– Что же тут смешного, если мальчик на работе поест?
   – Мама! Мальчики на работу не ходят! Мальчики ходят в детский сад!
   – Витюшенька, для мамы ты всегда мальчик, мама волнуется, чего же ты хочешь?
   Больше всего «Витюшенька» хотел удавиться. А еще больше большего – удавить маму. Месяц назад он расстался с разбитной девочкой Аллой неопределяемых кровей. Увы, дщерью Сиона она не была. Это подтверждали нос-картошка, узкие бедра и нахальные рязанские глаза. Она хотела или замуж и прописку, либо на фиг, потому что жизнь коротка. Мама прилегла в кардиологическое отделение с гипертоническим кризом, Алла пошла замуж не за Витеньку. А Витенька смиренно пошел на фиг – носить маме супчики в «кастрюльках» и натертые полезные субстанции вроде лука и хрена – в баночках. Рыдал он от души, размазывая по терке очередную «панацею». Гипертонический криз миновал, за ним последовало обострение невралгии – Витенька исправно умащивал маменькину поясницу змеиным и пчелиным ядом, но ее не брал даже скипидар. Ей все было нипочем. Воистину русским богатырским здоровьем обладала эта пожилая еврейская дама. После втираний Витенька приносил в койку чай с птичьим молоком. Массировал сухие птичьи стопы. Читал ей вслух на ночь не то Пастернака, не то Гумилева и мечтал только об одном – чтобы она умерла. Быстро и безболезненно. По ночам ему снились психоделические кошмары с матушкой в роли Троцкого и с ним – Витенькой – в роли ледоруба. Он просыпался в холодном поту и бесшумно, не дыша, крался на кухню запивать свой горячий бред ледяной водой.
   – Витюша! Ты простудишься! Не пей из холодильника! В чайнике теплая водичка, – страдальчески шептала мать из своей комнаты, дверь в которую никогда не закрывалась. Двери же в Витенькину комнату отродясь не было – ее заменяли древние бамбуковые занавески, намертво прибитые покойным отцом Давидом Семеновичем в год рождения Витюши.
   – Мама, я не пью из холодильника. Я пью из чашки.
   – Мама тебе только добра желает, а ты постоянно ехидничаешь! Все воспринимаешь в штыки… Ты же понял, о чем я! – Мама начинала рыдать, и Витенька просил прощения, приносил тонометр и успокаивал до самого рассвета. Потому что у нее бессонница. Еще бы. Столько спать днем.
 
   Виктор Давидович был тихим студентом-отличником, затем – неприметным исполнительным интерном, и уже четвертый год осваивал роль безынициативного покорного ординатора. Он сидел в обсервации и писал, писал, писал. За тех, кто оперировал, принимал роды и решения. Вечный ассистент, главный «куда пошлют». Витек безропотно заполнял все журналы протоколов и до победного конца звонил на станцию переливания, доводя до истерики своей тихой безответной настойчивостью даже бой-бабу заведующую.
   – Алле! Нина Васильевна? Здравствуйте. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужна четвертая отрицательная. Срочно.
   – Виктор Давидович, сейчас из кармана достану! – безапелляционно-саркастично заявляла в ответ железная леди Нина. – Вы в своем уме? Откуда у меня четвертая отрицательная? А сокровищ Эльдорадо вам не надо? До свидания…
   Короткие гудки.
   – Алле! Нина Васильевна? Здравствуйте еще раз. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужна четвертая отрицательная. Срочно.
   Короткие маты.
   – Алле! Нина Васильевна? Она вышла? С кем имею честь? С врачом-лаборантом? Здравствуйте, врач-лаборант. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужна четвертая отрицательная. Срочно. Нет. Денег у них нет. На обмен могу предложить любую группу из имеющихся в журнале резервных доноров. У вас нет? Понимаю. Но девочка может умереть. Куда позвонить? Я туда уже звонил. Вы – наша станция переливания крови. Вы обязаны обеспечить наше родовспомогательное учреждение… Что? Нет, Господу Богу я не буду писать жалобу. Я напишу рапорт начмеду и главврачу. А они – в горздрав. А те…
   Длинные матюги.
   Виктор Давидович не кричал, не бросал трубку. Он продолжал звонить и спокойным, бесцветным, невыразительным голосом требовать кровь, консультанта, юриста, сантехника и, как правило, добивался искомого. За это он был безмерно ценим и не изгоняем из операционных ассистентов, несмотря на абсолютный, законченный хирургический антиталант. У Витеньки была тяжелая рука и недобрый глаз. И в этом не было его вины. Вообще-то он хотел заниматься наукой, резать мышей, кошек, собак, а если повезет – то и обезьян. Пристроиться постдоком куда-нибудь в CDC-Центр[1]. Выращивать культуры клеток in vitro и в результате серии из трех миллионов экспериментов, найти средство от ВИЧ-инфекции, а то и от некоторых видов рака.
   Это его мама хотела, чтобы он был акушером-гинекологом. Чтобы маме на старости лет было чем намазать бутерброд поверх масла.
   Но Витя жил на голую зарплату врача второй квалификационной категории. С людьми общаться лично не умел – телефонные и электронные коммуникации давались ему куда лучше. Он был тих, скромен и не то что сказать «в лоб», а намекнуть на «спасибо» не мог. Хирурги, для пациенток которых он раздобывал цельную кровь редких групп, Er-массы[2] и прочие «блага», спасающие от геморрагических шоков[3] и ДВС-синдромов[4], горячо благодарили, жали руку и, бывало, совали долларов двадцать от щедрот. Но этим пока и ограничивалось. Витек не терял надежды обрасти когтями, зубами и характером. Ему казалось, как только его мамочка скончается – конечно же, легко и безболезненно, – все в его жизни наладится. И в личной и в профессиональной. Аллочек на этой планете много, всех не разберут ко сроку, когда его мамочка покинет юдоль земных печалей. «Например, во сне. Да-да! Это прекрасно – смерть во сне! – думал Виктор Давидович, заполняя очередной бесконечный протокол переливания крови и кровезаменителей за Петра Александровича или Елену Николаевну. – Или, скажем, я приду с дежурства, а никто мне не откроет дверь, прежде чем я достану ключ или позвоню. Эта тварь целый день, что ли, у дверного глазка проводит? Мама лежит под одеялом, лицо землистого цвета, рядом – томик поэтов Серебряного века. Я кидаюсь к ней с порога прямо в обуви. И никто мне не говорит: „Витюша, сними ботиночки, детка!“… А она… уже холодная. „Мама! Мамочка!“ – Витя смахивал слезу, чтобы не закапать бумагу. – Я устраиваю скромные, но достойные похороны. Лидия Иосифовна напечет пирогов или чего там положено на еврейских похоронах? Зажигаю эти… Как их?.. Впрочем, пусть все делает тетя Лида, а я буду сидеть печальный и безутешный. Место на кладбище рядом с могилой отца давно забронировано. Прекрасно! Одним геморроем меньше. Вещи ее раздам старушкам. Кровать – выкину на помойку. Обдеру все обои, плинтуса, выжгу всех тараканов автогеном. Сделаю капитальный ремонт. Или вообще продам эту квартиру. Уйду в запой. Вернусь на теоретическую кафедру. Это, в конце концов, никогда не поздно. Женюсь на какой-нибудь Дуньке, наделаю с ней славных карапузов-суржиков, подберу на улице бездомную дворнягу и…»
   – Вить! Вызови в четвертую к Ивановой ЛОР-врача, а? Я убегаю в операционную!
   – Ладно.
   Виктор Давидович выныривал из своих мыслей, дописывал протокол и начинал звонить в оториноларингологическое отделение:
   – Алле! Здравствуйте. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужен консультант в роддом. Срочно. Первый этаж. Четвертая палата. Иванова. Нет, она сама прийти не может. И с санитаркой не может. Она беременная. Сейчас зима. В переходах холодно. Вы обязаны консультировать родильный дом. Не вы отвечаете? А кто отвечает? По какому номеру перезвонить? Записываю…
   Короткие гудки.
   Короткие матюги.
   Длинные матюги.
   Максимум через час оториноларинголог на месте. Чтобы, заглянув Ивановой из четвертой палаты в сопливый нос, сделать запись в истории родов: «Катаральный ринит». И проклясть Виктора Давидовича до седьмого колена за то, что оторвал от куда более важных профильных пациентов, заставил переодеваться и топать бесконечными мрачными больничными подвалами-переходами из-за такой ерунды.
   – Ты не будешь брать кастрюльки?
   – Нет, мама, не буду. Спасибо. Сама поешь.
   – Да холодильник ломится, Витюша! Разве мне самой что-нибудь надо? Ладно уж, иди на свое дежурство. Мы с Лидией Иосифовной вдвоем выпьем шампанского, телевизор посмотрим. Что уж теперь поделаешь, если ты себе такую работу выбрал. Не забудь позвонить мамочке, Витенька. Ты вернешься с дежурства, а под елочкой будет для тебя подарок. Что ты в этом году попросил у Деда Мороза, мой мальчик? – шершаво щебетала мама, поднимая воротник плаща и укутывая Витюшину шею шарфом.
   Виктор Давидович с ужасом представил себе красиво завернутый в подарочную упаковку хладный мамин труп под обвешанной золотистыми шариками искусственной елкой и, быстро чмокнув ее в щеку, выскочил за дверь.

4. Дежурный анестезиолог

   Сергей Алексеевич проснулся от оглушающего тявканья. Голова раскалывалась, во рту было сухо, как в пустыне. Он привычным движением потянулся за бутылкой минералки. К счастью, она была на месте. И в ней, против обыкновения, была вода. В голове зашумело, мыслительные шлюзы открылись, по нервным волокнам побежали импульсы, и на коре головного мозга загорелась неоновая надпись:
   «От тебя ушла жена!»
   «Да она уже две недели как ушла!» – заливисто захохотал пекинес, прочитав первую Серегину мысль.
   – Ну, и слава богу!.. Когда же ты научишься справлять свои нужды в кошачий лоток, скотина проклятая?! – попытался сменить тему непутевый хозяин.
   – Ни-ког-да! – пролаял Принц и демонстративно помочился на Сережины тапки.
   – Ой, вот только не надо! Мне до «белки» далеко, а ты не ньюфаундленд. И если уж ты решил со мной разговаривать, так делай это хотя бы голосом Василия Ливанова, как положено, а не писклявым сопрано нашей бывшей супруги.
   Пекинес подошел и ласково лизнул Сережкину волосатую лапищу. Умильная мордочка этого существа, ни за что ни про что награжденного глупой кличкой Принц, выражала сочувствие и готовность порвать любого, кто обидит такого большого и такого доброго, хотя слегка и не от мира сего, хозяина.
   – Да, знаю я, знаю! Я тебя тоже люблю. Ладно, все равно этим тапкам уже год как самое место на помойке. – Псина согласно затрясла головой. – А почему мы уже целую неделю не сменим тебе это дурацкое имя на что-нибудь более подходящее грозному кобелю, а? Какой ты, на хрен, Принц? – Лохматый плюшка на коротких ножках залаял согласным басом. – Ты будешь… Ты будешь… Надо на «П», да? Пиндос. Не хочешь? Пантелей. Тоже нет? Пифагор? – Пес шлепнулся на спину и в отчаянии замахал передними лапами. – Плутарх. Плутоний. Преднизолон. Перун. Пенис. Представляшь, гуляю я с тобой в скверике, а ты убежал, тварь эдакая, и я ношусь по газонам и ору: «Пенис, ко мне! Пенис, вернись, это я, твой хозяин, я волнуюсь!» – Пес уселся на задние лапы и посмотрел на хозяина с укоризной. – Ну, я не знаю, не Путиным же тебя величать. Сам тогда предлагай.
   – Гав-гав-гав! – заливисто залаял временно безымянный пекинес на будильник.
   – Полвосьмого!!! – в ужасе завопил Сережка. – Ах я пидорас! Нет-нет, даже не думай! – Он строго посмотрел на кобелька. – Как ты себе представляешь это «ко мне!»? Будешь пока просто Пес. Невзрачно на первый взгляд, конечно… Зато все-таки на «П». Ладно, быстро собираемся, делаем свои большие собачьи дела прямо во дворе, назло дворнику, и папа быстро уходит. У папы дежурство! И вот только не надо скулить. Я что, по-твоему, должен с тоски издохнуть на Новый год? Нет уж! Папа специально поменялся. Я пойду в роддом, там люди. Там анестезистки – снежинки, санитарки – снежные бабы, маленькая елка и большая жизнь. Не переживай, я тебе оставлю целую гору корма и чистый лоток. Впрочем, если тебе будет невыносимо тоскливо – гадь, где твоей душеньке угодно. Если кто тебя и осудит, так только не я. А больше тут и нет никого. – Пес вздохнул. Сережа вздохнул. Скрипнув, вздохнула дверь, и надрывный астматический лифт повез их на утренний моцион.
   Жена от Сергея Алексеевича уходила последние два года регулярно. И на сей раз ушла, похоже, навсегда. Во всяком случае, наконец, забрала вещи, микроволновку и единственный компьютер.
   Они были очень красивой парой. Он – высокий форматный брюнет. Она – выше среднего тонкая блондинка. Кроме внешней сочетаемости, они совершенно ничем не подходили друг другу. Сергей – добросовестный честный парень, любивший свою работу и отлично с ней справлявшийся. В нем было врачебное предвидение. То, что выдается лишь немногим и по большому блату Тем Самым, В Кого Мы Верим. Или не верим. Ему все равно. Сергею был щедрой рукой выписан бонус на предощущения изменений гемодинамики пациентов. Не задумываясь, он инстинктивно выполнял именно то, что спасало и стабилизировало. Его руки сами по себе творили верное в верном месте чужого организма. Это было шестое чувство в периоде. И дар этот был отнюдь не из легких. Он мучил своего обладателя. Довлел над ним. Сергей Алексеевич не был врачом – он был встроенным в организм пациента сверхчувствительным датчиком. И датчик этот улавливал все. Все – это значит не только жизненные показатели, но и дым посторонних переживаний, отливы чужих событийных рядов и приливы роковых волн. Это модно именовать «экстрасенсорикой». Его называли хорошим диагностом и ремесленником, что в комбинации и есть лекарский талант. Сам себя он считал поломанным приемником. Таким, что не настраивается на нужную волну, а улавливает из эфира все подряд.
   Пройдя Крым и рым всевозможных реанимаций и хирургических отделений, Сережа осел в акушерском стационаре, где верят, не веря, и, саркастически усмехаясь, молятся божку Интуиции. В предыдущих врачебных департаментах он не уживался отчасти и потому, что всегда шел наперекор начальству, если был уверен в своей правоте. Он выписывал дорогостоящие медикаменты для «ничейных» старушек и не боялся процедуры списания наркотиков, если речь шла об онкологическом больном. Он был слишком человечен для врача и слишком чувствителен для анестезиолога. И еще – он не умел вымогать деньги, хотя искренне пытался научиться. Даже с хирурга он не мог стребовать причитающуюся ему долю от блатной операции, «ничейным» же пациентам, а то и просто бомжам закупал нехитрую провизию и элементарные медикаменты на свою зарплату.
   Елена Николаевна была хорошим, умным начальником – она ценила Сергея за настойчивость. И верила ему даже там, где другие анестезиологи имели кардинально противоположное, подтвержденное лабораторно, мнение на предмет врачебной тактики.
   А красавице жене все это – пришибленность, увлеченность и особенно безденежье – крайне не нравилось. Она преподавала математику в школе и очень неплохо считала чужие заработки. Особенно – врачебные.
   – Клюкин машину купил. Новую. А ты?
   – А я не купил, – честно отвечал Сережка, обезоруживающе улыбаясь.
   – А Фирсов – квартиру, – ворчала она.
   – А моя фамилия Зимин.
   – Моя, к сожалению, тоже не Гейтс, – говорила жена и, хлопнув дверью, отправлялась «учить дебилов решать уравнения». Иногда родители «дебилов» нанимали Софью не-Ковалевскую репетиторствовать, но эти скромные доходы никак не соответствовали ее чаяниям. Впрочем, от Сони быстро избавлялись. Она была не в меру истерична и совершенно не ладила с детьми.
   Лишь в одном они были похожи, как однояйцовые близнецы: оба – и Сережа и Соня – были окончательными, гениальными «ходоками».
   Сергей Алексеевич не мог пропустить ни одной новой юбки. Вернее – пижамы. Включая санитарок. Софья Алексеевна охотно ложилась подо все, что способно шевелиться, включая отцов учеников. Но если Сережка радостно дарил дамам себя, то Сонечка требовала от мужчин мзды за подаренные утехи. Обожала презенты – желательно стоящие, да и деньгами не брезговала.
   Они охотно совокуплялись и друг с другом. Сергей был равнодушен к Сониным изменам. И это ее бесило. Сама она – напротив – была ревнивой до коллапса. Причем – в буквальном смысле этого слова. От ярости у нее падало артериальное давление чуть ли не до запустевания сосудов головного мозга, и Сережке приходилось выполнять профессиональные обязанности на дому. Также она обожала публичные сцены, а Сергей, как это ни странно, был парнем домашним, уютным и где-то даже стеснительным и трепетным.
   Детей за пять лет брака у них так и не случилось. Да им не особо-то и хотелось. А вот месяц назад Сергей приобрел собаку. Вернее, ему – в благодарность от пациентки – подарили щенка, получившегося от слияния элитной собачьей яйцеклетки с не менее элитным собачьим сперматозоидом. Серый носился с несчастным пекинесом, как мать родная, а Сонька лишь снисходительно-одобрительно взглянула в сопровождавшие песика бумаги и назвала его Принцем. Более никакого участия она в жизни животного не принимала. Принц же люто возненавидел математичку. Он гадил в ее обувь похлеще шкодливого кота, растрепал в лохмотья все ее сумки, умудрялся с ювелирной точностью куснуть новые колготки так, чтобы привести в негодность вещь, ни капельки не ранив человека. Чтобы не вызвать гнев Хозяина. Потому что Сережка – Собачий Бог – над стрелкой на колготках посмеется, а за отмеченную зубами ляжку можно и получить веником. В общем, пекинес Соню за человека не считал. Тем более – за собаку.
   Пес стал поводом. Когда нагадил на разложенное на кровати новое Сонино платье. Причин было и без того предостаточно. Тем более Сонечка уже недели две желала уйти к очередному любовнику, более перспективному в материально-финансовом плане, чем «вечный неудачник» Сергей Алексеевич. Последний скорее обрадовался, чем расстроился, и тут же отправился в долгожданный загул. Неделю назад он с ужасом осознал, что грядет Новый год, а встречать его не то чтобы не с кем, а скорее не хочется – именно с теми, кто имеется, не хочется ни есть, ни пить, ни спать. Он быстренько поменялся – практически молниеносно. На всю голову семейный и добропорядочный Саша совсем не был согласен с составленным графиком, но он так давно не дежурил по праздникам, что отвертеться не смог. А тут – такая удача сама нашла. Он пообещал Сережке деньги за дежурство, бутылку хорошего коньяка и поддаться в нарды. На такой подарок Серый и рассчитывать не мог, потому что Александр Николаевич был бессменным чемпионом оперблока по этой такой незамысловатой и такой многосложной игре. На то он и Новый год, чтобы мечты сбывались.
   – Ладно! Папа пошел, не грусти! Вода у тебя свежая, много. Еда вкусная, еще больше. – Глядя на умильную лохматую мордочку, Сережка почувствовал себя злым-презлым и гадким-прегадким папашей, который оставляет малого ребенка взаперти. Одного! Да еще когда?! В новогоднюю ночь. – А завтра мы будем долго-долго гулять и пойдем в гости к мерзавцу Клюкину. Хочешь, он покатает тебя на новой машине? А смотри, что папа тебе купил! – Сережка извлек из-за спины фигурную «косточку» из сухожилий, мячик и резинового поросенка с пищалкой. – В общем, не скучай, пищи во всю мощь, а от салюта можешь спрятаться под подушку. Разрешаю тебе ее сгрызть. В конце концов, у тебя должен быть снег и конфетти. А завтра мы нарядим маленькую елочку. Ну и что, что мы одинокие мужчины? Это ненадолго, уверяю тебя. Может, все-таки назвать тебя Пенис?
   Он поцеловал забавную грустную собачку в мокрый нос и быстро закрыл за собой дверь. Лифта дожидаться не стал. Печальное поскуливание погнало его вниз по лестнице.

5. Дежурный неонатолог

   – Ты с сахаром? – спросила Таня.
   – А ты не помнишь? – Вадим Георгиевич, прищурившись, посмотрел на нее.
   – Ну, мы же разводимся. Вернее – расходимся. Ты так и не был на мне женат. – Она пожала плечами.
   – И ты считаешь, что в связи с этим я перестал пить кофе с сахаром?
   – Ну, мало ли. Вдруг. В твоей жизни перемены…
   – Что не имеет смысла менять – не имеет смысла менять никогда.
   – Например?
   – Например, кофе с сахаром.
   – Вадим, ты всегда был демагогом.
   – Я называю это риторикой.
   – Ты невыносим.
   – Это правда.
   – Боже, ты согласился!
   – Не ехидничай. Я всегда соглашаюсь с правдой.
   Они мирно пили кофе на кухне. Никаких разводных страстей ни он, ни она не испытывали. Вадим вообще не любил продолжать что-либо дольше того, пока оно естественным образом длится. Почему-то считается, что закапывать надо только мертвецов. А с мертвыми чувствами можно продолжать жить, со временем принюхавшись к приторному запаху тления и не замечая трупных пятен тромбированной застойной мертвой субстанции, некогда снабжавшей живое.
   А она… Что ж, ей было грустно. Но Татьяна понимала, что ничего не изменить. Не с ним.
   Это внезапно началось на какой-то новогодней вечеринке три года назад, куда Вадим пришел со своей прежней женой, и плавно сошло на «нет» с течением времени. Она тогда хотела его. Он – хотел ее. Они получили друг друга. Просто чувства одного оказались менее жизнеспособны, чем такие же – другого. Потому что она хотела его и сейчас. Это извечная проблема парных игр. Тех же нард, к примеру. Один еще азартен донельзя, а второй бросает кости лишь по инерции. Вадим был не из тех, кто по инерции. Он сообщил Татьяне о своем решении, как только понял, что Света – это не просто партия. И не просто – серьезно. Света – это единственно возможное. Единственное то самое. Та самая. Жизнь. В которой он и она – звенья одной ДНК и не живут друг без друга.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента