Страница:
Я чувствую сзади горячее дыхание его маленького тела. Он работает бедрами, изображая, как резво он собирается меня любить. Я улыбаюсь, вспомнив совет из серии «Хозяйкам на заметку: не выбрасывайте старую меховую шапку, она станет прекрасной новой подругой вашему четвероногому другу»
– Тебе смешно? – обижается Федя.
– Нет, что ты!
– Вообще-то я не очень хочу есть, – произносит он с урчанием, сверля мою грудь глазами цвета африканского дуба ироко…
Без одежды он исполняет тот же «танец бедрами» в темпе четвероногого друга, резво работая выпуклой попой, которая, кажется, должна принадлежать собачке покрупней. Через десять минут он отваливается на итальянскую кровать, не удивив и даже не прогнув ее.
– Ну как? Тебе понравилось? – напрашивается на похвалу Федя, по-супружески чмокая меня в щеку.
– А это все или только первая серия?
– Тебе мало что ли? – обижается он.
– Ну, вообще-то я люблю действие в трех актах.
– Ни фига себе запросы! Я устал вообще-то! Я и так старался! Я давно ни с кем так не старался! У меня прием сегодня был с восьми утра, ты забыла?
– Да, Федь, извини, я эгоистка! – виновато говорю я.
Он, довольный реакций, чмокает меня в то же место.
– Щас! – загадочно произносит он, перепрыгивает кровать и отодвигает бесшумное антиударное зеркало шкафа-купе, вытаскивая оттуда здоровый черный кожух. Здоровый – в смысле «большой», и в смысле «не участвующий в заболеваниях окружающих».
– Что это? – спрашиваю я.
Федя смущенно улыбается. Он извлекает из кожуха блестящий черно-белый аккордеон, ставит его себе на колени, набрасывает на плечо ремень.
– Сыграю тебе…
– Ух ты! – я сажусь удобней на подушках, слегка прикрывшись краем одеяла. В паре слушатель – музыкант кто-то должен быть одет.
Федор сосредотачивается, склонив голову с растрепанным чубом набок, и раздвигает меха. Его выпуклая попа еще увеличивается, словно раздувается вместе с мехами, и сдувается с обратным движением инструмента. Слегка путаясь, он выводит медленную хриплую мелодию.
– Отвыкли пальцы… – качает он головой в такт музыке.
Благородный Сервант-Буфет замирает, вспомнив давно забытое родное, шторы недовольны недостатком света, кровать терпеливо держит, а трехсерийный шкаф бесшумно отражает голого Федю, на раздвинутых бедрах и сплющенном половым органе которого дышит черно-белый монстр.
– В детстве учился, редко беру в руки… – оправдывается артист. – Мать хотела, чтобы я был музыкантом.
Я сожалею, что в комнате так мало зрителей. Картина достойна всего улыбающегося амфитеатра с проспекта «Наша клиника», не говоря уже о балконах.
Устав мучить пальцы, Федя отставляет инструмент к шкафу, удваивая его в зеркале, и ложится рядом.
– Тебе понравилось? – с надеждой на похвалу спрашивает он.
– Очень!
– Тебе кто-нибудь играл вот так?
– Нет! Никогда! Ты единственный!
Он улыбается и чмокает меня в уже запатентованное место. Мне становится скучно, словно мы давно женаты, и хочется уйти. Но сразу уходить неприлично, если вообще можно говорить о приличиях, лежа с голым урологом-музыкантом.
– Прикольную пару сегодня видела в твоей клинике, – говорю я, чтобы убить время до слов «ну мне пора».
– Мужик с бородкой с женой? – узнает Федя. – Я их не первый раз вижу. Баба какая-то задерганная, а муж – мой клиент! Скоро будет у меня.
– Откуда ты знаешь?
– Доктора всегда своих видят. Опыт. Заболевания, и даже предрасположенность к ним определенным образом отражаются на человеке. Внешний вид, походка, манеры, цвет кожи, цвет склер, да много всего. Любого врача спроси. А этот так и так придет. После Кружанского они все у меня! – смеется Федор. – Вот кто профи у нас! Мужиков он бегом ко мне, а теток – к эндокринологу, к гинекологу, к трихологу, к физиотерапевту, узи, рентген, анализы, в общем – ко всем, по кругу! Мужики хуже разводятся, ко мне и кардиологу только хорошо идут, на остальное забивают. Но тоже до поры. Полтинник стукнет, приползут со своими простатами! Ну и я своих, конечно, к нему на консультацию в обязательном порядке! Проблемы с членом первым делом на психике отражаются.
– Серьезно?
– Конечно! Это я тебе как доктор говорю! А Анатолий Абрамыч у нас умница! И клинике кассу делает, и докторам на карман налипает! Умеет работать! – восхищается голый уролог. – Крутится, правда, на трех работах. А ему деваться некуда! Жена, семья, две любовницы, квартира в кредит! Я вот смотрю на него и чего-то жениться мне еще больше не охота! Тут как хорошо, потрахались в свое удовольствие и никто никому как говорится! А гармошку, чтобы играла, надо ж смазывать… – философски замечает голый гармонист. – Ну чего, кино посмотрим про меня в Европе? – Он садится на итальянской кровати с такой надеждой в глазах, что вместо того чтобы ответить: «мне пора» я произношу:
– Ну, давай… А оно не трехсерийное?
– Нет! Всего минут двадцать где-то! – Он шустро спрыгивает с постели, демонстрируя выпуклую попу, берет на колени ноутбук, усаживается на подушках, включает.
Голубой монитор высветляет матовые плафоны люстры, которыми она смотрит свысока на происходящее в комнате. Испанский мутант, немецкий педант, итальянская двуспальная приживалка, советский сноб, мнящий себя музыкальным инструментом, голый хозяин квартиры с ноутбуком на коленях и Европой в глазах, очередная голая баба, расплодившиеся китайские тапки… Боже, что приходится освещать! – читаю я люстрины мысли. Все же, наверно, надо зарулить к психологу, но точно не к Кружанскому А.А в «Нашу клинку»….
Матрица
Один оттенок желтого
– Тебе смешно? – обижается Федя.
– Нет, что ты!
– Вообще-то я не очень хочу есть, – произносит он с урчанием, сверля мою грудь глазами цвета африканского дуба ироко…
Без одежды он исполняет тот же «танец бедрами» в темпе четвероногого друга, резво работая выпуклой попой, которая, кажется, должна принадлежать собачке покрупней. Через десять минут он отваливается на итальянскую кровать, не удивив и даже не прогнув ее.
– Ну как? Тебе понравилось? – напрашивается на похвалу Федя, по-супружески чмокая меня в щеку.
– А это все или только первая серия?
– Тебе мало что ли? – обижается он.
– Ну, вообще-то я люблю действие в трех актах.
– Ни фига себе запросы! Я устал вообще-то! Я и так старался! Я давно ни с кем так не старался! У меня прием сегодня был с восьми утра, ты забыла?
– Да, Федь, извини, я эгоистка! – виновато говорю я.
Он, довольный реакций, чмокает меня в то же место.
– Щас! – загадочно произносит он, перепрыгивает кровать и отодвигает бесшумное антиударное зеркало шкафа-купе, вытаскивая оттуда здоровый черный кожух. Здоровый – в смысле «большой», и в смысле «не участвующий в заболеваниях окружающих».
– Что это? – спрашиваю я.
Федя смущенно улыбается. Он извлекает из кожуха блестящий черно-белый аккордеон, ставит его себе на колени, набрасывает на плечо ремень.
– Сыграю тебе…
– Ух ты! – я сажусь удобней на подушках, слегка прикрывшись краем одеяла. В паре слушатель – музыкант кто-то должен быть одет.
Федор сосредотачивается, склонив голову с растрепанным чубом набок, и раздвигает меха. Его выпуклая попа еще увеличивается, словно раздувается вместе с мехами, и сдувается с обратным движением инструмента. Слегка путаясь, он выводит медленную хриплую мелодию.
– Отвыкли пальцы… – качает он головой в такт музыке.
Благородный Сервант-Буфет замирает, вспомнив давно забытое родное, шторы недовольны недостатком света, кровать терпеливо держит, а трехсерийный шкаф бесшумно отражает голого Федю, на раздвинутых бедрах и сплющенном половым органе которого дышит черно-белый монстр.
– В детстве учился, редко беру в руки… – оправдывается артист. – Мать хотела, чтобы я был музыкантом.
Я сожалею, что в комнате так мало зрителей. Картина достойна всего улыбающегося амфитеатра с проспекта «Наша клиника», не говоря уже о балконах.
Устав мучить пальцы, Федя отставляет инструмент к шкафу, удваивая его в зеркале, и ложится рядом.
– Тебе понравилось? – с надеждой на похвалу спрашивает он.
– Очень!
– Тебе кто-нибудь играл вот так?
– Нет! Никогда! Ты единственный!
Он улыбается и чмокает меня в уже запатентованное место. Мне становится скучно, словно мы давно женаты, и хочется уйти. Но сразу уходить неприлично, если вообще можно говорить о приличиях, лежа с голым урологом-музыкантом.
– Прикольную пару сегодня видела в твоей клинике, – говорю я, чтобы убить время до слов «ну мне пора».
– Мужик с бородкой с женой? – узнает Федя. – Я их не первый раз вижу. Баба какая-то задерганная, а муж – мой клиент! Скоро будет у меня.
– Откуда ты знаешь?
– Доктора всегда своих видят. Опыт. Заболевания, и даже предрасположенность к ним определенным образом отражаются на человеке. Внешний вид, походка, манеры, цвет кожи, цвет склер, да много всего. Любого врача спроси. А этот так и так придет. После Кружанского они все у меня! – смеется Федор. – Вот кто профи у нас! Мужиков он бегом ко мне, а теток – к эндокринологу, к гинекологу, к трихологу, к физиотерапевту, узи, рентген, анализы, в общем – ко всем, по кругу! Мужики хуже разводятся, ко мне и кардиологу только хорошо идут, на остальное забивают. Но тоже до поры. Полтинник стукнет, приползут со своими простатами! Ну и я своих, конечно, к нему на консультацию в обязательном порядке! Проблемы с членом первым делом на психике отражаются.
– Серьезно?
– Конечно! Это я тебе как доктор говорю! А Анатолий Абрамыч у нас умница! И клинике кассу делает, и докторам на карман налипает! Умеет работать! – восхищается голый уролог. – Крутится, правда, на трех работах. А ему деваться некуда! Жена, семья, две любовницы, квартира в кредит! Я вот смотрю на него и чего-то жениться мне еще больше не охота! Тут как хорошо, потрахались в свое удовольствие и никто никому как говорится! А гармошку, чтобы играла, надо ж смазывать… – философски замечает голый гармонист. – Ну чего, кино посмотрим про меня в Европе? – Он садится на итальянской кровати с такой надеждой в глазах, что вместо того чтобы ответить: «мне пора» я произношу:
– Ну, давай… А оно не трехсерийное?
– Нет! Всего минут двадцать где-то! – Он шустро спрыгивает с постели, демонстрируя выпуклую попу, берет на колени ноутбук, усаживается на подушках, включает.
Голубой монитор высветляет матовые плафоны люстры, которыми она смотрит свысока на происходящее в комнате. Испанский мутант, немецкий педант, итальянская двуспальная приживалка, советский сноб, мнящий себя музыкальным инструментом, голый хозяин квартиры с ноутбуком на коленях и Европой в глазах, очередная голая баба, расплодившиеся китайские тапки… Боже, что приходится освещать! – читаю я люстрины мысли. Все же, наверно, надо зарулить к психологу, но точно не к Кружанскому А.А в «Нашу клинку»….
Матрица
Ему четырнадцать.
Он стоит за шторой у черного окна, в котором фальшивым солнцем отражается шар ночника. Мать на Дне рожденья подруги. Должна приехать. Уже полвторого ночи. Все меньше света за окном. Лишь фальшивое солнце ночника висит над пустой дорогой. Он ждет.
Он всегда ждет мать в ее комнате. Она возвращается пьяная и довольная или пьяная и усталая. Целует его или трепет по голове, произнося: «Сыночка, ну зачем ты ждешь! Я же сказала, что буду поздно! Иди, ложись!» Но прежде, чем уйти к себе, он обнюхивает ее. Запах ее тела и ее духов перебит чужими духами, чужими сигаретами, чужим потом, чужим мужским парфюмом. Он тычется ей в грудь, чтобы вынюхать чужой запах весь, без остатка, но она отталкивает его: «ну что, как маленький, иди, иди…» Он чувствует, как на холке напрягается кожа. Если бы он был волчонком, встала бы дыбом шерсть.
Он ежится в холодной по сравнению с его телом постели, представляя, что все эти мужчины делали с ней, с его мамой. От этих картин у него наступает жесточайшая эрекция и он, закусив одеяло, чтобы не кричать в пустом доме, кончает в кулак. Потом он идет мыть руку мимо материной комнаты, из которой доносится пьяное сопение.
В свет фальшивого солнца над дорогой въезжает такси. Окно комнаты прямо над подъездом. Машина останавливается. Ничего не происходит. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Потом открывается пассажирская дверь и оттуда вываливается мать в мятом платье. Она нагибается еще раз за сумкой. Оправляет платье, хлопает дверью. Хлопает дверью еще раз, сильней, и, покачиваясь, входит в подъезд. Такси уезжает. Он идет открыть дверь квартиры. Мать, пьяная, бормочет на ходу: «Сына нуштотынеспишь» и, с трудом попав в проем двери своей комнаты, падает поперек дивана.
– Ма, – зовет он, – ты, может, разденешься?
Ему отвечает пьяный храп.
– Ма! – тихонько трясет он ее за ногу.
Она резко закидывает руки за голову, и, всхрапнув, недовольно мычит.
Шар ночника освещает ее голые ноги – одна вытянута, другая согнута в колене, и ее обнаженную… дальше он боится смотреть. Когда она закинула руки вверх, задралось платье, и оказалось, что на ней нет трусов. Он оглядывается, будто кто-то еще может подсматривать. Но дома больше никого нет. Отец всегда в командировках. И сейчас тоже. Вернется только через неделю. Сердцебиение болтает его тело. Он уже не может не смотреть ей «туда»…Он очень близко видит ее небритую «киску», ощущает запах. Волосы мокрые и слипшиеся. Его это поражает. Почему они слипшиеся? Он пальцем дотрагивается до волос. Прохладные, в чем-то мокром и липком. Он думает только о том, почему у нее «там» слипшиеся волосы. Он ни разу в жизни не видел «это» так близко и в таких подробностях. Видел фильм как женщина лизала женщине, но это не то. Он трогает еще раз, смелее. Нюхает пальцы. Этот запах манит. И «киска» тоже манит. Ужасно манит. Он проводит между губ пальцем и смотрит матери в лицо. Никакой реакции. Он спускает шорты и берется за член, собираясь дрочить, но медлит. Осмелев, касается членом губ, и входит. Там очень горячо, у него подкатывает сперма. Мать стонет и, согнув выпрямленную ногу, раздвигает шире бедра. Он, испугавшись, быстро вытаскивает член, и бурно кончает, забрызгивая спермой слипшиеся волосы на «киске».
«Вот почему они мокрые и слипшиеся! Они в сперме!» – сражает его внезапная догадка, и он, придавленный этим прозрением, опускается на колени между материных ног…
Забыв погасить ночник, он плетется в ванну.
«Как же таксист без гандона ее… и как можно прямо перед домом… практически изнасиловал… так можно было в рот просто… а в машине пьяную ебать неудобно… пьяные не сопротивляются… она шлюха…» – вяло перетекают в нем мысли под монотонным душем. Ему все равно. Ему больно. Ему хорошо. Он маленький. Он взрослый. Он не понимает, что с ним происходит…
Больше такого не повторялось. Мать приходила пьяная и ложилась, но не голая. Он ждал, гасил ночник в ее комнате и шел дрочить в ванну. С тех пор он делал это каждый день.
В пятнадцать – у него появилась подруга.
Ему тридцать четыре.
Он инженер. Он женат. Жена младше его на восемь лет, но он не может заниматься с ней сексом. Он это делает, но редко и через силу. Он не хочет ее. Ему нравятся взрослые женщины. От тридцати восьми. Он мечтает о подруге, с которой можно общаться, обмениваться фото и иногда вылизывать ей «киску». Иногда ему везет, и он встречает таких женщин, но надолго это почему-то не получается. Развестись он себе никогда не позволит – ребенок должен расти нормально. Его сыну шесть лет. Он и женился из-за ребенка. Она была просто для ебли, а потом залетела, и он сам настоял на женитьбе. У ребенка должен быть отец, тем более, у пацана! Одна из его взрослых подруг, увлекающаяся психологией, которой он рассказал свою историю, посоветовала завести второго ребенка и присутствовать на родах. Мол, ты увидишь, как твой ребенок вылезает оттуда, и твой блок на секс с женой снимется, ведь твоя жена станет такой же, как мать, и ты ее захочешь. Но он считает, что это полный бред. Он уверен, что дело не в этом. Ему просто нужна женщина доминант. Именно женщина! Потому что тянет полизать именно взрослую текущую «киску». Тем более, что жена категорически против второго ребенка. Редкий секс между ними происходит по настоянию жены только в презервативе. И никак больше. Но он очень любит сына. Он почти смирился со своими необычными сексуальными потребностями и даже научился не показывать вида. «Видно это мой рок. Мне его и нести», – успокоил он себя.
А отношения с матерью у него самые обычные, как у сына с матерью.
Ему сорок один.
Недавно он перешел на новую работу. Не столько из-за большей зарплаты, сколько из-за того, что работа связана с разъездами и командировками. Перспектива встретить больше женщин и меньше бывать дома. Единственное, что его напрягает – у жены появилось больше возможности изменять ему. У него нет конкретных фактов. Но он не сомневается, что она это делает. Все женщины шлюхи. Но зачем своими руками создавать благоприятные условия! Перед последней командировкой он установил в спальне видеокамеру. Если подозрения подтвердятся, он с легкостью разведется. Парень уже взрослый и больше нет необходимости сохранять семью ради ребенка. Дождавшись, пока жены и сына не будет дома, он садится смотреть, что же происходило в его отсутствие.
Он видит жену, которая ложится в постель, приняв на ночь какие-то таблетки. Он и не знал, что она что-то принимает. Она моментально засыпает, даже забыв погасить ночник. В тусклом свете ночника он видит своего тринадцатилетнего сына, уверенно заходящего в их спальню. Он смотрит на мать, наклонив голову, и аккуратным, но привычным движением отдергивает с нее одеяло, задирает ночную рубашку. Она лежит на боку, подтянув колени к животу. Она без белья. Он выбирает точку обзора так, чтобы были хорошо видны ее анус и вход во влагалище, спускает штаны и уверенной рукой берется за член. Кончив, он вытирает руки полотенцем, надвигает на спящее тело матери рубашку, закрывает одеялом, выключает ночник и выходит из комнаты.
Отец просматривает эту запись несколько раз подряд, не в силах справиться с отчаяньем и возбуждением. Отчаянье сильней.
Он открывает ноутбук и рассказывает всю историю с самого начала случайной взрослой женщине, с которой знаком вот уже одиннадцать минут.
«Я не знаю, что мне теперь делать!!! Видит бог, я не хотел этого!!! Ну, в чем я виноват?!» – кричит он в виртуальное пространство, требуя немедленного ответа.
«Неуважение к женщине – это бомба замедленного действия. Дети видят и понимают больше, чем нам бы хотелось. Мы все загружены в матрицу!» – отвечает ему взрослая женщина.
«Ну, при чем здесь это! Я был хорошим отцом! Что мне теперь делать?» – снова и снова набирает он на клавиатуре.
Шар комнатного ночника висит в окне с его вопросами, отражаясь фальшивым солнцем в мониторе ноутбука…
Он стоит за шторой у черного окна, в котором фальшивым солнцем отражается шар ночника. Мать на Дне рожденья подруги. Должна приехать. Уже полвторого ночи. Все меньше света за окном. Лишь фальшивое солнце ночника висит над пустой дорогой. Он ждет.
Он всегда ждет мать в ее комнате. Она возвращается пьяная и довольная или пьяная и усталая. Целует его или трепет по голове, произнося: «Сыночка, ну зачем ты ждешь! Я же сказала, что буду поздно! Иди, ложись!» Но прежде, чем уйти к себе, он обнюхивает ее. Запах ее тела и ее духов перебит чужими духами, чужими сигаретами, чужим потом, чужим мужским парфюмом. Он тычется ей в грудь, чтобы вынюхать чужой запах весь, без остатка, но она отталкивает его: «ну что, как маленький, иди, иди…» Он чувствует, как на холке напрягается кожа. Если бы он был волчонком, встала бы дыбом шерсть.
Он ежится в холодной по сравнению с его телом постели, представляя, что все эти мужчины делали с ней, с его мамой. От этих картин у него наступает жесточайшая эрекция и он, закусив одеяло, чтобы не кричать в пустом доме, кончает в кулак. Потом он идет мыть руку мимо материной комнаты, из которой доносится пьяное сопение.
В свет фальшивого солнца над дорогой въезжает такси. Окно комнаты прямо над подъездом. Машина останавливается. Ничего не происходит. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Потом открывается пассажирская дверь и оттуда вываливается мать в мятом платье. Она нагибается еще раз за сумкой. Оправляет платье, хлопает дверью. Хлопает дверью еще раз, сильней, и, покачиваясь, входит в подъезд. Такси уезжает. Он идет открыть дверь квартиры. Мать, пьяная, бормочет на ходу: «Сына нуштотынеспишь» и, с трудом попав в проем двери своей комнаты, падает поперек дивана.
– Ма, – зовет он, – ты, может, разденешься?
Ему отвечает пьяный храп.
– Ма! – тихонько трясет он ее за ногу.
Она резко закидывает руки за голову, и, всхрапнув, недовольно мычит.
Шар ночника освещает ее голые ноги – одна вытянута, другая согнута в колене, и ее обнаженную… дальше он боится смотреть. Когда она закинула руки вверх, задралось платье, и оказалось, что на ней нет трусов. Он оглядывается, будто кто-то еще может подсматривать. Но дома больше никого нет. Отец всегда в командировках. И сейчас тоже. Вернется только через неделю. Сердцебиение болтает его тело. Он уже не может не смотреть ей «туда»…Он очень близко видит ее небритую «киску», ощущает запах. Волосы мокрые и слипшиеся. Его это поражает. Почему они слипшиеся? Он пальцем дотрагивается до волос. Прохладные, в чем-то мокром и липком. Он думает только о том, почему у нее «там» слипшиеся волосы. Он ни разу в жизни не видел «это» так близко и в таких подробностях. Видел фильм как женщина лизала женщине, но это не то. Он трогает еще раз, смелее. Нюхает пальцы. Этот запах манит. И «киска» тоже манит. Ужасно манит. Он проводит между губ пальцем и смотрит матери в лицо. Никакой реакции. Он спускает шорты и берется за член, собираясь дрочить, но медлит. Осмелев, касается членом губ, и входит. Там очень горячо, у него подкатывает сперма. Мать стонет и, согнув выпрямленную ногу, раздвигает шире бедра. Он, испугавшись, быстро вытаскивает член, и бурно кончает, забрызгивая спермой слипшиеся волосы на «киске».
«Вот почему они мокрые и слипшиеся! Они в сперме!» – сражает его внезапная догадка, и он, придавленный этим прозрением, опускается на колени между материных ног…
Забыв погасить ночник, он плетется в ванну.
«Как же таксист без гандона ее… и как можно прямо перед домом… практически изнасиловал… так можно было в рот просто… а в машине пьяную ебать неудобно… пьяные не сопротивляются… она шлюха…» – вяло перетекают в нем мысли под монотонным душем. Ему все равно. Ему больно. Ему хорошо. Он маленький. Он взрослый. Он не понимает, что с ним происходит…
Больше такого не повторялось. Мать приходила пьяная и ложилась, но не голая. Он ждал, гасил ночник в ее комнате и шел дрочить в ванну. С тех пор он делал это каждый день.
В пятнадцать – у него появилась подруга.
Ему тридцать четыре.
Он инженер. Он женат. Жена младше его на восемь лет, но он не может заниматься с ней сексом. Он это делает, но редко и через силу. Он не хочет ее. Ему нравятся взрослые женщины. От тридцати восьми. Он мечтает о подруге, с которой можно общаться, обмениваться фото и иногда вылизывать ей «киску». Иногда ему везет, и он встречает таких женщин, но надолго это почему-то не получается. Развестись он себе никогда не позволит – ребенок должен расти нормально. Его сыну шесть лет. Он и женился из-за ребенка. Она была просто для ебли, а потом залетела, и он сам настоял на женитьбе. У ребенка должен быть отец, тем более, у пацана! Одна из его взрослых подруг, увлекающаяся психологией, которой он рассказал свою историю, посоветовала завести второго ребенка и присутствовать на родах. Мол, ты увидишь, как твой ребенок вылезает оттуда, и твой блок на секс с женой снимется, ведь твоя жена станет такой же, как мать, и ты ее захочешь. Но он считает, что это полный бред. Он уверен, что дело не в этом. Ему просто нужна женщина доминант. Именно женщина! Потому что тянет полизать именно взрослую текущую «киску». Тем более, что жена категорически против второго ребенка. Редкий секс между ними происходит по настоянию жены только в презервативе. И никак больше. Но он очень любит сына. Он почти смирился со своими необычными сексуальными потребностями и даже научился не показывать вида. «Видно это мой рок. Мне его и нести», – успокоил он себя.
А отношения с матерью у него самые обычные, как у сына с матерью.
Ему сорок один.
Недавно он перешел на новую работу. Не столько из-за большей зарплаты, сколько из-за того, что работа связана с разъездами и командировками. Перспектива встретить больше женщин и меньше бывать дома. Единственное, что его напрягает – у жены появилось больше возможности изменять ему. У него нет конкретных фактов. Но он не сомневается, что она это делает. Все женщины шлюхи. Но зачем своими руками создавать благоприятные условия! Перед последней командировкой он установил в спальне видеокамеру. Если подозрения подтвердятся, он с легкостью разведется. Парень уже взрослый и больше нет необходимости сохранять семью ради ребенка. Дождавшись, пока жены и сына не будет дома, он садится смотреть, что же происходило в его отсутствие.
Он видит жену, которая ложится в постель, приняв на ночь какие-то таблетки. Он и не знал, что она что-то принимает. Она моментально засыпает, даже забыв погасить ночник. В тусклом свете ночника он видит своего тринадцатилетнего сына, уверенно заходящего в их спальню. Он смотрит на мать, наклонив голову, и аккуратным, но привычным движением отдергивает с нее одеяло, задирает ночную рубашку. Она лежит на боку, подтянув колени к животу. Она без белья. Он выбирает точку обзора так, чтобы были хорошо видны ее анус и вход во влагалище, спускает штаны и уверенной рукой берется за член. Кончив, он вытирает руки полотенцем, надвигает на спящее тело матери рубашку, закрывает одеялом, выключает ночник и выходит из комнаты.
Отец просматривает эту запись несколько раз подряд, не в силах справиться с отчаяньем и возбуждением. Отчаянье сильней.
Он открывает ноутбук и рассказывает всю историю с самого начала случайной взрослой женщине, с которой знаком вот уже одиннадцать минут.
«Я не знаю, что мне теперь делать!!! Видит бог, я не хотел этого!!! Ну, в чем я виноват?!» – кричит он в виртуальное пространство, требуя немедленного ответа.
«Неуважение к женщине – это бомба замедленного действия. Дети видят и понимают больше, чем нам бы хотелось. Мы все загружены в матрицу!» – отвечает ему взрослая женщина.
«Ну, при чем здесь это! Я был хорошим отцом! Что мне теперь делать?» – снова и снова набирает он на клавиатуре.
Шар комнатного ночника висит в окне с его вопросами, отражаясь фальшивым солнцем в мониторе ноутбука…
Один оттенок желтого
Витрина с сыром длиною в жизнь. Все оттенки желтого. От белесого до желто-оранжевого. С голубоватыми прожилками и изумрудными оборками благородной плесени.
Маскирую голубую растерянность глубокомысленным выражением лица, подобающим такому выбору. Верчу, читаю, нюхаю. Написано заманчиво, пахнет съедобно. Может, этот? Или все же тот?
Холеная рука в кашемировом рукаве, не раздумывая, берет соседний кусок сыра. Мужчина. Благородная седина. Прямая спина. Погружен в себя и в пальто. Двойная защита от внешнего мира. Пахнет деньгами. У сытой жизни свой, особенный запах. Букет из хорошего парфюма и дорогих магазинов с нотками снобизма, устойчивым ароматом капитала и сладким послевкусием уверенности в завтрашнем дне.
Я открываю рот, чтобы спросить про сыр, но тут же захлопываю. Фу, как было бы неудобно! Откуда-то в нашей жизни взялись люди, которых не схватишь за рукав с вопросом: «Как сырок, жуется? К зубам не липнет?» Они словно из другого мира, эти люди… Смотрю ему вслед. Он двигается неторопливо. Это особенная неторопливость. Не та, когда спешить некуда, а другая, когда можно не суетиться, потому что все организовано и работает как дорогие часы.
Он держит одной рукой тележку, другой телефон. Разговор деловой, судя по его уверенным движениям и непроницаемому лицу, а впрочем, мои выводы это всего лишь мои выводы. Смотреть на него – удовольствие! Интересно, кто он, чем занимается, с кем живет? Иду за ним, как стружка за магнитом…
На прилавке с зеленью мы «случайно» беремся за один пакет с салатом. Он сверху, я снизу.
– Ох, простите, – произносит он машинально и отдергивает руку.
– Нет, нет, это ваш салат! – любезничаю я, привлекая внимание.
– Я возьму другой, – миролюбиво решает он.
– Возьмите лучше этот! – настаиваю я. – Он сегодняшний, а тот, что вы взяли – вчерашний!
Мужчина присматривается к цифрам на упаковке.
– Да, действительно. Спасибо.
Он кладет салат в тележку и медленно отчаливает. Так отъезжает горизонт, если к нему приближаться. Или несбыточная мечта. Неторопливо, но неизбежно. В первом слове слышится разрушительный залп «ПЛИ!», во втором – добрый совет «не бежать». Я не бегу, и даже не иду. С отвоеванным салатом в руке слежу за перемещениями мужчины в кашемировом пальто в царстве продуктов. Пошел к винам. Скрылся за стеллажами. Вынырнул. Встал в очередь в кассу. Я направляюсь туда же с сырно-салатными трофеями и новорожденной надеждой не знаю, на что… Аромат сытой жизни усиливается по мере приближения к этому мужчине. Он выкладывает на ленту транспортера покупки: сыр, зелень, салат, бутылку вина, упаковку памперсов. Мне становится еще интересней. Я тянусь прочитать килограммы на памперсах и толкаю его своей тележкой. Он оборачивается.
– Простите, – смущаюсь я.
– Вы меня преследуете? – с иронией в голосе спрашивает он.
– Да. Нет. Да…
– С какой целью?
– Не знаю. Понравились! – наглею я от смущения.
Еле заметная улыбка трогает его глаза непонятного цвета. Я записываю себе маленькую победу.
– Пойдемте, – говорит он.
– Куда?
Улыбка чуть шире. Он расплачивается картой «Americanexpressplatinum» и даже ждет меня возле кассы, но с таким видом, что был бы мой сыр хоть сантиметром толще, – не стал бы ждать.
Я следую за ним до машины. Он аккуратно устраивает пакет на заднее сиденье Мерседеса, не спеша обходит машину.
– Мне нужно заехать в пару мест, можете составить компанию. Скрасите дорогу. Я без водителя сегодня, – вспоминает он про меня.
– Ну, если недалеко и недолго… – кокетничаю я.
– Прошу! – открывает он дверь с непробиваемым выражением лица.
Запах сытой жизни в машине сгущен до сиропа. Пахнет кожаным салоном, ухоженным хозяином, дорогим парфюмом и свежими розами. На заднем сиденье – букет темно-желтых роз. Мужчина ловко садится за руль, оценивая меня быстрым безэмоциональным взглядом – нет ли опасности. Или грязи? Ему около пятидесяти. Может, чуть больше. Но возраст не выдает ничего, кроме уставших глаз.
– А меня Татьяна зовут! – начинаю я знакомство детсадовским способом.
– Очень приятно, Татьяна. Ну, рассказывайте, зачем вы за мной следили? – строго спрашивает он.
– Я не следила! Просто вы притягиваете чем-то. Я притянулась, а проанализировать не успела! – честно отвечаю я.
– Есть возможность сейчас проанализировать.
– У вас энергетика замершего вулкана. Вы производите впечатление человека, который, если захочет, может все! И еще запах от вас такой… Сытой жизни что ли, уверенности. Меня примагнитило! – анализирую я на ходу.
– Примагнитило, значит, – еле улыбается он. – Запах сытой жизни… Хм… не задумывался. Деньги у меня были всегда, это правда. Я в двадцать пять лет уже имел собственный дом, который сам купил. Не дачу-фигачу совковую, а нормальный трехэтажный дом! С ванной и отоплением! – его глаза оживают. Они редкого цвета – светло-карие, с золотистыми прожилками и четкой мишенью зрачка. – Не думал, правда, что как-то пахну при этом.
– У вас маленький ребенок?
– Двое. Год и два с половиной.
– Тяжело, наверно, в таком возрасте?
– Нормально. Жена, няни, повара, дом большой, не толкаемся. Тяжело не это… И в каком таком возрасте? Я пять раз в неделю в спортивном клубе! Я каждое утро проплываю пять километров! Моей жене двадцать четыре! О каком вы возрасте?!
Зрачки в его глазах, пожалуй, не мишени, а два затаившихся снайпера. Выстрелить может любой…
– Простите, не хотела задеть! Я имела в виду, что двое малышей это тяжело в любом возрасте. Но это не про вас, конечно!
– Задеть меня невозможно, – произносит он и замолкает, снова забывая о моем существовании.
Почему такой кайф ехать в хорошей машине? – плавно покачивает Мерседес полторы мысли в моей голове. – Дорога, дома, люди на тротуарах – вроде те же, но отношение ко всему меняется. Прохожие из похожих и родных становятся безликой массовкой, в дорогие магазины так и тянет зайти, а выбоины в асфальте раздражают – амортизаторы дорогие!
– Бесят вас наверно, дороги? – пытаюсь я наладить контакт.
– Да уж, Россия не Америка.
– Вы были в Америке?
– Жил там пять лет.
– Почему уехали?
– Надоело.
– Все-таки, вас что-то бесит! – радостно заключаю я.
– Ничего меня не бесит, – безразлично отвечает он.
– А я? Не раздражаю? – раздражаюсь я его безразличию.
– Вы? Нет. Расскажите что-нибудь. Чем вы занимаетесь? Меня, кстати, Игорь зовут.
– Очень приятно, Игорь. Последние полчаса занимаюсь тем, что пытаюсь вести с вами непринужденную беседу. Что-то не очень у меня это получается.
– Что для этого нужно?
– Не знаю… Выяснить, что вам интересно!
– Удается?
– Неа…
Эмбрион улыбки на его лице сворачивается мою сторону, отражаясь в зеркале заднего вида.
– Ну, спрашивайте, что вас интересует?
– А вы ответите на все вопросы?
– На все – нет.
– Хорошо, давайте попробуем. То, что вас ничего не бесит, я уже усвоила! Но вы в начале произнесли фразу «тяжело не это». Значит, все же, что-то тяжело для вас? Что?
– Вы подозрительно въедливы. Вы не газетная писака, часом?
– Нет! Честное пионерское!
Он смотрит в мое честное лицо взглядом опытного милиционера. С тем же выражением пропускает тетку, переходящую дорогу в неположенном месте. Смотрит на меня еще раз, пристальней.
– Знаете, я помню, мальчишкой мечтал о джинсах. Купить в совке их было негде. Они просто не продавались. Они мне снились по ночам! Такие темно-синие, с карманами, выстроченные по швам, настоящие американские джинсы! Сколько раз во сне я надевал их, умирая от счастья! Просыпался, а меня как кипятком – сон! Так обидно! Нашел фарцу, набрал денег, достал! Полгода отдавал долги! Но как сейчас помню тот день, когда я вышел в этих джинсах на улицу! Счастливей меня не было человека! Я больше никогда не был так счастлив! Никогда… Ни когда купил первую машину, ни когда купил дом на Манхэттене, ни когда женился на «мисс Мира». А пластинки! Доставали, менялись, гонялись за ними! Держишь в руках новый диск битлов и такой кайф! Невероятный! Но те джинсы, конечно, недосягаемы! Сейчас нет такого. Пропало. Захотел – купил, захотел – купил. Я уже купил все, что хотел. И то, чего не хотел. Купил потому, что у всех есть или потому, что нет ни у кого. И просто по привычке покупать. Все, что я хочу, я могу купить. Сразу! Но у меня больше нет желаний! Вот что тяжело… Понимаете?
– Понимаю. Теоретически…
Мы выезжаем на Новый Арбат. Игорь ставит машину на парковку.
– Подождете? Я буквально, пять минут. – Он роется в бардачке и извлекает конверт. – Посмотрите пока. Здесь я молодой и красивый.
В конверте фотографии.
Игорю лет тридцать. Он стоит на балконе, на уровне, наверно, двадцатого этажа – небоскребы за его спиной вровень с развевающимися волосами. Это явно Америка. В кармане бежевой рубашки – темные очки, на поясе – мобильный телефон размером с кирпич. Снимают из комнаты. Он сосредоточен, но еще не так, как сейчас.
Игорь в плаще, темных очках и белой рубашке (торчит воротничок) – на борту какого-то плавсредства. Видна лишь небольшая часть палубы. За ним серая вода, серое небо и берег с еще живыми башнями близнецами.
Игорь в красном кабриолете на парковке. Почему-то не улыбается. Откуда уверенность, что в кабриолете следует улыбаться?
Игорь в том же кабриолете, но ближе. Одна рука на коже руля, вторая на коже подголовника пассажирского сиденья. Игорь щекастый и вихрастый, но грустный. Видимо, грустный уже давно. Фон – два фрагмента коттеджей и два диковинных растения, похожих на наших сосну и плакучую иву, но не по-нашему раскормленных, словно их удобряли попкорном и поливали кока-колой.
Игорь на теннисном корте. Футболка, штаны – бермуды, кроссовки, ракетка. На лице солнце и подобие улыбки.
Главный герой следующих трех фотографий – огромный белый диван в огромной комнате. Диван влезает в фотографию лишь частями. На его правом повороте Игорь сидит, закинув ногу на колено. За головой – дерево в кадке. Он в красном пиджаке, белой рубашке, серых брюках. Галстук ярко-синим концом указывает на палец правой руки с обручальным кольцом.
На левом повороте дивана Игорь в той же позе, но в другой одежде. На стене картина «взрыв краски». Рядом – большой телевизор, музыкальный центр, букет в напольной вазе, на стекле журнального столика – пять пультов и видеокассета.
На центральной части белого дивана Игорь в джинсовом костюме, раскинул в стороны руки, показывая: «Весь этот диван – мой!»
На следующей фотографии он в шортах и футболке на фоне двухэтажного дома, словно слепленного из кубов разных размеров. Не наш дизайн – не сарай и не средневековый замок с бойницами. Ровные газоны, ровные дорожки, ровная зелень, ровные облака. И пейзаж точно не наш. Не перепутаешь.
Еще фото: Игорь за рулем белой машины на фоне коттеджей. Еще – на фоне Тадж Махала в скромных серых брюках. Еще в баре, в джинсах и кроссовках. Еще – на горнолыжном курорте. Шапку и очки держит в руке, чтобы быть опознанным.
На двух следующих фотографиях ему лет двадцать пять. Он в джинсах, с электрогитарой, поет. И за синтезатором, тоже в джинсах и тоже поет. Увлеченность, ноты, пустые бутылки.
Еще фото – снова старше – в дендрарии. Светлые брюки, полосатая футболка, сощуренный взгляд, уставший читать про баобабов.
На последней фотографии – явно Европа. Игорь идет по узкой улице, глядя в сторону и не зная, что его снимают. Аккуратная стрижка, темное пальто, уверенность. Маленькие машинки, цветы на балкончиках и окнах красивых домов с завитушками и пилястрами. Вспоминается классик: «Может быть, вся европейская культура, с ее завитками, финтифлюшками, пилястрами и проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда лесу».
Интересно, где это? На обратной стороне фотографии надпись: «Петрову от Чернова».
Маскирую голубую растерянность глубокомысленным выражением лица, подобающим такому выбору. Верчу, читаю, нюхаю. Написано заманчиво, пахнет съедобно. Может, этот? Или все же тот?
Холеная рука в кашемировом рукаве, не раздумывая, берет соседний кусок сыра. Мужчина. Благородная седина. Прямая спина. Погружен в себя и в пальто. Двойная защита от внешнего мира. Пахнет деньгами. У сытой жизни свой, особенный запах. Букет из хорошего парфюма и дорогих магазинов с нотками снобизма, устойчивым ароматом капитала и сладким послевкусием уверенности в завтрашнем дне.
Я открываю рот, чтобы спросить про сыр, но тут же захлопываю. Фу, как было бы неудобно! Откуда-то в нашей жизни взялись люди, которых не схватишь за рукав с вопросом: «Как сырок, жуется? К зубам не липнет?» Они словно из другого мира, эти люди… Смотрю ему вслед. Он двигается неторопливо. Это особенная неторопливость. Не та, когда спешить некуда, а другая, когда можно не суетиться, потому что все организовано и работает как дорогие часы.
Он держит одной рукой тележку, другой телефон. Разговор деловой, судя по его уверенным движениям и непроницаемому лицу, а впрочем, мои выводы это всего лишь мои выводы. Смотреть на него – удовольствие! Интересно, кто он, чем занимается, с кем живет? Иду за ним, как стружка за магнитом…
На прилавке с зеленью мы «случайно» беремся за один пакет с салатом. Он сверху, я снизу.
– Ох, простите, – произносит он машинально и отдергивает руку.
– Нет, нет, это ваш салат! – любезничаю я, привлекая внимание.
– Я возьму другой, – миролюбиво решает он.
– Возьмите лучше этот! – настаиваю я. – Он сегодняшний, а тот, что вы взяли – вчерашний!
Мужчина присматривается к цифрам на упаковке.
– Да, действительно. Спасибо.
Он кладет салат в тележку и медленно отчаливает. Так отъезжает горизонт, если к нему приближаться. Или несбыточная мечта. Неторопливо, но неизбежно. В первом слове слышится разрушительный залп «ПЛИ!», во втором – добрый совет «не бежать». Я не бегу, и даже не иду. С отвоеванным салатом в руке слежу за перемещениями мужчины в кашемировом пальто в царстве продуктов. Пошел к винам. Скрылся за стеллажами. Вынырнул. Встал в очередь в кассу. Я направляюсь туда же с сырно-салатными трофеями и новорожденной надеждой не знаю, на что… Аромат сытой жизни усиливается по мере приближения к этому мужчине. Он выкладывает на ленту транспортера покупки: сыр, зелень, салат, бутылку вина, упаковку памперсов. Мне становится еще интересней. Я тянусь прочитать килограммы на памперсах и толкаю его своей тележкой. Он оборачивается.
– Простите, – смущаюсь я.
– Вы меня преследуете? – с иронией в голосе спрашивает он.
– Да. Нет. Да…
– С какой целью?
– Не знаю. Понравились! – наглею я от смущения.
Еле заметная улыбка трогает его глаза непонятного цвета. Я записываю себе маленькую победу.
– Пойдемте, – говорит он.
– Куда?
Улыбка чуть шире. Он расплачивается картой «Americanexpressplatinum» и даже ждет меня возле кассы, но с таким видом, что был бы мой сыр хоть сантиметром толще, – не стал бы ждать.
Я следую за ним до машины. Он аккуратно устраивает пакет на заднее сиденье Мерседеса, не спеша обходит машину.
– Мне нужно заехать в пару мест, можете составить компанию. Скрасите дорогу. Я без водителя сегодня, – вспоминает он про меня.
– Ну, если недалеко и недолго… – кокетничаю я.
– Прошу! – открывает он дверь с непробиваемым выражением лица.
Запах сытой жизни в машине сгущен до сиропа. Пахнет кожаным салоном, ухоженным хозяином, дорогим парфюмом и свежими розами. На заднем сиденье – букет темно-желтых роз. Мужчина ловко садится за руль, оценивая меня быстрым безэмоциональным взглядом – нет ли опасности. Или грязи? Ему около пятидесяти. Может, чуть больше. Но возраст не выдает ничего, кроме уставших глаз.
– А меня Татьяна зовут! – начинаю я знакомство детсадовским способом.
– Очень приятно, Татьяна. Ну, рассказывайте, зачем вы за мной следили? – строго спрашивает он.
– Я не следила! Просто вы притягиваете чем-то. Я притянулась, а проанализировать не успела! – честно отвечаю я.
– Есть возможность сейчас проанализировать.
– У вас энергетика замершего вулкана. Вы производите впечатление человека, который, если захочет, может все! И еще запах от вас такой… Сытой жизни что ли, уверенности. Меня примагнитило! – анализирую я на ходу.
– Примагнитило, значит, – еле улыбается он. – Запах сытой жизни… Хм… не задумывался. Деньги у меня были всегда, это правда. Я в двадцать пять лет уже имел собственный дом, который сам купил. Не дачу-фигачу совковую, а нормальный трехэтажный дом! С ванной и отоплением! – его глаза оживают. Они редкого цвета – светло-карие, с золотистыми прожилками и четкой мишенью зрачка. – Не думал, правда, что как-то пахну при этом.
– У вас маленький ребенок?
– Двое. Год и два с половиной.
– Тяжело, наверно, в таком возрасте?
– Нормально. Жена, няни, повара, дом большой, не толкаемся. Тяжело не это… И в каком таком возрасте? Я пять раз в неделю в спортивном клубе! Я каждое утро проплываю пять километров! Моей жене двадцать четыре! О каком вы возрасте?!
Зрачки в его глазах, пожалуй, не мишени, а два затаившихся снайпера. Выстрелить может любой…
– Простите, не хотела задеть! Я имела в виду, что двое малышей это тяжело в любом возрасте. Но это не про вас, конечно!
– Задеть меня невозможно, – произносит он и замолкает, снова забывая о моем существовании.
Почему такой кайф ехать в хорошей машине? – плавно покачивает Мерседес полторы мысли в моей голове. – Дорога, дома, люди на тротуарах – вроде те же, но отношение ко всему меняется. Прохожие из похожих и родных становятся безликой массовкой, в дорогие магазины так и тянет зайти, а выбоины в асфальте раздражают – амортизаторы дорогие!
– Бесят вас наверно, дороги? – пытаюсь я наладить контакт.
– Да уж, Россия не Америка.
– Вы были в Америке?
– Жил там пять лет.
– Почему уехали?
– Надоело.
– Все-таки, вас что-то бесит! – радостно заключаю я.
– Ничего меня не бесит, – безразлично отвечает он.
– А я? Не раздражаю? – раздражаюсь я его безразличию.
– Вы? Нет. Расскажите что-нибудь. Чем вы занимаетесь? Меня, кстати, Игорь зовут.
– Очень приятно, Игорь. Последние полчаса занимаюсь тем, что пытаюсь вести с вами непринужденную беседу. Что-то не очень у меня это получается.
– Что для этого нужно?
– Не знаю… Выяснить, что вам интересно!
– Удается?
– Неа…
Эмбрион улыбки на его лице сворачивается мою сторону, отражаясь в зеркале заднего вида.
– Ну, спрашивайте, что вас интересует?
– А вы ответите на все вопросы?
– На все – нет.
– Хорошо, давайте попробуем. То, что вас ничего не бесит, я уже усвоила! Но вы в начале произнесли фразу «тяжело не это». Значит, все же, что-то тяжело для вас? Что?
– Вы подозрительно въедливы. Вы не газетная писака, часом?
– Нет! Честное пионерское!
Он смотрит в мое честное лицо взглядом опытного милиционера. С тем же выражением пропускает тетку, переходящую дорогу в неположенном месте. Смотрит на меня еще раз, пристальней.
– Знаете, я помню, мальчишкой мечтал о джинсах. Купить в совке их было негде. Они просто не продавались. Они мне снились по ночам! Такие темно-синие, с карманами, выстроченные по швам, настоящие американские джинсы! Сколько раз во сне я надевал их, умирая от счастья! Просыпался, а меня как кипятком – сон! Так обидно! Нашел фарцу, набрал денег, достал! Полгода отдавал долги! Но как сейчас помню тот день, когда я вышел в этих джинсах на улицу! Счастливей меня не было человека! Я больше никогда не был так счастлив! Никогда… Ни когда купил первую машину, ни когда купил дом на Манхэттене, ни когда женился на «мисс Мира». А пластинки! Доставали, менялись, гонялись за ними! Держишь в руках новый диск битлов и такой кайф! Невероятный! Но те джинсы, конечно, недосягаемы! Сейчас нет такого. Пропало. Захотел – купил, захотел – купил. Я уже купил все, что хотел. И то, чего не хотел. Купил потому, что у всех есть или потому, что нет ни у кого. И просто по привычке покупать. Все, что я хочу, я могу купить. Сразу! Но у меня больше нет желаний! Вот что тяжело… Понимаете?
– Понимаю. Теоретически…
Мы выезжаем на Новый Арбат. Игорь ставит машину на парковку.
– Подождете? Я буквально, пять минут. – Он роется в бардачке и извлекает конверт. – Посмотрите пока. Здесь я молодой и красивый.
В конверте фотографии.
Игорю лет тридцать. Он стоит на балконе, на уровне, наверно, двадцатого этажа – небоскребы за его спиной вровень с развевающимися волосами. Это явно Америка. В кармане бежевой рубашки – темные очки, на поясе – мобильный телефон размером с кирпич. Снимают из комнаты. Он сосредоточен, но еще не так, как сейчас.
Игорь в плаще, темных очках и белой рубашке (торчит воротничок) – на борту какого-то плавсредства. Видна лишь небольшая часть палубы. За ним серая вода, серое небо и берег с еще живыми башнями близнецами.
Игорь в красном кабриолете на парковке. Почему-то не улыбается. Откуда уверенность, что в кабриолете следует улыбаться?
Игорь в том же кабриолете, но ближе. Одна рука на коже руля, вторая на коже подголовника пассажирского сиденья. Игорь щекастый и вихрастый, но грустный. Видимо, грустный уже давно. Фон – два фрагмента коттеджей и два диковинных растения, похожих на наших сосну и плакучую иву, но не по-нашему раскормленных, словно их удобряли попкорном и поливали кока-колой.
Игорь на теннисном корте. Футболка, штаны – бермуды, кроссовки, ракетка. На лице солнце и подобие улыбки.
Главный герой следующих трех фотографий – огромный белый диван в огромной комнате. Диван влезает в фотографию лишь частями. На его правом повороте Игорь сидит, закинув ногу на колено. За головой – дерево в кадке. Он в красном пиджаке, белой рубашке, серых брюках. Галстук ярко-синим концом указывает на палец правой руки с обручальным кольцом.
На левом повороте дивана Игорь в той же позе, но в другой одежде. На стене картина «взрыв краски». Рядом – большой телевизор, музыкальный центр, букет в напольной вазе, на стекле журнального столика – пять пультов и видеокассета.
На центральной части белого дивана Игорь в джинсовом костюме, раскинул в стороны руки, показывая: «Весь этот диван – мой!»
На следующей фотографии он в шортах и футболке на фоне двухэтажного дома, словно слепленного из кубов разных размеров. Не наш дизайн – не сарай и не средневековый замок с бойницами. Ровные газоны, ровные дорожки, ровная зелень, ровные облака. И пейзаж точно не наш. Не перепутаешь.
Еще фото: Игорь за рулем белой машины на фоне коттеджей. Еще – на фоне Тадж Махала в скромных серых брюках. Еще в баре, в джинсах и кроссовках. Еще – на горнолыжном курорте. Шапку и очки держит в руке, чтобы быть опознанным.
На двух следующих фотографиях ему лет двадцать пять. Он в джинсах, с электрогитарой, поет. И за синтезатором, тоже в джинсах и тоже поет. Увлеченность, ноты, пустые бутылки.
Еще фото – снова старше – в дендрарии. Светлые брюки, полосатая футболка, сощуренный взгляд, уставший читать про баобабов.
На последней фотографии – явно Европа. Игорь идет по узкой улице, глядя в сторону и не зная, что его снимают. Аккуратная стрижка, темное пальто, уверенность. Маленькие машинки, цветы на балкончиках и окнах красивых домов с завитушками и пилястрами. Вспоминается классик: «Может быть, вся европейская культура, с ее завитками, финтифлюшками, пилястрами и проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда лесу».
Интересно, где это? На обратной стороне фотографии надпись: «Петрову от Чернова».