Татьяна Чекасина. Обманщица

 
   Отрывок из романа Л. Конюшей
   «Письма из-за Чёрного Холма»
 
   Дорогой друг Либерий! Вчера я снова был вызван на Верхний Холм к Викторию. Сидя возле его сандалий, расшитых золотом, узнал я с удивлением, что это второе по счёту предупреждение. А когда же было первое? Неужели через вассалов? Но, в таком случае, до чего это унизительно! До чего я докатился! После следующего – конец: буду сослан за Чёрный Холм, и это уж навсегда. Я сказал ему, что нельзя обескровить народ совсем, но можно его сделать бледным, и тогда он заболеет нехваткой главного компонента и погибнет. Мы – главный компонент, – сказал я ему. Без нас народ будет чахнуть. Ты можешь сослать нас всех за Чёрный Холм и куда угодно, но кто же будет здесь?! Он не стал меня слушать. И я спустился с Верхнего и загрустил.
   Дорогой Либерий! Как страшно, если все мы окажемся за Чёрным Холмом. Твой друг Лар.
 
   Хорошо, что я уехала. Сбежала. Ушла в горы, «где свобода», убрела в снега… Правда, высоких гор тут нет, но есть сопки. Шатунское… Шершне-Бекинский район…
   Я живу у стариков Емелиных. Их фамилия, явно произошедшая от имени сказочного героя, большая русская печь, по всей вероятности, доставшаяся от него же по наследству, создают ощущение возврата к первородному.
   Старик худой, лицо большое, вытянутое, глаза голубые, светлые, сыворотковые. Постоянная молочная пелена глаз отгораживает его лицо от других лиц, от других взглядов. Глаза зрячие, но не выходят на контакт, погружены в себя. Голос у него до того низкий, что иногда напоминает рык большого животного, и, как у всякого глухого, громкий и неверный. Он спит в кухне на кровати, стоящей напротив русской печи, которая ему уже недоступна. Он очень болен, среди ночи часто просыпается, утробно кашляя. Днём больше сидит возле стола, глядя отрешённо в окно. Он, точно зверь, понимает, что скоро погибнет, но спокоен и горд. Любимое чтение – воспоминания Жукова (старик был в войну артиллеристом, отсюда и глухота).
   Старуха спит в чистой горнице. Она, как и старик, высокая, но не худая, скорее – стройная, с небольшим, аккуратным лицом и красненькими, не видавшими помады губами «бантиком». Наверняка, была красавицей в юности, да и сейчас.
   У неё тоже чтение, о котором она поведала мне как о тайне. Это и есть тайна, учитывая атеистическую обстановку в стране. Однажды деликатно стучит в дверь моей комнатки. Глаза сверкают радостью, в руках книга. Старинная, тяжёлая, по виду – добротная, будто музейная редкость. На обложке – икона непонятного изготовления. Библия на церковнославянском. Мы садимся посреди прибранной горницы за стол, застеленный чистой скатертью в мережках. Из окна внезапно прямо на страницы книги падает свет, луч, будто ниоткуда (вроде, пасмурно нынче на дворе). С видом ученицы церковно-приходской школы Анна Никандровна (так зовут мою квартирную хозяйку) по моей просьбе читает. По складам, но бойко… Я, почти как глухая ничего не понимаю, но мне передаётся электрический заряд радости от чтицы этой необыкновенной книги. Я тоже делаю попытку читать, и вскоре текст, словно проступая из далёкого прошлого, обнаруживает немало сходства с современным русским языком. Совместное чтение, можно сказать, подружило нас, объединив общей тайной.
   Иногда говорим на эту тему. Вернее, говорю я: зачем у людей отняли религию? Какая ошибка властей! Я, к сожалению, неверующая, но у меня есть верующие друзья. И, кто знает… Анна Никандровна слушает с признательностью, пряча под фартук свои большие, наработавшиеся руки. Лицо не по возрасту удивительно свежее.
   Часто у нас в доме полная тишина: старик всё читает и читает Жукова (книжка толстая, любимая, да и читает он медленно). Старушка – всё больше Евангелие. Ну, а я – статьи о литературе, ведь у меня нет литературного образования, а решила стать писателем.
 
   В довоенной молодости мои квартирные хозяева, конечно, были видной парой, жили хорошо в этом и сейчас по местным меркам просторном и крепком доме с крытым двором, под крышу которого загонялось целое стадо: коровы, овцы, лошади. Сейчас коза да куры, живущие по зиме в подполье, в «голбце», как говорят тут, и я слышу каждое раннее утро подземельный, сдавленный крик петуха.
   Огород немалый спускается к пруду, к реке. Был ещё больше, но урезали железной дорогой. «Как пустили нашим огородом поезда…», – с этой грустной ноты начинает воспоминания хозяйка.
   Старика, который был председателем колхоза, в тридцать восьмом году высылали на лесоповал, но неподалёку и вскоре вернули. Война принесла ему медали и орден. Детей у них нет. Кроме приёмного, женатого, непородистого в сравнении со своими этими родителями. Живут старики мирно.
   Сейчас зима. Шатунское в глубоких снегах. Осадков здесь выпадает много. Моя комнатка три метра на четыре. Рядом с домом станция, железнодорожные пути. Уходят электрички в Сверединск, скорые поезда спешат туда же. Мучительно бьют на стыках железом о железо, зазывая меня уехать отсюда к Татке. Голос диспетчера кричит на всю округу однообразно: «Седьмой-седьмой, – на третий путь». Слово «путь» – врастяжку с тремя «у»: п-у-у-уть. Закрыв глаза, слышу: поезда гремят, словно трамваи на улицах города…
   Сопки, поросшие неправдоподобно дремучими елями, обступили котлован Шатунского со всех сторон. По ту сторону железной дороги – ближайшая гора с лысиной на макушке, где светятся на солнце дюралевые звезды, сверкают зеркалами гранитные обелиски, раскинули руки чёрные кресты. Кладбище на горе… Хорошо ли? И хорошо ли, что именно под этой сопкой пруд, и там летом ловил щурят наш старик?..
   Вчера ко мне в окно заявилась без приглашения пронзающая Луна. Она выжигала глаза с нахальством газосварки. Закрыв лицо, притворилась я покойницей для Луны, лишь бы избежать невыгодного для себя контакта, но сама же и вступила в диалог. Ты, Луна, – сказала я ей, – светишь в окно, а мне скоро тридцать лет. Я лежу без сна. Мне холодно. Не по термопричине (в «боковушке» тепло). Вспоминаю недавний разговор: «Надо печататься, это необходимо пишущему. Какой-то непонятный эффект. Только тот, кто печатается, растёт…» Но если не принимают написанное в печать?.. «Этим убивают вас!» Выпалив сие, Грабихин сдёрнул очки, поглядев слепо и растерянно. Вот так-то, Луна… Неужели ты считаешь меня мёртвой? Других объяснений нет, в том числе астрономических. Астрономия – пугающая наука. Памятный с детства учебник с тёмной обложкой, утыканной белыми точками планет. Даже эта простая карта звёздного неба мне кажется аналогом пропасти, куда ненужно заглядывает человек. Пропасть – пропасть – пасть – напасть. Знаешь, Луна, прав Терентий Алексеевич Грабихин, член Союза писателей, автор многих книг: что за напасть – цензура без функций цензуры, но с функцией удушения?
   В моих весьма приличных сказках некчему придраться, кроме мировоззрения. Я не пишу непристойностей, у меня нет сцен насилия, я нормальный человек, желающий лишь поведать правду о жизни в изящно-иносказательной манере. Что тут такого, за что бы могла уцепиться настоящая, а не поддельная цензура? Наша зацепится. Она выполняет не свои функции, она охраняет не нравственность, а существующий строй. В моих несмелых сочинениях эта цензура высмотрела ту иголочку, которая может проделать крошечный туннель, какие проделывают жучки-короеды в крепком ещё, но дряхлеющем пне власти. За что такая власть-напасть? «Где ваши светлые рассказы, Лаура Ноевна?» Он – мой первый в жизни рецензент. Он – мой восторженный рецензент моих светлых и чистых рассказов про строительство светлых и чистых панельных домов…
   Небо лежит тёмной пропастью-напастью, и я живу под ним, словно похоронена под необъятной астрономической картой. Вот где пригодилась бы вера в Бога! Но у меня нет никакого выхода в другое духовное пространство. А старушка-то… Читает свою любимую книгу, чётко произносит слова, и мне всё больше хочется знать, какое оно было то, первое вещее слово.
   Ощущая свою обречённость, взялась за новое произведение, которое, как и «Ной», возможно, не увидит свет. Капитально взялась. И, как странно: в душе – надежда, что сдвинется что-то, качнётся, какие-то весы перевалятся на мою сторону…

Глава вторая

   На моей нынешней работе, которой я так поначалу радовалась, мне иногда кажется, что схожу с ума. Разговаривая с человеком, чувствую: мои слова, делаясь пустыми и звонкими, отлетают от невидимой оболочки вокруг этого человека. А я всё говорю, пустея с каждым словом. Знаю, что говорю напрасно, что закрыто для меня сердце этого человека, ан нет, – декламирую. В эти моменты смотрю на себя со стороны. Так сходят с ума, – думаю я.
   Сегодня, идя седой дорогой на работу, оглядела округу. Одинаковые серые избы. От каждой крыши одинаковыми серыми столбиками восходит дым в серое низкое небо, где видна утренняя луна, скромная, выцветшая, уставшая после ночи. Я больше не сердилась на неё. Хорошо жить, – неожиданно сказала шёпотом. На дороге стая воробьёв расклёвывала навоз. Лошадь в инее у ресторана, с которого сегодня почему-то сняли часы с московским временем. Не столько ресторан, сколько станция. Собака, дрожа, смотрит жалобно, чёрная шёрстка осыпана снегом. На всю высоту и ширину пространства уже знакомый голос составительницы поездов:
   – Станция Шатунская, седьмой – к локомотиву на второй путь! Станция Шатунская!
   Дом, где я живу, стоит не на самом краю улицы. Край дальше, он пропадает в сумраке ёлок, часто натыканных в непробиваемые и не пробитые ни санями, ни лыжами сугробы. Су-гробы. Супротивные гробы. Настоящие гробы под землёй.
   Я очень-очень нервная. Тяжёлые утра с гулом в голове от бессонницы, от писания по ночам. И весь день не могу избавиться от сверхчувствительности, доводящей до мучительных, патологических отношений с людьми. Мне, словно бы нестерпимы «очень хорошие отношения». Мало мне, если человек повёрнут ко мне положительной стороной. Зачем-то надо мне видеть людей в подлостях. Какой-то голос нашёптывает мне, что у всех есть свои лазейки, ходы и закоулки. Но, по-моему, ещё несносней те человечки, что просты, как огурцы. Сколько бы ни притворялись они сложными, очевидно: сверху обтекаемы, внутри – одни глупые семечки. Но, скорей всего, люди тут не при чём. Просто, сама я – невротичка, недовольная собой. Отлично понимая, до чего ничтожным людям выкладываю себя, продолжаю рассыпать перед ними жемчуг, ну, и они, конечно, рады повозвышаться надо мною. Беззащитность у меня полная.
   Вот пример очередного бисера: «Я – такая плохая мать, ведь в Сверединске у меня ребёночек остался» «Что же вы оставили ребёночка? Без ребёночка женщина – не женщина». И тому подобное. Даже и записывать противно этот недавний (уже не первый в таком же духе) разговор с Бякишевой Марией Семафоровной.
   «Батя мой был причудник: имя своё Семён заменил на имя Семафор. Водил он нашей веткой поезда, когда на станции было всего два пути». За эту фразу я ей купила шоколадку «Алёнка» в станционном буфете, что уж зря. Тётка оборзела от культа личности: жена начальника. Она и сама тут начальница немаленькая: директор главного и единственного тут универмага. Да, ко мне люди поворачиваются дурными сторонами, не понимая, что я сама верчу ими. Только вот обратный ход (жаль) невозможен.
   Розовые снега. Небо голубое. Две полосы: розовая и голубая. Большие комья снега, будто приготовленные для лепки. Но снег всё прибывает. Солнце попадает в снежинки, загораясь в каждой. Блёстки падают, но не театрально-грубые, металлические, а естественно-живые. Сонно, густо тихо, безмятежно. Деревня летнего зенита. На лето похожа сейчас зима чем-то неуловимым, устоявшимся. Зенит зимы. Дни стали длиннее. Ранним утром лежат на снегах фиолетовые яркие тени. Вечером на закате спектр красок ближе к тёплым. Ночью небо звенит от звёзд.
   Жить хочется космически-широко, черпая радости млечным ковшом. Познавать хочется волшебство жизни. Взбираться хочется на её волшебные горы, где можно спать в мешке на морозе… А потом нестись на лыжах… А, с другой стороны, много ли человеку надо? Постель, еду, собеседника, любимое дело… Читая книги, в частности, «Вильгельма Мейстера», подумала, что продлился сознательный период человеческой жизни. Мы рано покидаем добрый край детства, где детишки в старину пребывали значительно дольше. Ныне детство коротко. Человечек, будто уже взрослый, открыт социальным ветрам. Ещё не осознавая их, не успев приобрести свойства флюгера. Его пока слабая душа не служит ему защитой. Укоротилось вызревание души. Моя дочь Татьяна, как же я плачу, как рыдаю по тебе…
   Нет никаких талантов, есть только желание. Но, может быть, желание это просто синоним таланта? Сколько же надо всего прочесть и запомнить! Боже мой! Не хватает времени. Мне бы хотелось фотографировать мозгом.
 
   Письмо
   Милая Лаура Ноевна! Я прочёл ваше чудесное письмо. Я так рад, что вновь услышал в нём ваш неповторимый голос. А про крепость, вернее «замок»… Вы точно изобразили подходы к Замку: снег под ногами сыплется; будто прокручиваясь на месте, зацикливаются шаги. Идёшь-идёшь, а всё ни с места, и цель остаётся далёкой. Я читаю «Замок» Франца Кафки на немецком (русского перевода нет). Язык знаю плохо, но стараюсь понять всё, а потому читаю медленно. Вы в своём письме «перевели» одну из идей, которыми пропитана эта странная холодная книга. Жаль, что вы немецкого не учили, а то бы мог прислать вам копию, есть ещё один экземпляр. И посоветуйте, можно ли отправить этот самиздатский перевод ребятам в Тахту или лучше (для них) этого не делать? Жду с нетерпением ваших писем, и скажите, что из книг прислать. Целую ваши руки «некрасивые» (по вашему определению – но я другого мнения: они просто рабочие). Так вот, целую ваши рабочие руки, дорогая Лаура Ноевна! Не забывайте старика. Ваш до гроба Грабихин. 8 декабря. 1977 год.
 
   Письмо
   Дорогая Лара, милая наша Ларочка!
   Мы получили письмо, и хотя оно было отослано тобой относительно давно, но пришло вместе с посылкой. Сердечно благодарим и за то, и за другое. Мы очень рады, что ты устроилась в этом Шатунском. Счастливы твоим счастьем. У нас всё, как всегда. Я теперь не в школе, а снова на лесопилке вместе с Жорочкой. Да, лесопилка у нас теперь новая. Старая сгорела в начале месяца. Я, конечно, устаю. Но я совершенно не в силах ладить с директором школы. Мне было так тяжело там морально, что пришлось попроситься обратно на отброску горбыля. Милая Лара, я молюсь за тебя каждый день. Я молюсь за всех за вас, кто думает обо мне и о Жорочке, кто так опекает нас тут, что мы иной раз до слёз благодарны. Жорочка опять стал болеть. Но его пока не кладут, так как больница переполнена. Но разрешили в посылке лекарство в любом количестве. Посылаю рецепт. Будь здорова, Ларочка. Ждём твоих живительных писем. Целуем тебя. Валера, Жора. Поселение Тахта. 15 декабря. 1977 год.
 
   Утания
 
   Глава 4. Принятие в утанисты
 
   Очень удивились гении, когда совершивший крайность Тир, которого они уже постоянно снисходительно-ласково именовали Тиранчиком, попросил принять в утанисты его самого и двух его наиболее активных помощников. Один из них по имени Кака, например, совершил крайность с главным из оставшихся слуг короля при помощи пыток. Другой, по имени Мола, расправился с пожилым королевским садовником, отрубив тому голову, отчего пришёл в ужас весь Мир. О такой расправе заговорили как о самой невероятной крайности. О подобной не помнили даже глубокие старики, жившие при короле Больших Горестей.
   Опять разразилась дискуссия: «Как мы можем тебя и твоих друзей принять в утанисты, ведь вы не умеете думать!» – кричали одни. «Ничего, они научатся», – успокаивали другие. Главный гений Ут спросил Тиранчика, Молу и Каку: «Вы с нами или против нас?» «Конечно, с вами!» – не думая завопили те. И решили оформить троицу. Только попросили утанисты у вновь принятых в свои ряды: «Поклянитесь, что будете свято выполнять «Устав Утании». И Тиранчик поклялся. Вместе с ним клялись Мола и Кака.
 
   Устав
 
   1. Благородство в думах.
   2. Благородство в делах.
   3. Благородство в телах.
   Подписи: Главный гений Ут
   и все 12 утанистов.
 
   Глава 5. Мирное строительство
 
   Утанисты вместе с Главным гением принялись создавать Утанию, воплощая в Мире свои программы жизни, лишённой мелких горестей. Главной задачей было – научить неумеющих думать думать. Некоторые из них начали кое-что соображать, и это было сразу отмечено как большой прогресс. Начиная думать, неумеющие думать автоматически лишались своих мелких горестей и приближались к гениям. В этом и состояла основная цель Ута и его товарищей.
   Сами же утанисты очень много думали. На заседаниях созданного ими правительства спорили, обожая дискуссии. Подновляли, дополняли и улучшали программы и методики. Выдвигали и обсуждали новые идеи и проекты. Только сидевшие теперь в правительстве Тиранчик и Кака с Молой помалкивали. Два последних оказались до такой степени неумеющими думать, что, перепробовав все свои методики, гении махнули на них рукой, решив: для охраны и так сгодятся. Не исключено, что прилетит с неба король, узнает, как они тут расправились с его приближёнными, и посадит их во дворец под замок. Сидеть там просто каторга. Там, конечно, можно спать, дискутировать и есть. Еды полно. Продукты доставляют неумеющие думать, чтобы за них думало правительство. Правда, эту бездумную практику (с едой-то) гении решили со временем упростить, так как в программе Утании сказано: «Гении тоже должны пахать землю. Землю попашешь, а потом подумаешь…» (Утания. Приложение номер семь).
   Обучали думать и Тиранчика, который, казалось, делал успехи. На самом же деле, научился он не думать, а хитрить. Дурная наследственность, перешедшая от греховной прабабки… Хитрость не давала ему покоя, требуя реализации, о чём не догадывались утанисты-гении. И начал Тир проникаться обидой, то бишь, не утратив пока одних мелких горестей, он нажил другие. К тому же, понял он, что думать не умеет, что ученик он неспособный, что не достигнуть ему вершин духа. В этом осознании был прогресс, правда, на том и закончился. Слушая речи Тоца, Зена, Рука, Кама, Пата и других, бурлил Тир завистью: «Какие зазнайки! Особенно этот противный Тоц!» Но самая большая зависть заронилась у него к Уту.
   Мечтая стать столь же влиятельным, в своём чуланчике возле дортуара Тир не раз пытался перед зеркалом изобразить главного гения. Нахмурив брови, спрашивал: «Вы с нами или против нас?» Этот принцип, являвшийся частностью утанистской программы, он усвоил твёрдо. При этом он не имел понятия о том, что такое «благородство в телах, делах и умах». Тиранчик, Тир из жестокой семейки Аннов, принадлежащей к племени Опоённых, возвёл частность в общее, всюду применимое мерило. Сделал этот лозунг всё оправдывающий философией.
   Утанисты тем временем добились успехов: несколько неумеющих думать получили статус учеников. Они прекратили скучную работу на полях и фермах. Стали восседать, точно гении, в дортуаре, размышляя над пунктами новейших приложений к Утании. На их лицах разливалась радость думающих. Глядя на них, гении наполнялись энергией надежды. Они перестали бояться прилётов короля. Решили, что вернувшись, он будет счастлив их успехами. Он поймет главное: цена оказалась приемлемой. Бесстрашно глядели утанисты в открытое другим Мирам небо.
 
   Глава 6. Глазок
 
   Разбуженный под влиянием гениев мозг Тиранчика работал, имея хитростное направление. Вспомнилось ему, что его родная греховно-гениальная прабабушка, жившая при короле Больших Горестей, однажды в особенно опоённом состоянии выдала тайну. Она создала тому королю из непристойностей самого низшего вида «глазок», который впоследствии был утоплен вместе с его носителем в самой большой в Мире выгребной яме. Тиранчик порешил извлечь «глазок» из трупа бывшего короля. Его в своё время утопили в нечистотах его же слуги. А народ вознёс на престол нового, недавнего короля Мелких Горестей. И этот король поклялся у самой большой в Мире уборной никогда не совершать больших горестей. Слово своё король держал. Кто знает, сколько бы он еще прокоролевствовал, не появись этот незащищённый Ут со своими утанистами… Порешив добыть «глазок», Тир вместе с верными Молой и Какой двинулся к поганому месту. Ныркий Кака погружался в нечистоты, привязывая к трупу верёвку, травимую ему Тиранчиком. Гигант Мола (также представитель племени Опоённых) извлёк труп из ямы. Кака вырвал «глазок» из бывшего короля Больших Горестей и торжественно поднёс эту смердящую штучку Тиру. Тот моментально спрятал её у себя, а труп велел столкнуть обратно в жижу. Надо сказать, что ни Кака, ни Мола не знали о сущности «глазка». Тир и не думал посвящать их в эту тайну, ведь был он уже не дурак. Но Кака и Мола всё равно что-то заподозрили, пошутив: «Теперь ты у нас король Больших Горестей, коли забрал у него эту непристойность низшего вида». Тиранчику понравилась шутка, и он похвалил друзей покровительственно. Придя в свою каморку, встал перед зеркалом: «Вы с нами или против нас?»
 
   Из старых записок
 
   Как много потрачено времени на бесплодное общение (поэт М. и его друзья)… Они только делают вид, что занимаются искусством. На самом деле, не понимая себя, надеются за бутылкой найти самопонимание. Я не пью и курить бросаю. Самопознанием и самовоспитанием человек должен заниматься наедине с книгами и с самим собой, а не в трёпе. Принимаю решение ни с кем не сближаться. Одиночество заставляет думать и писать.
 
   «Новое поколение… родилось скептиком, идеалы отцов и дедов оказались над ними бессильными… огромное большинство людей подавлено однородностью и скудностью жизненных впечатлений. В этих условиях сознание и воля массы, «толпы», тускнеет, люди становятся терпеливы, покорно послушны, человеческая толпа легко впадает в состояние почти гипнотической пассивности, обнаруживает повышенную склонность к бессознательному подражанию» (Н. К. Михайловский).
 
   Народники, по-моему, самые бескорыстные политики. Они желали просветить самых тёмных.
 
   Из «Л.Г.»: «…в нашей литературе последнего десятилетия произведения исторического плана заняли ведущее место…»