Страница:
– Вот, – показывали на меня, сидящую, как всегда, за картой мира. – К мужу хочет…
В общем, однажды возникли Люди. Двое. Они приказали мне 22 декабря ехать с ними в аэропорт, хотя они ничего гарантировать не могут. Как была, в джинсах, с дамской сумочкой, в разбитых ботиках и шубе из неизвестного зверя, я с Людьми приехала в аэропорт. Мы погасили в машине свет и сидели часа два. Люди вели разговоры. Я такого больше не слышала никогда.
– Ты думаешь? – спрашивал Первый у Второго.
– А что тут думать? Тут думай не думай, дело ясное. Думать он собрался.
– Ну, это как сказать. Возможен и другой путь. Не так всё просто.
– Другой путь – он, знаешь, где? Не смеши меня. Нет, вот сколько тебя знаю, ты в своём репертуаре.
Так прошло два часа. Внезапно Второй сказал Первому: «Пора выдвигаться». Они ушли, а через сорок минут я сидела в самолёте, не понимая ничего. Помню, что кто-то вдруг выкрикнул мою фамилию, помню пачку денег, которую я сунула Людям… Самолёт летел, я наливалась неизвестными дринками и дремала, оглушённая событиями…
…Чёрный таможенник, грозный и приветливый, как дух Америки, посмотрел на меня вопросительно. Я улыбнулась и показала на сумочку – единственный мой багаж. Так я прибыла в Америку – без багажа, без копейки денег, в драных джинсах. Духу Америки это явно понравилось. Добро пожаловать! – сказал он мне, посмеиваясь.
Ну, что будем делать? – спросил меня уже совсем американизированный муженёк. Он был в мексиканском свитере и с длинными волосами – не стригся из экономии. (В другое время я бы сказала ему всё, что надо, но он опоздал к залу ожидания минут на двадцать, и вы можете себе представить, что я за это время пережила и каким спасителем показался он мне, так что было не до волос.) Я вспомнила, как ведут себя американские туристы в России (Водка, Кремль, икра, балалайка) и дала симметричный ответ: «Статуя Свободы. Бродвей. Кино. Попкорн!» И мы пошли по плану. Ботики мои попали в урну в первый же день моей американской жизни. После питания миногами в замёрзшем отечестве, мне понравилось в Америке вообще – всё.
А через неделю, в гостях у нью-йоркских друзей, мы посмотрели новости из дома… Вот оно что. Вот почему держала меня родная земля. Стоило мне уехать, как развалился Советский Союз!
Смутное чувство вины я заглушила ударным трудом. В конце концов, преступление недоказуемо. И вообще, во всём виноваты те Двое, из машины, которые меня пропихнули в самолёт.
Где-то они теперь, голубчики мои?
Идиотки
Вольно!
Это случилось 9 ноября 1998 года. В Москве, в помещении верхнего буфета театра имени Моссовета, после спектакля «Горе от ума». Там Олег Меньшиков праздновал свой день рождения, и вот, желающие поздравить артиста прибыли и соединились в некое общество. По тем временам – высшее. Судите сами: Никита С. Михалков, Борис А. Березовский с женой Еленой, писатель Виктор Пелевин, драматург Евгений Гришковец, артисты Нонна Мордюкова, Александр Балуев, Владимир Ильин, Евгений Миронов, литератор и жена А. Вознесенского Зоя Богуславская и многие другие. Почти что бал! У всех приближённых к принцу Грёзе было приподнятое настроение.
Автор «Чапаева и пустоты» держал Меньшикова за руки и, почему-то поминутно целуя его то в левую, то в правую щеку, пытался рассказать буддистскую притчу про ад цветных металлов, который предназначен специально для актёров. «Но это к вам не относится!» – патетически восклицал писатель, мужественно удерживавшийся на ногах, тогда как всё его измученное многолетней интоксикацией тело молило хозяина об ином. Михалков, с трудом вытерпевший часа полтора всеобщего внимания не к себе, наконец не выдержал и отправился к роялю петь песни Шпаликова, властной рукой оттянув жар вечеринки от чужих чёрных глаз к своим зелёным. А Борис Абрамович сказал тост в честь артиста, запомнившийся, кстати, Пелевину, потому что тот вставил кое-что из этого текста в свой роман «Поколение П.».
Березовский был таким же, как на экране телевизора – маленький, аутичный, кажущийся печальным, ничего не излучающий. Он поблагодарил Меньшикова за доставленное сегодня удовольствие. «Я даже не заснул, как обычно, – признался олигарх. – Вы, Олег, уносите нас в прекрасное, фантастическое царство, где мы забываем, насколько мерзка жизнь… – Тут Березовский саркастически и скорбно засмеялся. – Вы даже не представляете, насколько она мерзкая, эта жизнь…» И он выдержал хорошую артистическую паузу, чтобы мы представили, насколько мерзка жизнь.
Впервые за весь вечер я почувствовала раздражение. «Может, это именно ваша жизнь мерзка?» – хотелось мне спросить у Бориса Абрамовича. Я архаична и не люблю, когда стреляют в солнце, плюют в воду и обзывают жизнь. В тот день я была весела и счастлива. «Горе от ума» с Меньшиковым я, бедняжка, смотрела пятый раз…
Я вспоминаю, как в восьмидесятых, учась на театроведческом факультете, придумала фантомную писательницу по имени Аграфена Свистунова и сочиняла для местной стенгазеты разные интервью от её имени. Например, её спрашивали: «Аграфена Ивановна, а вы страдали при советской власти, в эпоху застоя?», на что моя девушка отвечала: «Да, конечно, страдала. Молодой человек, на которого я рассчитывала, на мне не женился, а женился совсем другой, на которого я, признаться, совсем не рассчитывала». Вот и про девяностые годы я могу сказать – это для меня годы личной, собственной, никому, кроме Бога, не подотчётной, свободной жизни. С множеством страданий и радостей, с потерями и обретениями. И рассуждая про эти годы, про их вкус и цвет, надо понимать – для каждого человека, для каждой семьи тут своя история.
История того, как мы распорядились дарами – например, свободой слова, которая реально была нешуточной, свободой передвижения и свободой зарабатывать, личным временем, своими талантами, у кого они были. С меня же на Божьем суде не спросят ни за Ельцина, ни за Березовского. С меня спросят за меня.
В 1990 году родила я ребёнка Николая. Это был занятный год. Зарплаты стали расти, а «промтовары» (так в СССР назывались все несъедобные вещи) исчезать. Народ бегал по магазинам и скупал всё – отрезы тканей, постельное бельё, драгметаллы, посуду. Я, помнится, тоже решила принять участие в общем процессе. Деньги были. Я купила ярко-красный кооперативный джемпер с люрексом, обтянутую бархатом брошку с розочками в дивном мещанском стиле и полотенце с множеством цветных полосочек. Все эти вещи живы до сих пор. Не то чтобы я была непрактична, как чокнутый профессор, – я вела свой корабль довольно уверенной рукой. Другое: какое-то дурацкое, необъяснимое чувство, что «а, пустяки, обойдётся». Дал Бог ротик, даст и кусочек. Проживём!
Тем более у меня была такая роскошь, как живой собственный муж, и муж шевелился, зарабатывал – в 1992 году мы меняем квартиру. Блочную распашонку на первом этаже в Купчине – на трёхкомнатную (фактически четырёхкомнатную) на Петроградской стороне, доплата – три тысячи долларов всего. Пару лет квартира стоит как игрушечка, потом начинается обвал – последние пионеры, что мы понимаем в ремонтах? Да что мы все вообще понимаем в том, как теперь жить в этой самой свободной России?
Я – мать, жена, у меня двое детей на руках, мальчики. Замуж я вышла в 1988 году, в солидном уже возрасте – мне было 29 лет. Стало быть, разбойничьи девяностые – моё золотое время. Я ничем не болею вообще, только толстею потихоньку. Мне повезло, я знаю – я из меньшинства, из тех, кто живёт по своей воле, и, в силу особенностей своей личности, я остро и, может быть, чрезмерно, переживаю жизнь всем чувственным аппаратом. Поэтому наиболее адекватно передала бы мои переживания какая-нибудь песенка, где в куплете – тоска зелёная, а в припеве – бешеное веселье.
Один за другим уходят «отцы», покровители, помощники, те, кто заботился, пестовал, бескорыстно тратил время. В 1996 году умирает мой драгоценный учитель, Евгений Соломонович Калмановский, оригинальный мыслитель, театровед и писатель. В этом же году – Анатолий Яковлевич Альтшуллер, возглавлявший сектор источниковедения в Российском институте истории искусств, где я тогда работала. 1999 год уносит родного папу, Владимира Евгеньевича. «Серёжа, – сказала я как-то мужу в тоске. – Смотри, мы остаёмся за старших, а какие из нас на хрен старшие?!» Некому жаловаться. Некогда плакать. Надо заполнять огромную пустоту, русскую дырку, заполнять её собой, своим дыханием, словами, письмами, страстями, делами, мыслями, песнями – иначе она сожрёт тебя. Пока о свободе только мечтали, не могли разглядеть в цветном тумане её другого лица – вызывающего тоску и страх. В общей русской судьбе – всё злило, мучило, оттого что – не исправить, не повлиять. И надо с этим жить, с этим и с этими – с людьми с этими, бок о бок. А они такие противные, Господи! А других нету, вот как.
Всё, что выползло и раскорячилось на русской дороге в девяностых – выползло из-под черепа рождённых в тридцатых – восьмидесятых. Гигантская проекция всех скрытых комплексов советского человека, фантасмагорическая реализация грёз «начальников» и полная сбыча мечт бывшей «сферы обслуживания». Их домики, их песенки, их киношка, их мораль, их вкусы вообще. К сожалению, это мусор. К сожалению, потому что мещанский стиль может давать эстетически ценные плоды, но обывательский угар девяностых оказался бесплоден. Подвёл излишний размах, русский беспредел. Фикус хорош в горшке, на окошке домика. Фикус, отлитый в бронзе, двадцати метров вышиной, стоящий на главной площади городка, решительно нехорош. Обыватель, вырвавшись на свободу, потерял уют, меру, цель (затаиться и выжить), потерял место в иерархии. Потому что больше не было иерархии. Плевать ему было на Родину вообще. Это отдельные публицисты, верные пациенты доктора Чехова, волновались о том о сём. А люди посмеивались в усы и прибирали что где плохо лежало. А запустение России продолжалось. К руинам русской православной цивилизации стали добавляться руины русской советской. Неужели я дожила до обратите внимание – перед вами остатки пионерского лагеря? – невероятно. Не может быть. Я не любила яркие, фасадные приметы советского строя – лозунги, плакаты, статуи, демонстрации. Это был кислый, неуклюжий дизайн, выполненный циничными мастерами без задора, скучно и аляповато. Но другие, не фасадные, а реальные ценности исчезающей советской цивилизации было жаль отчаянно – действительную грамотность, «книжность» населения, тип человека-правдолюбца, поучительный, чистый кинематограф, реалистический жизнеподобный театр… При этом было очень приятно познакомиться с продуктами, которые явились на Русь дружной вереницей, от авокадо до яиц перепелиных. Началось великое соитие с товарами и услугами. Материя взяла реванш. Дух потеснился – а сочетать и то и другое мы пока не умеем. Мы, в сущности, варвары, ужасно неловкие, косолапые. Или авокадо, или в библиотеку – а так, чтоб вместе?! Как это?!
Ну, Бог с нами. Я всё хотела дописаться до Бога, мудрствовала о Боге. В 1995 году совершила каторжный, монастырский труд: завершила исследование «Бог в творчестве А. Н. Островского». Четыре авторских листа и приложение. В приложении была таблица – я подсчитала, сколько раз в каждой пьесе Островского упоминается «Бог». Три месяца жизни, ни капли алкоголя. В июле этого же года довелось мне креститься – и самым чудесным образом.
Никита Михалков вывозил часть гостей Московского фестиваля на Волгу, к Макарьевскому монастырю. Весёлый самолёт, набитый именитыми гостями, среди которых красовался и сам Ричард Гир, тогда слывший звездой, прибыл в Нижний Новгород. Нас покормили и погрузили на корабль, который всю ночь болтался по Волге, изображая далёкое путешествие, – на самом деле до монастыря от города плыть около двух часов. Все мероприятия с Никитой Сергеевичем напоминают «День сурка», включающий обязательные элементы – казачьи песни, возлияния, соло про шмеля. Это хорошо, напоминает вечность, пиры богов. Там тоже нет ничего нового. Вот, значит, мы веселились всю ночь, а утром приплыли к Макарию на Жёлтых Водах. И пошли под шатры, где разливали уху в деревянные миски, и опять запел казачий хор. И тут муж Серёжа вдруг спросил: «Матушка, а ты креститься не хочешь?» Пошёл, пошептался что-то с Лидией Федосеевой-Шукшиной, с матушкой-настоятельницей – и взяли и окрестили меня, в монастыре, в воскресенье! Долго, подробно, как по чину следует. И в жёлтой – действительно – местной воде искупали меня. Чуть на свой пароход я не опоздала – но матушка-настоятельница замахала платком, и корабль вернулся. Грянуло солнце с неба, а по трансляции громыхал шаляпинский бас. Передо мной расстилалась Волга, за спиной был родной монастырь. Я глотала холодное сладкое шампанское и плакала. Моя Россия, ты не оставила меня, ты здесь, ты со мной.
Чудо чистой Божьей жизни невыносимым счастьем обжигало сердце.
В час роковой
До конца жизни, в немногочисленных унылых интервью, писатель, дерзнувший рассказать «Лолиту» от имени и по поручению взбесившегося «Я», без всякой надежды на понимание сообщал, что он лично – «пожилой господин, ненавидящий насилие», и не только не жил никогда с малолетками, но даже и знакомств с ними не имеет. Я-то ему верю. Да только что толку? Дописав последние страницы своего первого романа «Смерть это все мужчины», я мужественно приготовилась «отвечать за базар». По надутым губкам и дрожащим от обиды подбородкам моих мужских друзей было понятно, что не отвертеться мне, что никакими ссылками на художественность и вымысел не оправдаться мне, и потому следует признать честно: да, книга моя – удар, и от неё – больно. Я сделала именно то, что хотела. То, что задумала ещё десять лет назад, когда мне впервые стала мерещиться моя бедная русская девочка с ножиком в руке и вечным непрощением в страстном сердце.
«Все мужчины» – казалось бы, такая же химера, как «все женщины», это в быту-название психоза, с которым мы живём «всю жизнь», подкармливая наше чудище кто чем может. В обыденном течении жизни можно отогнать чудищ варевом ежедневной пошлости: даже громко рассказанный сальный анекдот как-то разрежает атмосферу. Все мужчины подлецы, все женщины бляди. Всё так забавно, в общем-то, ну, у одних палочка, у других дырочка. Придумано занятно, и ничего страшного. Но вот наступает «час роковой» – и серый мир становится чёрно-красным, и в молниях, освещающих мгновенно сотворённый хаос, мелькают те, первоначальные, Божественные лики – Мужчины и Женщины. Разгневанные и тоскующие лики влюблённых и поссорившихся богов. «Все мужчины» – Его плоть, «все женщины» – Её. Нами они любят, нами ссорятся, нами же и мирятся.
Но с нас им нынче… как с той паршивой овцы – разве шерсти клок.
Нынешние, тутошние женщины читают пакостные советы в журналах о том, как обольстить мужчину, – сами уже не умеют, разучились. Красота пошла на панель и ходит там с видом полного благополучия. А тот М, которого хотят заполучить Ж, – победоносная, самовлюблённая свинья, пожирающая землю, агрессор и самодур. Да, ненавижу. Убийцы. Предатели.
И вокруг – море слабых, тоскующих, заблудших, в которых пол-то едва шевелится. На жизнь бы сил наскрести, на бедную жизнёночку, а вы говорите – страсть, гроза, мир в свете молний! Ужас какой-то.
Да Господи ты Боже мой, разве я не люблю покой, чистоту, достаток, изящество быта, уют отлаженных отношений? Люблю. Никогда, в самой сильной любовной обиде, в самой несносной любовной тоске не прибегала я к средствам чёрной магии, а, отплакавшись, махала рукой – ай, ладно, в другой раз, может, что получится. Из моего большого круглого живота, похожего на пшеничный хлеб, вышли двое сыновей – стало быть, эти проклятые «все мужчины» – просто-напросто моя частица, фрагмент меня. И не выглядывает ли из-под страстной, трагической маски моей героини весёлый и любопытный глаз неунывающего Автора, которого явно забавляет всё то, что так ранит её?
Но – «если что знаешь, скажи». И я сказала, что знала: разгневана Богиня-Мать. Земля, над которой мы издеваемся, природа, которую мы оскверняем, любовь, которой мы боимся. Всю нашу игрушечную жизнь, весь наш жалкий кукольный театр может смести этим гневом – да откройте глаза-то! – уже сметает…
Примирение? Да чего же лучше, кабы мы, «все мужчины» и «все женщины», зажили в любви и мире. Только я не из тех, кто согласен на мир любой ценой. Я не отдам своё – любовь к высоте человеческого духа, мечту о России, поэзию, поиск истины, обожание природы, гордое личное время, выстраданную свободу – за снисходительное разрешение и мне «быть умной» и участвовать в мужских играх на правах «товарища специального устройства» (выражение Андрея Платонова). Я не хочу выпрашивать любовь, а хочу стать лучше, совершенней, выше, и всем то же советую. Я получила одиночество не как награду или наказание, а как естественную среду обитания, как благословенную келью. Я, ребята, взвесила ваш мир и нашла его довольно лёгким. И очень противным.
А потому – прочь, прочь отсюда, мой острый и насмешливый дух! Какое нам с тобой дело до этих мужчин и этих женщин? Мы ещё повоюем, мы увидим другое небо и другую землю, мы найдём людей моего племени, умеющих любить и ненавидеть, мечтать и петь, и умело хвалить сердитых богов, и выдумывать жизнь цвета солнца, и строить прекрасные города для благородной жизни… Моя бедная девочка Саша сошла с ума – вот дурочка. Ей просто надо было написать роман.
Здравствуй, грусть
В общем, однажды возникли Люди. Двое. Они приказали мне 22 декабря ехать с ними в аэропорт, хотя они ничего гарантировать не могут. Как была, в джинсах, с дамской сумочкой, в разбитых ботиках и шубе из неизвестного зверя, я с Людьми приехала в аэропорт. Мы погасили в машине свет и сидели часа два. Люди вели разговоры. Я такого больше не слышала никогда.
– Ты думаешь? – спрашивал Первый у Второго.
– А что тут думать? Тут думай не думай, дело ясное. Думать он собрался.
– Ну, это как сказать. Возможен и другой путь. Не так всё просто.
– Другой путь – он, знаешь, где? Не смеши меня. Нет, вот сколько тебя знаю, ты в своём репертуаре.
Так прошло два часа. Внезапно Второй сказал Первому: «Пора выдвигаться». Они ушли, а через сорок минут я сидела в самолёте, не понимая ничего. Помню, что кто-то вдруг выкрикнул мою фамилию, помню пачку денег, которую я сунула Людям… Самолёт летел, я наливалась неизвестными дринками и дремала, оглушённая событиями…
…Чёрный таможенник, грозный и приветливый, как дух Америки, посмотрел на меня вопросительно. Я улыбнулась и показала на сумочку – единственный мой багаж. Так я прибыла в Америку – без багажа, без копейки денег, в драных джинсах. Духу Америки это явно понравилось. Добро пожаловать! – сказал он мне, посмеиваясь.
Ну, что будем делать? – спросил меня уже совсем американизированный муженёк. Он был в мексиканском свитере и с длинными волосами – не стригся из экономии. (В другое время я бы сказала ему всё, что надо, но он опоздал к залу ожидания минут на двадцать, и вы можете себе представить, что я за это время пережила и каким спасителем показался он мне, так что было не до волос.) Я вспомнила, как ведут себя американские туристы в России (Водка, Кремль, икра, балалайка) и дала симметричный ответ: «Статуя Свободы. Бродвей. Кино. Попкорн!» И мы пошли по плану. Ботики мои попали в урну в первый же день моей американской жизни. После питания миногами в замёрзшем отечестве, мне понравилось в Америке вообще – всё.
А через неделю, в гостях у нью-йоркских друзей, мы посмотрели новости из дома… Вот оно что. Вот почему держала меня родная земля. Стоило мне уехать, как развалился Советский Союз!
Смутное чувство вины я заглушила ударным трудом. В конце концов, преступление недоказуемо. И вообще, во всём виноваты те Двое, из машины, которые меня пропихнули в самолёт.
Где-то они теперь, голубчики мои?
Идиотки
Современные цивилизованные женщины склонны к публичному самовыговариванию, это факт. Так много и охотно про себя и своё им не приходилось говорить никогда. Женское самосознание – прежний удел одиноких монстров – льётся водопадом из всех средств массовой информации, и большинство женских книг написаны от первого лица. Многое здесь по-настоящему интересно и познавательно. Но куда больше вестей мы получаем из царства пошлости. Почему-то это странным образом злит и обижает: вот точно какая-то надежда была на женщин, пока они молчали. Казалось, там живёт какая-то чудесная музыка, которую не пересказать обычными словами. Но вот Прекрасная дама открыла рот – и оказалась Бриджит Джонс.
В мире гламура книгу про Бриджит Джонс цитируют куда чаще Библии. Тихая дурочка, страдающая хроническим алкоголизмом (пьёт она 250 дней в году) и острой ненавистью к контурам своего тела (при весе в 130 фунтов, то есть 59 кг, Джонс вопит об ожирении), пришлась по вкусу дамскому миру именно из-за чистоты своего идиотизма. Даже обладательницы небольшого ума чувствовали, как далеко они ушли по лестнице эволюции, чем скорбная головой Джонс. Наверное, дневник краба или синицы был бы более содержательным, чем этот реестр вздора, летопись пустяков, хроника бессмыслицы. Мужчине, который вдруг вздумал бы заглянуть в эту книгу, анонс обещает раскрытие тайны загадочной женской души, и действительно – тайна древней загадки выясняется без труда.
Тайна заключена в молчании женщин. Это дивное оружие когда-то вручила им природа-мать, из любви к своим бедным девочкам. Молчание окутывает присущую большинству женщин естественную недостаточность рационального сознания (в которой они никак не виноваты – недостаток сознания у женщин необходим для их выживания) своим хитрым золотым покрывалом. Та, что откидывает покрывало, рискует предстать пред миром в ужасающей наготе своего маленького бедненького ума, где главными вопросами являются – есть или не есть сегодня шоколадку и почему Джон/Иван не звонит после первого раза. Детка, хочется сказать ей ласково, ешь ты шоколадку или не ешь, один хрен, Джон/Иван всё равно не позвонит после первого раза, потому что вас, идиоток, много, а он один. Но это не поможет. Трагедия полу-сознания, недо-сознания в том и заключена, что на рациональный, самовыговаривающийся лад перестроился какой-то небольшой кусочек мозга и устроил нечто вроде диктатуры – круговой клетки, по которой всё ходит, и ходит, и ходит несчастное женское «Я». И всё будет одно и то же – подсчёт калорий, диеты, подруги, алкоголь, тряпки, на смену Джон/ Ивану придёт неотличимый от них Майкл/ Максим… Бриджит Джонс тридцать лет, а она дитя, невыросшая девчонка. Сто лет назад она вышла бы замуж за соседского парня и к тридцати годам была матроной, матерью двух-трёх детей. А что сейчас? Ни пава, ни ворона. Выбилась из традиционного круга жизни и попала в клетку полу-сознания.
Книги в духе «Бриджит Джонс» есть теперь и у нас. Тип героини в них несколько отличается от европейско-американского: нет честности самоотчёта, протестантского трезвого самоанализа. Бриджит по крайней мере и сама знает, что она идиотка. Наши же идиотки любят возвеличивать себя и любоваться собой (скажем, героини Оксаны Робски), особенно если получилось выбиться с проспекта Большевиков аж на Рублёвское шоссе. Человек с развитым сознанием не может принять Рублёвское шоссе в качестве земного рая, это рай для идиоток, к тому же идиоток аморальных, превративших жизнь в источник сладких ощущений. Корысть, нечистоплотность и хищные повадки всегда отличали буржуазную женщину, но как долго у неё хватало ума тихо обделывать свои делишки и молчать об этом! Всё – ум у женщин закончился, тот тайный природный ум, который подсказывал им: делай да помалкивай. А другой, настоящий, Богоподобный разум достаётся немногим.
Тихих дурочек вроде Джонс даже как-то жалко – писательница наградила её в финале богатым мужем, но мы же знаем правду. Какие уж там мужья у тридцатилетних алкоголичек. Хищных аморальных тварей, вроде героинь Робски, не жалко совсем. Они Вселенную сожрут и не подавятся. Но в целом положение дел с женским самовыговариванием настораживает. Своей настоящей силы женщины с полу-сознанием не понимают. Пишут плохо, говорят ещё хуже. Часто видишь: идёт красавица, волосы льняные, глаза небесные, открывает рот – и плоским, глупым, резким голосом верещит что-нибудь вроде: «Ну, блин, они офигели, ваще!». Это всё читательницы Робски и Филдинг. Нет, если в числе женских приоритетных задач по-прежнему фигурирует задача склонения мужчин к половому акту, то лучшего оружия, чем мудрое молчание, вручённое природой, не найдёшь. Девочки, молчите. Не рассказывайте про свои диеты, помады, телефонные мучения, не выдавайте жалких своих секретиков. Запирайте свои космической глупости журнальчики в кладовке, чтоб ваш бойфренд не дай бог не открыл и не прочёл. Включите телек, а там женское ток-шоу: сразу выключайте. Ничему хорошему вас не научат ни Лолита, ни Оксана, ни прочие демоницы. Никогда не говорите своего мнения ни о чём увиденном и просмотренном. Не пишите дневников. Книг тоже не пишите – книги пишут не женщины, а монстры в женском обличье, вроде меня. Я за вас напишу. За нас, за монстров, беспокоиться не надо – мы своё возьмём без вариантов. Не ходите за нами – наш путь угрюм и одинок, и нам особый закон положен. А вы, дочки природы-матери, будьте, как облака, как озёра, как цветы или грибы – прекрасны без слов. Эта заболтанная цивилизация вас погубит, всё отнимет – и ничего не даст взамен. Слушайте музыку, играйте с детьми, приобретайте хорошую профессию, любите мужчин просто так, без рассуждений.
Не превращайтесь в говорящих идиоток.
В мире гламура книгу про Бриджит Джонс цитируют куда чаще Библии. Тихая дурочка, страдающая хроническим алкоголизмом (пьёт она 250 дней в году) и острой ненавистью к контурам своего тела (при весе в 130 фунтов, то есть 59 кг, Джонс вопит об ожирении), пришлась по вкусу дамскому миру именно из-за чистоты своего идиотизма. Даже обладательницы небольшого ума чувствовали, как далеко они ушли по лестнице эволюции, чем скорбная головой Джонс. Наверное, дневник краба или синицы был бы более содержательным, чем этот реестр вздора, летопись пустяков, хроника бессмыслицы. Мужчине, который вдруг вздумал бы заглянуть в эту книгу, анонс обещает раскрытие тайны загадочной женской души, и действительно – тайна древней загадки выясняется без труда.
Тайна заключена в молчании женщин. Это дивное оружие когда-то вручила им природа-мать, из любви к своим бедным девочкам. Молчание окутывает присущую большинству женщин естественную недостаточность рационального сознания (в которой они никак не виноваты – недостаток сознания у женщин необходим для их выживания) своим хитрым золотым покрывалом. Та, что откидывает покрывало, рискует предстать пред миром в ужасающей наготе своего маленького бедненького ума, где главными вопросами являются – есть или не есть сегодня шоколадку и почему Джон/Иван не звонит после первого раза. Детка, хочется сказать ей ласково, ешь ты шоколадку или не ешь, один хрен, Джон/Иван всё равно не позвонит после первого раза, потому что вас, идиоток, много, а он один. Но это не поможет. Трагедия полу-сознания, недо-сознания в том и заключена, что на рациональный, самовыговаривающийся лад перестроился какой-то небольшой кусочек мозга и устроил нечто вроде диктатуры – круговой клетки, по которой всё ходит, и ходит, и ходит несчастное женское «Я». И всё будет одно и то же – подсчёт калорий, диеты, подруги, алкоголь, тряпки, на смену Джон/ Ивану придёт неотличимый от них Майкл/ Максим… Бриджит Джонс тридцать лет, а она дитя, невыросшая девчонка. Сто лет назад она вышла бы замуж за соседского парня и к тридцати годам была матроной, матерью двух-трёх детей. А что сейчас? Ни пава, ни ворона. Выбилась из традиционного круга жизни и попала в клетку полу-сознания.
Книги в духе «Бриджит Джонс» есть теперь и у нас. Тип героини в них несколько отличается от европейско-американского: нет честности самоотчёта, протестантского трезвого самоанализа. Бриджит по крайней мере и сама знает, что она идиотка. Наши же идиотки любят возвеличивать себя и любоваться собой (скажем, героини Оксаны Робски), особенно если получилось выбиться с проспекта Большевиков аж на Рублёвское шоссе. Человек с развитым сознанием не может принять Рублёвское шоссе в качестве земного рая, это рай для идиоток, к тому же идиоток аморальных, превративших жизнь в источник сладких ощущений. Корысть, нечистоплотность и хищные повадки всегда отличали буржуазную женщину, но как долго у неё хватало ума тихо обделывать свои делишки и молчать об этом! Всё – ум у женщин закончился, тот тайный природный ум, который подсказывал им: делай да помалкивай. А другой, настоящий, Богоподобный разум достаётся немногим.
Тихих дурочек вроде Джонс даже как-то жалко – писательница наградила её в финале богатым мужем, но мы же знаем правду. Какие уж там мужья у тридцатилетних алкоголичек. Хищных аморальных тварей, вроде героинь Робски, не жалко совсем. Они Вселенную сожрут и не подавятся. Но в целом положение дел с женским самовыговариванием настораживает. Своей настоящей силы женщины с полу-сознанием не понимают. Пишут плохо, говорят ещё хуже. Часто видишь: идёт красавица, волосы льняные, глаза небесные, открывает рот – и плоским, глупым, резким голосом верещит что-нибудь вроде: «Ну, блин, они офигели, ваще!». Это всё читательницы Робски и Филдинг. Нет, если в числе женских приоритетных задач по-прежнему фигурирует задача склонения мужчин к половому акту, то лучшего оружия, чем мудрое молчание, вручённое природой, не найдёшь. Девочки, молчите. Не рассказывайте про свои диеты, помады, телефонные мучения, не выдавайте жалких своих секретиков. Запирайте свои космической глупости журнальчики в кладовке, чтоб ваш бойфренд не дай бог не открыл и не прочёл. Включите телек, а там женское ток-шоу: сразу выключайте. Ничему хорошему вас не научат ни Лолита, ни Оксана, ни прочие демоницы. Никогда не говорите своего мнения ни о чём увиденном и просмотренном. Не пишите дневников. Книг тоже не пишите – книги пишут не женщины, а монстры в женском обличье, вроде меня. Я за вас напишу. За нас, за монстров, беспокоиться не надо – мы своё возьмём без вариантов. Не ходите за нами – наш путь угрюм и одинок, и нам особый закон положен. А вы, дочки природы-матери, будьте, как облака, как озёра, как цветы или грибы – прекрасны без слов. Эта заболтанная цивилизация вас погубит, всё отнимет – и ничего не даст взамен. Слушайте музыку, играйте с детьми, приобретайте хорошую профессию, любите мужчин просто так, без рассуждений.
Не превращайтесь в говорящих идиоток.
Вольно!
Вспоминая девяностые…
Однажды мне довелось увидеть Бориса Абрамовича Березовского.Это случилось 9 ноября 1998 года. В Москве, в помещении верхнего буфета театра имени Моссовета, после спектакля «Горе от ума». Там Олег Меньшиков праздновал свой день рождения, и вот, желающие поздравить артиста прибыли и соединились в некое общество. По тем временам – высшее. Судите сами: Никита С. Михалков, Борис А. Березовский с женой Еленой, писатель Виктор Пелевин, драматург Евгений Гришковец, артисты Нонна Мордюкова, Александр Балуев, Владимир Ильин, Евгений Миронов, литератор и жена А. Вознесенского Зоя Богуславская и многие другие. Почти что бал! У всех приближённых к принцу Грёзе было приподнятое настроение.
Автор «Чапаева и пустоты» держал Меньшикова за руки и, почему-то поминутно целуя его то в левую, то в правую щеку, пытался рассказать буддистскую притчу про ад цветных металлов, который предназначен специально для актёров. «Но это к вам не относится!» – патетически восклицал писатель, мужественно удерживавшийся на ногах, тогда как всё его измученное многолетней интоксикацией тело молило хозяина об ином. Михалков, с трудом вытерпевший часа полтора всеобщего внимания не к себе, наконец не выдержал и отправился к роялю петь песни Шпаликова, властной рукой оттянув жар вечеринки от чужих чёрных глаз к своим зелёным. А Борис Абрамович сказал тост в честь артиста, запомнившийся, кстати, Пелевину, потому что тот вставил кое-что из этого текста в свой роман «Поколение П.».
Березовский был таким же, как на экране телевизора – маленький, аутичный, кажущийся печальным, ничего не излучающий. Он поблагодарил Меньшикова за доставленное сегодня удовольствие. «Я даже не заснул, как обычно, – признался олигарх. – Вы, Олег, уносите нас в прекрасное, фантастическое царство, где мы забываем, насколько мерзка жизнь… – Тут Березовский саркастически и скорбно засмеялся. – Вы даже не представляете, насколько она мерзкая, эта жизнь…» И он выдержал хорошую артистическую паузу, чтобы мы представили, насколько мерзка жизнь.
Впервые за весь вечер я почувствовала раздражение. «Может, это именно ваша жизнь мерзка?» – хотелось мне спросить у Бориса Абрамовича. Я архаична и не люблю, когда стреляют в солнце, плюют в воду и обзывают жизнь. В тот день я была весела и счастлива. «Горе от ума» с Меньшиковым я, бедняжка, смотрела пятый раз…
Я вспоминаю, как в восьмидесятых, учась на театроведческом факультете, придумала фантомную писательницу по имени Аграфена Свистунова и сочиняла для местной стенгазеты разные интервью от её имени. Например, её спрашивали: «Аграфена Ивановна, а вы страдали при советской власти, в эпоху застоя?», на что моя девушка отвечала: «Да, конечно, страдала. Молодой человек, на которого я рассчитывала, на мне не женился, а женился совсем другой, на которого я, признаться, совсем не рассчитывала». Вот и про девяностые годы я могу сказать – это для меня годы личной, собственной, никому, кроме Бога, не подотчётной, свободной жизни. С множеством страданий и радостей, с потерями и обретениями. И рассуждая про эти годы, про их вкус и цвет, надо понимать – для каждого человека, для каждой семьи тут своя история.
История того, как мы распорядились дарами – например, свободой слова, которая реально была нешуточной, свободой передвижения и свободой зарабатывать, личным временем, своими талантами, у кого они были. С меня же на Божьем суде не спросят ни за Ельцина, ни за Березовского. С меня спросят за меня.
В 1990 году родила я ребёнка Николая. Это был занятный год. Зарплаты стали расти, а «промтовары» (так в СССР назывались все несъедобные вещи) исчезать. Народ бегал по магазинам и скупал всё – отрезы тканей, постельное бельё, драгметаллы, посуду. Я, помнится, тоже решила принять участие в общем процессе. Деньги были. Я купила ярко-красный кооперативный джемпер с люрексом, обтянутую бархатом брошку с розочками в дивном мещанском стиле и полотенце с множеством цветных полосочек. Все эти вещи живы до сих пор. Не то чтобы я была непрактична, как чокнутый профессор, – я вела свой корабль довольно уверенной рукой. Другое: какое-то дурацкое, необъяснимое чувство, что «а, пустяки, обойдётся». Дал Бог ротик, даст и кусочек. Проживём!
Тем более у меня была такая роскошь, как живой собственный муж, и муж шевелился, зарабатывал – в 1992 году мы меняем квартиру. Блочную распашонку на первом этаже в Купчине – на трёхкомнатную (фактически четырёхкомнатную) на Петроградской стороне, доплата – три тысячи долларов всего. Пару лет квартира стоит как игрушечка, потом начинается обвал – последние пионеры, что мы понимаем в ремонтах? Да что мы все вообще понимаем в том, как теперь жить в этой самой свободной России?
Я – мать, жена, у меня двое детей на руках, мальчики. Замуж я вышла в 1988 году, в солидном уже возрасте – мне было 29 лет. Стало быть, разбойничьи девяностые – моё золотое время. Я ничем не болею вообще, только толстею потихоньку. Мне повезло, я знаю – я из меньшинства, из тех, кто живёт по своей воле, и, в силу особенностей своей личности, я остро и, может быть, чрезмерно, переживаю жизнь всем чувственным аппаратом. Поэтому наиболее адекватно передала бы мои переживания какая-нибудь песенка, где в куплете – тоска зелёная, а в припеве – бешеное веселье.
Один за другим уходят «отцы», покровители, помощники, те, кто заботился, пестовал, бескорыстно тратил время. В 1996 году умирает мой драгоценный учитель, Евгений Соломонович Калмановский, оригинальный мыслитель, театровед и писатель. В этом же году – Анатолий Яковлевич Альтшуллер, возглавлявший сектор источниковедения в Российском институте истории искусств, где я тогда работала. 1999 год уносит родного папу, Владимира Евгеньевича. «Серёжа, – сказала я как-то мужу в тоске. – Смотри, мы остаёмся за старших, а какие из нас на хрен старшие?!» Некому жаловаться. Некогда плакать. Надо заполнять огромную пустоту, русскую дырку, заполнять её собой, своим дыханием, словами, письмами, страстями, делами, мыслями, песнями – иначе она сожрёт тебя. Пока о свободе только мечтали, не могли разглядеть в цветном тумане её другого лица – вызывающего тоску и страх. В общей русской судьбе – всё злило, мучило, оттого что – не исправить, не повлиять. И надо с этим жить, с этим и с этими – с людьми с этими, бок о бок. А они такие противные, Господи! А других нету, вот как.
Всё, что выползло и раскорячилось на русской дороге в девяностых – выползло из-под черепа рождённых в тридцатых – восьмидесятых. Гигантская проекция всех скрытых комплексов советского человека, фантасмагорическая реализация грёз «начальников» и полная сбыча мечт бывшей «сферы обслуживания». Их домики, их песенки, их киношка, их мораль, их вкусы вообще. К сожалению, это мусор. К сожалению, потому что мещанский стиль может давать эстетически ценные плоды, но обывательский угар девяностых оказался бесплоден. Подвёл излишний размах, русский беспредел. Фикус хорош в горшке, на окошке домика. Фикус, отлитый в бронзе, двадцати метров вышиной, стоящий на главной площади городка, решительно нехорош. Обыватель, вырвавшись на свободу, потерял уют, меру, цель (затаиться и выжить), потерял место в иерархии. Потому что больше не было иерархии. Плевать ему было на Родину вообще. Это отдельные публицисты, верные пациенты доктора Чехова, волновались о том о сём. А люди посмеивались в усы и прибирали что где плохо лежало. А запустение России продолжалось. К руинам русской православной цивилизации стали добавляться руины русской советской. Неужели я дожила до обратите внимание – перед вами остатки пионерского лагеря? – невероятно. Не может быть. Я не любила яркие, фасадные приметы советского строя – лозунги, плакаты, статуи, демонстрации. Это был кислый, неуклюжий дизайн, выполненный циничными мастерами без задора, скучно и аляповато. Но другие, не фасадные, а реальные ценности исчезающей советской цивилизации было жаль отчаянно – действительную грамотность, «книжность» населения, тип человека-правдолюбца, поучительный, чистый кинематограф, реалистический жизнеподобный театр… При этом было очень приятно познакомиться с продуктами, которые явились на Русь дружной вереницей, от авокадо до яиц перепелиных. Началось великое соитие с товарами и услугами. Материя взяла реванш. Дух потеснился – а сочетать и то и другое мы пока не умеем. Мы, в сущности, варвары, ужасно неловкие, косолапые. Или авокадо, или в библиотеку – а так, чтоб вместе?! Как это?!
Ну, Бог с нами. Я всё хотела дописаться до Бога, мудрствовала о Боге. В 1995 году совершила каторжный, монастырский труд: завершила исследование «Бог в творчестве А. Н. Островского». Четыре авторских листа и приложение. В приложении была таблица – я подсчитала, сколько раз в каждой пьесе Островского упоминается «Бог». Три месяца жизни, ни капли алкоголя. В июле этого же года довелось мне креститься – и самым чудесным образом.
Никита Михалков вывозил часть гостей Московского фестиваля на Волгу, к Макарьевскому монастырю. Весёлый самолёт, набитый именитыми гостями, среди которых красовался и сам Ричард Гир, тогда слывший звездой, прибыл в Нижний Новгород. Нас покормили и погрузили на корабль, который всю ночь болтался по Волге, изображая далёкое путешествие, – на самом деле до монастыря от города плыть около двух часов. Все мероприятия с Никитой Сергеевичем напоминают «День сурка», включающий обязательные элементы – казачьи песни, возлияния, соло про шмеля. Это хорошо, напоминает вечность, пиры богов. Там тоже нет ничего нового. Вот, значит, мы веселились всю ночь, а утром приплыли к Макарию на Жёлтых Водах. И пошли под шатры, где разливали уху в деревянные миски, и опять запел казачий хор. И тут муж Серёжа вдруг спросил: «Матушка, а ты креститься не хочешь?» Пошёл, пошептался что-то с Лидией Федосеевой-Шукшиной, с матушкой-настоятельницей – и взяли и окрестили меня, в монастыре, в воскресенье! Долго, подробно, как по чину следует. И в жёлтой – действительно – местной воде искупали меня. Чуть на свой пароход я не опоздала – но матушка-настоятельница замахала платком, и корабль вернулся. Грянуло солнце с неба, а по трансляции громыхал шаляпинский бас. Передо мной расстилалась Волга, за спиной был родной монастырь. Я глотала холодное сладкое шампанское и плакала. Моя Россия, ты не оставила меня, ты здесь, ты со мной.
Чудо чистой Божьей жизни невыносимым счастьем обжигало сердце.
В час роковой
Признание автора
«Веди рассказ от первого лица и доживёшь до самого конца» – милая шуточка Владимира Набокова.До конца жизни, в немногочисленных унылых интервью, писатель, дерзнувший рассказать «Лолиту» от имени и по поручению взбесившегося «Я», без всякой надежды на понимание сообщал, что он лично – «пожилой господин, ненавидящий насилие», и не только не жил никогда с малолетками, но даже и знакомств с ними не имеет. Я-то ему верю. Да только что толку? Дописав последние страницы своего первого романа «Смерть это все мужчины», я мужественно приготовилась «отвечать за базар». По надутым губкам и дрожащим от обиды подбородкам моих мужских друзей было понятно, что не отвертеться мне, что никакими ссылками на художественность и вымысел не оправдаться мне, и потому следует признать честно: да, книга моя – удар, и от неё – больно. Я сделала именно то, что хотела. То, что задумала ещё десять лет назад, когда мне впервые стала мерещиться моя бедная русская девочка с ножиком в руке и вечным непрощением в страстном сердце.
«Все мужчины» – казалось бы, такая же химера, как «все женщины», это в быту-название психоза, с которым мы живём «всю жизнь», подкармливая наше чудище кто чем может. В обыденном течении жизни можно отогнать чудищ варевом ежедневной пошлости: даже громко рассказанный сальный анекдот как-то разрежает атмосферу. Все мужчины подлецы, все женщины бляди. Всё так забавно, в общем-то, ну, у одних палочка, у других дырочка. Придумано занятно, и ничего страшного. Но вот наступает «час роковой» – и серый мир становится чёрно-красным, и в молниях, освещающих мгновенно сотворённый хаос, мелькают те, первоначальные, Божественные лики – Мужчины и Женщины. Разгневанные и тоскующие лики влюблённых и поссорившихся богов. «Все мужчины» – Его плоть, «все женщины» – Её. Нами они любят, нами ссорятся, нами же и мирятся.
Но с нас им нынче… как с той паршивой овцы – разве шерсти клок.
Нынешние, тутошние женщины читают пакостные советы в журналах о том, как обольстить мужчину, – сами уже не умеют, разучились. Красота пошла на панель и ходит там с видом полного благополучия. А тот М, которого хотят заполучить Ж, – победоносная, самовлюблённая свинья, пожирающая землю, агрессор и самодур. Да, ненавижу. Убийцы. Предатели.
И вокруг – море слабых, тоскующих, заблудших, в которых пол-то едва шевелится. На жизнь бы сил наскрести, на бедную жизнёночку, а вы говорите – страсть, гроза, мир в свете молний! Ужас какой-то.
Да Господи ты Боже мой, разве я не люблю покой, чистоту, достаток, изящество быта, уют отлаженных отношений? Люблю. Никогда, в самой сильной любовной обиде, в самой несносной любовной тоске не прибегала я к средствам чёрной магии, а, отплакавшись, махала рукой – ай, ладно, в другой раз, может, что получится. Из моего большого круглого живота, похожего на пшеничный хлеб, вышли двое сыновей – стало быть, эти проклятые «все мужчины» – просто-напросто моя частица, фрагмент меня. И не выглядывает ли из-под страстной, трагической маски моей героини весёлый и любопытный глаз неунывающего Автора, которого явно забавляет всё то, что так ранит её?
Но – «если что знаешь, скажи». И я сказала, что знала: разгневана Богиня-Мать. Земля, над которой мы издеваемся, природа, которую мы оскверняем, любовь, которой мы боимся. Всю нашу игрушечную жизнь, весь наш жалкий кукольный театр может смести этим гневом – да откройте глаза-то! – уже сметает…
Примирение? Да чего же лучше, кабы мы, «все мужчины» и «все женщины», зажили в любви и мире. Только я не из тех, кто согласен на мир любой ценой. Я не отдам своё – любовь к высоте человеческого духа, мечту о России, поэзию, поиск истины, обожание природы, гордое личное время, выстраданную свободу – за снисходительное разрешение и мне «быть умной» и участвовать в мужских играх на правах «товарища специального устройства» (выражение Андрея Платонова). Я не хочу выпрашивать любовь, а хочу стать лучше, совершенней, выше, и всем то же советую. Я получила одиночество не как награду или наказание, а как естественную среду обитания, как благословенную келью. Я, ребята, взвесила ваш мир и нашла его довольно лёгким. И очень противным.
А потому – прочь, прочь отсюда, мой острый и насмешливый дух! Какое нам с тобой дело до этих мужчин и этих женщин? Мы ещё повоюем, мы увидим другое небо и другую землю, мы найдём людей моего племени, умеющих любить и ненавидеть, мечтать и петь, и умело хвалить сердитых богов, и выдумывать жизнь цвета солнца, и строить прекрасные города для благородной жизни… Моя бедная девочка Саша сошла с ума – вот дурочка. Ей просто надо было написать роман.
Здравствуй, грусть
Хорошие люди и в изрядном количестве попадаются мне на глаза в общественном транспорте. Они прилично, без пестроты и претензий одеты, ведут себя сообразно нормам достойного поведения, но на их милых бледных лицах разлита тонкая и неизбывная печаль. Такое впечатление, что передо мной не бодрый электорат Валентины Ивановны, а верные почитатели Алисы Фрейндлих, ведь только этой актрисе было суждено сполна воплотить эту особенную, замешанную на стоицизме и благородстве, утончённую петербургскую печаль, особое страдание, возвышающее и омывающее душу до чистого звука.
Не всякое страдание ведь очищает. Страдание предателя, растолкавшего в остервенении запоздалого аппетита своих товарищей, дабы единолично занять выгодное местечко на помойке новой идеологии, не поможет его больной и грязной душе. Чистота достижима лишь от труда возвышения. Более двадцати лет назад в судьбе Алисы Фрейндлих произошёл драматический перелом – из её жизни ушёл и любимый театр, и любимый человек. Но за все эти годы никто не услышал от актрисы ни одного резкого, досадующего, негодующего слова о них. В бурном потоке лихих мемуарных откровений нынешних лет мы не найдём голоса Фрейндлих.
Когда-то подобные каноны – каноны благородного господского поведения – были естественны для оранжереи дворянской культуры России. Однако Алиса Бруновна – не графиня, не княгиня. Она родилась в Ленинграде, в почтенной интеллигентной семье. И вот, как ни ругай интеллигенцию (и есть за что), придётся признать: только здесь во втором, в третьем поколении, а иногда и в первом, возможно воспроизведение канонов благородства. Больше надеяться не на что – дети «элиты», правящего класса, в благородном поведении пока не замечены. А замечены частенько в развязности, корысти, вульгарности и маниакальном стремлении к почётным должностям в новообразованных банках.
На юбилейном вечере Фрейндлих в БДТ на сцену вышел премилый квартет: губернатор Валентина Матвиенко, полпред президента по Северо-западу Илья Клебанов, председатель Законодательного собрания Вадим Тюльпанов и руководитель федерального агентства по культуре Михаил Швыдкой. Люди несли себя гордо, без рефлексии. Откуда и взяться рефлексии. Вот на днях Валентине Ивановне была присуждена премия «Национальная гордость России», за «выдающееся укрепление региона». Интересно, как бы вы ходили в качестве национальной гордости великороссов, выдающимся образом и всего за один год укрепив регион? Начальники что-то отрапортовали, а потом Михаил Швыдкой, заранее радуясь удачной шутке, подарил Фрейндлих корзиночку с набором вещиц, нужных для дома – молоток, лампочки, гвозди. «Гвозди я стырил со строительства Мариинского театра», – весело объяснил он. «О, теперь понятно, куда всё пропадает», – очаровательно отшутилась Алиса Бруновна. Экспроприированные гвозди преподносил актрисе руководитель культуры. А перед ним и была – культура. Неужто он серьёзно думает, что ею руководит?
Не всякое страдание ведь очищает. Страдание предателя, растолкавшего в остервенении запоздалого аппетита своих товарищей, дабы единолично занять выгодное местечко на помойке новой идеологии, не поможет его больной и грязной душе. Чистота достижима лишь от труда возвышения. Более двадцати лет назад в судьбе Алисы Фрейндлих произошёл драматический перелом – из её жизни ушёл и любимый театр, и любимый человек. Но за все эти годы никто не услышал от актрисы ни одного резкого, досадующего, негодующего слова о них. В бурном потоке лихих мемуарных откровений нынешних лет мы не найдём голоса Фрейндлих.
Когда-то подобные каноны – каноны благородного господского поведения – были естественны для оранжереи дворянской культуры России. Однако Алиса Бруновна – не графиня, не княгиня. Она родилась в Ленинграде, в почтенной интеллигентной семье. И вот, как ни ругай интеллигенцию (и есть за что), придётся признать: только здесь во втором, в третьем поколении, а иногда и в первом, возможно воспроизведение канонов благородства. Больше надеяться не на что – дети «элиты», правящего класса, в благородном поведении пока не замечены. А замечены частенько в развязности, корысти, вульгарности и маниакальном стремлении к почётным должностям в новообразованных банках.
На юбилейном вечере Фрейндлих в БДТ на сцену вышел премилый квартет: губернатор Валентина Матвиенко, полпред президента по Северо-западу Илья Клебанов, председатель Законодательного собрания Вадим Тюльпанов и руководитель федерального агентства по культуре Михаил Швыдкой. Люди несли себя гордо, без рефлексии. Откуда и взяться рефлексии. Вот на днях Валентине Ивановне была присуждена премия «Национальная гордость России», за «выдающееся укрепление региона». Интересно, как бы вы ходили в качестве национальной гордости великороссов, выдающимся образом и всего за один год укрепив регион? Начальники что-то отрапортовали, а потом Михаил Швыдкой, заранее радуясь удачной шутке, подарил Фрейндлих корзиночку с набором вещиц, нужных для дома – молоток, лампочки, гвозди. «Гвозди я стырил со строительства Мариинского театра», – весело объяснил он. «О, теперь понятно, куда всё пропадает», – очаровательно отшутилась Алиса Бруновна. Экспроприированные гвозди преподносил актрисе руководитель культуры. А перед ним и была – культура. Неужто он серьёзно думает, что ею руководит?