздыбились; ягодицы покрылись зябкими мурашками и зачесались. С мольбою обратив взгляд на Озаренного, евнух бухнулся на колени и, не успел Дигон отодвинуться, припал к босым пальцам ног его мокрыми губами.
   Последовавший за этим удар отбросил скопца к противоположной стене, но не убил, так что пару мгновений спустя Бандурин, успокоенный и даже умиротворенный, смог занять свое место в кресле.
   - А теперь, - зловеще ухмыльнувшись в бороду, произнес Дигон, говори мне всю правду. Всю, тучный червь, не то я тебя скормлю нашему козлу... то есть нашему богу Умбадо!
   Бандурин затрясся.
   - Да что говорить-то, господин? - он тоскливо огляделся, словно надеясь узреть в этой комнате нечто, способное помочь ему понять хитрые речи Озаренного. - Правду! Я все знаю! Все! - гремел аккериец, со вкусом входя наконец в свою роль. - Ты! Скопец! Посягнул! На...
   Евнуху стало дурно. На миг встало перед ним чистое нежное лицо Диниса, и несчастный содрогнулся.
   - Грешен! Грешен, господин мой! - возопил он, уже совсем ничего не соображая. - Алкал чужого тела я, ничтожный раб! Но был отвергнут... И тогда взял я шелковый шнурок и...
   - Что?..
   Ошеломленный внезапным признанием аккериец застыл в кресле, чувствуя, как сердце остановилось на миг, а затем застучало в удвоенном темпе. Не отрывая глаз от жирных волосатых лап скопца, он представлял, как тянулись они к нежной шее Алмы, как дрожал зажатый в потных пальцах шелковый шнурок...
   - Грешен! Грешен! - визжал Бандурин, раскачиваясь в полубезумии. Алкал чужого тела я...
   Дигон встал, но не успел сделать и шага к распростертой на полу туше евнуха, как дверь распахнулась, и в комнату вбежал Кумбар с двумя стражниками. Молча схватили они несчастного скопца под руки, молча потащили вон...
   Долго ещё доносились из коридора визги преступного евнуха. С тяжелым сердцем аккериец смотрел на закрытую дверь; он не ощущал победы, лишь какое-то опустошение - словно все чувства вылетели из его души на время, оставив после себя одни воспоминания.
   - Вот и закончилась эта история, - сопя, подвел итог Кумбар. - Не ожидал я, что из твоей затеи, парень, что-то получится.
   - Я и сам не ожидал, - пожал плечами Дигон. - Ты подслушивал за дверью?
   - Ну, - легко согласился сайгад. - Было очень интересно. Правда, я так и не понял, какие очи тебе понадобились от жирного ублюдка, но...
   - Очи, очи... - ворчливо перебил его аккериец. - Дались вам эти очи... Тор, ну и бестолковый же народ в Агране! Ты принес вина?
   Кумбар с улыбкой фокусника полез в карман куртки, выудил оттуда огромную бутыль и водрузил на круглый столик посреди комнаты.
   Но даже вино чудесного рубинового цвета, заключенное в прозрачном сосуде и сулящее высокие мгновения покоя и свободы, не облегчило душу аккерийца. Он выпил первую чашу с сумрачной ухмылкой на губах, затем вторую... А когда, храня молчание, приятели допивали третью, в дверь тихонько постучали.
   - Ну? - отозвался Кумбар, недовольный тем, что кто-то осмелился прервать священнодействие.
   Дверь открылась, и в комнату робко ступил юный скрипач. Лицо его было бледно, синие глаза потускнели; неловко держа скрипку обеими руками, он прислонился к стене и исподлобья посмотрел на Дигона.
   - А тебе что надо? - грозно прогрохотал Кумбар, поднимаясь.
   - Проходи, - сказал аккериец, ногой подвигая к столу высокий табурет. - Выпей с нами, Диния.
   - Диния???
   *
   Выпучив глаза, сайгад в изумлении смотрел на хрупкую фигурку скрипача, пытаясь отыскать на ней какие-то признаки женщины, но так ничего и не нашел. Просторная одежда без труда скрывала то, что было, - если там действительно что-то было, - и Кумбар с гордостью подумал, что восточные женщины все же несравнимо пышнее прочих, а значит, и желаннее, и горячее. А эта девушка, хотя и выглядела довольно мило, все же, по мнению знатока женщин, вызывала скорее жалость, нежели желание. Он со вздохом налил ей вина в чашу Дигона и, подперев голову рукой, стал смотреть, как она пьет: осторожными маленькими глотками, боязливо поглядывая на аккерийца, а на сайгада и вовсе не осмеливаясь поднять глаз.
   Когда в чаше её осталось не больше половины, Кумбар с удивлением обнаружил, что жалость его куда-то пропала, уступив место иному чувству. Он уже иначе взирал на изящные гибкие руки её и тонкие пальцы, длинную белую шею, нежный овал бледного лица, синие, чуть светлей Дигоновых глаза в пушистых ресницах, рыжеватые стрелки бровей... Определенно, Диния начала ему нравиться. Запыхтев, сайгад выхватил из-под носа у аккерийца бутыль и подлил девушке ещё вина.
   Она выпила, и щеки её порозовели. Тогда наконец Кумбар решился нарушить молчание.
   - Что привело тебя к нам, красавица?
   - Я... Я хотела видеть Дигона...
   Старый солдат с укором взглянул на невозмутимо прильнувшего к горлышку бутыли аккерийца, вновь обратился к Динии.
   - Зачем он тебе, милая девушка? Он молод и неопытен, он не сможет дать тебе всего, что... Хм-м-м... Что может дать зрелый муж, отмеченный... А почему ты переоделась в мальчика? - встрепенулся вдруг сайгад, вспомнив наконец о своей службе. - И что тебе надо во дворце?
   - Мне ничего... Я... Я играю на скрипке...
   - Это мне известно, - сурово продолжал Кумбар. - Но сие не причина для подобного богопротивного действа!
   - Причина, - тихо возразила Диния, не поднимая глаз. - Женщинам не разрешается играть на скрипке.
   ... В рубиновой лужице на белом мраморе столика отразился солнечный луч, сверкнул и снова пропал. Аккериец спиной ощутил облако, закрывшее солнце; казалось, стоит ему встать и протянуть руку в окно, и он сможет дотронуться до этого облака, оттолкнуть его от яркого желтого шара... Вдруг запульсировала на шее Дигона жилка, и он прижал её пальцем, удерживая горячий ритм крови... Что-то здесь было не так - наконец-то понял аккериец, - в чем-то он ошибся... Чутье, то самое первобытное, врожденное, истинно северное чутье никогда ещё не подводило его, и теперь не должно. Недаром толчками поступала в его голову кровь... Словно история эта не закончилась, а оборвалась на половине, а значит... "И тогда взял я шелковый шнурок"... Нет, что-то здесь определенно было не так.
   - ... А в Эвилонии и вовсе говорят, что скрипка - это инструмент Бургана, так что даже мужчинам нельзя на ней играть, что уж говорить про женщин... - Это правильно, - важно согласился сайгад. - Женщины должны заниматься мужем, домом и детьми.
   - У неё нет ни мужа, ни дома, ни детей, - вмешался Дигон. - Оставь её, приятель. Пусть девочка делает то, что ей нравится.
   Кумбар напыжился, скептически посмотрел на обоих.
   - Коли каждый будет делать то, что ему нравится, - поучительно произнес он, - то мир наш, покоящийся на теплой спине слона, скоро разрушится!
   - С чего ты взял? - фыркнул Дигон. - Клянусь Тором, эту байку тебе сообщил наш многомудрый Хафиз... Мир, чтоб ты знал, покоится на холодной спине черепахи, которая стоит в море и когтями упирается в морское дно. И если каждый будет делать то, что ему нравится, черепахе станет приятно, только и всего.
   Диния улыбнулась, поняв, что Дигон дразнит сайгада, но тут же улыбка на тонком лице её сменилась выражением страха.
   - Хей, девочка, что случилось? - аккериец протянул руку и легко тронул белокурую прядь её волос.
   - Я боюсь...
   - Чего? - встрял Кумбар, пытаясь заглянуть ей в глаза.
   - Кого? - уточнил вопрос Дигон.
   - Всех... Мне кажется, кто-то хочет меня убить... Как Алму...
   - Ты знала Алму? - поинтересовался сайгад.
   - Да. В тот день, когда ты отправил её к родителям... Она пришла ко мне. Она сразу поняла, что я женщина. Ей пришлась по душе моя музыка и... Мы подружились... Она рассказала мне все, Дигон. Она так любила тебя...
   Суровое лицо аккерийца помрачнело. Он с силой рванул нелепую бороду, прилипшую к его подбородку, отшвырнул её в сторону; потом оторвал и усы. Схватив со стола бутыль, в два глотка допил остатки вина, и отправил пустой сосуд вслед за фальшивой бородой. Мрак в душе его, чуть развеявшийся в течении легкой беседы, вновь сгустился. Словно наяву услышал он звонкий ласковый голос Алмы: "Что же делать, любимый? Что же делать?" Она ждала от него помощи, верила ему, а он... Не смог помочь или не захотел?
   Глаза Дигона сузились. Сейчас он был не на шутку разъярен, но, как это бывало чрезвычайно редко, ярость его была обращена не на врага, а на себя самого. Он давно научился сознавать и соизмерять свои силы, и потому отлично знал, что если бы он и вправду любил Алму, он смог бы помочь ей, и, наверняка, без особого труда. Неприятность заключалась в том, что он её не любил, и тем тяжелее казалась ему собственная вина перед бедной девушкой. Неужели она не имела права на его защиту только потому, что была одной из многих? Та же Диния - разве она не имеет права просить его о помощи только потому, что кроме неё у Дигона полно подружек? Диния...
   Дигон увидел её в "Маленькой плутовке" за два дня до происшествия. Короткого взгляда на неё было достаточно для того, чтобы понять: не юный скрипач потягивает пиво из большой кружки, но юная скрипачка. В облике Динии, в самом строении её фигуры аккериец мгновенно уловил некое сходство с Мангельдой, девочкой из племени антархов, погибшей на постоялом дворе в горах Тафа. Та тоже была переодета в мальчика, но по своим причинам... И в то же время Дигон видел, что сходство сие только внешнее: надорванность Мангельды, её тоска и боль никак не подходили к синим пронзительным глазам этой юной красотки. Аккериец не стал долго разглядывать её. Просто подошел, присел рядом, спросил:
   "Ты откуда, девочка?" Она покраснела, на мгновение замешкалась, но потом все же ответила: "Из Эвилонии..." Дигону понравилось тогда, что она не стала спорить с ним и отрицать очевидное. Он принес за её столик свои кувшины с пивом, а ночью ушел с ней...
   Неожиданно для себя Дигон на мгновение почувствовал вдруг ту боль, какую могла испытать Алма, узнав, что она была всего лишь одной из многих. И все же в последнее время Алма занимала в его жизни особое место. Никто не отдавал ему столько любви и тепла... Вздрогнув, Дигон обратил взор на застывших собеседников. Оба смотрели на него с неподдельным участием, ожидая, когда боль отступит от сердца его.
   Аккериец не стал им объяснять, что то была не боль, а вина - чувство жестокое и мстительное, способное раздавить человека... Он ответил им долгим взглядом, потом усмехнулся и сказал:
   - А что, Кумбар, не сходить ли нам в "Маленькую плутовку"?
   - Лучше в "Слезы бедняжки Манхи", - мотнул головой Кумбар, поднялся и, пересчитав в поясном узелке монеты, довольно подмигнул приятелям. - На всех хватит! Вперед!
   Глава 5.
   Темный подвал Шудурской темницы, мрачный и сырой как все подвалы мира, был полупуст. Кроме несчастного Бандурина здесь коротали дни до казни ещё трое преступников: заимодавец, отравивший наскучившую ему супругу, нищий, перерезавший горло другому нищему прямо на ступенях мерселе - храма доброго бога Аххада, и сапожник, воткнувший нож в сердце капризному заказчику. Бандурин смотрел на них со страхом и презрением, полагая, что эти люди заслуживают самой жестокой кары, ибо - по мнению умного евнуха всякое убийство должно быть наказуемо, и непременно смертью. О своем собственном преступлении он старался не думать, заполняя долгий день мечтами о Динисе, а отход ко сну молитвами. Но один вопрос не давал покоя скопцу: зачем он удавил эту девчонку? Если скрипач и в самом деле был в неё влюблен, то следовало лишь немного подождать - она перешла бы на половину императорских жен и доступ к ней имел бы только Хафиз да он, евнух. В злобе на Тарика, который подстроил ему такую хитрую ловушку, Бандурин кусал ногти и тихонько подвывал, не обращая внимания на недовольство соседей. Впрочем, те и сами беспрестанно стонали, хныкали, рыдали, и наперебой громко клялись в своей невиновности, надеясь, что стража услышит их и, может быть, освободит. Стража безмолвствовала.
   Ровно в полдень узников кормили. Кусок хлеба, апельсин и кружка воды - все, что получал евнух за целый день. Он отощал - если можно так сказать про толстого как свиноматка скопца; жиры его обвисли, щеки тоже; живот утробно урчал, требуя пищи - под эту музыку Бандурин засыпал, под неё и пробуждался. Не раз приходили в голову его преступные мысли вроде похищения апельсина у бледно-зеленого и потому очень противного заимодавца, который даже из нехитрой темничной еды умудрялся сэкономить кусочек с целью затем продать его собратьям по несчастью. А так как ни один пленник здесь ничем не владел, кроме собственной одежды, её и отдавали в обмен на крошечный, с пол-ладони ломоть хлеба, апельсинную дольку, глоток воды. Зачем приговоренному к казни ростовщику понадобилась одежда - Бандурин понять не мог, но все же и он однажды снял с себя роскошные туфли с загнутыми вверх носами и молча сунул их в костлявые руки, получив взамен хлебную корку и тут же с жадностью её проглотив. На воровство он так и не решился.
   Пошел всего пятый день пребывания скопца в темнице, но ему казалось, что минуло уже не меньше луны - однообразие не тяготило его, но пугало. Жизнь словно замерла. Без солнца, без луны, в застоявшемся смрадном воздухе подвала пленники ощущали себя уже на тропах Ущелий, но если бы судья предложил им заменить казнь пожизненным заключением, они согласились бы не раздумывая. Умирать не хотел никто. Пожалуй, один Бандурин, все больше и больше погружавшийся в собственные мысли, о предстоящей казни думал без содрогания: не представляя тело свое отдельно от головы, он твердо верил в справедливость небес, которые узрят в душе его мир и отведут руку палача. Думы сии были приятны; евнух даже прослезился, представляя свою беседу с богами и дальнейшее существование под их охраной; растревоженная фантазия начала наконец работать, и узник увлекся долгими дружескими разговорами с самим Хафизом, что полюбит его, конечно, больше Кумбара и Гухула, посещениями храмов Тарика и мерселе Аххада, где жрецы будут устремляться к нему с вопросами и просьбами дать умный совет...
   Постепенно Бандурин весь ушел в спасительные мечты, не забывая при том из живых одного только Диниса: ему он отводил почетное место рядом со своей особой, его знакомил с Хафизом и жрецами, с ним выходил в народ и на его глазах судил, мирил и наказывал.
   Соседи беспокоили скопца все меньше и меньше. Он попросту не замечал их, этих ничтожеств, не достойных и короткого взгляда почтенного и уважаемого всеми евнуха. Стражник, подающий ему очередной жалкий пай, не удивлялся отсутствующему виду пленника - за время долгой службы он встречал много таких же, отвергнувших реальность и заменивших её бесполезными фантазиями. Потом, когда по велению судьи они все же, вопреки ожиданию, отправлялись в Ущелья, пелена падала с глаз, и они, словно проснувшись, начинали страшно вопить и биться в припадке ужаса у ног палача. Боги не желали им спасения, и только, наверное, стража темницы знала - боги и не видели этих несчастных, занятые то ли более важными делами, то ли вообще забывшие о рабах своих на земле.
   Между тем приближался Байо-Ханда - день казни особо опасных преступников, назначенный на конец луны. Глашатаи напоминали о нем народу каждое утро, так что зрителей ожидалось немало. Все бледнее и мрачнее становились узники, все светлее делалось на душе старого скопца. Он стоял на самом пороге безумия, и, как прочие, ему подобные, страстно желал лишь одного: поскорее сделать последний шаг - в эту бездну, где ничто уже не потревожит его покоя и тишины.
   *
   На половине невест было сумрачно. Даже благозвучная, чуть печальная музыка Диниса не обращала девушек к светлым думам. Привычное течение их жизни нарушилось; дни, полные приятных забот и пустых разговоров, остались в прошлом, и сейчас им казалось - навсегда. Страх, особенно жуткий душными, черными Агранскими ночами, сковывал их кроткие души; маленькие сердечки бились с непривычной силою, и каждый шорох, каждый случайный посторонний звук отзывался в них сначала сосущей пустотой, а потом барабанной дробью.
   Древний Мальхоз - евнух, приставленный к императорским невестам вместо Бандурина, был совершенно глух, мал ростом и немощен, так что на его помощь рассчитывать не приходилось. И ни на чью помощь рассчитывать не приходилось, ибо после страшного убийства Алмы вся стража переместилась поближе к покоям Хафиза, что находились на другой половине дворца. С невестами же, кроме Мальхоза, был только юный Динис - днем, а ночью возле дверей густо храпел толстый старый стражник, коего никакими силами нельзя было разбудить. Однажды Ийна вышла к нему перед самым рассветом, напуганная стрекотаньем цикад и павлиньими воплями, но как ни трясла его, как ни щипала, он даже не пошевелился.
   Забытые всеми, девушки целые дни проводили в тягостном молчании. Только самая младшая и смешливая - Хализа - как-то скрашивала эту странную жизнь. Легкий нрав её не выдерживал ни долгого страха, ни долгой тоски. Стараясь хранить на тонком свежем личике своем такое же скорбное выражение, как у остальных, она молча вышивала или смотрела в окно, и все же порой не выдерживала: то, что-то вспомнив, тихонько прыскала в кулачок, а то и вовсе разражалась звонким заливистым смехом. Товарки отвечали ей укоризненными взглядами, шикали, покачивали головами, и Хализа в смущении замолкала - с тем, чтобы через пару-другую вздохов снова пискнуть и захихикать. Так и теперь. Вдруг замерев с иглою в нежных пальчиках, она ахнула, повалилась на тахту и затряслась от беззвучного смеха. На этот раз не выдержала и Мина. Возмущенно поглядев на Хализу, она, неожиданно для самой себя, всплеснула руками и тоже захохотала, с каждым мгновением чувствуя, как уходит несвойственная и ей тоска и облегчается душа.
   - Глупые курицы! - вскричала Баксуд-Малана, раскрасневшись от негодования. - Замолчите!