Нет, это не сентиментально – а Фрейндлих и вообще не сентиментальная актриса. Она не любит взывать к жалости и не требует обязательного сочувствия своим героям. Благородная гордость, непременное достоинство и сознающая себя сила вызывают любовь, но не выпрашивают ее, не навязываются. В изображении Фрейндлих история Оскара теряет свойство жестоко-сентиментальной мелодрамы, уснащенной всеми возможными христианскими спекуляциями о необходимости страданий (я вообще-то думаю, что человек имеет право заявлять только о необходимости и правильности собственных страданий, только собственных – а не чужих). Во время спектакля слезы наворачиваются – и стоят в глазах, не льются. Сквозь них яснее видно, и нет чувства, что тебя надули, выжали реакцию. Получается другое – мужественная притча о достоинстве жизни перед неизбежным концом. Это достоинство можно потерять, и трудно осудить человека за такое малодушие, в сущности извинительное. А можно это достоинство обрести, сохранить и умножить – и подобное поведение восхищает. Поскольку в нашей культуре так и не выработано отношение к смерти, и принятое в других временах и странах обязательное мужество для нас редкость, индивидуальный подвиг. Религия? Чем самая прекрасная религия может помочь родителям умирающего в десять лет мальчика, я никогда не пойму, и давайте об этом не будем. Человеку может помочь только другой человек – так рассказывает Фрейндлих, и вот в это я верю. Ей вообще легко и приятно верить, поскольку в самом существе актрисы нет лицемерия. «Чем же и свет стоит? Правдой и совестью только и держится», – улыбнулся царь Берендей в «Снегурочке» Островского в ответ на отчаянные речи девушки Купавы. Есть люди, которые доподлинно знают, что это так и есть. Взаимопомощь и понимание между людьми существуют, среди ненависти, равнодушия, отчуждения, лжи, злобы – всё так, но существуют. Забавный и трогательный дуэт мальчика и старушки, исполненный актрисой, рассказывает о таком понимании – поверх барьеров, вне рамок возраста, пола, опыта, а просто – две души как две птицы поют и любят друг друга…
«Оскар и розовая дама» в Театре Ленсовета – не шедевр, поскольку необходимые эстетические компоненты театрального зрелища (музыка, сценография, мизансценирование, костюм) не пронзены единой волей и не выведены на предельно возможную высоту. Но здесь (а где еще?) можно ознакомиться с предельно возможной в этих условиях высотой искусства актера. Кроме того, у спектакля есть ясный этический смысл.
Живые часто боятся, чуждаются умирающих, а это плохо, это трусость, малодушие и предательство. Розовая дама, которая помогла мальчику прожить на полную катушку оставшиеся ему крохи жизни, своей смелостью и великодушием вернула миру постоянно утрачиваемое им достоинство. Бог, которому писал Оскар, несмотря на три тонны эффектной риторики, остался так же неведом и непостижим, как всегда. А вот человеческому, чисто человеческому, удалось обрести ценность. Непрерывно регистрируя все оттенки душевных движений человека, Фрейндлих собирает в конце действия целое богатство душевной музыки. Все оправдано и необходимо, когда звучит душа…
Это не сентиментально, но это – возвышенно, идеально. Чтобы спеть такую песню о душе, надо ее иметь во всей цельности, чистую, живую, гордую. Сквозь великолепное мастерство Фрейндлих светит неугасимый идеальный свет. Он не жалости требует, не чувствительных слез, не умиления – а преображения. Если жизнь перестанет этот свет впускать и воспринимать – тем хуже для жизни. Если театр утратит чувство идеального – тем хуже для театра. Символическое значение Фрейндлих для Петербурга в том и заключено, что она свидетельствует о реальности идеального, о «необходимом стержне мирозданья», без которого никак, никуда, невозможно, немыслимо, ненужно…
2005
Слава богу, она есть
«Оскар и розовая дама» в Театре Ленсовета – не шедевр, поскольку необходимые эстетические компоненты театрального зрелища (музыка, сценография, мизансценирование, костюм) не пронзены единой волей и не выведены на предельно возможную высоту. Но здесь (а где еще?) можно ознакомиться с предельно возможной в этих условиях высотой искусства актера. Кроме того, у спектакля есть ясный этический смысл.
Живые часто боятся, чуждаются умирающих, а это плохо, это трусость, малодушие и предательство. Розовая дама, которая помогла мальчику прожить на полную катушку оставшиеся ему крохи жизни, своей смелостью и великодушием вернула миру постоянно утрачиваемое им достоинство. Бог, которому писал Оскар, несмотря на три тонны эффектной риторики, остался так же неведом и непостижим, как всегда. А вот человеческому, чисто человеческому, удалось обрести ценность. Непрерывно регистрируя все оттенки душевных движений человека, Фрейндлих собирает в конце действия целое богатство душевной музыки. Все оправдано и необходимо, когда звучит душа…
Это не сентиментально, но это – возвышенно, идеально. Чтобы спеть такую песню о душе, надо ее иметь во всей цельности, чистую, живую, гордую. Сквозь великолепное мастерство Фрейндлих светит неугасимый идеальный свет. Он не жалости требует, не чувствительных слез, не умиления – а преображения. Если жизнь перестанет этот свет впускать и воспринимать – тем хуже для жизни. Если театр утратит чувство идеального – тем хуже для театра. Символическое значение Фрейндлих для Петербурга в том и заключено, что она свидетельствует о реальности идеального, о «необходимом стержне мирозданья», без которого никак, никуда, невозможно, немыслимо, ненужно…
2005
Слава богу, она есть
Разговор с Алисой Фрейндлих
Мы говорили о простых вещах, я смотрела на нее и думала – боже, я знаю, что это невозможно, но как же мне хочется, чтобы она была всегда. Чтобы она выходила на сцену и учила артистов, чтоб ее голос объявлял остановки в метро, а также говорил по телефону, который час… Не знаю, насколько мне удалось передать ее искренность, юмор, безукоризненную интеллигентность, изящество души, полное отсутствие фальши. Она прекрасна. Вы сами это знаете. Но почему, вот интересно, прекрасному никто не подражает? Почему в Петербурге больше нет ничего, на нее похожего? Слава богу, правда, она – есть.
– Алиса Бруновна, вы ведь всю жизнь прожили в Ленинграде-Петербурге, никуда не отлучались?
АФ: Нет, после войны наша семья уезжала на три года в Таллин, куда перевели отчима. Но тоже недалеко. Наверное, ни в каком другом городе жить бы не смогла, организм приспособился, даже по своим родным вирусам – и то скучаю. Всю жизнь в центре – сначала в коммуналке на Мойке (угол с Демидовым переулком), огромная такая была коммуналка, по коридору можно было ездить на велосипеде, потом на улице Рубинштейна. Помню нечеловеческую, кошмарную красоту блокадного Ленинграда, когда зимним утром все было затянуто таким серебристым инеем, как нарисовано…
– Как вы думаете, женщинам и мужчинам талант отпускается поровну или чаще он достается мужчинам?
АФ: Мужчины более свободны, их так не тянет в природное предназначение. Женщины гораздо реже занимаются самореализацией, а талант им достается не реже, нет. Может, даже чаще. Они и с космосом на более короткой, что ли, ноге.
– А существует ли особая «женская логика», как утверждается в известном сериале, где вы играете?
АФ: Как наука, логика одна, но в жизни женские рассуждения часто бывают умножены еще и на интуицию. Получается иногда своеобразно, не сразу понятно. А сериал наш сначала был ничего, а потом стал беглый, с небрежным сценарием, и артистов стали звать по принципу «кто свободен» и «кто меньше гонорара возьмет». С моей чудной бабки стали снимать характерность, отглаживать, а мне хотелось, чтоб Леля получилась живой, смешной. Я видела много забавных интеллигентных старушек, пригодились на нее.
– Наблюдаете за людьми-то?
АФ: Само собой получается, уже так организм натренирован – все в копилку. А иначе мозги черствеют. Возраст… Ох уж этот чертов юбилей! И как я не хотела его справлять! Нет, написали на лбу: «70», и все. И я стала чувствовать свой возраст, слышать свой организм, он начал жаловаться… Везет тем, кто уходит быстро, легко, на взлете, и как это печально – немощь. Я помню, как уходил отец, как уходил Игорь Петрович Владимиров, и думаю, что эти люди заслуживали лучшего.
– А возможно ли у судьбы что-то заслужить? Судя по всему, главные вещи в человеческой жизни никак не заслужить своими прекрасными качествами. Нет связи!
АФ: Но с другой стороны, испытания – это неплохо. Человек получает возможность умудриться душой, в нем повышается сострадательность.
– Так это только у благородных людей!
АФ: А неблагородные люди – они вообще ничего не замечают. У них какая-то антенна восприятия более жесткая и направленная только на себя, вот и все, и всякое испытание они поворачивают себе во благо. Неблагородному начхать на все, он одеяло на себя знай себе подтаскивает. Так на что ему это испытание? Правда, случается иногда удивительное – неблагородный человек в результате испытаний делается благородным.
– А вы много в жизни видели благородных людей?
АФ: Не скажу, чтоб их было много. Но я старалась свое общение сузить до благородных людей. Так что неблагородные отсеивались в силу своего неблагородства. Вокруг меня были люди благородные, и я не могу сказать, чтоб их было достаточно. Их же и вообще меньше, чем неблагородных, ведь неблагородные плодятся как-то более интенсивно, а благородные заняты благородным делом – им некогда плодиться! Ха-ха-ха…
– Были ли у вас в юности кумиры среди актеров?
АФ: Я ходила в кино всю войну. Вышли «Два бойца», и я сорок раз смотрела этот фильм, зарабатывала денежку у мамы всякими работами по дому, полы мыла в нашей коммунальной квартире. Однажды я маму чуть не посадила. Мне надо было узнать, где, в каком кинотеатре идет фильм, и я так тихонечко со стенда, где расклеивали газеты, вырвала кусочек газетки и зацепила чуть-чуть какую-то карикатурку, кажется Кукрыниксов, на Гитлера. Милиционер меня задержал, отобрал портфель, выяснил адрес, и маму вызывали в органы. Вообще, чудом она не села! Тогда я была влюблена в Бориса Андреева – ужасно. Потом я любила трофейное американское кино, всех танцующих и поющих женщин, а после войны зачастила в Мариинский, тогда Кировский, театр. У моей соседки по квартире был абонемент, так я по ее книжечке и забиралась на галерку. Я была увлечена балетом.
– Хотели быть балериной?
АФ: Очень, но я опоздала – когда надо было поступать учиться, это был конец войны, я была тощая и жалкая и припоздала, чтоб этим заниматься. Но ходила в балетный кружок в Таллине.
– После войны и потом, в 60-е годы, на ученье отобрали очень интересных, нестандартных людей, с оригинальной внешностью. Теперь же, мне кажется, тянутся к стандарту. Как быть с внешностью артиста? Какие тут есть границы или можно принимать смелые решения даже людям совсем далеким от канонов привлекательности?
АФ: В чем будет состоять смелость – в том, что мы будем выбирать хорошеньких и длинноногих вне зависимости от того, есть божья искра или нет? Я сейчас, когда переключаю каналы в поисках новостийных программ, попадаю на сериалы и даже не понимаю, кто есть кто. Очень похожие девочки. Но знаете, такой период был и после войны, когда к нам пришли зарубежные киношки. Тоже стали брать похожих на голливудские стереотипы. Но это было недолго, проскочило, как чумка, – и ушло. А потом уже появились всякие индивидуальности.
– Ведь ваша внешность тоже была нестандартная…
АФ: Был момент, один режиссер ленфильмовский попробовал меня на одну роль, и худсовет сказал – нет, ни в коем случае, дайте нам артистку здорового колхозного вида… Да… Этого я уж никак не могла достичь… Меня снимали, конечно, мало – со мной надо было возиться, потому что такая неправильная скульптура лица. Серьезное испытание для оператора. И только когда что-то в театре произошло, что заставило отнестись ко мне посерьезнее, тогда стали возникать предложения в киношку более стабильно.
– А вы расстраивались из-за своей неправильности, хотели что-то менять?
АФ: Да тогда такого и в заводе не было – что-то менять! Просто я внимательно слушала умных гримеров. Один чудный старичок на Одесской студии мне сказал: значит, так, у тебя подбородок круглый, тут темни, тут делай впадинку, высветляй переносицу и проси оператора не снимать тебя в три четверти…
– А в жизни были какие-то хитрости?
АФ: А вот в жизни мне всегда было лень очень уж по этому поводу хлопотать. Единственное – я никогда не позволила себе за всю жизнь отправиться спать, не вымыв лицо до хруста. Потом кремчик хороший, и все. Ну, не знаю, дало это что-нибудь или нет!
– Я видела какие-то страшные цифры, чуть не 75 % женщин недовольны своей внешностью, но ведь это же близко к психозу. Должна быть какая-то золотая середина между природным и…
АФ:… и благоприобретенным, то есть скорее – не на благо приобретенным… Иногда меня огорчало, что я как-то создана природой неправильно. Я там нахваталась, от бабушки – от дедушки – от мамы – от папы понемножку, и ни на кого из них конкретно не похожа. А когда все собирается в кучку с разных сторон – ничего хорошего не получается, это только в кулинарии можно набросать-набросать всего – и получается вкусненько. Многие роли ушли из-за этого. Другое дело – в театре это не так уж важно. Да, хорошо, когда у артиста есть правильная скульптура лица, но в принципе я знаю много красавиц, от природы, имевших хорошо выстроенное и окрашенное природой лицо, которые на сцене не были красавицами! Они были во власти того, что нарисовала природа, а лицо у актера – актрисы должно быть как белый лист, когда можно нарисовать все что угодно.
– Драматург Евгений Шварц говорил, что верный признак таланта – это когда человек резко хорошеет на сцене.
АФ: Конечно, нервно-душевный посыл высвечивает глаза, улыбку, а яркие красавицы на сцене часто бывают рабынями своей красоты.
– Алла Демидова тоже так говорит – у меня, говорит, вообще никакого лица нет, на мне всегда все рисовали.
АФ: Ну да, она светленькая, у ней очень правильное личико, его легко рисовать, но у нее скульптура лица правильная, а у меня неправильная. Но я где-то в какой-то момент жизни поняла, что ничего с этим не поделаешь, и стала искать возможности как-то убирать недостатки с помощью грима и света. Помню, как во время съемок «Служебного романа» оператор Володя Нахабцев, совершенно потрясенный, вдруг прибежал ко мне в гостиницу, принес букет цветов и сказал: я не спал всю ночь, я вчера проявил пленку, и ваше лицо, когда вы узнаёте, что Новосельцев устроил вам каверзу, оно вдруг так высветилось! Я считаю, что это я сработал! А он что сделал? Он открыл ящик письменного стола и поставил туда осветительный прибор. И все недостатки смылись с помощью света.
– Позвольте добавить, что и с помощью вашего внутреннего света, а не только осветительных операторских хитростей… А как вы относитесь к одежде?
АФ: Я никогда не одевалась небрежно, но я никогда и не была этим сильно озабочена. Были моменты: вот хочу что-то модненькое себе сшить, мне так хочется быть «на уровне» – шью, и лежит это себе в шкафу невостребованное. А какая-то любимая шмотка вот запала в душу, и я буду ее носить до полного ее истлевания. Это не небрежность, а вот какие-то свои пристрастия. Раньше, когда была жуткая бедность, я себе шила все сама.
– И когда была жуткая бедность?
АФ: После войны, когда училась в институте. Я шила себе костюмчики на старенькой бабушкиной зингеровской машинке. Сама себе делала украшения, фантазировала, страшно любила рукодельничать. У меня мама была – волшебница рукоделия. Я помню, после войны она сшила мне костюмчик из парашюта, купила на рынке белый парашютный шелк, покрасила, чудный у меня был костюмчик.
– А сейчас не занимаетесь рукоделием?
АФ: Нет, сейчас просто некогда. Разве что когда прихожу к дочке Варе в гости, она вываливает мне ворох детских колготок – на них же все горит! – я штопаю маленькие дырочки, вот и все мое рукоделие.
– Скажите, вы всегда носили короткую стрижку?
АФ: У меня волосы никогда не дорастали длиннее плеча, они такие жиденькие, тоненькие, ломались, и в результате косички получались как два крысиных хвостика. Как только школу закончила, так я эти косички чикнула.
– Но я помню, вы с цветом экспериментировали…
АФ: Очень короткий период. От природы я такая серенькая… или как он называется, этот безотрадный цвет? Пепельный, что ли? Я волосы высветляла. И вот в театре Ленсовета выпускается спектакль, был 1976 год, «Интервью в Буэнос-Айресе». Действие происходит, натурально, в Чили. Мне сделали черный парик, и это был ужас. Парик путался, лез мне в нос, в рот, в глаза, и я тогда от отчаяния окрасилась в темный цвет. А тут Рязанов возьми и пригласи меня в «Служебный роман»! Так я темная в него и вошла. Года два-три побыла и темненькой.
– Менялось ли ваше отношение к деньгам?
АФ: Наличие денег все-таки дает покой и свободу. Я помню нервные состояния. когда денег было очень мало, когда Владимирову покупали пальто в кредит, Варька родилась, мы ковер покупали в кредит, помню это состояние нервозности. Но у меня был замечательный друг, переводчица Полина Мелкова, старше меня она была. У меня вообще друзья все были старше, и я сейчас многих потеряла, мало их стало рядом… Так вот, Полина как переводчица получала неплохие деньги и всегда мне одалживала, была выручалочкой. Потом появились антрепризы, стали платить нормально. Помню, мы поехали со спектаклем «Последний пылкий влюбленный» в Америку, Стржельчик и я, и нам там платили нормальные деньги, 500 долларов за спектакль. Конечно, Саша Абдулов сегодня бы посмеялся громко, но это был 89 год, и это были огромные деньги. Их нельзя было ввозить, мы должны были там все потратить до копеечки. Нам посоветовали купить по компьютеру, и этот компьютер через подставных лиц мы продали, потеряв на этом, конечно, но даже это дало мне возможность купить избушку в Соснове. Единственное, что я знаю про этот компьютер, что это был первый компьютер на Песочной, в нашем онкологическом центре…
Мы говорили о простых вещах, я смотрела на нее и думала – боже, я знаю, что это невозможно, но как же мне хочется, чтобы она была всегда. Чтобы она выходила на сцену и учила артистов, чтоб ее голос объявлял остановки в метро, а также говорил по телефону, который час… Не знаю, насколько мне удалось передать ее искренность, юмор, безукоризненную интеллигентность, изящество души, полное отсутствие фальши. Она прекрасна. Вы сами это знаете. Но почему, вот интересно, прекрасному никто не подражает? Почему в Петербурге больше нет ничего, на нее похожего? Слава богу, правда, она – есть.
– Алиса Бруновна, вы ведь всю жизнь прожили в Ленинграде-Петербурге, никуда не отлучались?
АФ: Нет, после войны наша семья уезжала на три года в Таллин, куда перевели отчима. Но тоже недалеко. Наверное, ни в каком другом городе жить бы не смогла, организм приспособился, даже по своим родным вирусам – и то скучаю. Всю жизнь в центре – сначала в коммуналке на Мойке (угол с Демидовым переулком), огромная такая была коммуналка, по коридору можно было ездить на велосипеде, потом на улице Рубинштейна. Помню нечеловеческую, кошмарную красоту блокадного Ленинграда, когда зимним утром все было затянуто таким серебристым инеем, как нарисовано…
– Как вы думаете, женщинам и мужчинам талант отпускается поровну или чаще он достается мужчинам?
АФ: Мужчины более свободны, их так не тянет в природное предназначение. Женщины гораздо реже занимаются самореализацией, а талант им достается не реже, нет. Может, даже чаще. Они и с космосом на более короткой, что ли, ноге.
– А существует ли особая «женская логика», как утверждается в известном сериале, где вы играете?
АФ: Как наука, логика одна, но в жизни женские рассуждения часто бывают умножены еще и на интуицию. Получается иногда своеобразно, не сразу понятно. А сериал наш сначала был ничего, а потом стал беглый, с небрежным сценарием, и артистов стали звать по принципу «кто свободен» и «кто меньше гонорара возьмет». С моей чудной бабки стали снимать характерность, отглаживать, а мне хотелось, чтоб Леля получилась живой, смешной. Я видела много забавных интеллигентных старушек, пригодились на нее.
– Наблюдаете за людьми-то?
АФ: Само собой получается, уже так организм натренирован – все в копилку. А иначе мозги черствеют. Возраст… Ох уж этот чертов юбилей! И как я не хотела его справлять! Нет, написали на лбу: «70», и все. И я стала чувствовать свой возраст, слышать свой организм, он начал жаловаться… Везет тем, кто уходит быстро, легко, на взлете, и как это печально – немощь. Я помню, как уходил отец, как уходил Игорь Петрович Владимиров, и думаю, что эти люди заслуживали лучшего.
– А возможно ли у судьбы что-то заслужить? Судя по всему, главные вещи в человеческой жизни никак не заслужить своими прекрасными качествами. Нет связи!
АФ: Но с другой стороны, испытания – это неплохо. Человек получает возможность умудриться душой, в нем повышается сострадательность.
– Так это только у благородных людей!
АФ: А неблагородные люди – они вообще ничего не замечают. У них какая-то антенна восприятия более жесткая и направленная только на себя, вот и все, и всякое испытание они поворачивают себе во благо. Неблагородному начхать на все, он одеяло на себя знай себе подтаскивает. Так на что ему это испытание? Правда, случается иногда удивительное – неблагородный человек в результате испытаний делается благородным.
– А вы много в жизни видели благородных людей?
АФ: Не скажу, чтоб их было много. Но я старалась свое общение сузить до благородных людей. Так что неблагородные отсеивались в силу своего неблагородства. Вокруг меня были люди благородные, и я не могу сказать, чтоб их было достаточно. Их же и вообще меньше, чем неблагородных, ведь неблагородные плодятся как-то более интенсивно, а благородные заняты благородным делом – им некогда плодиться! Ха-ха-ха…
– Были ли у вас в юности кумиры среди актеров?
АФ: Я ходила в кино всю войну. Вышли «Два бойца», и я сорок раз смотрела этот фильм, зарабатывала денежку у мамы всякими работами по дому, полы мыла в нашей коммунальной квартире. Однажды я маму чуть не посадила. Мне надо было узнать, где, в каком кинотеатре идет фильм, и я так тихонечко со стенда, где расклеивали газеты, вырвала кусочек газетки и зацепила чуть-чуть какую-то карикатурку, кажется Кукрыниксов, на Гитлера. Милиционер меня задержал, отобрал портфель, выяснил адрес, и маму вызывали в органы. Вообще, чудом она не села! Тогда я была влюблена в Бориса Андреева – ужасно. Потом я любила трофейное американское кино, всех танцующих и поющих женщин, а после войны зачастила в Мариинский, тогда Кировский, театр. У моей соседки по квартире был абонемент, так я по ее книжечке и забиралась на галерку. Я была увлечена балетом.
– Хотели быть балериной?
АФ: Очень, но я опоздала – когда надо было поступать учиться, это был конец войны, я была тощая и жалкая и припоздала, чтоб этим заниматься. Но ходила в балетный кружок в Таллине.
– После войны и потом, в 60-е годы, на ученье отобрали очень интересных, нестандартных людей, с оригинальной внешностью. Теперь же, мне кажется, тянутся к стандарту. Как быть с внешностью артиста? Какие тут есть границы или можно принимать смелые решения даже людям совсем далеким от канонов привлекательности?
АФ: В чем будет состоять смелость – в том, что мы будем выбирать хорошеньких и длинноногих вне зависимости от того, есть божья искра или нет? Я сейчас, когда переключаю каналы в поисках новостийных программ, попадаю на сериалы и даже не понимаю, кто есть кто. Очень похожие девочки. Но знаете, такой период был и после войны, когда к нам пришли зарубежные киношки. Тоже стали брать похожих на голливудские стереотипы. Но это было недолго, проскочило, как чумка, – и ушло. А потом уже появились всякие индивидуальности.
– Ведь ваша внешность тоже была нестандартная…
АФ: Был момент, один режиссер ленфильмовский попробовал меня на одну роль, и худсовет сказал – нет, ни в коем случае, дайте нам артистку здорового колхозного вида… Да… Этого я уж никак не могла достичь… Меня снимали, конечно, мало – со мной надо было возиться, потому что такая неправильная скульптура лица. Серьезное испытание для оператора. И только когда что-то в театре произошло, что заставило отнестись ко мне посерьезнее, тогда стали возникать предложения в киношку более стабильно.
– А вы расстраивались из-за своей неправильности, хотели что-то менять?
АФ: Да тогда такого и в заводе не было – что-то менять! Просто я внимательно слушала умных гримеров. Один чудный старичок на Одесской студии мне сказал: значит, так, у тебя подбородок круглый, тут темни, тут делай впадинку, высветляй переносицу и проси оператора не снимать тебя в три четверти…
– А в жизни были какие-то хитрости?
АФ: А вот в жизни мне всегда было лень очень уж по этому поводу хлопотать. Единственное – я никогда не позволила себе за всю жизнь отправиться спать, не вымыв лицо до хруста. Потом кремчик хороший, и все. Ну, не знаю, дало это что-нибудь или нет!
– Я видела какие-то страшные цифры, чуть не 75 % женщин недовольны своей внешностью, но ведь это же близко к психозу. Должна быть какая-то золотая середина между природным и…
АФ:… и благоприобретенным, то есть скорее – не на благо приобретенным… Иногда меня огорчало, что я как-то создана природой неправильно. Я там нахваталась, от бабушки – от дедушки – от мамы – от папы понемножку, и ни на кого из них конкретно не похожа. А когда все собирается в кучку с разных сторон – ничего хорошего не получается, это только в кулинарии можно набросать-набросать всего – и получается вкусненько. Многие роли ушли из-за этого. Другое дело – в театре это не так уж важно. Да, хорошо, когда у артиста есть правильная скульптура лица, но в принципе я знаю много красавиц, от природы, имевших хорошо выстроенное и окрашенное природой лицо, которые на сцене не были красавицами! Они были во власти того, что нарисовала природа, а лицо у актера – актрисы должно быть как белый лист, когда можно нарисовать все что угодно.
– Драматург Евгений Шварц говорил, что верный признак таланта – это когда человек резко хорошеет на сцене.
АФ: Конечно, нервно-душевный посыл высвечивает глаза, улыбку, а яркие красавицы на сцене часто бывают рабынями своей красоты.
– Алла Демидова тоже так говорит – у меня, говорит, вообще никакого лица нет, на мне всегда все рисовали.
АФ: Ну да, она светленькая, у ней очень правильное личико, его легко рисовать, но у нее скульптура лица правильная, а у меня неправильная. Но я где-то в какой-то момент жизни поняла, что ничего с этим не поделаешь, и стала искать возможности как-то убирать недостатки с помощью грима и света. Помню, как во время съемок «Служебного романа» оператор Володя Нахабцев, совершенно потрясенный, вдруг прибежал ко мне в гостиницу, принес букет цветов и сказал: я не спал всю ночь, я вчера проявил пленку, и ваше лицо, когда вы узнаёте, что Новосельцев устроил вам каверзу, оно вдруг так высветилось! Я считаю, что это я сработал! А он что сделал? Он открыл ящик письменного стола и поставил туда осветительный прибор. И все недостатки смылись с помощью света.
– Позвольте добавить, что и с помощью вашего внутреннего света, а не только осветительных операторских хитростей… А как вы относитесь к одежде?
АФ: Я никогда не одевалась небрежно, но я никогда и не была этим сильно озабочена. Были моменты: вот хочу что-то модненькое себе сшить, мне так хочется быть «на уровне» – шью, и лежит это себе в шкафу невостребованное. А какая-то любимая шмотка вот запала в душу, и я буду ее носить до полного ее истлевания. Это не небрежность, а вот какие-то свои пристрастия. Раньше, когда была жуткая бедность, я себе шила все сама.
– И когда была жуткая бедность?
АФ: После войны, когда училась в институте. Я шила себе костюмчики на старенькой бабушкиной зингеровской машинке. Сама себе делала украшения, фантазировала, страшно любила рукодельничать. У меня мама была – волшебница рукоделия. Я помню, после войны она сшила мне костюмчик из парашюта, купила на рынке белый парашютный шелк, покрасила, чудный у меня был костюмчик.
– А сейчас не занимаетесь рукоделием?
АФ: Нет, сейчас просто некогда. Разве что когда прихожу к дочке Варе в гости, она вываливает мне ворох детских колготок – на них же все горит! – я штопаю маленькие дырочки, вот и все мое рукоделие.
– Скажите, вы всегда носили короткую стрижку?
АФ: У меня волосы никогда не дорастали длиннее плеча, они такие жиденькие, тоненькие, ломались, и в результате косички получались как два крысиных хвостика. Как только школу закончила, так я эти косички чикнула.
– Но я помню, вы с цветом экспериментировали…
АФ: Очень короткий период. От природы я такая серенькая… или как он называется, этот безотрадный цвет? Пепельный, что ли? Я волосы высветляла. И вот в театре Ленсовета выпускается спектакль, был 1976 год, «Интервью в Буэнос-Айресе». Действие происходит, натурально, в Чили. Мне сделали черный парик, и это был ужас. Парик путался, лез мне в нос, в рот, в глаза, и я тогда от отчаяния окрасилась в темный цвет. А тут Рязанов возьми и пригласи меня в «Служебный роман»! Так я темная в него и вошла. Года два-три побыла и темненькой.
– Менялось ли ваше отношение к деньгам?
АФ: Наличие денег все-таки дает покой и свободу. Я помню нервные состояния. когда денег было очень мало, когда Владимирову покупали пальто в кредит, Варька родилась, мы ковер покупали в кредит, помню это состояние нервозности. Но у меня был замечательный друг, переводчица Полина Мелкова, старше меня она была. У меня вообще друзья все были старше, и я сейчас многих потеряла, мало их стало рядом… Так вот, Полина как переводчица получала неплохие деньги и всегда мне одалживала, была выручалочкой. Потом появились антрепризы, стали платить нормально. Помню, мы поехали со спектаклем «Последний пылкий влюбленный» в Америку, Стржельчик и я, и нам там платили нормальные деньги, 500 долларов за спектакль. Конечно, Саша Абдулов сегодня бы посмеялся громко, но это был 89 год, и это были огромные деньги. Их нельзя было ввозить, мы должны были там все потратить до копеечки. Нам посоветовали купить по компьютеру, и этот компьютер через подставных лиц мы продали, потеряв на этом, конечно, но даже это дало мне возможность купить избушку в Соснове. Единственное, что я знаю про этот компьютер, что это был первый компьютер на Песочной, в нашем онкологическом центре…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента