Страница:
– А что для меня лучше, ты знаешь… Когда же принесут кофе, спать ужасно хочется. Помнишь, когда мы были маленькими, ты рассказывал, что облака состоят из пара и тумана.
– Честно сказать, не помню, мало ли что я говорил.
– А я не могу представить, как туман может делать облака. Мне кажется, облака упругие, держат форму. Один раз, недавно, утром, я вышла на балкон. Уже рассвело, но солнце еще не встало. А ниже балкона, полосами, шарами вился туман. Он колыхался, вздрагивал, и дворник, который мел в это время внизу, не видел ничего и не знал о форме тумана. Слышно было его метлу. Потом туман стал подниматься и поднялся до балкона. Не было видно даже перил, и я стояла в пустоте, пола тоже не было, только чувствовала, что над землей. А потом пошел сухой холодный снег, и туман поредел.
– Недавно – это зимой, что ли?
– Недавно, – уклонилась она.
– Значит, тебе снилось, потому что этим летом снега не было. Ты думала, что уже встала, а сама спала, и тебе снился этот туман.
– Но я же помню!
Дверь дернули, затем нетерпеливо постучали. Константин потянулся к защелке, но так, чтобы не отстраниться от жены. Проводница вошла, недовольная и недоумевающая, бросила на свободную полку два запечатанных комплекта постельного белья и, выходя, пробурчала: «Не запирайтесь, щас кофе принесу».
Анастасия проводила ее взглядом и высвободилась.
– Дай я себе постелю.
Пакет, разрываясь, захрустел, и она, одно за другим, достала из него полотенце, простыню, пододеяльник и наволочку. Вернулась проводница с кофе. Ушла. Константин запер дверь.
– Не могли сами заправить, – бубнила Анастасия.
Как только постель была застелена, стало уютно, купе превратилось в их маленький временный дом. Перестало быть частью внешнего мира и позволило забыть, что еще вчера в нем ночевали другие – посторонние. Единственное, что нервировало, – рано или поздно придется выйти из купе в туалет. Настя достала печенье с орехами, улыбнулась, взъерошила волосы. Ей нравились стук колес и перелески, которые теперь мелькали за окном. Поезд набирал скорость. Она залезла на полку с ногами. Муж достал толстую книгу – специальная литература. Выпив свой кофе, она завернулась в пододеяльник и уснула лицом к стене. Покачивало, как в колыбели.
Проснулась Анастасия оттого, что вагон остановился. Желтое бородатое лицо в окне было отвратительно. Люди неслись по перрону. Пахло потом и едой. Поезд тронулся, и она снова уснула.
Летучее ощущение притупилось, когда, одевшись, собралась заняться хозяйственными делами. Мать последнее время возвращалась поздно и ничего по дому не делала – Настя постепенно переняла все ее обязанности. Утро началось стиркой, потом она собиралась готовить еду и бросила в раковину кусок мяса из морозильника – оттаивать. После стирки присела на четверть часа отдохнуть, любовалась своим отражением в полированном темном шкафу. Было видно, какая тонкая у нее шея и какой узкий подбородок.
Неожиданно пришел Константин, занес молоко, бабушка попросила его купить на всю семью. Или, может, мама просила. Настя рассчиталась и пригласила его выпить кофе, она сама собиралась выпить кофе, чтобы прогнать мягкую, почти винную сонливость. Пока она стояла у плиты, придерживая турку, он говорил о возможности существования так называемых «белых дыр», по аналогии с «черными дырами» – черных дыр другого космоса, навыворот, бесконечно излучающих материю, свет, время, пространство. Которые с невероятной скоростью несутся от белой дыры, грозя зашибить всю Вселенную. А Вселенная едва успевает расширяться. Как живот беременной. И Анастасия почти видела эти белые дыры, вырезанные из белой бумаги и наклеенные на память, куда более опасные, чем дыры черные.
Белым были заклеены его растрепанные волосы, прикрывшие глаза веки, ссутулившиеся плечи. Отвернувшись, она разливала блестящий чернотой кофе по чашкам, от пряного горького запаха стучало в ушах. Они пили, стесняясь паузы в разговоре. Уже тогда они знали, что ждут момента прощания, когда, по привычке, он наклонится поцеловать ее в щеку, едва коснуться кожи сухими губами. Но в этот раз она сделает неловкий шаг или споткнется и проведет языком по его губам. Открытая дверь, на пороге которой они прощались, захлопнется снова, они войдут, не размыкаясь, и не дойдут до дивана. Двенадцать лет она ждала этого.
Через год они распишутся в районном загсе. Отношения с не понявшей семьей останутся натянутыми. Через два года она пробормочет, сидя на диване: «Я так хочу от тебя ребенка», – но они будут продолжать тщательно предохраняться несколькими способами. Через шесть лет она совершенно не изменится, останется такой же, какой была в семнадцать, если не считать короткой стрижки.
Пока остывает кожа, так нужно вынырнуть из замкнутой плывущей эротической сферы, выглянуть из клетки купе в окно, на пролетающую мимо, исчезающую позади беспокойную землю. Как на видеодиске: через сутки поезд снова пройдет здесь, прокрутятся те же чахлые стволы, облака той же формы, и так же нельзя будет дотронуться, и так же будет подпрыгивать пейзаж, как будто копия пиратская. Она, все еще задыхаясь, кидает в мусор полный презерватив.
– Ты не забываешь пить свои таблетки?
– Я ничего не забываю.
Падает на подушку, на наволочку в мокрых пятнах, и вместо пейзажа подпрыгивает рябой потолок, и бледные радуги от упавших на глаза волосинок. Опять ей странно, непонятно. Ей всегда скучно после секса, хочется уйти. Только легкое недоумение: что это было, чего ей так хотелось? Зачем она все это делала: изгибалась, сжимала пальцы, лизала его шею?
Физически утолена, но остается что-то помимо, недовольное. И непонятно, что делать дальше – спать или одеться, выйти в коридор, смотреть в окно с другой стороны, улегшись грудью на перила. Но они не выйдут, даже чтобы выкинуть презерватив, они не выйдут из купе так долго, как это только будет возможно.
Константин, напротив, умиротворен, улыбаясь молчит и смотрит на нее, и она отвечает на взгляд:
– Хочу от тебя ребенка.
– Мы уже говорили об этом.
Не один раз. Она довела его до того, что он согласился бы, чтобы она родила от кого угодно. Лишь бы не смешивать кровь. Но Анастасия топала ногой, объясняя, что хочет ребенка от него и только от него, и в этом заключается ее любовь. В остальном же – беременность, младенцы, погремушки и сюсюканье – гадость и обман, ни к чему не ведет, инстинкт застилает глаза – и никому не видно, до чего мания к деторождению (топала она снова и снова от отвращения) нелепа и невыносима. На осторожный вопрос, не застилает ли инстинкт глаза ей самой, отвечала: нет – открывает, она себя не обманывает и прекрасно видит, для чего так любит его. Но сегодня она начала с другой стороны, и, если бы Константин не был беспредельно терпелив, эта задевающая за живое речь вывела бы его из себя.
– Кровная связь рождает исключительных, других людей, только от нее рождались боги, от нее началась жизнь вообще, и, если мы так чувствуем, мы не должны отказываться… Я совершенно точно чувствую.
– Это хорошо. Но разве мы отказываемся? Потому мы и едем, правда, девочка? Отдохнем в отеле, полечимся в клинике… Позагораем. Мы только проверим нашего маленького бога, и всё.
– Зачем нам лечиться, если мы здоровы? Зачем нам пробирки? Если у нас и так получится? Зачем нам платить, в конце концов, эти деньги. Если дело всего-то… Не хочу этого отеля. Этого санатория, этого пиджиди не хочу. Я просто хочу на море. Зачем ребенка проверять, а если он им не подойдет, что тогда, ты подумал? Они же его выкинут, а я точно знаю, что он будет такой, как нужно, если, конечно, всё делать как люди. Разумеется, Константин поторопился признавать себя полностью счастливым, когда впервые увидел английскую аббревиатуру PGD и расшифровку preimplantation genetic diagnosis. Теперь можно заводить детей кому угодно – маленький генетический тест комочка клеток, и никаких табу, и никаких родовых проклятий, никаких хвостиков, никаких столетних Буэндиа.[1] Настя сначала запрыгала от радости, но оказалось, только из-за того, что не сообразила – преимплантационная генетическая диагностика делается только в случае имплантации, а имплантация бывает только в случае искусственного оплодотворения. Она хотела все делать нормально. «Может, и нормально получится, если сверху дать», – отмахнулся он. Ему казалось, что в этом то ли санатории, то ли клинике репродуктивной медицины, замаскированной под милый отель у моря, получится все, что захочется, если немного дать сверху. Им сообщат, что (несмотря на близкородственные отношения) у них будет здоровый малыш, и они поедут домой. А если что-то будет не так, исправят, никого не надо выбрасывать (о такой возможности он читал только в сомнительных блогах, но если дать сверху…). И без пробирок. Да, покупаются перед отъездом в море.
– Ты же уверена, что все будет в порядке? Сделай это для меня, эту маленькую никому не нужную проверку.
Такой ответ обезоруживает, Анастасия отворачивается к стене, как разгладившаяся волна, становится невидимой, сливается со стеной и слышит, как играют в домино в соседнем купе, и причитает жалобно: «Еще ехать и ехать».
Жар нарастал, темнота раскалялась и раскачивалась по все более широкой амплитуде, постукивала в ритме колес, вздувалась. Ужасная жара. В вагонном окне скорбно подпрыгивало несколько звездочек – нудных, тусклых за грязным стеклом, и между ними бородатое лицо желтого цвета. Следящее за ней, контролирующее поведение. Поведение должно быть хорошим. Она успокаивала себя, убеждаясь, что лицо всего лишь приклеено к стеклу снаружи, но позже выяснилось, что это луна. «Опять ночь… Была ведь уже ночь, сколько можно! Смотрите, посчитайте…» «Уже была ночь в поезде, мы уже должны были сойти, я заснула…» «То был день, я проспала день». «Но почему теперь стало невыносимо жарко?» «Проводница говорила, что кондиционеры включены». «Сейчас угорю». Анастасия обнаружила, что совершенно нага. Жесткая полка. Она смутно припоминала – она как раз занималась любовью перед тем, как заснуть. Нужно было одеться, чтобы выйти.
Протащила по полу и открыла чемодан. Лифчики, колготки, брюки, рубашки, газеты. Что же надеть – а, вот красная юбка. Вытащила юбку за краешек с самого дна, разворошив все остальное. Натянула через влажные ноги, чуть не выпала из купе, опираясь на дверное зеркало. Константин не проснулся, когда она хлопнула дверцей снаружи.
Здесь было приятно прохладно. Были перила. За стеклом через равные промежутки времени вспыхивали фонарные огни. Красная юбка заняла почти весь проход. «Если кто-то появится, грудь можно прикрыть руками», – успокаивала себя. Да и кто увидит: лампочки на потолке так тусклы, один ряд проходит здесь, другой – за перилами, на улице, едет вместе с поездом. Отражение в темном стекле. И дверцы купе отражаются. Она посмотрела на себя в окне – как медленно передвигается, держась за перила, по направлению к купе проводников, и продолжила начатый перед сном монолог, шепот, прерываемый стыками рельсов.
«И эта непристойная радость новорожденным напоминает радость членов религиозной секты новому адепту или, еще лучше, сетевой маркетинг. Втянувшись однажды в дело, ты обязан кого-нибудь привести с собой – только тогда станешь полноправным членом компании, только тогда получишь проценты. Тебя заманили в жизнь, и теперь ты должен впутать других: зачинаешь, рождаешь, приводишь уговорами – нет, не спросив, хорошо ли им было не существовать. Приводишь под аплодисменты бывалых, хитрых, уже поднявшихся до менеджеров, но таких же наивных; устраивается шумная презентация с шампанским, с подарками фирмы, тортами. Ликуют все, кроме новичка, который уже догадывается, во что влип, которому жестко и горько, и он плачет: плачет днями, плачет ночами, месяц за месяцем, а они говорят, что это нормально, закрывают ему рот пустышкой и обещают, что он привыкнет. С каждым годом все меньше помпы и тортов, дети приносят из школы плохие оценки, кредиты исчерпываются. Поистершиеся, осознавшие обман люди не так нужны, как новорожденные. Просто жизнь. Потом все останутся банкротами, кроме тех, кто смоется с деньгами. Я не хочу никогда иметь детей. Я никогда не хотела иметь детей».
Она остановилась, дернула дверцу в тамбур, в переход между вагонами, а там свистел ветер, раздувая волосы и юбку, приходилось его перекрикивать. «Но все равно я хочу от тебя ребенка! И так и будет, так и будет! Да, мы нарушаем их покой, когда рождаем их сюда! Это хуже, чем вызывать духов с тарелкой! Но это наш ребенок, он не обидится, он будет другим! Это он смоется с деньгами – и никто не посмеет его осудить». Внезапно Анастасия вспомнила о муже, который остался в жарком купе, мог угореть или получить инфаркт от перегрева… На нем лишние десять лет. Страх и горькая нежность, словно с ним уже что-то случилось, прилили к сердцу. Она вернулась в тамбур, в вагон, изо всех сил хлопнула дверью и отрезала шум перехода. Дверцы всех купе были одинаковы. Медленно Анастасия пошла вдоль них, присматриваясь к каждой. «А впрочем, какая разница, мы волны, катимся по морю, мы с тобой волны, наплывшие друг на друга. Мы морская вода и останемся ею до тех пор, пока не окончим путь у берега – сгладимся или разобьемся пеной, или пока поверхность моря не успокоится в безветрии. Странно, что я осознаю себя отдельно от тебя, ведь основанием мы уходим в одну бездну, и трудно сказать, где грань… Есть она или нет… Ага, вот сюда». Открыла.
Константин спал, полураскрытый, такой прекрасный. Анастасия наклонилась и поцеловала его в шею. Веки его дрогнули, но не открылись. «Спи, милый», – шепнула она, выходя. Купе не закрыла – пусть идет свежий воздух из коридора. И пусть немного света падает на него.
– Че ты прицепилась, че ты хочешь от меня?! Старая корова.
И, уже скучно приготовившись защищать свое право не носить лифчик и пить баночное пиво, девушка поняла, что старуха просто неудачно попыталась встать со своего места – куда это ей припекло, до ближайшей станции полчаса минимум. Извиняющимся тоном старуха шепнула только ей, прямо в ухо: «Ты так похожа на мою маму, если не считать волос – у нее другая прическа была, кудряшки. Много-много кудряшек». Некоторое время фраза повторялась в голове девушки, принимая разные интонации и голоса.
Сильно шатаясь, Анастасия побрела в другой конец вагона. Соседи по купе понимающе переглянулись и устроились удобнее. Чтобы не упасть в пути, Анастасия хваталась за перегородки и иногда за плечи пассажиров – потом кивала седенькой маленькой головкой на недовольные реплики. Ей казалось, что темно; всё, кроме отрезка пола прямо под ногами, утопало в сумраке, хотя за запачканными стеклами солнце с излишком заливало светом желтую степь. От спертости воздуха в глазах поднимался черный туман, заслоняя без того нерезкие изображения. Несколько минут она слабо дергала ручку двери в тамбур, пока молодой усатый мужчина не открыл изнутри, кидая на ходу догорающий бычок в щель в полу.
Усиленный шум и тряска в тамбуре, струи холодного воздуха привели ее в себя. Пугаясь и извиняясь перед самой собой, Анастасия вышла в переход между вагонами. Наконец, из свиста, скрипа вынырнула в следующем вагоне. Это был обычный плацкарт, а может, детский, лагерный – видела она плохо, но отовсюду были слышны детские выкрики. Наконец вагон СВ, не настоящий, наскоро переделанный из обычного купейного, только без верхних полок. Она долго бы смотрела на ряд стандартных дверей, с одинаковыми размытыми палочками сбоку, обозначающими то ли римские цифры, то ли комбинации хромосом, но в сплошной стене приоткрылась щель, и Константин втянул ее внутрь. Его лоб был в маленьких, одинаковой формы и размера капельках пота.
– Слава богу! Ты куда пропала? Я не знал, где тебя искать!
– Уже в туалет нельзя выйти?
– Я смотрел. Там было свободно.
– Наш туалет был закрыт.
– Конечно закрыт, если остановка была.
– Я пошла в соседний вагон…
– Ладно уж, садись.
Она присела на край постели, растрепывая пальцами спутавшиеся волны стриженых волос, оттенявших бледность тонкого гладкого лица.
«Ну уже была одна ночь в пути, а нам только одну ночь было ехать, спать же днем – это не то же, что ночью, ночью можно не спать, но все равно это будет ночь. Когда ночь кончится, перестанут следить из окна. Уже все нарушила, и расплаты не миновать».
– Ты чего сидишь, не спишь? – спросила мама в ночной рубашке. Она проснулась в туалет и, проходя, заметила сидящую Настю в детской, но намеревалась продолжить сон.
– Почему все качается, стучит? Я боюсь.
– Ложись и спи быстренько.
– А когда к нам бабушка и дедушка придут, и Костя, а?
– Ну уж не ночью. Спи.
Мама ушла, и Настя услышала из темноты: «Опять Костя. Чего она от него хочет? Мне это не нравится». «Что она, не спит? Дай ей валерьянки. Ее надо отвлечь, лучше всего отправить бы ее в пионерский лагерь. Она мало бывает с детьми. От нашего завода без проблем можно». – «Ты с ума сошел, пять лет всего». – «Ты бы могла тоже устроиться – воспитательницей или на кухню». – «На кухню! Я! Ты точно с ума сошел».
Когда дыхание родителей стало ровным, Настя пошла на кухню, не заботясь о том, чтобы соблюдать тишину. Подпрыгнув, она смогла достать до выключателя. Разлился свет. Пыхтел старый холодильник. Снова в прыжке Настя стащила с него голубую пачку сигарет. Открыла окно, как делал папа, взяла спички и через табуретку залезла на стол. Маленькие ножки, торчащие из-под кружевной ночнушки, свисали высоко над полом. Усевшись поудобнее, она закурила и глубоко задумалась о сути происходящих явлений. «Проблема все-таки не в отсутствии причинно-следственных связей. Наоборот, они расширились и перекрыли собой время. Их больше, чем было нужно». Образ моря и рассыпающихся волн чуть не довел ее до истины, но всё разрушили шлепающие шаги. Раздраженно Настя отняла от губ сигарету. Это мама вышла на свет.
– Что здесь? – Мама прищурилась, а когда разглядела сигарету, глаза расширились. Она прижала ладони к щекам и откинулась спиной на стену, падая. – О, нет. Господи… Что же это?
Она даже не пыталась ругать Настю, потому что, если говорить о пятилетнем ребенке, эти ужасные вещи относились еще не к Насте, а к ней самой, были ее личным несчастьем. Рыдая, мать сползла по стене на стул. Настя смотрела на нее недовольно.
– Что здесь? – Папа в спортивных штанах. – Я хочу понять, что здесь у вас происходит!
Мама только молча махнула рукой на Настю, с ней была истерика.
– …это происходит? – переспросил папа другим, растерянным тоном. – Отдай!
Она отдала папе сигарету, которой он, не задумываясь, затянулся. Он ходил по кухне взад и вперед.
– Я тоже хочу знать, что делается, что происходит! – выкрикнула тоненьким голоском.
– За что нам такое, господи, ей и шести нет! – стонала повисшая на стуле мама.
– Вы ушли, – спокойно продолжала Настя. – Я звонила во все двери, но попадала только к соседям. Так что я здесь делаю? Вы меня во сне перенесли? Я хочу знать, что я здесь делаю? Была зима, теперь тепло. Значит, я искала вас до самого лета? Вам не совестно?
– В лагерь, в лагерь, в лагерь… – бормотал отец.
Анастасия вытряхнула из пачки другую сигарету, нервно чиркнула спичкой и снова затянулась.
– Что происходит? Где Константин? Почему вы не даете мне его видеть?
Едва мать успокаивалась и поднимала глаза на свою сердитую кружевную малютку, как возвращалась истерика. Мама прятала лицо в коленях, но и там настигал голос Насти, которая складывала слова в цепочки – такие холодные, бессмысленные слова.
Через неделю на вокзале Настю посадили в поезд. Ее отправили в пионерский лагерь – детский оздоровительный, с вожатыми и воспитательницами. У матери не получилось устроиться работать в этот лагерь, но она обещала подъехать позже. В любом случае ей трудно было бы преодолеть внутреннее сопротивление и поступить так, как велел родительский долг, – сопровождать Настю. Ей казалось, чем дальше дочь, тем несущественнее связанные с ней проблемы.
Всем детям проверяли волосы на предмет вшей, после чего распределяли по отрядам. Настя попала в самый младший отряд, но и там она оказалась чуть ли не самой маленькой – пятилеточек было всего двое, она и еще одна девочка. Увенчанная светлым узелком волос воспитательница Варвара Семеновна, подходя к ним двоим, кривила рот в болезненной гримасе и задавала глупые вопросы: не болит ли у них живот, не хотят ли они спать или есть. В поезде пятилеточки ехали в купе с воспитательницей и вожатым. Та девочка очень расстроилась по этому поводу, расплакалась. Насте было все равно. Вожатый оказался веселым молодым человеком, он с легким снисхождением поглядывал на полную воспитательницу, мятущуюся, взвинченную до слез, готовую разорваться от нервного напряжения.
– Да присядьте вы, Варвара Семеновна, – усмехался он, – чайку попьем. Все на местах, поезд едет. Не выскочат же они на ходу, в конце концов.
При последних его словах воспитательница вскинула руку к груди и, преодолев одышку, начала перечислять различные «вдруг» и «если». Наконец, запугав себя до изнеможения, удалилась по слишком узкому для нее плацкартному коридору в дальний конец вагона проконтролировать, всё ли там в порядке. Покачав головой, вожатый сказал:
– Ну что, малявки, нам с вами месяц сосуществовать. Давайте знакомиться.
Настя подняла грустные глаза. Она обиделась, что ее отвлекли от созерцания потеков и засохшей мухи в стекле.
– Меня называйте Виталием Павловичем, прошу любить и жаловать. А вас как величать?
– Светочка, – улыбнулась та девочка.
Настя быстро произнесла свое имя и снова отвернулась к окну.
– Вы студент, – констатировала Света.
– Правильно. А как ты узнала?
– А у студентов всегда такие щеки. – (Виталий Павлович провел рукой по щеке и смутился, сообразив, что Света имеет в виду надрезанные бритвой прыщи.) – А что вы учите?
– Хм… Мало ли что. Математику, физику. А ты чего такая нелюдимая, Настя?
– А вы про звезды учите? – спросила Настя, чтобы что-нибудь сказать.
– Ну да. Немножко…
«Ну и из чего они состоят?» – подумала, но голос не подала. «Чух-чу-чух – чу-чух-чу», – бурчала себе под нос Света и теребила левую косичку. Варвара Семеновна пробежала мимо своего купе обратно – посмотреть, как там другой отряд. Она запрещала детям завешивать простынями разложенные боковушки, ходила и сдергивала эти серые простыни, ругалась. А Насте нравились получавшиеся укромные уголки, она бы сама завесилась и в уюте поспала бы без помех, но ее место не было боковым. Завеситься бы и закрыть глаза – сразу увидела бы расцветающие красочные мультики: голубые фонтанчики с дельфинами, ажурные здания, парящие над землей, стаи прогуливающихся павлинов, тигровые лилии, синее, с проблесками бриллиантов, небо. И это все качалось бы и подпрыгивало вместе с вагоном. Настя угрюмо уставились в одну точку – на поцарапанный столик.
«Надулась малая», – хмыкнул студент, но его отвлекла своими бессмысленными замечаниями Света. Настя находила эту пару невыносимой. Через некоторое время, когда люди и дети освоились в новых условиях, ритм существования наладился. Варвара Семеновна ослабила пояс, присела и достала из сумочки потрепанную книжку в желтой обложке. Студент махнул рукой и взобрался на вторую полку. Ребята на боковушке раззнакомились, болтали, играли. Настины бесприютность и обида на мировую несправедливость притупились.
– Честно сказать, не помню, мало ли что я говорил.
– А я не могу представить, как туман может делать облака. Мне кажется, облака упругие, держат форму. Один раз, недавно, утром, я вышла на балкон. Уже рассвело, но солнце еще не встало. А ниже балкона, полосами, шарами вился туман. Он колыхался, вздрагивал, и дворник, который мел в это время внизу, не видел ничего и не знал о форме тумана. Слышно было его метлу. Потом туман стал подниматься и поднялся до балкона. Не было видно даже перил, и я стояла в пустоте, пола тоже не было, только чувствовала, что над землей. А потом пошел сухой холодный снег, и туман поредел.
– Недавно – это зимой, что ли?
– Недавно, – уклонилась она.
– Значит, тебе снилось, потому что этим летом снега не было. Ты думала, что уже встала, а сама спала, и тебе снился этот туман.
– Но я же помню!
Дверь дернули, затем нетерпеливо постучали. Константин потянулся к защелке, но так, чтобы не отстраниться от жены. Проводница вошла, недовольная и недоумевающая, бросила на свободную полку два запечатанных комплекта постельного белья и, выходя, пробурчала: «Не запирайтесь, щас кофе принесу».
Анастасия проводила ее взглядом и высвободилась.
– Дай я себе постелю.
Пакет, разрываясь, захрустел, и она, одно за другим, достала из него полотенце, простыню, пододеяльник и наволочку. Вернулась проводница с кофе. Ушла. Константин запер дверь.
– Не могли сами заправить, – бубнила Анастасия.
Как только постель была застелена, стало уютно, купе превратилось в их маленький временный дом. Перестало быть частью внешнего мира и позволило забыть, что еще вчера в нем ночевали другие – посторонние. Единственное, что нервировало, – рано или поздно придется выйти из купе в туалет. Настя достала печенье с орехами, улыбнулась, взъерошила волосы. Ей нравились стук колес и перелески, которые теперь мелькали за окном. Поезд набирал скорость. Она залезла на полку с ногами. Муж достал толстую книгу – специальная литература. Выпив свой кофе, она завернулась в пододеяльник и уснула лицом к стене. Покачивало, как в колыбели.
Проснулась Анастасия оттого, что вагон остановился. Желтое бородатое лицо в окне было отвратительно. Люди неслись по перрону. Пахло потом и едой. Поезд тронулся, и она снова уснула.
* * *
Давно, тем ярким утром, еще в постели что-то дрожало в ней, то ли приятно, то ли надрывно под ложечкой, как сильное чувство голода, до тошноты. Солнце жгло сквозь задернутые желтые шторы. Настя раздвинула их и пощупала землю в цветочных горшках. Твердая. Как была – босая, в ночнушке – пошла в ванную, взяла лейку с отстоянной водой. Тонкие струйки лились, а она смотрела, как на глазах чернеет и жирнеет земля. Потом облокотилась на подоконник и глядела на качающиеся под ветром деревья, похожие на море. И шум их напоминал шум моря. Она была одна в квартире. Ей было семнадцать.Летучее ощущение притупилось, когда, одевшись, собралась заняться хозяйственными делами. Мать последнее время возвращалась поздно и ничего по дому не делала – Настя постепенно переняла все ее обязанности. Утро началось стиркой, потом она собиралась готовить еду и бросила в раковину кусок мяса из морозильника – оттаивать. После стирки присела на четверть часа отдохнуть, любовалась своим отражением в полированном темном шкафу. Было видно, какая тонкая у нее шея и какой узкий подбородок.
Неожиданно пришел Константин, занес молоко, бабушка попросила его купить на всю семью. Или, может, мама просила. Настя рассчиталась и пригласила его выпить кофе, она сама собиралась выпить кофе, чтобы прогнать мягкую, почти винную сонливость. Пока она стояла у плиты, придерживая турку, он говорил о возможности существования так называемых «белых дыр», по аналогии с «черными дырами» – черных дыр другого космоса, навыворот, бесконечно излучающих материю, свет, время, пространство. Которые с невероятной скоростью несутся от белой дыры, грозя зашибить всю Вселенную. А Вселенная едва успевает расширяться. Как живот беременной. И Анастасия почти видела эти белые дыры, вырезанные из белой бумаги и наклеенные на память, куда более опасные, чем дыры черные.
Белым были заклеены его растрепанные волосы, прикрывшие глаза веки, ссутулившиеся плечи. Отвернувшись, она разливала блестящий чернотой кофе по чашкам, от пряного горького запаха стучало в ушах. Они пили, стесняясь паузы в разговоре. Уже тогда они знали, что ждут момента прощания, когда, по привычке, он наклонится поцеловать ее в щеку, едва коснуться кожи сухими губами. Но в этот раз она сделает неловкий шаг или споткнется и проведет языком по его губам. Открытая дверь, на пороге которой они прощались, захлопнется снова, они войдут, не размыкаясь, и не дойдут до дивана. Двенадцать лет она ждала этого.
Через год они распишутся в районном загсе. Отношения с не понявшей семьей останутся натянутыми. Через два года она пробормочет, сидя на диване: «Я так хочу от тебя ребенка», – но они будут продолжать тщательно предохраняться несколькими способами. Через шесть лет она совершенно не изменится, останется такой же, какой была в семнадцать, если не считать короткой стрижки.
* * *
Болотистая сырая местность. Над речушками состав проносится по ненадежным мостикам. Какие-то большие серые птицы, чересчур медлительные. Рассыпанный гравий.Пока остывает кожа, так нужно вынырнуть из замкнутой плывущей эротической сферы, выглянуть из клетки купе в окно, на пролетающую мимо, исчезающую позади беспокойную землю. Как на видеодиске: через сутки поезд снова пройдет здесь, прокрутятся те же чахлые стволы, облака той же формы, и так же нельзя будет дотронуться, и так же будет подпрыгивать пейзаж, как будто копия пиратская. Она, все еще задыхаясь, кидает в мусор полный презерватив.
– Ты не забываешь пить свои таблетки?
– Я ничего не забываю.
Падает на подушку, на наволочку в мокрых пятнах, и вместо пейзажа подпрыгивает рябой потолок, и бледные радуги от упавших на глаза волосинок. Опять ей странно, непонятно. Ей всегда скучно после секса, хочется уйти. Только легкое недоумение: что это было, чего ей так хотелось? Зачем она все это делала: изгибалась, сжимала пальцы, лизала его шею?
Физически утолена, но остается что-то помимо, недовольное. И непонятно, что делать дальше – спать или одеться, выйти в коридор, смотреть в окно с другой стороны, улегшись грудью на перила. Но они не выйдут, даже чтобы выкинуть презерватив, они не выйдут из купе так долго, как это только будет возможно.
Константин, напротив, умиротворен, улыбаясь молчит и смотрит на нее, и она отвечает на взгляд:
– Хочу от тебя ребенка.
– Мы уже говорили об этом.
Не один раз. Она довела его до того, что он согласился бы, чтобы она родила от кого угодно. Лишь бы не смешивать кровь. Но Анастасия топала ногой, объясняя, что хочет ребенка от него и только от него, и в этом заключается ее любовь. В остальном же – беременность, младенцы, погремушки и сюсюканье – гадость и обман, ни к чему не ведет, инстинкт застилает глаза – и никому не видно, до чего мания к деторождению (топала она снова и снова от отвращения) нелепа и невыносима. На осторожный вопрос, не застилает ли инстинкт глаза ей самой, отвечала: нет – открывает, она себя не обманывает и прекрасно видит, для чего так любит его. Но сегодня она начала с другой стороны, и, если бы Константин не был беспредельно терпелив, эта задевающая за живое речь вывела бы его из себя.
– Кровная связь рождает исключительных, других людей, только от нее рождались боги, от нее началась жизнь вообще, и, если мы так чувствуем, мы не должны отказываться… Я совершенно точно чувствую.
– Это хорошо. Но разве мы отказываемся? Потому мы и едем, правда, девочка? Отдохнем в отеле, полечимся в клинике… Позагораем. Мы только проверим нашего маленького бога, и всё.
– Зачем нам лечиться, если мы здоровы? Зачем нам пробирки? Если у нас и так получится? Зачем нам платить, в конце концов, эти деньги. Если дело всего-то… Не хочу этого отеля. Этого санатория, этого пиджиди не хочу. Я просто хочу на море. Зачем ребенка проверять, а если он им не подойдет, что тогда, ты подумал? Они же его выкинут, а я точно знаю, что он будет такой, как нужно, если, конечно, всё делать как люди. Разумеется, Константин поторопился признавать себя полностью счастливым, когда впервые увидел английскую аббревиатуру PGD и расшифровку preimplantation genetic diagnosis. Теперь можно заводить детей кому угодно – маленький генетический тест комочка клеток, и никаких табу, и никаких родовых проклятий, никаких хвостиков, никаких столетних Буэндиа.[1] Настя сначала запрыгала от радости, но оказалось, только из-за того, что не сообразила – преимплантационная генетическая диагностика делается только в случае имплантации, а имплантация бывает только в случае искусственного оплодотворения. Она хотела все делать нормально. «Может, и нормально получится, если сверху дать», – отмахнулся он. Ему казалось, что в этом то ли санатории, то ли клинике репродуктивной медицины, замаскированной под милый отель у моря, получится все, что захочется, если немного дать сверху. Им сообщат, что (несмотря на близкородственные отношения) у них будет здоровый малыш, и они поедут домой. А если что-то будет не так, исправят, никого не надо выбрасывать (о такой возможности он читал только в сомнительных блогах, но если дать сверху…). И без пробирок. Да, покупаются перед отъездом в море.
– Ты же уверена, что все будет в порядке? Сделай это для меня, эту маленькую никому не нужную проверку.
Такой ответ обезоруживает, Анастасия отворачивается к стене, как разгладившаяся волна, становится невидимой, сливается со стеной и слышит, как играют в домино в соседнем купе, и причитает жалобно: «Еще ехать и ехать».
Жар нарастал, темнота раскалялась и раскачивалась по все более широкой амплитуде, постукивала в ритме колес, вздувалась. Ужасная жара. В вагонном окне скорбно подпрыгивало несколько звездочек – нудных, тусклых за грязным стеклом, и между ними бородатое лицо желтого цвета. Следящее за ней, контролирующее поведение. Поведение должно быть хорошим. Она успокаивала себя, убеждаясь, что лицо всего лишь приклеено к стеклу снаружи, но позже выяснилось, что это луна. «Опять ночь… Была ведь уже ночь, сколько можно! Смотрите, посчитайте…» «Уже была ночь в поезде, мы уже должны были сойти, я заснула…» «То был день, я проспала день». «Но почему теперь стало невыносимо жарко?» «Проводница говорила, что кондиционеры включены». «Сейчас угорю». Анастасия обнаружила, что совершенно нага. Жесткая полка. Она смутно припоминала – она как раз занималась любовью перед тем, как заснуть. Нужно было одеться, чтобы выйти.
Протащила по полу и открыла чемодан. Лифчики, колготки, брюки, рубашки, газеты. Что же надеть – а, вот красная юбка. Вытащила юбку за краешек с самого дна, разворошив все остальное. Натянула через влажные ноги, чуть не выпала из купе, опираясь на дверное зеркало. Константин не проснулся, когда она хлопнула дверцей снаружи.
Здесь было приятно прохладно. Были перила. За стеклом через равные промежутки времени вспыхивали фонарные огни. Красная юбка заняла почти весь проход. «Если кто-то появится, грудь можно прикрыть руками», – успокаивала себя. Да и кто увидит: лампочки на потолке так тусклы, один ряд проходит здесь, другой – за перилами, на улице, едет вместе с поездом. Отражение в темном стекле. И дверцы купе отражаются. Она посмотрела на себя в окне – как медленно передвигается, держась за перила, по направлению к купе проводников, и продолжила начатый перед сном монолог, шепот, прерываемый стыками рельсов.
«И эта непристойная радость новорожденным напоминает радость членов религиозной секты новому адепту или, еще лучше, сетевой маркетинг. Втянувшись однажды в дело, ты обязан кого-нибудь привести с собой – только тогда станешь полноправным членом компании, только тогда получишь проценты. Тебя заманили в жизнь, и теперь ты должен впутать других: зачинаешь, рождаешь, приводишь уговорами – нет, не спросив, хорошо ли им было не существовать. Приводишь под аплодисменты бывалых, хитрых, уже поднявшихся до менеджеров, но таких же наивных; устраивается шумная презентация с шампанским, с подарками фирмы, тортами. Ликуют все, кроме новичка, который уже догадывается, во что влип, которому жестко и горько, и он плачет: плачет днями, плачет ночами, месяц за месяцем, а они говорят, что это нормально, закрывают ему рот пустышкой и обещают, что он привыкнет. С каждым годом все меньше помпы и тортов, дети приносят из школы плохие оценки, кредиты исчерпываются. Поистершиеся, осознавшие обман люди не так нужны, как новорожденные. Просто жизнь. Потом все останутся банкротами, кроме тех, кто смоется с деньгами. Я не хочу никогда иметь детей. Я никогда не хотела иметь детей».
Она остановилась, дернула дверцу в тамбур, в переход между вагонами, а там свистел ветер, раздувая волосы и юбку, приходилось его перекрикивать. «Но все равно я хочу от тебя ребенка! И так и будет, так и будет! Да, мы нарушаем их покой, когда рождаем их сюда! Это хуже, чем вызывать духов с тарелкой! Но это наш ребенок, он не обидится, он будет другим! Это он смоется с деньгами – и никто не посмеет его осудить». Внезапно Анастасия вспомнила о муже, который остался в жарком купе, мог угореть или получить инфаркт от перегрева… На нем лишние десять лет. Страх и горькая нежность, словно с ним уже что-то случилось, прилили к сердцу. Она вернулась в тамбур, в вагон, изо всех сил хлопнула дверью и отрезала шум перехода. Дверцы всех купе были одинаковы. Медленно Анастасия пошла вдоль них, присматриваясь к каждой. «А впрочем, какая разница, мы волны, катимся по морю, мы с тобой волны, наплывшие друг на друга. Мы морская вода и останемся ею до тех пор, пока не окончим путь у берега – сгладимся или разобьемся пеной, или пока поверхность моря не успокоится в безветрии. Странно, что я осознаю себя отдельно от тебя, ведь основанием мы уходим в одну бездну, и трудно сказать, где грань… Есть она или нет… Ага, вот сюда». Открыла.
Константин спал, полураскрытый, такой прекрасный. Анастасия наклонилась и поцеловала его в шею. Веки его дрогнули, но не открылись. «Спи, милый», – шепнула она, выходя. Купе не закрыла – пусть идет свежий воздух из коридора. И пусть немного света падает на него.
* * *
Девушка со светлыми волосами и рюкзаком у ног казалась единственным здоровым исключением в болезненности общего вагона. И прелый запах не касался ее, и покачивалась она в такт движению колес упруго, а не безвольно, как соседи по купе, опадающие мятыми овощами. С нагловатым равнодушием встречала она взгляд щуплой старушки, расположившейся напротив, – седенькой, с лицом таким тонюсеньким и морщинистым, что смешно, но не без претензии на женственность: губы были неровно накрашены красным, из-под темных лохмотьев, означающих, видимо, плащ (в этом жарком вагоне!), выглядывала несуразная длинная юбка под цвет помаде. С самого пробуждения терпела девушка этот строгий взгляд, то ли упрекающий, то ли требующий, а может, смиренно просящий. И ей порядком надоело, потому что сидела она в середине ряда и отвести глаза было некуда. Но девушка приспособилась, ее мысли были светлы и размеренны. В час дня она собиралась съесть свои бутерброды. Невзирая на старушку и запах общего вагона. Девушка смотрела сквозь, думая о маленьком крымском городе, где ждали друзья, о предстоящем переходе через перевал; представляла треугольники палаток, дым шашлыка – и неприятные часы отступали. Заранее отпечатывалось на лице грядущее время, лаская и распрямляя правильные здоровые черты. Однако, увидев старушку прямо нависшей, грозящей упасть всей своей недосохшей плотью на ее чистую хлопковую маечку, девушка не выдержала:– Че ты прицепилась, че ты хочешь от меня?! Старая корова.
И, уже скучно приготовившись защищать свое право не носить лифчик и пить баночное пиво, девушка поняла, что старуха просто неудачно попыталась встать со своего места – куда это ей припекло, до ближайшей станции полчаса минимум. Извиняющимся тоном старуха шепнула только ей, прямо в ухо: «Ты так похожа на мою маму, если не считать волос – у нее другая прическа была, кудряшки. Много-много кудряшек». Некоторое время фраза повторялась в голове девушки, принимая разные интонации и голоса.
Сильно шатаясь, Анастасия побрела в другой конец вагона. Соседи по купе понимающе переглянулись и устроились удобнее. Чтобы не упасть в пути, Анастасия хваталась за перегородки и иногда за плечи пассажиров – потом кивала седенькой маленькой головкой на недовольные реплики. Ей казалось, что темно; всё, кроме отрезка пола прямо под ногами, утопало в сумраке, хотя за запачканными стеклами солнце с излишком заливало светом желтую степь. От спертости воздуха в глазах поднимался черный туман, заслоняя без того нерезкие изображения. Несколько минут она слабо дергала ручку двери в тамбур, пока молодой усатый мужчина не открыл изнутри, кидая на ходу догорающий бычок в щель в полу.
Усиленный шум и тряска в тамбуре, струи холодного воздуха привели ее в себя. Пугаясь и извиняясь перед самой собой, Анастасия вышла в переход между вагонами. Наконец, из свиста, скрипа вынырнула в следующем вагоне. Это был обычный плацкарт, а может, детский, лагерный – видела она плохо, но отовсюду были слышны детские выкрики. Наконец вагон СВ, не настоящий, наскоро переделанный из обычного купейного, только без верхних полок. Она долго бы смотрела на ряд стандартных дверей, с одинаковыми размытыми палочками сбоку, обозначающими то ли римские цифры, то ли комбинации хромосом, но в сплошной стене приоткрылась щель, и Константин втянул ее внутрь. Его лоб был в маленьких, одинаковой формы и размера капельках пота.
– Слава богу! Ты куда пропала? Я не знал, где тебя искать!
– Уже в туалет нельзя выйти?
– Я смотрел. Там было свободно.
– Наш туалет был закрыт.
– Конечно закрыт, если остановка была.
– Я пошла в соседний вагон…
– Ладно уж, садись.
Она присела на край постели, растрепывая пальцами спутавшиеся волны стриженых волос, оттенявших бледность тонкого гладкого лица.
* * *
Пятилетняя девочка размышляла, сидя на кровати.«Ну уже была одна ночь в пути, а нам только одну ночь было ехать, спать же днем – это не то же, что ночью, ночью можно не спать, но все равно это будет ночь. Когда ночь кончится, перестанут следить из окна. Уже все нарушила, и расплаты не миновать».
– Ты чего сидишь, не спишь? – спросила мама в ночной рубашке. Она проснулась в туалет и, проходя, заметила сидящую Настю в детской, но намеревалась продолжить сон.
– Почему все качается, стучит? Я боюсь.
– Ложись и спи быстренько.
– А когда к нам бабушка и дедушка придут, и Костя, а?
– Ну уж не ночью. Спи.
Мама ушла, и Настя услышала из темноты: «Опять Костя. Чего она от него хочет? Мне это не нравится». «Что она, не спит? Дай ей валерьянки. Ее надо отвлечь, лучше всего отправить бы ее в пионерский лагерь. Она мало бывает с детьми. От нашего завода без проблем можно». – «Ты с ума сошел, пять лет всего». – «Ты бы могла тоже устроиться – воспитательницей или на кухню». – «На кухню! Я! Ты точно с ума сошел».
Когда дыхание родителей стало ровным, Настя пошла на кухню, не заботясь о том, чтобы соблюдать тишину. Подпрыгнув, она смогла достать до выключателя. Разлился свет. Пыхтел старый холодильник. Снова в прыжке Настя стащила с него голубую пачку сигарет. Открыла окно, как делал папа, взяла спички и через табуретку залезла на стол. Маленькие ножки, торчащие из-под кружевной ночнушки, свисали высоко над полом. Усевшись поудобнее, она закурила и глубоко задумалась о сути происходящих явлений. «Проблема все-таки не в отсутствии причинно-следственных связей. Наоборот, они расширились и перекрыли собой время. Их больше, чем было нужно». Образ моря и рассыпающихся волн чуть не довел ее до истины, но всё разрушили шлепающие шаги. Раздраженно Настя отняла от губ сигарету. Это мама вышла на свет.
– Что здесь? – Мама прищурилась, а когда разглядела сигарету, глаза расширились. Она прижала ладони к щекам и откинулась спиной на стену, падая. – О, нет. Господи… Что же это?
Она даже не пыталась ругать Настю, потому что, если говорить о пятилетнем ребенке, эти ужасные вещи относились еще не к Насте, а к ней самой, были ее личным несчастьем. Рыдая, мать сползла по стене на стул. Настя смотрела на нее недовольно.
– Что здесь? – Папа в спортивных штанах. – Я хочу понять, что здесь у вас происходит!
Мама только молча махнула рукой на Настю, с ней была истерика.
– …это происходит? – переспросил папа другим, растерянным тоном. – Отдай!
Она отдала папе сигарету, которой он, не задумываясь, затянулся. Он ходил по кухне взад и вперед.
– Я тоже хочу знать, что делается, что происходит! – выкрикнула тоненьким голоском.
– За что нам такое, господи, ей и шести нет! – стонала повисшая на стуле мама.
– Вы ушли, – спокойно продолжала Настя. – Я звонила во все двери, но попадала только к соседям. Так что я здесь делаю? Вы меня во сне перенесли? Я хочу знать, что я здесь делаю? Была зима, теперь тепло. Значит, я искала вас до самого лета? Вам не совестно?
– В лагерь, в лагерь, в лагерь… – бормотал отец.
Анастасия вытряхнула из пачки другую сигарету, нервно чиркнула спичкой и снова затянулась.
– Что происходит? Где Константин? Почему вы не даете мне его видеть?
Едва мать успокаивалась и поднимала глаза на свою сердитую кружевную малютку, как возвращалась истерика. Мама прятала лицо в коленях, но и там настигал голос Насти, которая складывала слова в цепочки – такие холодные, бессмысленные слова.
Через неделю на вокзале Настю посадили в поезд. Ее отправили в пионерский лагерь – детский оздоровительный, с вожатыми и воспитательницами. У матери не получилось устроиться работать в этот лагерь, но она обещала подъехать позже. В любом случае ей трудно было бы преодолеть внутреннее сопротивление и поступить так, как велел родительский долг, – сопровождать Настю. Ей казалось, чем дальше дочь, тем несущественнее связанные с ней проблемы.
Всем детям проверяли волосы на предмет вшей, после чего распределяли по отрядам. Настя попала в самый младший отряд, но и там она оказалась чуть ли не самой маленькой – пятилеточек было всего двое, она и еще одна девочка. Увенчанная светлым узелком волос воспитательница Варвара Семеновна, подходя к ним двоим, кривила рот в болезненной гримасе и задавала глупые вопросы: не болит ли у них живот, не хотят ли они спать или есть. В поезде пятилеточки ехали в купе с воспитательницей и вожатым. Та девочка очень расстроилась по этому поводу, расплакалась. Насте было все равно. Вожатый оказался веселым молодым человеком, он с легким снисхождением поглядывал на полную воспитательницу, мятущуюся, взвинченную до слез, готовую разорваться от нервного напряжения.
– Да присядьте вы, Варвара Семеновна, – усмехался он, – чайку попьем. Все на местах, поезд едет. Не выскочат же они на ходу, в конце концов.
При последних его словах воспитательница вскинула руку к груди и, преодолев одышку, начала перечислять различные «вдруг» и «если». Наконец, запугав себя до изнеможения, удалилась по слишком узкому для нее плацкартному коридору в дальний конец вагона проконтролировать, всё ли там в порядке. Покачав головой, вожатый сказал:
– Ну что, малявки, нам с вами месяц сосуществовать. Давайте знакомиться.
Настя подняла грустные глаза. Она обиделась, что ее отвлекли от созерцания потеков и засохшей мухи в стекле.
– Меня называйте Виталием Павловичем, прошу любить и жаловать. А вас как величать?
– Светочка, – улыбнулась та девочка.
Настя быстро произнесла свое имя и снова отвернулась к окну.
– Вы студент, – констатировала Света.
– Правильно. А как ты узнала?
– А у студентов всегда такие щеки. – (Виталий Павлович провел рукой по щеке и смутился, сообразив, что Света имеет в виду надрезанные бритвой прыщи.) – А что вы учите?
– Хм… Мало ли что. Математику, физику. А ты чего такая нелюдимая, Настя?
– А вы про звезды учите? – спросила Настя, чтобы что-нибудь сказать.
– Ну да. Немножко…
«Ну и из чего они состоят?» – подумала, но голос не подала. «Чух-чу-чух – чу-чух-чу», – бурчала себе под нос Света и теребила левую косичку. Варвара Семеновна пробежала мимо своего купе обратно – посмотреть, как там другой отряд. Она запрещала детям завешивать простынями разложенные боковушки, ходила и сдергивала эти серые простыни, ругалась. А Насте нравились получавшиеся укромные уголки, она бы сама завесилась и в уюте поспала бы без помех, но ее место не было боковым. Завеситься бы и закрыть глаза – сразу увидела бы расцветающие красочные мультики: голубые фонтанчики с дельфинами, ажурные здания, парящие над землей, стаи прогуливающихся павлинов, тигровые лилии, синее, с проблесками бриллиантов, небо. И это все качалось бы и подпрыгивало вместе с вагоном. Настя угрюмо уставились в одну точку – на поцарапанный столик.
«Надулась малая», – хмыкнул студент, но его отвлекла своими бессмысленными замечаниями Света. Настя находила эту пару невыносимой. Через некоторое время, когда люди и дети освоились в новых условиях, ритм существования наладился. Варвара Семеновна ослабила пояс, присела и достала из сумочки потрепанную книжку в желтой обложке. Студент махнул рукой и взобрался на вторую полку. Ребята на боковушке раззнакомились, болтали, играли. Настины бесприютность и обида на мировую несправедливость притупились.