Тарутин Олег. Каким его запомнили

   А я, и верно, Саша, на обед не хожу, так иногда чайком побалуюсь и работаю себе потихоньку, пока Елена Ивановна и девчонки наши в буфете отстаивают.
   Что ж, говорю ему, с вами поделаешь!
   И улыбаюсь, на него глядя. А ведь с утра-то, когда заподозрил я у себя эту гадость да диагноз себе гробовой поставил, настроение у меня - сами понимаете... Вот ведь какой это был человек! Что-то он этакое излучал, эманации некие...
   Сказал я ему, мол, скоро у нас освобождается место: мастер участка на пенсию отправляется-мы, смеюсь, одного пенсионера другим и заменим! Спасибо, отвечает, а то так и помру, ни одного дерева не посадив!
   А после того как ушел он, у меня до конца дня хорошее настроение было. Словно подарок я получил, Саша, ей-богу. . ."
   .. .Лежа грудью на подоконнике, Геннадий Павлович оглядывал пустырь, раскинувшийся от их жилмассива до трамвайной линии. Справа возле школы, где начали сооружать стадион, уткнув зубатую пасть в кучу песка, застыл до утра экскаватор. Там же, галдя, гоняли мяч ребята.
   Теплый ветерок поглаживал лицо Соловцева, пошевеливал волосы. А еще говорят, что в Ленинграде лета нормального не бывает. Как на подбор стоят деньки, никакого юга не надо.
   Как-то там моя Тамара Николаевна, каково ей на экваторе? Геннадий Павлович бросил взгляд на Тамарину, в рамочке, фотографию на книжной полке. Тамара в лихо заломленной его фуражке озорно улыбалась со снимка. Томка, Томка...
   А не подремонтировать ли ей квартиру, пока время есть? Потолки тут плевые, обои достану, краска у нее припасена. Приедет-обрадуется. А заодно и книги переберу.
   Довольный принятым решением, Геннадий Павлович потер ладони и вдруг почувствовал зудящее беспокойство, источник которого находился где-то на улице. Точно-на улице. Он вернулся к окну, высунулся, оглядываясь.
   От далекой трамвайной остановки двигалась странная фигура, согнувшаяся под какой-то тяжестью. Соловцев прищурился, всматриваясь: мужчина тащил на спине здоровенную круглую столешницу-и не на спине, а на плечах и загривке; руками вцепился в края, голову придавил, чудак. А столешница, видать, старинная, дубовая, ого-тяжелая!..
   Геннадий Павлович уже нес эту самую столешницу, помогая владельцу, лица которого так и не разглядел за дальностью расстояния.
   А тот, как и положено, забеспокоился, остановился было, снова тронулся, вертя головой под полегчавшим грузом... Так и трудились они вдвоем; даже когда столоносец пропал из пределов видимости, скрывшись за магазином, Геннадий Павлович еще некоторое время ощущал напряжение, постепенно слабеющее.
   "Вот, стало быть, как оно оборачивается, вот как...-взволнованно думал он, расхаживая по комнате.-А ведь я вначале почувствовал, а потом уж увидел. Потому-то я и выглянул, что почувствовал. А что я почувствовал? Тяжесть бандуры этой? Нет, груз я ощутил потом... А прежде, прежде что? Дада, засвербило в душе. Именно. Интересно...
   Что-то новенькое... Получается, и не видя, чувствую уже? "Штукам-то эта прогрессирует, расширяется, круги по воде... Что же дальше, Геннадий Павлович? И какое ощущение неприятное! Свербящее, настырное... Вот не выглянул бы да не помог - так бы и остался с этим ощущением..."
   Соловцев расхаживал, круто разворачиваясь: от двери до окна, от окна до двери.
   "Если уж не видя чувствовать,-надолго ли тебя, майор, хватит? И почему, кстати, сейчас я ничего не чувствую? Сейчас-то почему не свербит? Неужто никто ничего не тащит? Да быть того не может!"
   Геннадий Павлович снова выглянул на пустырь.
   Конечно, несут, однако нагружены люди побожески. Таких, как давешний столоносец, таких-Соловцев подыскивал определениетаких изнемогающих, вот именно, таких не видно. Тяжко ему было, вот я и почувствовал.
   Помог, и все в порядке теперь, и спокойно мне... Ну что ж, будем знать. Будем знать, будем знать, будем, будем, будем знать...
   Бормоча это, Геннадий Павлович снял с полки том Зощенко, улегся и, улыбаясь заранее, приступил к чтению. Потом он вставал попить чаю, потом читал часа полтора в чуть заметных июльских сумерках. И снова посреди чтения и похохатываний Соловцев ощутил такое пронзительно-тоскливое чувство, что, отбросив книгу, мгновенно и безошибочно сориентировавшись, желая погасить это чувство как можно скорее, подскочил к окну.
   Он ожидал увидеть очередного "носильщика" и ошибся.
   Против окна Соловцева, спиною к дому, за шпалерами стриженых кустов стояла женщина, опустив в ладони лицо. И такая безысходность была в ее сжавшейся фигуре, что летчик побледнел. Представилось ему, как она несла какое-то свое горе, стараясь усыпить его, обезвредить, а оно вырвалось и ударило ее в сердце. И женщина, успев только повернуться к окнам спиной, упала в ладони лицом.
   Геннадий Павлович смотрел, хмурясь. Женщина отняла руки от лица и медленно двинулась вдоль кустов. Минуя дом, она вскинула голову, оглянулась на окна, на окно Соловцева и заспешила, скрылась за углом.
   Бледный и нахмуренный, Геннадий Павлович напился на кухне остывшей заварки, бездумно крутнул ручку динамика. "И проводимый ими курс нагнетания военной исте..." - только и успело проговорить радио... Уф! Отлегло, кажется. Она-то что чувствовала? .. Ейтс каково? Чужое горе... Это тебе, майор, не сумки, не столешницы. Тут посерьезнее дела...
   И ведь как ускоряется-то все, а? Похоже, тут и ограничителей не предусмотрено... Вон, как сердце заныло...
   Он неприязненно потер никогда прежде не напоминавшее о себе сердце. Ладно, слава богу, что ты это можешь. А еще надо уметь отключаться, силы восстанавливать. А еще-к Паклиным в гости ходить, к счастливым людям, для отдыха и профилактики. А то испугался. ..
   Геннадий Павлович расслабился, сделал несколько дыхательных упражнений, поприседал, попрыгал, проверил пульс. Сердце билось сильно и ровно, не было в нем и следа прежней боли и тяжести. Норма. Геннадий Павлович принял душ и повеселел. Все будет типтоп, майор! За окном-порядок, никаких сигналов бедствия, нечего и выглядывать.
   На глаза вновь попалась Тамарина фотография. Интересно, как бы Томка отреагировала, расскажи он ей обо всем, что теперь с ним происходит? Поверила бы? Поняла? Одобрила?
   Поколебавшись секунду, Геннадий Павлович отыскал заграничный Тамарин адрес и, сев к столу, принялся писать письмо жене, самому близкому на свете человеку.
   "Генка, родной, слушай меня внимательно:
   ".. .и он почувствовал, что вышла из него сила, обратился в народе и сказал: кто прикоснулся к моей одежде? .." Ну, я сейчас, я понятней. .. Помнишь Новый год, который мы встречали в Н-ске с Шелухиными и Безгубовыми? Еще мы, бабы, воск топили, на картах гадали? А потом я их подбила гадать по книге? Вспомнил, да? Называли страницу, строчку снизу-сверху: кому что выпадет. Так вот это тогда и досталось тебе, именно то самое место, что я по памяти процитировала. Помнишь, да? То ли от Луки, то ли от Марка.
   Ты еще пожал плечами, когда прочли: какое, мол, это ко мне может иметь отношение?
   А Светка Шелухина, буренка крашеная, хохотать начала, помнишь? Ну ладно, ну прости меня, дуру, я сейчас... Это о том, как женщина исцелилась одним прикосновением, за счет "изошедшей силы". И это первое, Генка, что я вспомнила, прочтя твое письмо, где ты описываешь свое новое качество, которое ты называешь "побочным следствием тогдашней встряски". Но ты же не бог! Генка! Геночка!
   Ты же непрерывно отдаешь! Ты пишешь, что я, конечно же, обсмею "эту мистику" (ох и дурак же ты высшего пилотажа!), что не поверю, что никто не поверит, а коли и поверит, то уж наверняка объяснения не найдет. Какое мне дело до объяснения! Мне важно само явление, а первопричина его мне как раз и ясна-ты сам, милый. В тебе всегда сидело это, голову отдам на отсечение, всегда было, и вот-проявилось. Прости меня за все, потому что... Нет-это потом. Пойми только одно: ты все время отдаешь! Из тебя "исходит", всегда теперь "исходит", невосполнимо, навсегда. Ну пусть сумки, пусть тяжести городских куркулих, но эта женщина за окном, которую. .. которая... Нет, я совсем одурела и разучилась писать, Генка! Сколько такого заоконного чужого уличного горя сможешь ты взять на себя, оплатить своим сердцем?
   А грусть, а неудовлетворенность, а страхэто тоже присуще людям, а они всюду: на улице, в автобусе, за окном квартиры? И все это-ты? И это в наш-то поганый век индивидуализма! Нет, скажешь ты? Приезжай-ка сюда, посмотри. Я лично долго тут не выдержу. Геночка, родной мой, побереги себя, ну хоть ради меня! Нет, потом... Нет-сейчас!
   Поклянись счастьем нашего ребенка, которого я зачала в ту первую ночь. Видишь - я сказала тебе это... Поступай в свой зеленый трест, дружи с тем старичком, ходи в музеи и на футбол, помогай старушкам носить авоськи. Жди меня. Я приеду по самым законным бабьим обстоятельствам, понимаешь? Помни, у тебя будет ребенок, и он должен быть счастлив на этой земле. Думай об этом. Прощай.
   Я люблю тебя. Тамара".
   Это сумбурное письмо в красивом заграничном конверте с ярким экзотическим пейзажем (море, пляж, пальмы, негры в пироге) было найдено в кармане кожанки Геннадия Павловича, той самой куртки, в которой он ходил постоянно.
   По какой-то причине Геннадий Павлович так и не прочел этого письма, хотя, по-видимому, собирался: конверт был надорван снизу и клочок бумаги был выдран - как раз там, где обратный адрес. Безусловно, этот обратный адрес был и без конверта хорошо известен Соловцеву, вот он и начал вскрывать конверт в том месте, стараясь не повредить пейзаж.
   Начал вскрывать и передумал. Почему? По какой причине?
   Иван Семенович припоминал, впрочем: както в беседе с ним Геннадий Павлович обронил, что с курсантских времен взял в привычку читать письма от близких только после отбоя, без спешки. Так, видно, было и на этот раз.
   Письмо дед Гриша тотчас передал Ивану Семеновичу, и тот прочел его, как только оправился от потрясения. Почему, спросите вы, чужое-то письмо? Дело в том, что на обороте было дважды подчеркнуто слово "срочно" торопливые печатные буквы. Ну, а Геннадий Павлович, наверное, приписки не видел, начал было вскрывать конверт, передумал, сунул письмо в карман и направился на свидание в больницу.
   Иван Семенович из бесед с другом, по той доброй и грустной насмешливости, с которой Соловцев рассказывал р своем соломенном вдовстве, составил самое хорошее впечатление о Тамаре, а прочтя ее письмо, сутки лежал как каменный, чем сильно озаботил медперсонал и самого деда Гришу. Потом лихорадочно принялся писать ответ, зная-кому и не зная-куда. Он писал и рвал написанное, писал и рвал, а потом, обессилев, оставил это занятие. К тому же стало известно, что Паклины послали Тамаре телеграмму и получили ответ. Узнал Иван Семенович, что в ближайшее время вернуться в Ленинград Тамара не может, что она навеки благодарна всем, принявшим участие в Геннадии Павловиче.
   - Да и что я мог сообщить ей, Саша? - говорил мне потом Кошкин. - О чем написать? Сообщить ей подробности смерти Геннадия Павловича? Просить у нее прощения за то, что именно у меня, в больнице, истратил он последние жизненные силы? Говорить ей о том, какой это был необыкновенный человек?
   Да она знала его лучше всех на свете! Она всегда его любила и всегда будет любить. Она приедет, и мы встретимся, и я все ей расскажу.
   Пришло время, и мы все действительно встретились с Тамарой Николаевной, и Иван Семенович передал ей это самое, не вскрытое адресатом, письмо.
   Глава 4
   Воскресные развлечения в г. Пушкине
   В свободной для воскресенья электричке Геннадий Павлович ехал в Пушкин с четой Паклиных: Галей и Веней.
   Хорошая вышла у них встреча накануне, после того как Соловцев, по Галининому выражению, "поборол хамство" и позвонил друзьям-северянам. Ох и костерила его въедливая Вениаминова жена, не на шутку обидевшаяся, ох и поливала! Едва Веня отстоял, едва Соловцев прощение вымолил. Зато уж и посидели! Под воспоминания о былом, под Бенину гитару, под задушевные песни о Севере, о полярной авиации: ".. .Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги, ты, метеослужба, нам счастья нагадай..." Хорошо посидели! И отоспаться успели. Теперь вот-в Пушкин, на зелень, на свежий воздух;
   Геннадий Павлович, отсмеявшись какомуто Вениному анекдоту, улыбаясь, глядел в окно: последние коробки новостроек кончились, вокруг лежала плоская зеленая равнина, и неожиданная, странная глазу, горбатилась на ней туша Пулкова. Точно вынырнул кит из зеленой пучины морской и, укачанный штилем, уснул, застыл неподвижно. Ну и лежи себе, кит, ну и спи...
   Думал Геннадий Павлович о том, до чего же славное семейство эти Паклины. "Государство Венгалия, единая и неделимая"-как окрестили их в Н-ске. Да уж-любовь и полное единство взглядов. Вот кому позавидовать можно. Ни одного тоскливого позывного со вчерашнего вечера не приняли душевные радары Соловцева. Хорошо ему было с этими ребятами, легко. Оазис счастья, профилакторий душевного покоя, вот именно...
   Вениамин, тоже примолкший, вольготно раскинув руки по коньку скамьи, благодушно рассматривал пассажиров.
   Галя, сидевшая между мужчинами, вдруг толкнула их локтями в бока, так что оба приятеля, очнувшись, уставились на нее.
   - Интересное кино,- сказала Галина, - Веничка нынче как эстрадник разодет, а Геночка у нас в кожаночке...-Она выждала паузу и продолжила ехидно: - И что ж мы видим? Эстрадник на женщин даром таращится, а они на кожаночку глаз положили...
   - Эка!-захохотал Вениамин.-Так это ж Геночка Соловцев! Он и в валенках-как в шляпе, он и с репой-при часах! Забыла, как на него в Н-ске девочки стойку делали? Та же и Томочка... м-кхе... - поперхнулся он, невзначай коснувшись темы, которой супруги старательно избегали весь вчерашний вечер. - Хм-да...
   Галя быстро глянула на Соловцева.
   Геннадий Павлович улыбнулся.
   - Насчет Тамары верно,-охотно подтвердил он, - и то, что сейчас таращатся, тоже факт. Да и как им не таращиться? Вас-то с Венькой они мигом узнали: Софи Лорен и Бельмондо. Ну, едут дворцы поглядеть зарубежные кинозвезды, все ясно. А вот третий-та с ними кто? Наш-та который? Соловцев искусно затакал на деревенский манер.-Пожилой-та? В кожушке-та?
   Чета Паклиных залилась веселым смехом, вслед за ними засмеялся и Соловцев, и публика в полупустом вагоне улыбалась, глядя на эту симпатичную троицу.
   Так, перешучиваясь, направились они в Пушкине от вокзальной площади к Екатерининскому парку: Галина в середине, мужчины по бокам.
   День был солнечный, не жаркий. Неназойливый ветерок шевелил листву, лохматил волосы. Геннадий Павлович шел в кожанке внакидку, чуть приспустив галстук на вороте красивой и модной рубашки. Он чувствовал себя молодым и сильным, с удовольствием поглядывал на чету Паклиных.
   - Вот, мальчики, как вкалывать надо. Для дома, для семьи!-сказала Галка, кивком головы указывая на мужчину, появившегося впереди со связкой обойных рулонов в .одной руке и сеткой, набитой банками краски, в другой. Мужчина неприязненно оглянулся на праздную компанию, скривился, пробормотал что-то явно неласковое и заспешил со своей ношей, слегка припадая на левую ногу.
   - Моющиеся обои, - с завистью определила остроглазая Галя, дефицит...
   - Мрачный барсук,-определил Вениамин.
   - Да уж...-согласился Соловцев.-А хотите, я вам сейчас фокус покажу? предложил он друзьям.- Хотите, сейчас от его мрачности и следа не останется?
   - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовались супруги.
   Геннадий Павлович чуть напрягся, готовясь мысленно перенять груз, как это было у него давным-давно отработано, доведено до совершенства. И не ощутил никакой тяжести, и мужчина не засуетился, как все прочие до сих пор.
   Соловцев растерялся.
   - Где же фокус, маэстро? - ожидающе улыбнулась Галина.
   Мужчина обернулся и глянул на них со свирепым отвращением.
   - Ха-ха-ха!-захохотала Венгалия.-От мрачности следа не осталось-была мрачность, стала свирепость, хл-ха-ха!
   - Не получилось,- растерянно пожал плечами Соловцев. - Почему бы это? Или кончилось мое свойство? - непонятно для друзей вопросил он.
   - Артист!-потешалась Венгалия.-Обойщик аж зубы ощерил!..
   - Да я вам, ребята... Знаете, какое свойство у меня недавно прорезалось? Я вам продемонстрирую на другом объекте... Не верите? сбивчиво заговорил Соловцев.
   - Ха-ха-ха!
   Компания двинулась дальше. Твердой программы развлечений у них не было: чтонибудь музейное, потом по паркам побродить, посмотреть,- что попадется, то и ладно. У вокзала афиши много чего сулили сегодня: и бегуны, и велосипедисты, и эстрада, и лотерея...
   А вечером-ресторан. Это, как говорится, при любой погоде и Галкой санкционировано.
   Из "музейного" выбрали они Лицей. Часа полтора бродили там, сначала с экскурсией, потом сами по себе. И Геннадий Павлович думал умиротворенно, что теперь все свободное время посвятит музеям, что теперь, надо полагать, кончилось в его жизни необычное, и слава богу, что кончилось. Вот пообщался со счастливыми людьми-и испарилось оно.
   .. .Серая раковина открытой эстрады, скамьи перед ней, негусто сидящие зрители: глянут, посидят, потопчутся возле; говор вполголоса, порождающий постоянный невнятный гул, а на этом фоне-отдельные, фразы в голос, не слишком трезвые выкрики, смех. . . Неистребимое ощущение необязательности, случайности бесплатного культурного мероприятия.
   Пришли, посидели, ушли...
   .. .Невысокий и упитанный, в черной паре, смуглый и носатый ведущий, со стоячей копной мелкокудрявых волос, на коротких ножках подкатился к микрофонам у края сцены.
   - Гоголь! - произнес он звучно и сделал такую паузу, словно объявлял выступление самого Николая Васильевича.-Гоголь. "Мертвые души". Отрывок "Тройка"! Ис-полняет,он глянул в ладошку, - ис-полняет артист областной филармонии Ратмир... ээ... Топляков! Просим!
   Ведущий обернулся, глянул в глубину сцены, плеща в ладоши навстречу появившемуся гривастому рослому молодцу в вельвете, мерным солдатским шагом идущему к микрофонам. Публика захлопала. Ведущий и артист миновали друг друга: один свое отговорил, другому предстояло работать.
   Гривастый Ратмир пощелкал пальцами по микрофону, породив металлический треск, кашлянул и, не дожидаясь тишины, начал с подвывом: "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? .." Он начал и пошел, и поехал...
   "Не в немецких ботфортах мужик, - жестом указал он на свои туфли, борода да рукавицы. .." Публика прыскала. Что-что, а жестикуляция у него была на высоте. И взмахивание лошадиным лицом тоже очень кстати иллюстрировало текст: так и представлялся коренник, грызущий удила в стремительной скачке.
   Веселый малый.
   Порхнули аплодисменты. Ратмир коротко поклонился и тем же мерным солдатским шагом двинулся со сцены. Опять они на прежнем месте повстречались с ведущим, как поезда на знакомом полустанке. Миновав артиста, ведущий оглянулся в сторону кулис, чуть заметно пожав плечами...
   - Братцы, я наелся,-сказал Вениамин.Идем, что ли, пока тут у них пересменок?
   - Не будь невежей, сиди!-сурово ответила жена.
   - Эх, Галка! Птица Галка! Знать, у смирного мужа ты могла... насмешливо начал Веня и вдруг оборвал смех: - Генка, ты что? Худо тебе? Худо?
   Весело смеявшегося Соловцева как подменили: он сидел, посеревший и постаревший, закусив как от боли губу. Глаза его невидяще уставились в одну точку, куда-то туда, за дощатую дверь артистического помещения.
   - Геночка, - тревожно наклонилась к нему Галина, - ну что с тобой? Ну скажи!
   Она коснулась пальцами его щеки, и Геннадий Павлович, не отрывая взгляда от той двери, откуда появлялись артисты, судорожно сжал ее руку.
   - Композитор Лоу, - звучно объявил ведущий. - Песенка Элизы Дулитл из оперетты "Моя прекрасная леди". Ис-полняет Нелли Велик. Ак-компанирует Семен Шерман!
   Как и в прошлый раз, он обернулся, хлопая.
   Из артистической показался человек с аккордеоном на груди. Ну, ясно. Шерман. А где же Нелли? Что-то у них синхронности нет.
   Накладочка!
   Дойдя до рампы, аккомпаниатор глянул назад, пожал плечами, потом уставился на ведущего: я, мол, готов, а что дальше?
   Ведущий ответил ему растерянным взглядом, развел ручками.
   Публику всколыхнул смешок. Во, дают! Думают, коли бесплатно, так что хочешь вытворять можно?
   Пожалуй все, кроме Гали и Вениамина, забавлялись ситуацией. Паклины же все тревожней тормошили друга:
   - Да отвечай же!
   - Все,-сказал он наконец и глубоко передохнул. Бледность сползла со лба и щек, глаза ожили, и лицо разгладилось. - Все-таки смог! - он улыбнулся друзьям.
   Из-за кулис быстро вышла женщина в темном концертном платье с глубоким вырезом и без рукавов. Опустив голову, она направилась прямо к микрофонам мимо аккордеониста, который недоуменно смотрел на нее, постукивая подошвой по дощатому полу. У микрофона она подняла голову и глянула в публику. У нее было немолодое, поблекшее лицо, и это было ясно видно, несмотря на щедрый грим.
   Прекрасная леди! Да они до ста лет мяукать готовы. Концертик...
   Не глядя на аккомпаниатора, певица улыбнулась публике и проговорила в микрофон:
   - Друзья мои, случилась ошибка, которую я сейчас хочу исправить. Собираясь выступать сегодня тут перед вами, я обманула и вас, и своих уважаемых коллег. Я не могу исполнить песенку Элизы. Это чудесная песенка, но, увы, - певица развела руками, - песенка эта мне не по возрасту и не по голосу... "Пришла моя пора", - поется там, а моя пора...
   - Хы!-раздался в публике чей-то глупый хмык и, как в смоле, завяз в наступившей мертвой тишине.
   - Простите меня, товарищи,-она глубоко поклонилась публике. - И вы, Сеня, и вы...
   Мужчины, глянув на нее, как на помешанную, молчком двинулись со сцены. Певица последовала было за ними, но тут же остановилась и, секунду поколебавшись, вернулась к рампе. Она обвела взглядом немые скамьи и опять улыбнулась:
   - Кончилась моя артистическая карьера. Слава богу, сегодня я это поняла. А уж коли вышла я сегодня перед вами на сцену, - проговорила она задорно,-коли так, смотрите! Оп-ля!
   И она, как была - в длинном концертном платье и в туфлях, - крутанула заднее сальто, настолько стремительное, что лишь на миг обнажились перед онемевшими от изумления зрителями стройные ноги. Брызнули в стороны сбитые при приземлении каблуки.
   Нелли Белик сделала публике реверанс, сбросила изувеченные туфли и, вихрем промчавшись через сцену, исчезла в дверях артистической.
   И ревом взорвалась тишина, восторженным общим ревом, неслыханным шквалом аплодисментов. Все, кто тут был: и усидчивые любители концертов, и случайные шатуны вроде нашей троицы, и группа студентов с волейбольным мячом, и курсанты в отутюженных мундирах, и девочки-школьницы, иногородние туристки-словом, все неистово кричали, колотя в ладоши. А некий дядя с капустным кочаном под мышкой по этому кочану колотил и кричал: "Ура-а-а!"
   - Вот что я могу, ребята,-с непонятной гордостью сказал Соловцев. Теперь у нее псе будет в порядке. Иван Семенович Кошкин говорил мне, что именно с того дня, с Пушкина, Геннадий Павлович впервые серьезно почувствовал сердце.
   Во всяком случае, с тех пор он постоянно носил с собой валидол: нет-нет да и сунет под язык таблетку... Неприятно это ему было, непривычно. "Он ведь мне что говорил? Знал, говорит, что сердце слева, а печень справа, а почки где-то сзади. А тут...
   А в Пушкине чем кончилось, спрашиваете?
   Да ничем особенным. И в ресторане он посидел с Паклиными. Чудесные, между прочим, люди! Они Геннадия Павловича и хоронили".
   Глава 5
   Упавший костыль
   Сереньким дождливым утром, слишком холодным для середины августа, из крайней парадной дома восемь по Орбитальной вышел человек в кожаной кепке, в кожанке и свитере.
   Две старухи, коротающие досуг на скамейке под бетонным козырьком парадной, и молодая женщина с детской коляской, спасающаяся здесь от дождя, разом глянули на вышедшего. Женщина отвела глаза, уставилась на носки своих сапожек, усиленно закачала коляску. Старухи же продолжали смотреть.
   - Доброе утро, - поздоровался мужчина, глянув на скамейку.
   - Здрасьте! Доброе утро!-вразнобой и с опозданием, уже в спину ему проговорили женщины.
   - Ишь, как скрутило человека, - жалостливо сказала одна из старух, провожая его глазами. - И не узнать. Такой ведь мужчина был молодой да ладный. Как приехал, помню, сундучище из такси на плече нес. Томка-то, жена его, кричит: надорвешься, мол! А он: давай, говорит, и тебя заодно прихвачу! Смеется. .. Такой человек хороший, такой уважительный!
   - Пьянка все эта распроклятая! Вот хоть и зять мой. Сережка... начала было вторая старуха.
   - А поди ты со своим зятем, Григорьевна! Сравнила! Сережка твой дурак дураком и зверь зверем. И никакого он здоровья не потерял, хоть и трескает кажин день. А Томкиного-то я ни разу с бутылкой не видела. Так-то.
   - Болен он, видно. Серьезное что-то,вздохнув, сказала молодая мать.-Болен, а приглядеть некому.
   - То-то и есть, что некому!-сурово глянув на нее, подтвердила старуха.-Томка его в Африке прохлаждается, а он небось сохнет по ней. И что ж это нынче с бабами поделалось, господи ты боже мой! Ну мыслимое ли дело: от живого мужа-да за границу! А ведь такой хороший человек!
   - Хороший человек! - дружно подтвердили и вторая старуха, и молодая мать.
   ...Геннадий Павлович шел через пустырь, воочию представляя себе этот скамеечный разговор. Он усмехнулся невесело. "Все правильно,-подумал он,-как же им меня не жалеть?"
   Кто-либо из встречавших Соловцева месяц назад не узнал бы в нем, теперешнем, прежнего Геннадия Павловича-так разительно изменили его последние недели... Под глазами залегли синяки, запали виски и щеки, побелели, обескровясь, губы. Он привык к постоянной боли в груди, вот только к одышке и холодному липкому поту не мог привыкнуть.