А он сразу почувствовал эту перемену в ней. Уловил, считал, черт его знает, как это называется! Он коснулся кончиками пальцев ее плеча и утвердил, не спросил:
– Вы улыбаетесь.
Почувствовал.
– Да, – улыбалась в никуда Зинуля, – вспомнила, как познакомилась с Риткой.
Почему-то они разговаривали очень тихо, на грани шепота. Может, боялись темноту спугнуть, или сущностей, притаившихся в ней, или себя?
– Если вам страшно, мы можем включить экраны мобильных и подсвечивать, – предложил он.
– Нет, – отказалась Зинуля, – телефоны – это наше последнее стратегическое средство спасения, неизвестно сколько придется здесь сидеть, а если они разрядятся?
– Мой не разрядится, – успокоил Захар Игнатьевич.
– Все равно нет. Свет, по логике, тоже не должен был отключиться, однако ж…
– Знаете, Зина, вы удивительная женщина. Это сбивает с толку.
Он не подходил ближе, только касался так же пальцами вытянутой руки ее плеча, и его прикосновение она чувствовала кожей через все слои одежды и ощущала его совсем рядом телом, кожей, дыханием.
Чудеса-а-а!
– Не знаю, – отозвалась Зина. – Но думаю, вы мне сейчас расскажете почему.
– Во-первых, вы единственная из всех знакомых мне женщин, которая не двинула стандартную фразу про мое редкое имя при знакомстве…
– Сама наслушалась того же, – шепнула Зинуля.
– Во-вторых, вы не разозлились, не возмущались, не суетились, когда обнаружили, что нас заперли, а были спокойны, как на полянке на пикнике. В-третьих, вы сразу начали обдумывать варианты спасения, а не выдвинули требование мужчине немедленно разгребать проблему.
– Это скорее минус, – вздохнула Зиночка, – говорящий о моей неженственной натуре и наличии мужских черт характера. Нет бы похныкала, попуталась, слезу б пустила, как правильная барышня.
– «Неженственно» – это не про вас, не кокетничайте, – попенял он тихо, передвинул ладонь выше и коснулся пальцами ее шеи, – в вас столько женственности, сколько сейчас вообще не бывает ни в одной женщине. И вы это знаете.
– Захар, – проигнорировав отчество, поспешила остановить возможное развитие событий Зина, – нам лучше сесть подальше друг от друга и говорить о чем-то нейтральном. Кстати, меня назвали так в честь прабабушки, и намучилась я с имечком, будь здоров! Каждый считал своим долгом высказаться о том, какое оно странное, несовременное, редкое и любые иные варианты по смыслу текста.
Он усмехнулся. Ощутимо для всех ее органов чувств усмехнулся, убрал руку, и Зинуля почувствовала себя одинокой сиротой, заброшенной всеми!
– А меня в честь деда. И я этим горжусь. Деду девяносто два года, он в полном здравии и мудрости, живет в доме, на берегу реки, ходит на рыбалку, иногда охотится и сам ведет хозяйство.
– У вас в семье приняты редкие русские имена? – пятясь понемногу, шажок за шажком, спросила Зинаида, чтобы поддержать отвлекающую беседу.
– Да. Я из Сибири родом, а у нас там много бывших староверов, поддерживающих национальные традиции. И очень многие называют детей старорусскими именами. Вообще Сибирь и Север – это отдельные страны, – нейтральным тоном, слегка окрашенным некой долей гордости, объяснял он и неожиданно выстрелил прямой наводкой: – Зин, даже если мы будем говорить только о погоде, нам все равно уже друг друга не миновать. Вы не отходите так маскировочно, я не кусаюсь и кидаться на вас не собирался.
«Чего не могу сказать о себе! Я-то как раз за себя не отвечаю!» – тут же подумала Зинаида, но вслух соврала:
– Я пытаюсь добраться до стены и сесть.
– Ну да, ну да, – не поверил он, – а мне вы предлагаете сделать то же самое, но в противоположном направлении. Я правильно понял?
– Вы правильно поняли, – немного повысив голос, отозвалась Зинаида. – Сядем в разных концах комнаты, поговорим.
– О погоде? – усмехнулся он.
– Можем и о ней.
– Зин, вы не пугайтесь так, хотя, согласен, повод для испуга у нас обоих есть.
– Вы психолог? – предположила Зинуля.
– Нет. Я строитель-нефтяник.
– Это как?
– Я строю, иногда проектирую и строю сооружения нефтедобывающей промышленности.
– Вышки, что ли?
– И вышки, и трубопроводы от них, и накопители-распределители, и управляющие станции.
– Ого! – подивилась Зинаида. – Это в смысле Север, тундра?..
– И Север, и тундра, и теплые моря, иногда другие государства, жаркие и холодные, везде.
– А как же вы в Москве? Это вроде далековато от нефтяных залежей?
– Далеко, – согласился он со смешинкой в тоне. – Вы знаете, какая у нас в стране основная фирма занимается нефтедобывающей и перерабатывающей отраслью?
– Подозреваю, что государство.
– Ну, почти. Словом, мне предложили пост в главном управлении старшего специалиста, что-то типа топ-менеджера, курирующего и отвечающего за любое строительство отрасли.
– Ничего себе! – восхитилась Зинаида. – Но это же огромное количество работы и ответственности!
– Большое, – согласился Захар. – Но мне нравится. Основное место дислокации, Москва, как отправная точка, а отсюда во все места земного шара. Поэтому и квартира понадобилась.
Ей интересно про него все! Жгуче интересно, и чувствовала она себя… странно, легко, радостно!
В этой бескомпромиссной темноте, казалось, исчезли, испарились условности, глупые правила, навязываемые людьми друг другу, освобождая и разрешая быть истинной, настоящей, без игры. Впрочем, Зинаида таковой и была всегда.
Да, но не в такой ситуации, не в такой! Когда звенит внутри непонятно и понятно отчего, а мужчина разбудил в тебе все самое женское, потаенное, перемешав чувства, мысли, ощущения, как в пробирке с разными химикатами, и варево это мистическое готово вот-вот взорваться…
Странно, интересно, завораживающе! Пугающе!
Она наконец уперлась спиной в стеллажи и стала снимать с себя дубленку.
– Я добралась, – сообщила в темноту.
– Я слышу, – улыбнулся он. – И как вы раздеваетесь, слышу. Ну что, сядем поговорим? Подальше друг от друга?
– Вы же все понимаете, Захар, зачем спрашиваете? – устраиваясь на расстеленной дубленке на полу, вытягивая с удовольствием ноги, рубила правду Зинаида Геннадьевна.
– Зин, давай на «ты», – отозвался из темноты Захар, – и я не уверен, что все понимаю.
Он добрался до своей стороны гораздо быстрее Зинаиды, снял куртку, постелил на пол, сел и оперся спиной о полки. Спине было неуютно, Захар пошарил руками вдоль стеллажей, нащупал задвижные, сплошные ящики, передвинулся туда вместе с курткой, прислонился, оценил степень удобства, остался доволен и позвал:
– Ау!
– Я слышу, как вы устраиваетесь, и не мешаю, – отозвалась на призыв Зинаида. – Да, согласна, давай на «ты». Темнота, что ли, черт ее знает, располагает!
– На «ты» нас располагает нечто иное, а темнота этому сопутствует и обстановка.
– Пожалуй, эту тему нам лучше не развивать, – откликнулась из своего пространства Зинуля.
Он помолчал и неожиданно шарахнул откровением, выстрелил второй раз:
– Меня тоже это пугает. Я не восемнадцатилетний юноша, которого гормоны фигачат куда не попадя, в основном в одно конкретное место, выключая голову. Но и в том возрасте со мной так не случалось, чтобы с одного взгляда в глаза так повело! Это как-то в момент случилось, и я точно знаю, что с нами обоими. Я понятия не имею почему, но не хочу и не стану от этого сбегать!
– Аминь! – нерадостно заключила Зинаида. – А скольки ты сейчас летний юноша?
– Сорока двух, – усмехнулся он. – Я понял так, что сбегать собралась ты?
– Если ты не забыл, ни у меня, ни у тебя в данный момент нет такой возможности, по причине насильственного заточения. Я не знаю сбегать там или что другое, но я уже не боюсь, пугаюсь странности и неожиданности. Со мной такого никогда не случалось! Я вот не очень хорошо понимаю, что со всем этим «повело» делать и надо ли вообще что-то делать, поэтому и предлагаю не бить прямой наводкой по этой теме. Ты со мной согласен?
– Да, согласен. Мне просто очень не хочется, чтобы мы притворялись, лукавили и играли в самые обычные игры. Как-то, Зин, совсем по-другому нас стукнуло!
– Да я даже не знаю, как это делается – играть! – призналась Зинуля. – Без надобности всегда было, и начинать не собираюсь. Давай переключимся на другие темы.
– Давай, – согласился Захар, чувствуя, что расслабился.
Он, оказывается, напрягся, довольно сильно. И спрашивается: с чего бы?
– Расскажи, как тебя угораздило заполучить такую редкую профессию, мне очень интересно, честное слово!
– Да банально все, Зинуля.
Захар Дубров родился в далеком сибирском городе. Отец его работал нефтяником и два летних сезона, в пятнадцать и шестнадцать лет, Захар провел с ним на вахте, на буровой.
Мама возражала и сопротивлялась изо всех сил:
– Игнат, куда ты его тащишь? Там же ужасные условия: тундра, гнус, мужской коллектив, разговаривающий исключительно матом, грязь, вонь портяночная, пошлые шутки и работа каторжная!
– Самое место для пацана! – стоял на своем решении отец. – Повкалывает физически, мышцы накачает. А заодно поймет, что у него есть три варианта на выбор: стать работягой и всю жизнь вкалывать в таком вот коллективе, пойти в армию и попасть точно в такой же мужской коллектив, но и еще с муштрой режимной или поступить в институт и выбрать себе другую жизнь. Ничего, закалится, возмужает!
– Да на кой ляд ему это, Игнат? – возмущалась мама. – Пусть к деду Захарию в деревню едет, закалится там и возмужает!
– Это каким это образом? Дед его хоть и учит мужскому уму-разуму и к рыбалке, охоте и ведению хозяйства давно приучил, но он его балует, любит безмерно! Нет, я решил, пусть настоящей мужской жизни похлебает!
И мама согласилась, поспорив для порядка еще пару деньков перед их отъездом. Но отец ее уговорил только ему известным способом.
Так Захар первый раз оказался на буровой.
Мама перечислила все правильно – мат столбом, мужицкий быт, хреновое питание, работа, в прямом смысле для Захара, до потери сознания! А гарниром ко всему этому букету: гнус, вонючая вода, непрекращающийся мелкий дождь, вяленая рыба и водка, которую привозили чукчи и продавали вахтовикам в немереном количестве, и до ближайшего жилья – как от Москвы до Парижу, и многое, многое другое из мужской жизни.
И столько всякого, обучающего, скажем так, и пристойного и совсем непристойного, как завозимые иногда проститутки, которые за пару недель у вахтовиков зарабатывали себе кооперативные квартиры. Приобщили и его в шестнадцать лет к «прелестям и разнообразию» такого секса мужики, втайне от отца, который и по сей день об этом не знал и не догадывался.
Первые десять дней на буровой от тяжелейшей работы Захара рвало до потери сознания, ни есть, ни пить не мог. И первая мысль, с которой он просыпался по утрам, когда его будили всем гуртом, – сбежать отселе, как можно скорее и куда угодно!
Он бы мог легко осуществить единственную на тот момент мечту! Отец был бригадиром, и стоило подойти и сказать: «Больше не могу, отправь меня домой!» – без разговоров, наставлений, без обид и уговоров, отправил бы сына назад в цивилизацию. Таков был их изначальный договор. «Я тебя не принуждаю, выбор делаешь ты сам, не сдюжишь – ну что ж, может, мать и права: рано тебе!» – сказал перед отъездом отец.
Но нечто железное, как штырь, в характере, упертость русского мужика, что ли, не позволяла Захару сдаться. Он понимал, что если сбежит, то мужики рассекать станут и над отцом, и над ним за «кишка тонка». Терпел, сцепив зубы!
Ничего. Втянулся, попривык.
И чему только не научился – ой-ой-ой! И выбор свой сделал, о котором так красноречиво говорил батя.
В институт он поступил, но профессию выбрал еще ту: проектировщик-строитель нефтедобывающего производства.
И первое лето, по окончании института, прямиком попал на вышку, в самую распоследнюю географическую задницу, по распределению страны. И не каким-то там строителем, красивенько так «проектировщиком», а инженером-наладчиком оборудования, и перекидывали его с одной буровой на другую по таким местам, о существовании которых население страны и не догадывается!
Перемещался он от одного объекта до другого только вертолетом, а не на чем ином из пункта «Ж» в пункт «Е» оперативно на тех просторах, где между двумя поселками запросто помещается территория европейской страны целиком, да любой, на выбор, добраться не имелось иных вариантов.
Один из таких полетов с лихими такими летчиками, а иных там не водилось, Захар запомнил на всю жизнь! Еще бы!
Погода, как и положено в тех широтах, баловалась, как ей заблагорассудится, и диспетчер разрешил один-единственный маршрут для полета. Либо так, либо сидите на буровой и не трындите, пока добро на полет не получите.
Летчики, битые, тертые мужики, в каких только переделках не побывавшие и чего только не испытавшие, к удивлению Захара, вдруг примолкли, сильно засомневались, призадумались.
– Вы что, мужики? – подивился «молодой ешо» инженеришка.
– Да места там непростые… – непонятно протянул командир. – Тебе это, Игнатич, срочно нужно?
– Да еще позавчера! – пояснил степень срочности Захар. – Буровая стоит, вахта бухает, еще день – и трындец! Мужиков из штопора поди вытащи! И хрен знает, что там с оборудованием, смотреть надо!
– Да уж! – посочувствовал командир экипажа, понимая, но готовность лететь не выказал.
– Да в чем дело-то?! – расшумелся Захар.
– Ты про те места что-нибудь слышал? – издалека начал второй пилот Юра.
– Нет. Да какая разница! Есть коридор для пролета, что думать! – завелся от всей этой таинственности Захар.
– Вот ты, Захар Игнатьевич, здесь работаешь, считай, что живешь, а ни хрена не знаешь ни про тамошние законы, обычаи, легенды, – принялся втолковывать недорослю неразумному грамотный, бывалый командир экипажа. – А ведь годами, веками их не зря складывали. Ты думаешь, почему диспетчер нам этот коридор предложил? Да потому, что знает: не полетит через него никто! Это как шифровка, мол, погодные условия такие хреновые, что только через Черное озеро и лететь! Никто там не летает, разве что припрет совсем уж и вариантов нет! Не летает, не ходит и десятой дорогой объезжает. Борта там падают и пропадают бесследно, люди исчезают. Место это запретное, и живому человеку там ни за каким чертом нефиг шастать!
– Да ладно! – не поверил Захар. – Дикость и чушь! Суеверия бабкины! Места запретные! Вот у меня вахта в запой уйдет, так с меня десять шкур спустят, да такого наваляют, что любое запретное детским утренником покажется! Мужики, надо лететь!
Летчики переглянулись, молча совещаясь, второй пилот пожал плечами, дескать, тебе решать, старшой. Командир помолчал, подумал и решил:
– Лады, рискнем!
– А чё, Иваныч, давай! – взбодрился второй пилот. – Да ладно, пронесет небось!
– «Пронесет!» – передразнил недовольно командир. – Еще один птенец-юнец на мою голову образовался! Ты там, Юрик, не был, только понаслышке о тех местах, а я в прошлый раз еле машину и свою жопу унес. Пронесет тебя поносом испужным, а не бреющим по верхам!
Полетели.
Захар в наушники, которые на него надели, как и положено в вертолете, слышал переговоры экипажа и диспетчера, потерявшего на пару минут дар речи, когда Иваныч ему объявил о решении лететь через Черное озеро.
– Вы что, мужики, охренели? – после продолжительной паузы поинтересовался диспетчер. – Или перепились там?
– Ты давай веди! – одернул Иваныч. – Не засоряй эфир болтовней неуставной!
– Ну, как знаете… – пролепетал потрясенный диспетчер.
Погода и на самом деле как сбесилась: снег вперемешку с дождем, и все это крутилось-вертелось, подгоняемое порывами ветра. Но стоило отлететь на десяток километров и лечь на курс – как в другую страну попали: солнце, подмороженное легким молодым ранним августовским морозцем, ширь бескрайняя – красота!
– Может, повезет, – услышал Захар в наушниках голос Иваныча, – озеро туманом прикроет. В прошлый раз так и было, да и мужики говорили, что обычно над ним туман стелется.
– Подлетаем, – каким-то придушенным тенором оповестил Юрик.
Захар прилип к иллюминатору, стараясь разглядеть, что там за озеро такое загадочное, что даже бывалых мужиков пугало до оторопи. Видимость стояла кристально-прозрачная, до горизонта, во все стороны, еще не тундра, но уже и не тайга – пограничье. Высокие деревья островками среди низкорослых и проплешин без растений, и только на краю самого густого и темного ельника по земле стелился густой молочно-белый туман. Захар присмотрелся. Странный это был туман – переливался разными красками, то розоватыми рассветными отблесками, то голубовато-снежным холодом и постоянно перемещался, не клочками, поддуваемыми ветрами, а как большое пуховое одеяло, всей массой.
Это, что ли, озеро мистическое? И что в нем такого? Из-за чего столько шуму поднимать? Или его мужики прикалывали, проверяли на «слабо», по устоявшейся привычке ставить новичка в неловкие, глупые ситуации и наблюдать, как он из них выберется. Нормальный такой подкол в любом мужском сообществе, куда приходит новенький, что-то типа якорь затачивать напильником на флоте.
Захар оторвался от созерцания природных красот, глянул на мужиков напряженных, молчаливых, усмехнулся, даже головой качнул «понимающе» и вернулся к наблюдениям.
И в этот момент неожиданно туман над озером как бы раскололся надвое, словно кто-то невидимый разрезал пушистый торт большим ножом. Две туманные половины повисели несколько секунд в воздухе и очень быстро, в пару мгновений исчезли в ельнике и в проплешь на другом берегу, растворились бесследно.
Захар не понял толком, что он видит, – вода не вода, лед не лед, что-то неровное с темными вкраплениями. Он прилип к иллюминатору, уткнувшись в стекло лбом и носом, стараясь рассмотреть. Зрение у него имелось в наличии великолепное, снайперское, недаром его дед научил бить белку в глаз на охоте.
И вдруг он разом увидел и осознал, ЧТО видит!!!
Озеро было круглое, почти идеальной формы, промерзшее до самого дна, а лед странным, прозрачным, и еще более странно в нем преломлялись лучи встающего раннего солнца: без отсветов, без бликов, окрашивая лед в ровный розовый цвет.
А во льду лежали мертвые люди!
Много, очень много: может, сотни, может, и больше, ему казалось, что тысячи. Почти все лицом вверх, с раскрытым в последнем крике ртом и открытыми глазами, и все смотрели на него, на Захара, и звали…
Спаси, приди на помощь, сделай для нас что-нибудь!!!
Он не отрываясь смотрел, смотрел, смотрел! В основном мужчины, но были и женщины, зовущие, плачущие, мечущиеся в последнем неизбывном страхе, и он услышал, совершенно четко и громко, как они зовут его, умоляют…
– За-а-ха-а-ар!..
Он понял, что ему надо к ним, срочно, прямо сейчас! Надо что-то делать! Спасать, наконец! Немедленно!
Что-то раздражающе ввинчивалось в мозг, мешающее, отвлекающее…
Ему немедленно надо к ним! Зовут же! Им помощь требуется, немедленная!
Откуда-то издалека, как через вату, до его сознания пробился голос в наушниках, набиравший силу по мере того, как он пытался понять слова.
– Захар!!! Мать твою так через так!!! – орал во всю мощь голосовых связок командир. – Не смотри туда! Не смотри, утянет! Отведи взгляд, смотри вперед, на горизонт!! Захар, е… пере… не смотри!!!
И трехэтажно во всю глотку, с выкрутасами и построениями!
– Юра, ходу, ходу!!! Тяни вверх, мать перемать!!!
Захар как вынырнул из чего-то мазутного, страшно-тягучего, куда уже опускался безвозвратно, и врубился в действительность! Почувствовал, как припадочно трясет и кидает вертолет, то стремительно, натужно вверх, то вниз, как в пропасть, надсадно пищат и пикают какие-то приборы. Иваныч матерится во все горло, поминая всех подряд, бледный как полотно Юрик суетится, что-то судорожно вытворяет руками.
А снизу зовут, зовут…
– За-а-аха-а-ар!!!
– Держи машину, твою мать! – орет на Юру, поменявшего окрас кожи на зеленый оттенок, Иваныч. – Е…мся! Все, никто костей не соберет!!!
Захара тянула-тянула странная, почти непреодолимая сила повернуть голову и снова припасть к иллюминатору, увидеть еще раз, услышать и пойти на зов…
Сцепив зубы так, что эмаль заскрипела, сверхусилием он вцепился двумя руками в переднее, командирское кресло, до хруста суставов пальцев, и перенес тело вперед – от иллюминатора, от зова, от ужаса, и, как и велел Иваныч, стал смотреть вперед, на горизонт, через лобовое стекло.
Вертолет трясло, кидало и швыряло еще минут десять, и вдруг в один момент, разом все прекратилось, как отрезало, словно нить, за которую дергали, кто-то перерезал или отпустил – машина выровнялась, приборы замолчали, и повисла тяжеленная тишина…
Надолго.
Никто из них не сказал ни слова, не переговаривались, не обсуждали ничего – молчали! Лишь на подлете к буровой Иваныч сообщил диспетчеру, нейтральным, не окрашенным никакими интонациями голосом, что он борт такой-то, через десять минут прибудет к месту назначения, полет нормальный.
– Вас понял, – перепуганно ответил диспетчер, – до «Юности» десять минут.
«Юностью» называлась буровая, на которую так важно-преважно и крайне необходимо и срочно надо было попасть Захару Игнатьевичу Дуброву в прошлой жизни.
В прошлой. До Черного озера. Теперь для него наступила другая жизнь.
После.
Юру вырвало, как только он вывалился из кабины, Иваныч бледный, задубевший молчанием, лишь желваки ходили на скулах, на негнущихся ногах прошагал в каптерку, мимо вывалившей навстречу бригады буровиков. А Захар, чувствуя себя стариком, разбитым предсмертным параличом, кое-как вылез из вертолета и сел прямо там на землю.
– За-а-аха-а-ар!.. – все слышалось ему.
И перед глазами стояли молящие, зовущие глаза, мешанина вмерзших тел, разорванные криком рты…
К ним кинулись мужики, тормошили, расспрашивали, перепуганные их молчанием, подняли на руки, куда-то понесли.
Он пришел немного в себя, когда обнаружил, что держит в руке полный до краев стакан водки.
– Да что случилось-то?!! Мать вашу! – орал вконец напуганный их состоянием бригадир. – Что вы молчите все, как белены объелись?
Захар осмотрелся, повертев головой по сторонам, увидел сидевшего рядом, засуровевшего в своем молчании Иваныча, Юру, лежавшего на кровати, еще зеленого, прикрывшего от мира и расспросов глаза локтем, обеспокоенные лица таких родных, живых-здоровых мужиков-работяг…
Он хлопнул водку залпом, как воду от большой жажды, не чувствуя ни запаха, ни вкуса, поставил на стол пустой стакан и объяснил:
– Вам же срочно надо, вот мы и полетели…
– Да, б…дь, конечно, срочно! – драл горло бригадир. – У меня вахта бухает третий день. План летит к такой-то матери, начальство имеет каждый день куда ни попадя! Ты мне три дня назад уже срочно нужен был, я ж…
– Через Черное озеро… – договорил Захар.
И рухнула потрясенная тишина, как тогда в вертолете, когда выбрались…
– Е-ебиться сердце перестало! – протянул кто-то из буровиков ошарашенно.
Как отмашку дали – заговорили, загалдели все разом, расспросы-перерасспросы, водки налили, быстро баньку растопили. А как еще! У мужиков вон какой стресс, как черт их за пятки хватал, спасать надо!
Юрку на руках в баньку отнесли, ну, банька – это громко сказано, так, закуток приспособленный, но топилась исправно и пар держала, какой надо! Его парили долго, меняясь на венике, ничего, отошел вроде, взбодрился, а водочки махнул – верного русского средства от таких напастей, так вообще ожил.
Но странное дело, захмелевший Иваныч, да и Юрик в тон ему в деталях рассказывали, как трясло-кидало машину, что там у них в железе вертолетном отказывало, как чудом не рухнули, перемежая рассказ смачным матом и беленькой, но ни они, ни Захар ни полсловом, ни намеком не заикнулись о том, что видели в этом озере.
Да Захар мало кому рассказывал об этом, деду и отцу как-то, когда сидели в зиму у деда Захария в избушке мужской компанией, ну, тем, кто и сам это видел, но таких три человека всего-то нашлось, а больше и никому, ни жене, вроде бы самому близкому человеку и любимому, никому больше. И как ни странно, вот сейчас Зинуле.
– Вы улыбаетесь.
Почувствовал.
– Да, – улыбалась в никуда Зинуля, – вспомнила, как познакомилась с Риткой.
Почему-то они разговаривали очень тихо, на грани шепота. Может, боялись темноту спугнуть, или сущностей, притаившихся в ней, или себя?
– Если вам страшно, мы можем включить экраны мобильных и подсвечивать, – предложил он.
– Нет, – отказалась Зинуля, – телефоны – это наше последнее стратегическое средство спасения, неизвестно сколько придется здесь сидеть, а если они разрядятся?
– Мой не разрядится, – успокоил Захар Игнатьевич.
– Все равно нет. Свет, по логике, тоже не должен был отключиться, однако ж…
– Знаете, Зина, вы удивительная женщина. Это сбивает с толку.
Он не подходил ближе, только касался так же пальцами вытянутой руки ее плеча, и его прикосновение она чувствовала кожей через все слои одежды и ощущала его совсем рядом телом, кожей, дыханием.
Чудеса-а-а!
– Не знаю, – отозвалась Зина. – Но думаю, вы мне сейчас расскажете почему.
– Во-первых, вы единственная из всех знакомых мне женщин, которая не двинула стандартную фразу про мое редкое имя при знакомстве…
– Сама наслушалась того же, – шепнула Зинуля.
– Во-вторых, вы не разозлились, не возмущались, не суетились, когда обнаружили, что нас заперли, а были спокойны, как на полянке на пикнике. В-третьих, вы сразу начали обдумывать варианты спасения, а не выдвинули требование мужчине немедленно разгребать проблему.
– Это скорее минус, – вздохнула Зиночка, – говорящий о моей неженственной натуре и наличии мужских черт характера. Нет бы похныкала, попуталась, слезу б пустила, как правильная барышня.
– «Неженственно» – это не про вас, не кокетничайте, – попенял он тихо, передвинул ладонь выше и коснулся пальцами ее шеи, – в вас столько женственности, сколько сейчас вообще не бывает ни в одной женщине. И вы это знаете.
– Захар, – проигнорировав отчество, поспешила остановить возможное развитие событий Зина, – нам лучше сесть подальше друг от друга и говорить о чем-то нейтральном. Кстати, меня назвали так в честь прабабушки, и намучилась я с имечком, будь здоров! Каждый считал своим долгом высказаться о том, какое оно странное, несовременное, редкое и любые иные варианты по смыслу текста.
Он усмехнулся. Ощутимо для всех ее органов чувств усмехнулся, убрал руку, и Зинуля почувствовала себя одинокой сиротой, заброшенной всеми!
– А меня в честь деда. И я этим горжусь. Деду девяносто два года, он в полном здравии и мудрости, живет в доме, на берегу реки, ходит на рыбалку, иногда охотится и сам ведет хозяйство.
– У вас в семье приняты редкие русские имена? – пятясь понемногу, шажок за шажком, спросила Зинаида, чтобы поддержать отвлекающую беседу.
– Да. Я из Сибири родом, а у нас там много бывших староверов, поддерживающих национальные традиции. И очень многие называют детей старорусскими именами. Вообще Сибирь и Север – это отдельные страны, – нейтральным тоном, слегка окрашенным некой долей гордости, объяснял он и неожиданно выстрелил прямой наводкой: – Зин, даже если мы будем говорить только о погоде, нам все равно уже друг друга не миновать. Вы не отходите так маскировочно, я не кусаюсь и кидаться на вас не собирался.
«Чего не могу сказать о себе! Я-то как раз за себя не отвечаю!» – тут же подумала Зинаида, но вслух соврала:
– Я пытаюсь добраться до стены и сесть.
– Ну да, ну да, – не поверил он, – а мне вы предлагаете сделать то же самое, но в противоположном направлении. Я правильно понял?
– Вы правильно поняли, – немного повысив голос, отозвалась Зинаида. – Сядем в разных концах комнаты, поговорим.
– О погоде? – усмехнулся он.
– Можем и о ней.
– Зин, вы не пугайтесь так, хотя, согласен, повод для испуга у нас обоих есть.
– Вы психолог? – предположила Зинуля.
– Нет. Я строитель-нефтяник.
– Это как?
– Я строю, иногда проектирую и строю сооружения нефтедобывающей промышленности.
– Вышки, что ли?
– И вышки, и трубопроводы от них, и накопители-распределители, и управляющие станции.
– Ого! – подивилась Зинаида. – Это в смысле Север, тундра?..
– И Север, и тундра, и теплые моря, иногда другие государства, жаркие и холодные, везде.
– А как же вы в Москве? Это вроде далековато от нефтяных залежей?
– Далеко, – согласился он со смешинкой в тоне. – Вы знаете, какая у нас в стране основная фирма занимается нефтедобывающей и перерабатывающей отраслью?
– Подозреваю, что государство.
– Ну, почти. Словом, мне предложили пост в главном управлении старшего специалиста, что-то типа топ-менеджера, курирующего и отвечающего за любое строительство отрасли.
– Ничего себе! – восхитилась Зинаида. – Но это же огромное количество работы и ответственности!
– Большое, – согласился Захар. – Но мне нравится. Основное место дислокации, Москва, как отправная точка, а отсюда во все места земного шара. Поэтому и квартира понадобилась.
Ей интересно про него все! Жгуче интересно, и чувствовала она себя… странно, легко, радостно!
В этой бескомпромиссной темноте, казалось, исчезли, испарились условности, глупые правила, навязываемые людьми друг другу, освобождая и разрешая быть истинной, настоящей, без игры. Впрочем, Зинаида таковой и была всегда.
Да, но не в такой ситуации, не в такой! Когда звенит внутри непонятно и понятно отчего, а мужчина разбудил в тебе все самое женское, потаенное, перемешав чувства, мысли, ощущения, как в пробирке с разными химикатами, и варево это мистическое готово вот-вот взорваться…
Странно, интересно, завораживающе! Пугающе!
Она наконец уперлась спиной в стеллажи и стала снимать с себя дубленку.
– Я добралась, – сообщила в темноту.
– Я слышу, – улыбнулся он. – И как вы раздеваетесь, слышу. Ну что, сядем поговорим? Подальше друг от друга?
– Вы же все понимаете, Захар, зачем спрашиваете? – устраиваясь на расстеленной дубленке на полу, вытягивая с удовольствием ноги, рубила правду Зинаида Геннадьевна.
– Зин, давай на «ты», – отозвался из темноты Захар, – и я не уверен, что все понимаю.
Он добрался до своей стороны гораздо быстрее Зинаиды, снял куртку, постелил на пол, сел и оперся спиной о полки. Спине было неуютно, Захар пошарил руками вдоль стеллажей, нащупал задвижные, сплошные ящики, передвинулся туда вместе с курткой, прислонился, оценил степень удобства, остался доволен и позвал:
– Ау!
– Я слышу, как вы устраиваетесь, и не мешаю, – отозвалась на призыв Зинаида. – Да, согласна, давай на «ты». Темнота, что ли, черт ее знает, располагает!
– На «ты» нас располагает нечто иное, а темнота этому сопутствует и обстановка.
– Пожалуй, эту тему нам лучше не развивать, – откликнулась из своего пространства Зинуля.
Он помолчал и неожиданно шарахнул откровением, выстрелил второй раз:
– Меня тоже это пугает. Я не восемнадцатилетний юноша, которого гормоны фигачат куда не попадя, в основном в одно конкретное место, выключая голову. Но и в том возрасте со мной так не случалось, чтобы с одного взгляда в глаза так повело! Это как-то в момент случилось, и я точно знаю, что с нами обоими. Я понятия не имею почему, но не хочу и не стану от этого сбегать!
– Аминь! – нерадостно заключила Зинаида. – А скольки ты сейчас летний юноша?
– Сорока двух, – усмехнулся он. – Я понял так, что сбегать собралась ты?
– Если ты не забыл, ни у меня, ни у тебя в данный момент нет такой возможности, по причине насильственного заточения. Я не знаю сбегать там или что другое, но я уже не боюсь, пугаюсь странности и неожиданности. Со мной такого никогда не случалось! Я вот не очень хорошо понимаю, что со всем этим «повело» делать и надо ли вообще что-то делать, поэтому и предлагаю не бить прямой наводкой по этой теме. Ты со мной согласен?
– Да, согласен. Мне просто очень не хочется, чтобы мы притворялись, лукавили и играли в самые обычные игры. Как-то, Зин, совсем по-другому нас стукнуло!
– Да я даже не знаю, как это делается – играть! – призналась Зинуля. – Без надобности всегда было, и начинать не собираюсь. Давай переключимся на другие темы.
– Давай, – согласился Захар, чувствуя, что расслабился.
Он, оказывается, напрягся, довольно сильно. И спрашивается: с чего бы?
– Расскажи, как тебя угораздило заполучить такую редкую профессию, мне очень интересно, честное слово!
– Да банально все, Зинуля.
Захар Дубров родился в далеком сибирском городе. Отец его работал нефтяником и два летних сезона, в пятнадцать и шестнадцать лет, Захар провел с ним на вахте, на буровой.
Мама возражала и сопротивлялась изо всех сил:
– Игнат, куда ты его тащишь? Там же ужасные условия: тундра, гнус, мужской коллектив, разговаривающий исключительно матом, грязь, вонь портяночная, пошлые шутки и работа каторжная!
– Самое место для пацана! – стоял на своем решении отец. – Повкалывает физически, мышцы накачает. А заодно поймет, что у него есть три варианта на выбор: стать работягой и всю жизнь вкалывать в таком вот коллективе, пойти в армию и попасть точно в такой же мужской коллектив, но и еще с муштрой режимной или поступить в институт и выбрать себе другую жизнь. Ничего, закалится, возмужает!
– Да на кой ляд ему это, Игнат? – возмущалась мама. – Пусть к деду Захарию в деревню едет, закалится там и возмужает!
– Это каким это образом? Дед его хоть и учит мужскому уму-разуму и к рыбалке, охоте и ведению хозяйства давно приучил, но он его балует, любит безмерно! Нет, я решил, пусть настоящей мужской жизни похлебает!
И мама согласилась, поспорив для порядка еще пару деньков перед их отъездом. Но отец ее уговорил только ему известным способом.
Так Захар первый раз оказался на буровой.
Мама перечислила все правильно – мат столбом, мужицкий быт, хреновое питание, работа, в прямом смысле для Захара, до потери сознания! А гарниром ко всему этому букету: гнус, вонючая вода, непрекращающийся мелкий дождь, вяленая рыба и водка, которую привозили чукчи и продавали вахтовикам в немереном количестве, и до ближайшего жилья – как от Москвы до Парижу, и многое, многое другое из мужской жизни.
И столько всякого, обучающего, скажем так, и пристойного и совсем непристойного, как завозимые иногда проститутки, которые за пару недель у вахтовиков зарабатывали себе кооперативные квартиры. Приобщили и его в шестнадцать лет к «прелестям и разнообразию» такого секса мужики, втайне от отца, который и по сей день об этом не знал и не догадывался.
Первые десять дней на буровой от тяжелейшей работы Захара рвало до потери сознания, ни есть, ни пить не мог. И первая мысль, с которой он просыпался по утрам, когда его будили всем гуртом, – сбежать отселе, как можно скорее и куда угодно!
Он бы мог легко осуществить единственную на тот момент мечту! Отец был бригадиром, и стоило подойти и сказать: «Больше не могу, отправь меня домой!» – без разговоров, наставлений, без обид и уговоров, отправил бы сына назад в цивилизацию. Таков был их изначальный договор. «Я тебя не принуждаю, выбор делаешь ты сам, не сдюжишь – ну что ж, может, мать и права: рано тебе!» – сказал перед отъездом отец.
Но нечто железное, как штырь, в характере, упертость русского мужика, что ли, не позволяла Захару сдаться. Он понимал, что если сбежит, то мужики рассекать станут и над отцом, и над ним за «кишка тонка». Терпел, сцепив зубы!
Ничего. Втянулся, попривык.
И чему только не научился – ой-ой-ой! И выбор свой сделал, о котором так красноречиво говорил батя.
В институт он поступил, но профессию выбрал еще ту: проектировщик-строитель нефтедобывающего производства.
И первое лето, по окончании института, прямиком попал на вышку, в самую распоследнюю географическую задницу, по распределению страны. И не каким-то там строителем, красивенько так «проектировщиком», а инженером-наладчиком оборудования, и перекидывали его с одной буровой на другую по таким местам, о существовании которых население страны и не догадывается!
Перемещался он от одного объекта до другого только вертолетом, а не на чем ином из пункта «Ж» в пункт «Е» оперативно на тех просторах, где между двумя поселками запросто помещается территория европейской страны целиком, да любой, на выбор, добраться не имелось иных вариантов.
Один из таких полетов с лихими такими летчиками, а иных там не водилось, Захар запомнил на всю жизнь! Еще бы!
Погода, как и положено в тех широтах, баловалась, как ей заблагорассудится, и диспетчер разрешил один-единственный маршрут для полета. Либо так, либо сидите на буровой и не трындите, пока добро на полет не получите.
Летчики, битые, тертые мужики, в каких только переделках не побывавшие и чего только не испытавшие, к удивлению Захара, вдруг примолкли, сильно засомневались, призадумались.
– Вы что, мужики? – подивился «молодой ешо» инженеришка.
– Да места там непростые… – непонятно протянул командир. – Тебе это, Игнатич, срочно нужно?
– Да еще позавчера! – пояснил степень срочности Захар. – Буровая стоит, вахта бухает, еще день – и трындец! Мужиков из штопора поди вытащи! И хрен знает, что там с оборудованием, смотреть надо!
– Да уж! – посочувствовал командир экипажа, понимая, но готовность лететь не выказал.
– Да в чем дело-то?! – расшумелся Захар.
– Ты про те места что-нибудь слышал? – издалека начал второй пилот Юра.
– Нет. Да какая разница! Есть коридор для пролета, что думать! – завелся от всей этой таинственности Захар.
– Вот ты, Захар Игнатьевич, здесь работаешь, считай, что живешь, а ни хрена не знаешь ни про тамошние законы, обычаи, легенды, – принялся втолковывать недорослю неразумному грамотный, бывалый командир экипажа. – А ведь годами, веками их не зря складывали. Ты думаешь, почему диспетчер нам этот коридор предложил? Да потому, что знает: не полетит через него никто! Это как шифровка, мол, погодные условия такие хреновые, что только через Черное озеро и лететь! Никто там не летает, разве что припрет совсем уж и вариантов нет! Не летает, не ходит и десятой дорогой объезжает. Борта там падают и пропадают бесследно, люди исчезают. Место это запретное, и живому человеку там ни за каким чертом нефиг шастать!
– Да ладно! – не поверил Захар. – Дикость и чушь! Суеверия бабкины! Места запретные! Вот у меня вахта в запой уйдет, так с меня десять шкур спустят, да такого наваляют, что любое запретное детским утренником покажется! Мужики, надо лететь!
Летчики переглянулись, молча совещаясь, второй пилот пожал плечами, дескать, тебе решать, старшой. Командир помолчал, подумал и решил:
– Лады, рискнем!
– А чё, Иваныч, давай! – взбодрился второй пилот. – Да ладно, пронесет небось!
– «Пронесет!» – передразнил недовольно командир. – Еще один птенец-юнец на мою голову образовался! Ты там, Юрик, не был, только понаслышке о тех местах, а я в прошлый раз еле машину и свою жопу унес. Пронесет тебя поносом испужным, а не бреющим по верхам!
Полетели.
Захар в наушники, которые на него надели, как и положено в вертолете, слышал переговоры экипажа и диспетчера, потерявшего на пару минут дар речи, когда Иваныч ему объявил о решении лететь через Черное озеро.
– Вы что, мужики, охренели? – после продолжительной паузы поинтересовался диспетчер. – Или перепились там?
– Ты давай веди! – одернул Иваныч. – Не засоряй эфир болтовней неуставной!
– Ну, как знаете… – пролепетал потрясенный диспетчер.
Погода и на самом деле как сбесилась: снег вперемешку с дождем, и все это крутилось-вертелось, подгоняемое порывами ветра. Но стоило отлететь на десяток километров и лечь на курс – как в другую страну попали: солнце, подмороженное легким молодым ранним августовским морозцем, ширь бескрайняя – красота!
– Может, повезет, – услышал Захар в наушниках голос Иваныча, – озеро туманом прикроет. В прошлый раз так и было, да и мужики говорили, что обычно над ним туман стелется.
– Подлетаем, – каким-то придушенным тенором оповестил Юрик.
Захар прилип к иллюминатору, стараясь разглядеть, что там за озеро такое загадочное, что даже бывалых мужиков пугало до оторопи. Видимость стояла кристально-прозрачная, до горизонта, во все стороны, еще не тундра, но уже и не тайга – пограничье. Высокие деревья островками среди низкорослых и проплешин без растений, и только на краю самого густого и темного ельника по земле стелился густой молочно-белый туман. Захар присмотрелся. Странный это был туман – переливался разными красками, то розоватыми рассветными отблесками, то голубовато-снежным холодом и постоянно перемещался, не клочками, поддуваемыми ветрами, а как большое пуховое одеяло, всей массой.
Это, что ли, озеро мистическое? И что в нем такого? Из-за чего столько шуму поднимать? Или его мужики прикалывали, проверяли на «слабо», по устоявшейся привычке ставить новичка в неловкие, глупые ситуации и наблюдать, как он из них выберется. Нормальный такой подкол в любом мужском сообществе, куда приходит новенький, что-то типа якорь затачивать напильником на флоте.
Захар оторвался от созерцания природных красот, глянул на мужиков напряженных, молчаливых, усмехнулся, даже головой качнул «понимающе» и вернулся к наблюдениям.
И в этот момент неожиданно туман над озером как бы раскололся надвое, словно кто-то невидимый разрезал пушистый торт большим ножом. Две туманные половины повисели несколько секунд в воздухе и очень быстро, в пару мгновений исчезли в ельнике и в проплешь на другом берегу, растворились бесследно.
Захар не понял толком, что он видит, – вода не вода, лед не лед, что-то неровное с темными вкраплениями. Он прилип к иллюминатору, уткнувшись в стекло лбом и носом, стараясь рассмотреть. Зрение у него имелось в наличии великолепное, снайперское, недаром его дед научил бить белку в глаз на охоте.
И вдруг он разом увидел и осознал, ЧТО видит!!!
Озеро было круглое, почти идеальной формы, промерзшее до самого дна, а лед странным, прозрачным, и еще более странно в нем преломлялись лучи встающего раннего солнца: без отсветов, без бликов, окрашивая лед в ровный розовый цвет.
А во льду лежали мертвые люди!
Много, очень много: может, сотни, может, и больше, ему казалось, что тысячи. Почти все лицом вверх, с раскрытым в последнем крике ртом и открытыми глазами, и все смотрели на него, на Захара, и звали…
Спаси, приди на помощь, сделай для нас что-нибудь!!!
Он не отрываясь смотрел, смотрел, смотрел! В основном мужчины, но были и женщины, зовущие, плачущие, мечущиеся в последнем неизбывном страхе, и он услышал, совершенно четко и громко, как они зовут его, умоляют…
– За-а-ха-а-ар!..
Он понял, что ему надо к ним, срочно, прямо сейчас! Надо что-то делать! Спасать, наконец! Немедленно!
Что-то раздражающе ввинчивалось в мозг, мешающее, отвлекающее…
Ему немедленно надо к ним! Зовут же! Им помощь требуется, немедленная!
Откуда-то издалека, как через вату, до его сознания пробился голос в наушниках, набиравший силу по мере того, как он пытался понять слова.
– Захар!!! Мать твою так через так!!! – орал во всю мощь голосовых связок командир. – Не смотри туда! Не смотри, утянет! Отведи взгляд, смотри вперед, на горизонт!! Захар, е… пере… не смотри!!!
И трехэтажно во всю глотку, с выкрутасами и построениями!
– Юра, ходу, ходу!!! Тяни вверх, мать перемать!!!
Захар как вынырнул из чего-то мазутного, страшно-тягучего, куда уже опускался безвозвратно, и врубился в действительность! Почувствовал, как припадочно трясет и кидает вертолет, то стремительно, натужно вверх, то вниз, как в пропасть, надсадно пищат и пикают какие-то приборы. Иваныч матерится во все горло, поминая всех подряд, бледный как полотно Юрик суетится, что-то судорожно вытворяет руками.
А снизу зовут, зовут…
– За-а-аха-а-ар!!!
– Держи машину, твою мать! – орет на Юру, поменявшего окрас кожи на зеленый оттенок, Иваныч. – Е…мся! Все, никто костей не соберет!!!
Захара тянула-тянула странная, почти непреодолимая сила повернуть голову и снова припасть к иллюминатору, увидеть еще раз, услышать и пойти на зов…
Сцепив зубы так, что эмаль заскрипела, сверхусилием он вцепился двумя руками в переднее, командирское кресло, до хруста суставов пальцев, и перенес тело вперед – от иллюминатора, от зова, от ужаса, и, как и велел Иваныч, стал смотреть вперед, на горизонт, через лобовое стекло.
Вертолет трясло, кидало и швыряло еще минут десять, и вдруг в один момент, разом все прекратилось, как отрезало, словно нить, за которую дергали, кто-то перерезал или отпустил – машина выровнялась, приборы замолчали, и повисла тяжеленная тишина…
Надолго.
Никто из них не сказал ни слова, не переговаривались, не обсуждали ничего – молчали! Лишь на подлете к буровой Иваныч сообщил диспетчеру, нейтральным, не окрашенным никакими интонациями голосом, что он борт такой-то, через десять минут прибудет к месту назначения, полет нормальный.
– Вас понял, – перепуганно ответил диспетчер, – до «Юности» десять минут.
«Юностью» называлась буровая, на которую так важно-преважно и крайне необходимо и срочно надо было попасть Захару Игнатьевичу Дуброву в прошлой жизни.
В прошлой. До Черного озера. Теперь для него наступила другая жизнь.
После.
Юру вырвало, как только он вывалился из кабины, Иваныч бледный, задубевший молчанием, лишь желваки ходили на скулах, на негнущихся ногах прошагал в каптерку, мимо вывалившей навстречу бригады буровиков. А Захар, чувствуя себя стариком, разбитым предсмертным параличом, кое-как вылез из вертолета и сел прямо там на землю.
– За-а-аха-а-ар!.. – все слышалось ему.
И перед глазами стояли молящие, зовущие глаза, мешанина вмерзших тел, разорванные криком рты…
К ним кинулись мужики, тормошили, расспрашивали, перепуганные их молчанием, подняли на руки, куда-то понесли.
Он пришел немного в себя, когда обнаружил, что держит в руке полный до краев стакан водки.
– Да что случилось-то?!! Мать вашу! – орал вконец напуганный их состоянием бригадир. – Что вы молчите все, как белены объелись?
Захар осмотрелся, повертев головой по сторонам, увидел сидевшего рядом, засуровевшего в своем молчании Иваныча, Юру, лежавшего на кровати, еще зеленого, прикрывшего от мира и расспросов глаза локтем, обеспокоенные лица таких родных, живых-здоровых мужиков-работяг…
Он хлопнул водку залпом, как воду от большой жажды, не чувствуя ни запаха, ни вкуса, поставил на стол пустой стакан и объяснил:
– Вам же срочно надо, вот мы и полетели…
– Да, б…дь, конечно, срочно! – драл горло бригадир. – У меня вахта бухает третий день. План летит к такой-то матери, начальство имеет каждый день куда ни попадя! Ты мне три дня назад уже срочно нужен был, я ж…
– Через Черное озеро… – договорил Захар.
И рухнула потрясенная тишина, как тогда в вертолете, когда выбрались…
– Е-ебиться сердце перестало! – протянул кто-то из буровиков ошарашенно.
Как отмашку дали – заговорили, загалдели все разом, расспросы-перерасспросы, водки налили, быстро баньку растопили. А как еще! У мужиков вон какой стресс, как черт их за пятки хватал, спасать надо!
Юрку на руках в баньку отнесли, ну, банька – это громко сказано, так, закуток приспособленный, но топилась исправно и пар держала, какой надо! Его парили долго, меняясь на венике, ничего, отошел вроде, взбодрился, а водочки махнул – верного русского средства от таких напастей, так вообще ожил.
Но странное дело, захмелевший Иваныч, да и Юрик в тон ему в деталях рассказывали, как трясло-кидало машину, что там у них в железе вертолетном отказывало, как чудом не рухнули, перемежая рассказ смачным матом и беленькой, но ни они, ни Захар ни полсловом, ни намеком не заикнулись о том, что видели в этом озере.
Да Захар мало кому рассказывал об этом, деду и отцу как-то, когда сидели в зиму у деда Захария в избушке мужской компанией, ну, тем, кто и сам это видел, но таких три человека всего-то нашлось, а больше и никому, ни жене, вроде бы самому близкому человеку и любимому, никому больше. И как ни странно, вот сейчас Зинуле.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента