Татьяна Корсакова. Третий ключ

   – Пошла вон! И чтобы глаза мои тебя не видели! – Сгреб визжащую, беснующуюся ведьму в охапку, вытолкал за дверь, почти без чувств упал на стул рядом с гробом, сквозь кровавый туман заметил, что свечка в Оленькиных руках погасла, а неугомонный мотылек опустился мне на плечо, точно утешая...

* * *

   Ничто не изменилось. То есть люди, деревня, графский парк, даже старый пруд изменились – кто в худшую, кто в лучшую сторону, – но атмосфера осталась прежней, вязкой, тревожной, навевающей уныние и всякие бредовые мысли. Аглая глубоко затянулась, мимоходом отметив, что даже привычный табачный дым здесь трансформируется, приобретает неприятные горьковатые нотки. Странное место – отталкивающее и притягательное одновременно. И ведь не избавиться от его тяжелого очарования никак, не выбросить из головы обрывки мутных воспоминаний. Может, оттого, что воспоминания обрывочные, не складывающиеся никак в цельную картинку, ее по-прежнему тянет сюда с такой неудержимой силой. Даже в этот старый парк, особенно в парк. И Дама нашлась, словно специально поджидала, когда она, Аглая, вернется, чтобы вспомнить то, что похоронено под толстым илом воспоминаний. Она вернулась, а вот вспомнить никак не получалось...
   А Люська как была стервой, так и осталась. До сих пор небось считает, что мир существует исключительно для исполнения ее капризов. Ох, всем хорош был Аркадий Борисович, председатель богатейшего колхоза, а вот с любимой дочкой сладить не сумел, распустил еще с пеленок, приучил к вседозволенности. Нет больше колхоза-миллионера, и Аркадий Борисович уже десять лет как умер, а Люська до сих пор считает себя пупом земли.
   – Что-то не похоже, чтобы они утопленника выловили. – Петя сощурился, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть на дне приближающейся к берегу лодки.
   – Да нет, что-то выловили, – покачал головой наголо бритый мужчина кавказской наружности. – Эй, ребята, как дела?
   – Дела как сажа бела, – буркнул один из аквалангистов и, не дожидаясь, когда лодка причалит, спрыгнул в воду. – Рассыпался наш жмурик, вот какие дела! Стали его тащить – он и рассыпался.
   – То есть как это – рассыпался? – Петино лицо налилось нездоровой зеленью. Это ж надо, такой чувствительный – и работает милиционером.
   – А так и рассыпался! Антоха, покажи!
   – Покажи! Мне этот ваш утопленник теперь по ночам будет сниться. – Второй аквалангист нагнулся, пошарил на дне лодки и выудил на свет божий что-то круглое, грязно-серое.
   – Это еще что за... – начала было Люська, но не договорила, взвизгнула, вцепилась в руку кавказца. – Ой, мамочки... – простонала, закатывая глаза.
   – Это череп, что ли? – шепотом спросил Петя.
   – Череп. – Аквалангист положил, почти бросил находку на песок рядом со статуей. – Знаешь, братуха, остальные кости пусть кому положено, тот на дне и собирает! А с нас и этого хватило!
   – Так если кости, то получается, что труп старый? – пробормотал Петя, присаживаясь на корточки перед скалящимся черепом. – Как его опознать-то теперь?
   – Там, на дне, еще кое-что было. – Аквалангист вернулся к лодке, брезгливо, двумя пальцами выудил сначала мокрый армейский сапог, потом кнут с оплетенной стальной проволокой рукоятью.
   – Погодь, погодь! – Степаныч обеими руками, не брезгуя и не боясь залить одежду водой, поднял сапог, перевернул вверх подошвой, поскреб пальцем по подбитому проржавевшей скобой каблуку. – Так это ж Гришки Пугача сапог! И кнут этот тоже его! Он же с ним не расставался ни днем ни ночью.
   Сигаретный дым, горький, как хина, царапнул горло, вышиб из глаз слезу. В голове зашумело, а перед глазами поплыли фиолетовые круги. Аглая попятилась, задела плечом Люську, но та, казалось, этого даже не заметила. Люська смотрела на череп расширившимися от ужаса глазами и все сильнее впивалась крашеными когтями в загорелый бицепс кавказца.
   – Думаешь, Пугач? – Петя обернулся к Василию Степановичу.
   – А кто еще? – тот в ответ пожал плечами, озабоченно посмотрел на Аглаю, спросил: – Эй, девочка, с тобой все в порядке?
   – В порядке. – Ей наконец удалось выдохнуть дым и глотнуть воздуха. И с фиолетовыми кругами получилось договориться. Она же взрослая тетка, а не сопливая семнадцатилетняя девчонка. – Просто голова закружилась.
   – Есть отчего закружиться, – проворчал Петя. – Вот, оказывается, куда Пугач девался! Его по всей области с собаками искали, а он тут... в пруду.
   – Может, совесть замучила? – предположила Люська и отцепилась, наконец, от кавказца. – Может, после того, что натворил, сам уже жить не смог, решил того... утопиться.
   – Ага, такого совесть замучает, дождешься!
   – А может, это и не Пугач вовсе. – Василий Степанович подергал себя за ус. – Может, инсценировал самоубийство, чтобы следы замести.
   – Не инсценировал. – Петя осторожно перевернул череп, ткнул пальцем во что-то похожее на металлическую заплатку. – Видали?! – спросил мрачно. – У кого еще такая штука в черепушке была? Это ж Пугача еще в Афгане осколком накрыло, думали, не выживет после такого, а он взял и выжил.
   – Ага, только мозги набекрень сползли, – фыркнула уже окончательно пришедшая в себя Люська. – Ты помнишь, менты еще тогда ссылались на эту его контузию, говорили, что это из-за нее он таким стал...
   – Ничего не понимаю. – Кавказец покачал головой, обвел присутствующих недоуменным взглядом. – Что за Пугач такой? Что натворил?
   – Да уж натворил! – В Люськином взгляде появилась до костей пробирающая многозначительность. – Трех девчонок молодых на тот свет отправил, Степаныча нашего едва не удушил, Глашку чуть не утопил. Расскажи ему! – не попросила, а потребовала она.
   – С какой стати? – Аглая недоуменно дернула плечом, загасила сигарету – и не догадаешься, что у нее сейчас творится на душе.
   – А с такой стати, что ты последняя была, кто его видел!
   – Не помню ничего. – Только бы голос не дрогнул, только бы не выдал! – У меня амнезия – не помню.
   – До сих пор, что ли, амнезия? – Люська недобро сощурилась.
   – А что тебя удивляет? Ты думаешь, мне очень хочется все это вспоминать?
   – А чего ж не вспомнить? Вспомнила бы – глядишь, и следствию помогла!
   – Самохина! – рявкнул вдруг Петя. – Отстань от нее!
   – Не Самохина, а Свириденко, – огрызнулась Люська, но уже другим, более спокойным тоном. – И не хрен мне указывать, что можно говорить, а что нельзя! Я сама себе хозяйка!
   – Ай, Люси, дорогая, сейчас о серьезных вещах речь. – Кавказец неодобрительно покачал головой. – Зачем ссориться?
   – Ай, Сандро, дорогой, – в тон ему пропела Люська, – не твоего ума дело, о чем мы тут говорим. Твое дело – кастрюлями греметь, а не преступления распутывать.
   Смуглое лицо Сандро потемнело еще больше, а чернильные глаза налились кровью, он сделал было шаг в сторону Люськи, а потом махнул рукой, подобрал валяющуюся на настиле рубашку и пошел прочь от пруда.
   – Умеешь ты с людьми ладить, Людмила. – Василий Степанович сердито дернул себя за ус.
   – А пусть не лезет! Ишь, Пуаро выискался! – Люська не могла допустить, чтобы последнее слово осталось не за ней.
   – Дура... – процедил сквозь зубы Петя.
   – Все! Надоело! Пойду Свириду звонить, пусть приезжает и разбирается! – Люська развернулась так резко, что десятисантиметровые шпильки ввинтились в рыхлый песок почти на всю длину, проворчала себе под нос: – Угораздило же связаться с идиотами...
   Да, похоже, Аглая ошиблась, когда думала, что только баба Маня нисколько не изменилась за все эти годы. Люська Самохина – ах, пардон, Свириденко! – тоже не изменилась, как была глупой стервой, так и осталась...

Дневник графа Полонского

14 июля 1913 года

   Оленьку похоронили на семейном кладбище, под старым, еще прадедом моим посаженным дубом. А я снова будто выпал из бытия, почти ничего не помню. Вот как коснулся губами холодных Оленькиных губ, так и умер вместе с нею. Мир перестал существовать, погрузился в вязкий, липнущий к коже туман. И в тумане этом что-то происходило, что-то неправильное, непоправимое, а что – я не знал, не мог вспомнить. Ощущал лишь легкие касания крошечных полупрозрачных крыльев да слышал ведьмин голос: «Не закапывай, барин! Не мертвая она...»
   В себя пришел только на следующий день, да и то лишь затем, чтобы напиться, залить горе и боль вином, утопить в нем страшные сомнения. Пил до ночи. И ночь тоже пил, пока не уснул. А может, и не уснул вовсе, а провалился в прореху между мирами, попал туда, куда живым ходу нет...
   ...Оленька сидела у своей могилы, пересыпала из ладошки в ладошку черную кладбищенскую землю, на меня не смотрела.
   – Ванюша, что ж ты кормилицу мою не послушался? – Голосок тихий, едва различимый. И в голосе – печаль. – Тяжко мне здесь, холодно... Пожалей меня, Илюшенька, вызволи...
   Шагнул навстречу, хотел прижать к груди, погладить по смоляным волосам, да не смог: просыпалась моя Оленька сквозь пальцы черной кладбищенской землей...
   ...Когда же это я на кладбище-то пришел?! Ничего не помню, не понимаю! Руки по локти в земле, пальцы в кровь содраны, рубаха от пота мокрая к телу прилипла, а под ногами – что-то твердое деревянное... Гроб!
   И змеиное шипение откуда-то сверху:
   – Поспеши, барин! Мало времени у тебя!
   Сумасшествие! Или сон? Дикий, до боли реалистичный...
   А хоть бы и сон! Я в своем сне себе хозяин! Кто мне помешает еще разок на Оленьку посмотреть?..
   Крышка гроба тяжелая, дубовая! Где сил взять, чтобы ее отодрать?
   Нашел силы. Во сне-то всякие чудеса случаются...
   ...А она не изменилась совсем, моя девочка. Будто сама смерть над ней не вольна. Чеканный профиль, ямочка на подбородке и дорожки слез на белых, точно мукой припорошенных, щеках.
   Слезы... И руки не на груди сложены, а скрючены, точно у старой Ульяны, и ногти на пальцах обломаны...
   – Говорила ж я тебе, барин, – не закапывай! – Скрипучий голос кормилицы и комья сырой земли за шиворот. – Ну как, поспели?
   Поспели? Ох, какой вопрос...
   Грязные пальцы оставляют на белых Оленькиных щеках некрасивые следы. На щеках и на том самом платье, из столицы выписанном, к именинам приготовленном. Под пальцами кожа холодная, но не мертвенным холодом, а по-другому, точно и в самом деле замерзла Оленька, в сырой земле лежавши. И снова мотылек, мой маленький проводник в мир теней, кружится над Оленькой, не улетает. Неужто тот самый мой давешний знакомец?..

* * *

   – Свирид! Ау, Свирид! Ты меня вообще слышишь?! – Визгливый Люсин голос резанул по барабанным перепонкам. Как это он раньше не замечал этих истеричных, на грани с ультразвуком, ноток?! Или просто не обращал внимания, смирился за почти пятнадцать лет совместной жизни?
   – Слышу. – Михаил отошел от настежь распахнутого по случаю жары и неисправного кондиционера окна, внимательно и максимально вежливо посмотрел на бывшую супругу. – Слышу, не кричи, пожалуйста.
   – Как это не кричи?! Ты кому это советуешь не кричать?! – Люся, облаченная в сильно декольтированное, апельсинового цвета платье, фурией металась по директорскому кабинету. И от метаний этих утихшая было головная боль с новой силой принялась вгрызаться в бедные мозги Михаила. – Не понимаю я тебя! Вот хоть убей, не понимаю! Как это – откроемся попозже? Да когда ж попозже, если лето у нас не африканское?! Месяц-другой – и все, конец сезону. Нет, ты меня послушай, ты, конечно, светило и все такое, но в бизнесе я разбираюсь получше твоего!
   Да уж, получше! Не работала ни дня с момента свадьбы, но до сих пор отчего-то считает, что разбирается в бизнесе лучше, а его деловые успехи считает всего лишь удачным стечением обстоятельств. Так было до развода, а сейчас стало и того хуже. Люсе оказалось мало квартиры в центре, престижной иномарки, поделенного банковского счета и немаленького даже по столичным меркам ежемесячного содержания. Ей вдруг захотелось доказать ему, Михаилу, что это именно она была двигателем в их маленькой и совсем не дружной семье, что, освободившись от балласта в виде мужа-неудачника, она далеко пойдет и всему миру покажет, чего стоит. Потому, наверное, она и вцепилась клещами в этот реабилитационный центр, который исключительно назло ему называла пансионатом.
   Эх, надо было сразу поставить бывшую на место, показать, кто на самом деле хозяин ситуации и чьи деньги вложены в проект, а теперь поздно: Люся уже у руля и руль этот не выпустит из своих маленьких цепких ручек ни за какие коврижки. Единственный вопрос, в котором Михаил оставался непреклонен, – это подбор медицинского персонала. К счастью, бывшая не возражала, понимала, что в медицине он разбирается всяко лучше ее.
   Как показало время, организатор из Люси и в самом деле вышел неплохой. Сначала Михаил еще подстраховывался, незаметно контролировал ситуацию, а потом успокоился. Ничего фатального его экс-супруга не совершала, дела вела грамотно, не без присущей всей ее родне селянской хватки. Оказывается, до поры до времени. Только лишь до тех пор, пока Михаилу не вздумалось самому порулить...
   – Люся, не ори, – Михаил в раздражении побарабанил пальцами по стеклянной столешнице, – голова болит.
   – А ты не лапай! – тут же взвилась бывшая. – Что вы все его лапаете?! Вам тут что, медом намазано?!
   – Что не лапать? – не понял он.
   – Ничего не лапай! Ясно?! – Она смотрела на него едва ли не с ненавистью. Эх, как же все-таки хорошо, что он нашел в себе силы развестись. Найти бы еще сил, чтобы послать ее куда подальше.
   Впрочем, дело тут было не в силах, Михаил понимал это с убийственной ясностью. И идея с разводом была не его, а Люсина. Просто он уже как-то привык, смирился – и с постоянными упреками, и с разговорами на повышенных тонах. Может, Люся в чем-то и была права: если бы не она, он бы не стремился уйти из дома при всяком удобном и неудобном случае, не просиживал бы днями и ночами на работе, не писал бы никому не нужную на тот момент, но очень пригодившуюся впоследствии диссертацию. И на авантюрное предложение институтского товарища Борьки Сизова рискнуть и начать частную психотерапевтическую практику тоже, скорее всего, не повелся бы. Так и работал бы штатным психиатром в штатном психоневрологическом диспансере. Но дома его не ждало ничего, кроме Люсиных упреков в никчемности и полнейшей жизненной неприспособленности, а замкнутый бег по кругу «дом-работа-дом» в какой-то момент опостылел до чертиков, и Михаил рискнул.
   Как оказалось, рискнул не зря. Как оказалось, у него, говоря словами бывшей супруги, заурядного мозгоправа, талант. Оказалось, управляться с чужими мозгами, реальными и вымышленными фобиями, происками сознания и особенно подсознания он может с виртуозной филигранностью. Не прошло и десяти лет, как из маленького кабинетика на окраине они с Борькой перебрались сначала в кабинет побольше и в куда лучшем районе. Далее последовал приличный офис уже в центре с вышколенным персоналом, секретарем, многоканальным телефоном, абстрактными картинами на стенах, выкрашенных в успокаивающий нежно-зеленый цвет, и живыми цветами в дорогих вазах. И так же без труда, почти играючи, в свои тридцать с небольшим Михаил Свириденко превратился в самого молодого профессора, обремененного не то обязанностью, не то правом консультировать сильных мира сего и читать лекции в крупнейших медицинских вузах страны, ближнего и дальнего зарубежья. Сказать по правде, второе Михаилу нравилось значительно больше первого, но, как человек рациональный и здравомыслящий, он понимал, что без первого второго быть не может. Для того чтобы заниматься любимым делом, в его конкретном случае нужны финансовые вливания, и немаленькие. Возможно, со временем идея с реабилитационным центром и начнет приносить дивиденды, но пока нужно проявить терпение и, как любил повторять деловой партнер Борька Сизый, сортировать пациентов не на интересных – неинтересных, а на полезных – бесполезных.
   Развод вписался в канву его неспокойной, полной разъездов и новых людей жизни вполне органично. Михаил был в Торонто на научной конференции, когда позвонила Люся и, не здороваясь, заявила:
   – Свирид, задолбалась я!
   Он хотел было вежливо поинтересоваться, что именно ее задолбало, но Люся его опередила.
   – Я тебя бросаю! – В голосе ее слышались непривычные, неидентифицируемые нотки. – Бросаю, понимаешь?!
   Он не понимал. То есть по Люсиному тону смутно догадывался, что скоро в его жизни случатся серьезные перемены, но до конца поверить в реальность происходящего смог только в тот момент, когда уже в Москве на пороге его рабочего кабинета объявился вертлявый тип в дорогом костюме. Тип представился адвокатом госпожи Свириденко и предложил обсудить условия, на которых его клиентка готова избавить господина Свириденко от семейных уз. Условия, на взгляд меркантильного, привыкшего все просчитывать наперед Борьки, были драконовскими, но Михаил не стал спорить. Он с легким сердцем подписал все необходимые документы, отменил назначенные встречи и улетел на Байкал в первый за десять лет отпуск.
   Именно там, на Байкале, ему и пришла в голову идея с реабилитационным центром. Жизненный и в большей мере профессиональный опыт подсказывал, что в наше неспокойное время людям нужно врачевать не только тело, но и душу. Или не врачевать, а проводить профилактику. Профилактика души – очень верное определение. Даже автомобилям, по сути своей бездушным железкам, каждый год необходима профилактика, а человек – это не железка, человек – гораздо более сложный и хрупкий механизм. Ему иногда бывает недостаточно простой замены детали...
   Борька идею Михаила обозвал утопическим идиотизмом, но по старой дружбе помог с выбиванием кредитов и подписанием необходимых документов. За эту помощь Михаил пообещал как минимум два года «не уходить в себя» и не отказываться от выгодных клиентов-пациентов. Собственно говоря, именно по причине своей тотальной занятости он и доверил Люсе работу над центром.
   Вопреки ожиданиям, после развода отношения их стали на порядок теплее, из супружеских перешли почти в родственные. Иногда Михаилу казалось, что Люся его отчего-то жалеет и даже в некоторых моментах пытается опекать. Наверное, она бы сильно удивилась, если бы узнала, что Михаилу не нужны ни жалость, ни опека, что непрактичный с виду ученый муж на поверку может оказаться весьма деятельным и энергичным, способным контролировать и прогнозировать почти любую ситуацию. И вот сейчас и наступило время прогнозов. Да еще каких...
   – Люся, это не обычный санаторий, – Михаил потер виски, пытаясь унять боль, – это реабилитационный центр для людей с расшатанными нервами.
   – Для психов! – Люся плюхнулась в кресло, принялась рыться в сумочке.
   – Ну, я бы не стал утверждать так категорично. – Он следил за ее действиями сквозь полуприкрытые веки. – В сложившейся ситуации будет лучше отложить открытие центра до окончательного завершения расследования. Ну подумай сама, какой урон нашей репутации могут нанести все эти слухи и домыслы?
   Люся достала из сумочки пузырек с аспирином, поставила на стол перед Михаилом, буркнула:
   – Выпей!
   Он с благодарностью кивнул, не запивая, проглотил сразу две таблетки.
   – О слухах и домыслах нужно было раньше думать, милый мой! – Проявив акт человеколюбия, Люся тут же смутилась и разозлилась. – Раньше, когда впрягался во все это! Ты же не хуже меня понимал, что это за место! Почему не выбрал что-нибудь другое, почему зубами вцепился в эту чертову усадьбу?
   Вцепился? А ведь и вправду вцепился! Сразу, как только узнал, что графский дом можно купить. И не смехотворная цена его соблазнила, и даже не пасторальные пейзажи, которые, несомненно, пошли бы на пользу будущим обитателям центра. Его зацепило и потянуло обратно прошлое, заржавленным крюком впилось в сердце и не отпускало ни на секунду. Скорее всего, его необдуманный, совершенно эмпирический визит в Антоновку стал тем механизмом, который запустил маховики памяти. Михаилу вдруг захотелось сравнить впечатления почти пятнадцатилетней давности с впечатлениями нынешними, понять наконец, с кем тогда было неладно: с ним или с этим местом. По всему выходило, что с воспоминаниями и психикой у него все в порядке. Да и с местом, чего уж там, тоже все хорошо. За пятнадцать лет ни единого происшествия, все тихо-мирно, по-деревенски сонно. Выходит, ошибся...
   – Люсь, ну как же так? – Михаил аккуратно поставил пузырек с аспирином на стол. – Ну вспомни, ведь тогда же пруд водолазы прочесали вдоль и поперек? Почему они Пугача сразу не нашли?
   – Ты у меня спрашиваешь? – Люся раздраженно поморщилась. – Да откуда ж мне знать, почему не нашли?! Петруха что-то такое говорил... вроде тело почти сразу илом занесло. Его б и сейчас никто не нашел, если бы не твоя дурацкая идея почистить пруд.
   – Выходит, не такая уж и дурацкая.
   – Дурацкая! – Люся зло хлопнула ладошкой по столу. – Пусть бы этот урод там еще сто лет лежал! Так нет же, тебе захотелось экологию улучшить! Улучшил, мать твою! Аквалангисты стали статую со дна поднимать, вот, наверное, Пугача и зацепили.
   – Какую статую? – К кислому вкусу аспирина добавилась осиновая горечь. – Люсь, какую статую?!
   – А догадайся с трех раз! Все думали, куда это батяня мой, царствие ему небесное, Даму девал! Думали, как и грозился, на переплавку отвез. А батяня мудрить не стал, спихнул статую в пруд – и все дела.
   – А сейчас она где?
   – В мастерской у Степаныча. Я тебе, Свирид, больше скажу, – Люся перешла на едва различимый шепот, – аквалангисты не только Даму нашли, но еще и каких-то ангелов. Прикинь?! Степаныч теперь в мастерскую жить переселился, отдраивает эту компашку от налета, возвращает к жизни... – Она вдруг запнулась, голубые глаза ее сделались большими и по-детски круглыми. – Ой, что я такое несу, Свирид?! Это ж фигня все, правда?
   – Фигня, Люся! – Михаил решительно встал из-за стола.
   – Ты куда? – Люся схватила его за руку. Пальцы ее, несмотря на жару, были ледяными.
   – Пойду Степаныча навещу...

Дневник графа Полонского

20 июля 1913 года

   Счастью моему нет предела! Уже который день не сплю, не ем из-за этого штормового, силы невероятной чувства.
   Оленька жива! Не во сне жива, как мне чудилось, а на самом деле. Жива и уже почти в себя пришла, Илья Егорович шестой день от нее ни на шаг не отходит, микстурами какими-то отпаивает, порошками. С Ульяной, каргой старой, ругается, грозится прогнать, да не прогоняет, потому как кормилица Оленькина теперь под моей защитою. Видно, не терпит она меня, смотрит из-под низко надвинутого платка сторожко, как собака, которая и хочет укусить, да не смеет, бормочет что-то себе под нос, руками костлявыми размахивает, да все норовит отварами своими колдовскими Оленьку напоить. Оттого-то Илья Егорович и серчает, оттого-то и гонит Ульяну прочь, да ведь она упрямая и хитрая: только доктор отвернется, а она уже тут как тут со своим зельем. Я не вмешиваюсь, знаю, что кормилица Оленьке моей зла не желает, вдруг да и поможет колдовское зелье.
   А сегодня Илья Егорович со своими коллегами, из Санкт-Петербурга приглашенными, консилиум держал. Осматривали они Оленьку долго, больше двух часов кряду, а потом еще столько же между собой совещались, спорили. Я уже отчаялся их вердикт до ночи получить, но ученые мужи смилостивились.
   – Летаргия, любезный мой Иван Александрович. – У столичного профессора по-стариковски дрожали руки, когда он протирал пенсне, но голос был звонкий, молодой. – Сие загадка есть великая и казуистическое явление.
   – Летаргия? – Слово красивое, перекатывается на языке гладкими камешками, а что означает?
   – А сейчас объясню, любезный мой Иван Александрович, дайте только с мыслями собраться. Летаргия – это такое состояние... ну, как бы попроще-то?! – Пальцы задрожали сильнее, и пенсне едва не упало на пол. – Вот, к примеру, преставился человек, и всем думается, что он умер, потому как ни дыхания, ни сердцебиения, ни других витальных функций у него уже не прослеживается. Вот умер он, и похоронили бедолагу, того не ведая, что никакая то не смерть, а летаргия – сон глубочайший, от смерти не отличимый. До такой степени не отличимый, что даже наш коллега, глубокоуважаемый Илья Егорович, не увидел ничего подозрительного.
   Илья Егорович кивнул седой головой, виновато улыбнулся, точно опасался, что в действиях его мне почудится преступный умысел. Не почудится, потому как я такой же преступник, как и он: тоже не увидел ничего, не почувствовал...
   – Так и с Ольгой Матвеевной не смерть, а летаргический сон приключился. – Ученый муж посмотрел на меня поверх пенсне, спросил вкрадчиво: – А как так вышло, любезный мой Иван Александрович, что вы тревогу забили? Отчего догадались, что супруга ваша жива?
   Догадался? Да не догадался я нисколько! Если бы не Ульяна, лежать бы Оленьке в сырой земле, умирать дважды страшной смертью. Но говорить о том не нужно – не поймут. У меня уже другой ответ приготовлен.
   – Услышал... – Ох, тяжко врать, но по-другому никак. И без того по дому слухи один другого мерзостнее ходят. – Пришел на могилу и услышал. Сначала думал – почудилось, думал, рассудок от горя помутился, может, и ушел бы, коли б не Ульяна, Оленькина кормилица. Той тоже что-то послышалось: не то стон, не то шорох. Господа, ситуация выглядит дичайшим образом, но и вы меня поймите: любимую жену схоронить – это ж какая мука!