Татьяна Мудрая. Ангелоиды сумерек

   – Ты пока равен лишь себе самому, мон Анри, – говорил он далее. – Оттого сейчас тебе трудно. Когда Амадея терзала лихорадка, лучшие мелодии из тех, что он из себя родил, собрались у ложа, чтобы проводить отца в последний путь. Я провёл годы и годы, прикованный параличом к моей матрасной могиле: только стихи утешали меня, стихи и воспоминания. Я сочинял и переделывал на свой лад те, и другие. Жил в них – молодой, красивый, удачливый в любви, романтичный в ее терзаниях. Беттина… Нет, о ней пока умолчу. Не дело раскрывать тайны дам в их отсутствии. Но вот Иоганн. Ты знаешь, он изведал все те соблазны, что и мы трое, даже много более того. Женщин у него было, что раковин на морском берегу, и каждую он любил со всей страстью, каждой отдавал одну из своих бесчисленных душ. Умер он в годах, которые даже ваше время считает преклонными, но тело его оставалось телом античного борца. В самый последний миг рука его, казалось, писала стихи или философский трактат о природе небесного света. Вот он при жизни достиг всей мыслимой для человека мощи.
   – Выходит, напрасно я к нему так отнёсся? – спросил я.
   – Ничего не происходит без веской на то причины. Ты несовершенен: оттого удовлетворись пока этим моим ответом.
 
   После того никто из них не обременял меня какими-либо особенными признаниями. Однако со своего места я легко мог наблюдать за их повадками: привилегия домашнего животного, кота, к примеру. Кто не знает, что он всегда умеет отыскать в доме выгоднейшее место обзора, своего рода рубку, и вообще – самый лучший командный пункт!
   Судя по всему, все четверо были андрогинами: не трансвеститами, к кому я уже привык на воле, а существами сложной алхимической природы. Не раз я заставал Гарри в объятиях Амадея, причем лицо и фигура первого под мешковатым дафлкотом слегка, но несомненно изменялись, как поверхность пруда под дождем. Беттина кокетничала попеременно со всеми тремя Волками, но подстраивалась только к Иоганну, который в ее присутствии гораздо больше смахивал на Зевса в ореоле громокипящих кудрей. Лишь однажды Амадей заставил ее черты слегка погрубеть, а фигуру – расплыться в талии. Когда его метаморфичный инструмент умолк, она, по всей видимости, спохватилась, что теряет обаяние, и вернула себе прежний изысканный облик.
   Да что там: всё вокруг – мой костюм, моя убогая посуда, убранство камина, лаконичный интерьер залы – представало моим взглядам изменчивым и неизменно чарующим, как огонь.
   За всем этим я почти забыл, что испытания мои далеко не пришли к концу.
   Напомнил об этом, разумеется, Хельмут. Снова с самого раннего утра и опять до трапезы, которая состояла вчера вечером из чашки особым образом сквашенного молока без иных примесей. Я думал, лопух, что это к удаче.
   – Вот, братец мой, сегодня будет самое трудное, – сказал он, теребя застёжки своей красной мантии. – Чёрт, я ведь думал – обойдется.
   – Ладно, чего уж там, – ответил я в приливе душевной щедрости. – Веди нас, Сусанин.
   Боковым зрением я уловил начертание и смысл надписи над очередной дверью: «Свадхиштхана», иначе говоря, «Приятная». Это я по-каковски читаю, интересно?
   Внутри открылась городская площадь с довольно миленькими домами в стиле «средневековый фахверк», то есть с темными полосами по белой штукатурке, что расходились и пересекались под острым углом. Посередине возвышался помост. На помосте виднелось колесо довольно неказистого вида и размера, укрепленное на шесте в положении поперек.
   – Каретное, что ли? Вроде маловато.
   – Тебе, может, от мерса приволочь или вообще от КАМАЗа? Перетопчешься.
   Он снял колесо и кивнул:
   – Раздевайся и ложись. Не на него пока, а рядом. Вон на эту доску для разделки мяса. Руки над головой, ноги на уровне плеч, пожалуйста.
   И накрыл меня второй такой же плахой. Будто я человек-сэндвич.
   А и в самом деле, бывало такое в моей биографии. Продавал и сам продавался.
   Затем он ударил по нам ободом колеса.
   Костей не переломишь, не положив их на что-нибудь твёрдое, – так было сказано в моей любимой книге Халлдора Лакснесса. Или не зажав их между досками.
   Нет, было это не больней, чем зуб дернуть без анестезии. Только если у тебя таких зубов десятка четыре по всему телу…
   Слегка надоедает, знаете.
   А потом мой палач поднял мягкую, кровоточащую куклу, в которую превратилось мое бывшее тело, и заплёл в колесо, продевая веревки через каждый новый сустав, пока пятки не сомкнулись с затылком. Пенька, я так думаю, снова была высший класс: корабельный канат с красной нитью или типа того.
   Сам подняться на здешний кол Фортуны я, натурально, не мог. Сделал это Хельмут. Забил вместо оси порядочный шкворень и чуть повернул для проверки.
   – Ну как тебе эта карусель?
   – Ништяк полный, – прошелестел я. – Что вверху, то и внизу. И вдобавок уже пополам переехали.
   – Верно говоришь. Коли уж случилось самое плохое, что могло произойти… Калиюга… Калка…
   Конца я не услыхал.
   Хотя, как выяснилось, потерял сознание только на время.
 
   Дни степенно волочили ноги за днями. С высоты здешнего вороньего гнезда мне открывалась уютная жизнь местных обывателей, которые торопились на рынок – по воскресеньям его разбивали на одной из сторон квадратной площади – или в аптеку за мазью для чирьев и настойкой от любовных скорбей. Бодрой рысцой поспешал в ратушу чиновник средней руки, степенно шествовали городские старшины, каждый с широкой золотой цепью на шее. Купцы пересекали площадь нарочито деловой походкой. Иногда проезжал всадник на меланхоличной кобыле саврасой масти: здешний полисмен. Кираса была ржавой, кобыла роняла на булыжник мостовой тёплые яблоки. Их тотчас подбирали мальчишки: торговать на базаре или швыряться в зануду преподавателя. Торговки ругались, когда школяры подходили слишком близко со своим пахучим товаром, те в ответ бросались камнями и опрокидывали прилавки со съестным прямо себе в рот или за пазуху. Тут вмешивался стражник и грозил колодками и позорным столбом, со значением кивая в мою сторону. Потом они мирились под звон колокола и всем скопом отправлялись к большой мессе.
   Вечером дневной жар утихал, и на променад выходили гулящие девки в добротных парчовых платьях с голыми плечами и кружевной оборкой понизу. Грязная мостовая им не нравилась, они брезгливо поджимали алые губки и подбирали юбки повыше. Стражника эти красотки не ставили ни в грош, ни в полушку, но с купцами и старшинами побеседовать соизволяли. Тугой мешочек переходил из рук в руки, парочка скрывалась из виду в ближайшей подворотне.
   Среди ночи неизменно являлся Хельм, снова в чёрном. Предлагал:
   – Ты только скажи – я тебя дрыном против сердца ударю. Имею такое право.
   Я отрицательно мотал головой – язык и горло меня не слушались.
   А колесо моё всё плыло и плыло над головами….
   Калачакра – колесо судьбы. Сансара – колесо жизни.
   Время было неподвластно мне, но и я был неподвластен времени. На своём дощатом корабле я ощущал себя вне жизни, вне судьбы, вне любых уз и пут.
   Так длилось, пока, наконец, глас свыше не возвестил:
   – Что ты медлишь? Сойди с колеса!
   – Как я могу? – громко подумал я.
   – Просто захоти. Ты один властен над собой.
   – Верно, – ответил я.
   И сорвался в холодную и сырую бездну.
 
   Вытащил меня оттуда деловитый басок моего шефа:
   – Разве было можно этак увлекаться? Суета всякая ветхозаветная…
   – Всего лишь начало Нового Времени, – отвечали ему. – Ты бы его еще на Лестнице Гигантов установил, что в дивном граде Венеция.
   – Ну и перележал немного, – успокаивал некто третий. – Слегка протух и завонялся, между прочим. Да ладно, операция и не такое поправляла. Между прочим, заявлено право ещё на две попытки.
   – Ами и остальные, не забывайте насчёт моих интересов, – вклинился в беседу светлый голосок, живо напомнивший мне о том, как проститутки торговались с будущими клиентами. – Хельмут моё место перенял, помимо прочего.
   – Бет, успеется еще. У тебя чего, критические дни к самому горлу подступили?
   И они ушли, оставив нас с Хельмом наедине.
   – Вот какое дело, – начал он, покряхтев для разминки. – Восстановился ты, как, уж верно слыхал, только отчасти. Руки-ноги не работают и работать не собираются. Да ещё подгнивают маленько. Гангрена прикинулась, не иначе. Надо было там, в городке этом, меня слушаться. Волки, правда, считают, что так тоже неплохо: сам с колеса снялся, по наитию.
   – Так в прошлый раз от меня вообще рожки да ножки оставались, – слабо возразил я.
   – Ну, допустим, торопятся они, – ответил Хельмут. – Тоже понять можно. Еще через две процедуры тебя пропустить требуется.
   – Прямо сейчас?
   – Как знаешь. Я тоже, между прочим, не железный, а тут нужны точность и срочность. Пока дурная регенерация своё не поимела.
   – Ампутация без наркоза, – догадался я.
   – Угу. Мы тут совещались, что надёжнее: четвертовать или поработать четырьмя лошадками Апокалипсиса. Типа то ли оторвать, то ли отрезать, то ли всё вместе и сразу. Решили – хватит с тебя театра, миракля и прочих площадных издевательств. Ножи у меня заранее наточены, так что больших проблем с этим не ожидается.
   – Ладно, чего уж тянуть, – согласился я. – Он сказал «поехали» и махнул рукой, одними словами.
   – Тогда погоди еще самую малость, ладно? В самом деле поедем.
   Он удалился в архивное помещение и минут через пять выкатил через проём видавшую виды хирургическую каталку.
   – Господи, Хельм, это что – тоже раритет?
   О том, как ловко он определил нужное среди всяких там лепестков, лоскутков и сухих листьев, я даже не заикнулся. Видать, заливали они все насчет непредсказуемости находок.
   – Он самый. Раритет и антиквариат. На этой кроватке лежал последний на Земле смертник. Видишь, какие наручники и наножники по сторонам болтаются? Потом уж убийц и гомосексуалов никаким ядом не травили: за́раз пожизненное. Давай сюда переваливайся – и вперёд.
   – Сугубая проза, причем реалистическая, – пожаловался я, карабкаясь на средство передвижения.
   – Ничего, вот приедем на место – и будет тебе полный киберпанк, – утешил он. И покатил меня по направлению к предпоследней двери. «Манипура», мелькнуло у меня в голове. «Жемчужный город», услужливо перевело подсознание.
   В самом деле – то место, куда мы прибыли, больше всего напоминало внутренность огромной полой жемчужины или ракушки: нежные переливы перламутра, игра серебристых теней, ручьи радужных бликов. Четверо животных, отлитых из чистого золота, сидели у стен, повторяя своими формами тех, что служили двойными застёжками на парадной Хельмутовой униформе. Лев, бык, орёл и ангелоид.
   А посередине сего невыразимого великолепия…
   Чёрт и еще раз чёрт.
   Круглая блядская кровать под стёганым атласным покрывалом белого цвета.
   – Нам разве туда? – возопил я всеми порами моей новообретённой души. – Запачкаю ведь своей кровищей.
   – Ничего не попишешь – алтарь, – отозвался Хельм, причалив каталку и с трудом переваливая меня на роскошный палевый шёлк. – Как приказано, так и делаю. Чёрная месса навыворот, чтоб им пусто было.
   Здесь было вполне светло, однако он всё-таки прилепил на мой живот горящий огарок и поместил в головах и ногах ложа по высокому разлапистому восьмисвечнику. Посередине ветвей, каждая из которых оканчивалась толстой, короткой свечой из белого воска, торчало навершие в форме еловой шишки. Пламя трепетало, как пойманный заяц, и дёргалось наподобие картинки неисправного ти-ви.
   – Вот, смотри.
   Он распахнул полы куртки и продемонстрировал два тесака с широкими лезвиями и острым кончиком.
   – Эти ножи не просто заточены как нельзя лучше. Во всякой плоти, и в твоей тоже, существуют некие пустоты. Я умею находить места, где мясо, жилы и кости не соединены или срастаются непрочно. Когда я провожу лезвием по этим пустотам, части тела отделяются почти без усилий. Оттого я не устаю, а ножи никогда не теряют своей остроты.
   – Можно держать пари, что один из них тебе подарил тот мясник из даосской притчи, которого царь хотел пригласить в свои вельможи, – отозвался я, чуть приподнимая тяжёлую, как чугун, голову. – Разумеется, мясник отказал. Говоря, что здесь он на своём месте, а что до двора – это еще смотреть надо.
   – Властитель был умней, чем ты думаешь: он употребил сослагательное наклонение, – ответил Хельм.
   Захватил левой рукой мое правое плечо – и полоснул ножом чуть пониже своих пальцев.
   Десница отделилась в три приема. Та же горькая участь – уже от другого лезвия – постигла и мою любимую шуйцу.
   Я закричал – но не от боли, всего лишь оттого, что золотые фигуры ожили и ринулись к нам. Когда от меня – одна за другой – отпали и ноги, каждый зверь подхватил свою долю и сожрал в один момент. Небольшая заминка вышла у ангела с его крошечным, как гузка, ротиком. Кровь собралась в круглые шарики и стекла вниз, где впиталась в жемчужное покрытие. Звери попробовали было слизнуть капли, но когда это не удалось, вернулись на прежние места.
   – Вот и всё, малыш, – сказал Хельмут, утирая пот. Всё-таки устал или только перенервничал? – Теперь лежи и думай. Боль пройдет, культи зарастут, а когда придёт Беттина…
   – Выйдет сверхдолжная пытка, – вклинился я в паузу.
   – Беттине трудно отказать – ты ведь ее личная добыча. Притом она хочет ребенка, а это им трудно. Чем дольше живёшь на свете, тем про-бле… драматичнее размножение. Да и тебе напоследок полагается женщина, так что всё совпало.
   – Они в самом деле андрогины или мне почудилось?
   – Смотря как эти дела понимать. Вот Гарри, как ни смеются над его бабскими ухватками и манерничаньем, никак не сумеет зачать. И Амадей. А Ганс… Говорят, в своей новообретенной молодости он произвёл сына от плоти своей, но никто иной в том не был замешан. Уж больно сильно в нем было мужское начало.
   – Полная Урсула Ле Гуин. Левая рука…
   Я не договорил – утихшая боль проснулась и воткнула в упомянутую конечность острое шило.
   – Это у тебя фантомное, – утешил меня Хельм, заметив гримасу. – До нашей Ханни должно вроде утрястись.
   – Ханни. Медок. Это от волос пошло́?
   – Угм. Иоганн ее зовет еще Медовушка или Ламьель, как у Стендаля. По причине склонности к террору. Видишь ли, она из чистого садизма любит уткнуть мужика носом в перины и трахать сзади.
   – Куда и, главное, чем?
   – Не интересовался, право. Не был удостоен такой чести.
   Он снял с меня восковую лепёшку с остатками фитиля, накрыл то, что осталось от моего дорогого туловища, куском материи, расправил свою чистёхонькую мантию – и удалился.
   Я лежал смирно, как опара хорошо затворенного кислого теста, которую домовитая хозяйка поставила под чистую ширинку расстояться. И, не прилагая к тому никаких усилий, знал, видел и чувствовал всё, что происходит вокруг меня.
   Тонкую розоватую кожицу, вмиг затянувшую срезы.
   Зверей, которые окончательно успокоились и спрятались в горельеф.
   Хельмута в черной с серебром рясе.
   Амадея за фисгармонией и его слушателей: Иоганн подпёр рукой чуть отвисший подбородок, Гарри теребил глянцевый локон, Беттина расстёгивала свой дафл, под которым было телесного цвета трико. Оно делало ее похожей на целлулоидного пупса времён моей первой молодости.
   Также я догадывался, что в эти давно прошедшие годы был девочкой, Беттина же – тем самым созданием, которое готовилось нынче получить от меня ребенка. К чистейшему желанию не примешивалось ни капли похоти и садизма.
   Потом девушка разделась до самой кожи, бледно-смуглой, кивнула Амадею и прочим и, как была босая и нагая, подошла к моей двери.
   Что-то набухло в моём исстрадавшемся чреве и прорвалось наружу, словно почка или бутон. Покрывало скользнуло в сторону. Пупок стал как тупой наконечник копья – и пророс навстречу той, что прошла сквозь портал храма, стеблем великолепного лотоса.
   Лотос призывно раскрылся навстречу женщине – в его чашечке сияла неземным блеском чёрная жемчужина.
   – Ты даришь ее мне, – наполовину воскликнула, наполовину спросила Бет.
   Села между моих расставленных ног, наклонилась, еще больше сминая складки покрывал, и взяла жемчуг своими яркими губами. Проглотила. Выпрямилась, стоя на коленях, – пламя свечей одевало каштановые пряди точно нимбом.
   – Теперь я уйду, – проговорила она. – Уйти мне? Говори.
   Слово «да» в иных языках короче слова «нет», в иных – длиннее.
   Я не произнес ни того, ни другого, и она поняла.
   Оперлась на руки и слегка приподнялась над моим безгласным и неподвижным телом. Затем ее сильные ноги стиснули мою талию, будто древний пояс невинности, бёдра раскрылись, и влажные двойные уста поглотили мой бутон, который стал наливаться вновь – дабы цветок распустился уже внутри моей возлюбленной.
   И несравненное по красоте ожерелье из живых перламутровых бусин ринулось из меня, щедро оплодотворяя лоно.
 
   Хельмут объяснил, что приличия ради следует всходить на эшафот своими ногами. Разумеется, в реальной жизни получалось такое дай Бог со второго раза на третий, но идеал на то и создан, чтобы к нему всецело стремиться.
   Поэтому я вкушал напитки и впитывал разумные речи моих опекунов. Поили меня чем-то белковым – скорей всего, взвесью соевых бобов в молоке кормящей матери. Ею вскорости должна была стать и Беттина, поэтому в женщинах того же волчьего племени и такого же интересного положения не было недостатка. А чтобы меня не одолевали посторонние из числа ангелков и их клиентов, Хельмут отгородил мою прежнюю кровать нарядной ширмой. Также он снова посадил меня на цепь – чтобы не задавали лишних вопросов, как он объяснил.
   – Ну надо же, – сетовал он, – и впрямь ничто тебя не берёт: ни вервие, ни вино, ни огонь, ни кол, ни нож, ни наша Бетти.
   – Она-то как раз… – отвечал я с умеренно кислой миной. Чувствовал я себя слегка депрессивно – после того количества любви, что я из себя выдавил, неизбежно должен был начаться откат. Ноги и руки постепенно отрастали, как и пятый член, но не с той скоростью, как мне хотелось, и были похожи на студень из свиных голяшек. Это влияло тоже. Докучал и постоянный шум в окрестностях моего логова: хоть мой патрон и уверял, что каждый из тёмных ангелков производит его не больше, чем опавший лист, но как-то слишком их было много.
   – Хельм, если не секрет. Сколько твоих в целом – больше, чем обычных людей?
   – Шутишь? Гораздо меньше. На порядок иди два.
   – Даже сейчас, когда мор?
   – Даже сейчас.
   – Миллионы?
   – Тысячи.
   – И ты в их числе?
   – Ох, нет, я сам по себе. Иного не желаю – надо же кому-то испытывать… исполнять решения.
   Ну разумеется. Спрашивать, когда и как он снова за меня возьмётся, было уж очень, скажем так, затратно. Когда я, как древний Цинциннат, стал сокрушаться по поводу своей непохожести на прочих людей, он заметил:
   – Ладно, в следующий раз постараюсь на совесть. Что, кстати, на тебя наточить – меч или секиру? Ну, двойной топор? Меч вроде как благороднее.
   – Да что угодно, мсье. Я тебе полностью доверяю. А ты уверен, что меня проймёт?
   – Ну… Если отделить голову и сколько-нисколько подержать отдельно от тела, авось скончаешься как личность. В смысле назад не срастётся.
   – Звучит оптимистично до крайности, – я пошевелил отростками на конце правой культи: были они куда больше похожи на бахрому речной гидры, чем на нормальные пальцы, однако поильник в них кое-как держался.
   Не надо, между прочим, думать, что Хельмут один по мне дежурил. Последнее время к этому подключался и Красавчик. Амадей где-то вдали тешил слегка округлившуюся Бет своей музыкой, это создавало подходящий фон для задушевной беседы, и вот именно тогда Гарри добрался до меня с самой многозначительной из своих притч.
   – Ее мне, тогда совсем юнцу, поведал наш ребе. Потом я, как ни старался, не смог отыскать ее ни в Агаде, ни в Вавилонском, ни даже в Иерусалимском Талмуде… Неважно.
   Представь себе, что некая группа людей всю жизнь провела в закрытой наглухо комнате, где приходилось двигаться наощупь – с риском ввалиться в бездонный колодец или, на худой конец, в грязную лужу. Самые отважные предпринимали экспедиции и оставляли другим описания неведомых пространств. Когда они умирали, книги оставались на лице земли и постепенно вошли в официальный канон. Все должны были затверживать наизусть эти писания, и комментарии к писаниям, и комментарии к комментариям. Ходить в новые походы стало считаться безрассудным и даже прямым кощунством.
   Как-то один мальчик заблудился и случайно в полнейшей темноте наткнулся на подобие тяжелой завесы. Когда он приподнял ее за краешек, в лицо ему хлынул буквально океан света.
   – Твои люди – они что, знали, что такое свет?
   – Вообще-то да. Писали же они свои тексты при огне лампадок или и очага, где готовили пищу, – отозвался Гарри. – Только это был не настоящий свет: он умирал, не доходя до стен и до сводов пещеры.
   – Так я и знал, что сейчас на сцену явится Платон, – усмехнулся я.
   – Когда малыш очнулся и кое-как пробрался назад, его россказням не поверили, сочтя его безумным. Собственно, он таким и стал от большого страха. Только те дети и – много позже – взрослые, которые соглашались его слушать, были вполне нормальными. Большинство высмеивало нашего пророка, однако находились и те, кто принимал его слова за чистую монету. Тайком от остальных прокрадывались они к самой границе предписанного законом мира и дотрагивались до завесы. По возвращении их непременно ловили и жестоко наказывали. Впрочем, костер, на котором жгли отступников, также не был в силах развеять окружающую тьму.
   – Метафора, – отозвался я. – Не очень новая.
   – Не хочу спорить. Я лично услышал такое в первый раз. И, знаешь, чем кончилось? Когда со мной произошло то же самое, я просто изо всех сил дёрнул – и сорвал пыльную парчовую тряпку нафиг.
   Конец притчи показался мне прикольным, хотя не очень вразумительным. Я так думал, сейчас он распишет мне, как обыватели вначале все прозрели и решили поставить ему памятник, а потом начали стремительно слепнуть от избытка солнца и закидали дерзкого теми же камнями, что должны были пойти на постамент.
   Я хотел ему слегка попенять, но тут ввалился душа Хельмут с кувшином и заявил:
   – Пока суд да дело, весна пришла, всё живое двинулось в рост, аж соки заиграли. Андрей, ты когда-нибудь от березы пил?
   – Нечто с сахаром, закатанное в трехлитровые баллоны, – хихикнул за его спиной Вольф Амадей.
   – Залепить ранку смолой не забыли, зубоскалы? – строго спросил Гарри.
   – Этим наш Ганс пускай озадачивается: ему в новинку, – ответил Хельм.
   И махнул рукой: идите к себе, друзья.
   «Мы волки, не бобры, не злы и не добры», – фальшиво промурлыкал Амадей и удалился под ручку с Красавчиком.
 
   Березовый сок имел совершенно удивительный вкус: прохладный, светлый, мажорный. Я никак не ожидал от себя такой синэстезии чувств.
   – Спасибо, Хельм. Порадовал.
   Что-то в его лице – тень или усмешка – заставило меня добавить:
   – Напоследок?
   – Вроде того.
   – Когда?
   – Если ты не против, то завтра. Как всегда утром, на свежую, гм, голову.
   Надо сказать, что было время обеда, причем скорее западное, чем восточное. То есть поздний вечер. Вы скажете, в подземелье такие нюансы не имеют особого значения? Однако последнее время я чувствовал на своей шкуре все часовые пояса вкупе с параллелями и меридианами.
   – Решил, что применишь?
   – Меч. Не цвайхандер, однако, а короткий, боевой. Ты не против? Я его наточил не хуже тех ножиков: волос перерубает не только поперёк, а и вообще вдоль. Топор тоже хоть куда. Как у нас шутят, из лунного света лимонных долек наделает.
   – Замечательно. Прямо не терпится на вкус попробовать. Ах, если б было можно и то, и другое…
   – Не надо, малый. Оно конечно, настрой у тебя верный, боевой, да завтра дело пойдет всерьёз. Не как раньше.
   – Тогда на твоё личное усмотрение.
   Он с важностью кивнул и приказал:
   – Теперь хорошенько отмойся. Путь туда в прихожей, откуда Волки наружу выходят, а прихожая за дверью, что ты раньше приметил. До того мы тебя в тазу полоскали, это ж не то что настоящая ванна размером в небольшой пруд. Бриться последнее время было без надобности, но вот космы свои жидким мылом натри, ополосни и разбери на две косы. Можно было б и вообще подстричь, но так надёжней получится – будет за что в случае придержать. Ну, на цепи, как ручного мишку, водить тебя больше без надобности: куда не надо по пути не зайдешь. Та комната повернута на заход и светлая. Двусветная.
   Старинные слова означали, что в ней два больших окна, смотрящих на запад.
   – Стало быть, Волки солнца не боятся.
   – А с чего ты такое взял? И Волки, и прочие кланы. Им всё под силу. Ночью как днём видят, днём везде ночную тень находят. Но вот сумерки, как сейчас, – натурально волчье время. Пора меж волка и собаки.
   – Эй, погоди! – крикнул я вдогонку, ибо Хельм уже совсем наладился уходить. – Как снять эту херову опояску?
   – Сам смекнёшь, – пробурчал он. – Давно, чай, не дитятко несмышлёное.
   Действительно, все замки и заклёпки представляли собой нехитрую головоломку из тех, какими принято забавляться в дороге: повернул два раза по часовой, один – по секундной стрелке и разломил пополам по линии молекулярных спаек.
   Укутав торс в одно из своих полотенец и накрыв голову другим, я побрёл в запретную дотоле сторону. Волки, которые случились в зале, расступались охотно и даже с некоторой почтительностью.