Татьяна Соломатина. Одесский фокстрот

   – Вова, ты лысый, чтобы тебя никто в воде за хвост не мог схватить? – спросила я.
   – Не ты, а вы. И не Вова, а Владимир Георгиевич, – не уступил мне в наглости совершенно лысый Вова.
   – Там… Там где-то её старший брат, – прошептал вконец опустошённый переживаниями тренер по стендовой стрельбе и вырвал из моей ладони свою руку. И тут же меня за руку взял Владимир Георгиевич. Или я его. Не помню, кто первый это сделал. Тренер по стендовой стрельбе похлопал совершенно лысого Вову по плечу, поцеловал меня в макушку и пошёл. Отойдя от нас на пяток шагов, он обернулся и потряс сцепленными в замок и воздетыми над головой руками. После чего ушёл, не оглядываясь.
 
   – Какой-то он странный, – констатировала я.
   – И не говори! – поддержал меня Владимир Георгиевич. – Ну что, идём в бассейн, поплаваем?
   – Слава богу! Вы знаешь, – вежливо сказала я, – я очень не люблю бегать. Терпеть не могу.
   – А с ними зачем бегала? – мотнул головой Владимир Георгиевич в сторону ушедшего тренера по стендовой стрельбе.
   – За здоровьем! – с готовностью откликнулась я.

* * *

   – А не пройтись ли нам по трассе здоровья! – сказала я как-то раз октябрьским днём своему мужу, когда вместе с ним снова была в этом городе.
   – Идём! – радостно согласился мой муж.
 
   И мы пошли.
   Мы шли по Дерибасовской. Затем мы шли по Пушкинской. И снова шли – по Бунина. Немножко по Канатной. И чуть-чуть – по Маразлиевской. И свернули на Суворовскую аллею.
 
   – Это Парк Шевченко!
   – Ага. Мы с тобою здесь не раз уже были.
   – А где трасса здоровья?
   – Подожди. Сейчас всё будет! – сказала я. – Но надо присесть и выпить.
 
   Как доверчивы любящие мужчины! Лик мужа был ясен и светел. Мы пили текилу с видом на порт, и мир моего самца был спокоен и безмятежен. Стадион ЧМП^[3]. Памятник Неизвестному Матросу. Памятником самим себе – живая композиция «Вечные Бездомные Собаки», на которых плевать тем, за кого голосуют балконы.
   Ланжерон.
   Ох уж этот Ланжерон! Как меня подставили корректоры первого издания «Большой Собаки», исправив одесского градоначальника Ланжерона на технический термин «лонжерон», означающий основной силовой элемент конструкции. (Или то они вложили в правку фамилии одесского градоначальника сакральный смысл, ускользающий от простых смертных не-корректоров?) Как я подставила сама себя, невнимательно вычитав вёрстку, поскольку тогда ещё доверяла корректорам и ответственным выпускающим редакторам! А между тем фамилия храброго генерала, большого балагура, доброго и правдивого, хотя и рассеянного человека, не имеет ничего общего со значением слова «лонжерон» ни в русском, ни во французском языках. Кстати, о космополитизме и малости шарика нашего совместного проживания: в юности Ланжерон сражался за независимость североамериканских штатов. Позже – участвовал в войне 1812 года сами знаете кого с кем. Умер в Петербурге. От холеры. Как будто ему одесской холеры было мало, чтобы умереть! (К слову, о мистике: всю жизнь Ланжерон очень боялся умереть от холеры.) Как и сменивший его на посту градоначальника и губернатора Новороссийского края Воронцов, Ланжерон завещал похоронить себя в Одессе. Прах Воронцова спасли евреи, а останки Ланжерона… Из того Успенского храма божьего, где был погребён Ланжерон, при советской власти устроили… спортзал. Впрочем, ему, полагаю, уже всё равно на власти и на корректоров. Ланжерон давно сошёл с трассы.
 
   – У Ланжерона было три официальных жены. И двое внебрачных детей от одной польки. А один из этих внебрачных детей женился на даме, которая отказала Пушкину.
   – Три жены? Двое внебрачных детей? А ты говоришь…
 
   Моему мужу дорого его здоровье, поэтому он не продолжает. Только смеётся.
 
   – Ланжерон основал Решильевский лицей. Второй в России после Царскосельского.
   – И что это ему дало?
   – Ничего.
   – А что это дало городу?
   – Тогда или сейчас?
   – Вообще.
   – Ничего.
   – Тебе не нравится этот город.
   – Какое свежее наблюдение!
 
   И по глотку текилы с видом на белые шары Ланжерона.
 
   – Ланжерон читал Пушкину свои стихи. И пьесы.
   – И что Пушкин?
   – Пушкин был мерзавец и сноб. Кого он тут, в Одессе, только не попользовал. Как та троюродная сестра нашей подруги.
   – А Ланжерон?
   – А Ланжерон был графоман. Что не помешало Пушкину…
   – Все писаки сволочи. Ты – не исключение.
   – Как лучше умереть? От холеры или как настоящий ниггер – в уличной перестрелке?
   – Лучше умереть, как Чехов. Или Бунин.
   – В любом случае, мы все умрём. Достаточно скоро.
   – Я в курсе. Пошли уже по твоей трассе здоровья. Может, удастся хоть немного отсрочить?
   – Или ускорить.
   – Не важно. Сегодня дороги выбирают нас.
 
   Отрада.
 
   – Скоро конец? – спрашивает муж.
   – Здоровью?
   – Трассе.
   – Ты же хотел отсрочить!
 
   Он приподнимает бутылку текилы – прикидывает коэффициент отсрочки. Я смеюсь.
   Канатная дорога не работает. Не сезон. И что мне ему ответить? «Это, родной, только начало!»? Вот так нагло – этому бугаю с вытатуированной на предплечье акулой? Моему мужу, единожды официально женатому и не имеющему внебрачных… Тут нельзя сказать наверняка, и я ничего не хочу об этом знать. Есть вещи, о которых нам знать ничего не надо, потому что просто не надо. Я когда-то не знала, что это за такая трасса здоровья, и ему не надо этого знать.
 
   По текиле с видом на источенный временем огромный прибрежный валун-ракушняк.
   В детстве мне казалось, что он незыблем, как вечность. Что он был всегда и будет всегда. Но он… Что же со мной? Он – камень! Он просто обязан жить вечно. То есть как минимум больше тысячи лет. А он источен, обтёсан волной и кедами туристов. И на меня обрушивается экзистенциальный мрак. Что же тогда со мной, если с ним – такое…
 
   – Стой! – кричу мужу.
 
   Он застывает, как вкопанный.
 
   – Это же ракушняк! Известняк. Из него половина Одессы построена! То есть – вся старая. Это что же – вся старая Одесса так?! Все вот эти, прости господи, «неповторимые архитектурные ансамбли» центра города?!
   – Расслабься, – говорит мне муж, озирая окрестные склоны, на которых понатыкано бетонных громадин. – Или ты всерьёз хочешь порассуждать о глупости, жадности и о цикличности времени?
   – Если такое с ним, с незыблемым маяком моего бесконечного детства…
   – Всё бесконечно. Ничто не вечно… Надеюсь, что и твоя трасса здоровья тоже.
 
   Ненадолго обрушившийся мрак рассеивается. Под очередную порцию текилы. После чего из нашей заплечной сумы извлекается банка икры и французская луковая булка. Садимся на бровку бетонного ограждения пляжа. Текила, банка икры и французская булка почти примиряют меня с неизбежностью конца. Муж задирает вверх указательный палец и жестом фокусника извлекает на свет пластиковый контейнер с греческими маслинами – размером с греческий же орех. Всё. Моё примирение с неизбежным концом – окончательно.
   Перекусываем, болтая ногами и наблюдая чаек.
   Разносортные морские пернатые прочёсывают территорию пляжа. Она отнюдь не пустынна. Вот на подстилке примостились три одинокие феи. Они не смотрят в море. Они оглядывают окрестный песок в поисках подходящих самцов. Чаек обоих полов интересует только и только еда. Маленькая серенькая птичка бродит кромкой прибоя. Ходит. Наклоняется. Тюкает клювом. Проглатывает. Разражается противным криком в одинокого пса, бегущего по влажной полосе песка. Отлетает. Возвращается. На людей вовсе не реагирует. Огромная белая птица приземляется посреди пляжа, издавая оглушительный визг. И серые, и белые, и маленькие, и большие – расходятся и разлетаются в разные стороны. Но недалеко. Язык их пернатых тел понятен: «Опять эта чокнутая принеслась, блин! Щас всё наломает!» На фоне этих галдящих индюшек обычно высокомерные вороны выглядят неуверенными первокурсниками перед зимней сессией. Но только выглядят. Хитрюги. Своего не упустят!
   Начинаешь понимать Хичкока.
 
   Бетонный мол яхт-клуба.
   Пляж Дельфин.
   Санаторий имени Чкалова.
   Бегуны. Велосипедисты. Роллеры.
   Трасса здоровья весьма оживленна и востребована. Снаряжение модное. Велосипеды – горные, со светодиодными фарами и мигалками. Изредка проносятся трековые – с влитыми в них всадниками в обтягивающих костюмах. Ролики – на силиконовых колёсиках. Напульсники. Наколенники. Шлемы. Здоровье на трассе нынче надёжно защищено. Никакого удовольствия от мордой об асфальт. И не скучно, опять же, – наушники тянутся к айфону. Надёжно. Красиво. Современно. Глаз радуется!
 
   – Устала? Может, хочешь присесть? – кивает на скамейку под оливой.
 
   Я? Устала?! Нет, я не устала. Но не настолько глупа, чтобы отрекаться от мужниной заботы. А то вот так вот будешь говорить: «Шо я, сама себе не закажу?!» – так и дождёшься, что только сама себе и будешь заказывать. Так что я не устала. Но я присяду на скамейку.
   Поворачиваем к ближайшей. На ней белой масляной краской написано: «ЗАЧЕМ». Вот так – без знака вопроса. Эдакое меланхолично-философское «зачем». Смеёмся. Чья-то горькая самоирония забавляет. По глоточку – и идём дальше.
   Темнеет.
 
   – Ты не устала?
   – Нет.
   – Ты не устала?
   – Нет.
   – Ты не…
   – Если я скажу тебе, что я устала, что изменится?
 
   Он знает, что я никогда не скажу, что я устала, если от этого ничего не изменится. В хорошую сторону. В плохую может измениться его настроение. Даже будучи маленькой девочкой, я не портила взрослым дядям настроение. Как минимум – своей усталостью. Всё остальное – проблемы взрослых дядь.
   По левому борту возникает какая-то чумовая стройка. У самого синего в мире. И даже прямо по колено в нём. Устрашающих размеров железобетонный каркас будущего монстра под названием «элитный многоквартирный дом». Элитные дома многоквартирными не бывают. Как и хороший кофе – растворимым. Впрочем, и таунхаусы я не нахожу «элитной» формой жилья. Что это вообще – «элитное жильё»? Есть дом. И есть – всё остальное. Дом может быть даже избушкой. Хотя, конечно, лучше особняком на Лазурном берегу. В первом ряду. Но то, что натворили с одесским побережьем, не вписывается ни в какие нормы и правила. Начиная от архитектурных и заканчивая общечеловеческими. Вернее сказать: начиная с общечеловеческих и заканчивая… Чем заканчивать-то, если начинали не с того?
   Наверное, я всегда была ужасной занудой, потому и тренер по стендовой стрельбе так от меня устал когда-то давно. И муж вот теперь тревожится, не устала ли я?.. От собственного занудства разве что.
 
   – Ты бы стал жить в таком доме?
   – Ну…
   – Я – нет.
   – Ты бы не стала жить в Одессе.
   – Так я тут и не живу. … Это здание загораживает вид на море.
   – И обратно.
   – Да. Оно загораживает вид на море и обратно. Раньше здесь были пустынные пляжи санаториев. Метеорологические и биологические станции. Обрыв ботанического сада был увенчан пограничной будкой и…
   – Это диалектика, детка. Тому, кто бродил здесь сорокалетний, когда ты малолетством брала на измор уставших от жизни мужиков…
   – Всего лишь тренеров. По стендовой стрельбе.
   – … брала на измор уставших от жизни тренеров по стендовой стрельбе, не нравилась пограничная будка, венчающая обрыв.
 
   Со стройки, некогда бывшей метео– или биологической станцией, выскакивает мужик.
 
   – Закурить не найдётся?
 
   Смотрим на мужика. Он – то на нас, то наверх. Мол… Ну да. Мы понимаем.
 
   – На работе задержался, – извиняется. – А курить!.. – снова смотрит наверх.
 
   Муж протягивает ему открытую почти полную пачку. Тот берёт.
 
   – А можно две?
   – Оставьте! – муж машет рукой, мы разворачиваемся и уходим, не дожидаясь велеречивых расшаркиваний, номинальной благодарности и, возможно, небезынтересных рассказов о чьей-то жизни.
   – Спасибо! – нам вслед.
 
   Не надо жадничать. И заставлять уставшего мужика, задержавшегося на работе, гонять ещё и «наверх», за сигаретами. Курить он явно не бросит. Зачем? А вот работу…
   Внезапно становится легко и забавно. Да и хрен с ним. Не с мужиком. С бетонным монстром по колено в море. Остаётся только молиться, чтобы обрыв, ныне увенчанный разнообразной роднёй монстра, не обрушился на своего собрата-переростка, уничтожившего пару-тройку пляжей и исследовательских станций. Нечего исследовать. И некогда молиться. Быстро темнеет. А до конца трассы здоровья надо дойти.
 
   Молодая мамаша толкает в гору коляску. Пыхтит.
 
   – Ты не устала?
 
   Хочется стукнуть мужа. Моего. Потому что муж дамы, толкающей в гору коляску, таки присел на скамейку. С пивом.
 
   – По глоточку?
 
   Хитрый лис. Знает, чем соблазнить. Текилы ночью из горла на трассе здоровья – самое оно!
   Мимо проезжают велосипеды, вспыхивая многоцветьем сигнальных огоньков и тут же растворяясь во мраке. Проносятся роллеры в должной экипировке. И целеустремлённо таранят пространство бегуны. Проезжает электрический мини-автобус…
 
   – Смотри, он по маршруту «Ланжерон-Аркадия»! А мы как…
   – Мы – идейные!
   – Да? И в чём идея?
   – Дойти!
   – Где уже эта Аркадия?
   – Скоро!
   – Тридцать третьему «скоро» веришь уже не так, как первым трём.
   – А ты верь.
   – Ладно. В конце концов, идея была не в «скоро».
   – Вот именно. Смотри, вон «Глечик»! Мы с тобой здесь были.
   – Да?!
 
   Ресторан «Глечик». Как он выжил? Он тут был даже тогда. В пять.
 
   – Да это был совковый шик! Не такой, конечно же, как крыша Морвокзала. Но всё-таки…
   – Да-да. Что-то припоминаю…
   – А потом открыли «Лобстер». На повышенную стипендию можно было выпить чашечку кофе.
   – Такая низенькая была повышенная стипендия?
   – Такой дорогой был кофе. Плюс инфляция. И вообще – время интересное. Сам знаешь, ты же ровесник «Глечика»! Причём буквально. Его открыли как раз в 1969 году.
   – Знаю. Но было интересно услышать от тебя.
   – Ты думаешь, что я не помню, как вся страна жила на зарплату в сто сорок рэ, когда доллар был уже за тридцатку? Или что прохвосты – будущие коммерсанты – выкручивали по три-четыре тысячи, а за четвертак можно было кататься на такси сутки напролёт? Или ты не веришь, что я пила кофе в «Лобстере» на свою стипендию?
   – На свою? Нет. Не верю.
   – «Это ещё в школе было!»
   – «Вот видишь…»
   – Противный!
   – Хочешь, зайдём?
   – В «Глечик»? Не-е. Боюсь ощутить себя промозглой старухой!
   – Ты не устала?
   – Я. Хочу. Пить.
   – И как скоро Аркадия?
 
   Трасса здоровья совершенно не изменилась. До Аркадии пить тут и сейчас нечего. Но страдать из-за этого почему-то не хочется.
 
   – Всю повышенную стипендию бы отдала за бутылку минералки! … Эй, гражданин! Угостите водичкой!
 
   Только быстрее крутит педали. Вот сука! И кто сказал, что есть бог и надо молиться? Мы же угостили задержавшегося на работе мужика сигаретами!.. Вот то-то и оно. Нет никаких взаимозачётов. А бог, если и есть – то он не система взаимозачётов. И уж точно не завхоз колбасно-бумажного склада.
 
   Впереди начинают брезжить огоньки. Стемнело, как всегда, не только рано, но и густо. И в этой топлёной плотной ночи огоньки пробегают, проносятся, проезжают мимо. И затухают вдали. Или мерцают. Тут свет никогда не с тобой. Он или мимо, или где-то там – «скоро».
 
   – Перекурим?
 
   Хорошая, вовремя заправленная зажигалка – и свет всегда с тобой.
 
   – Мы с тобой как два изношенных философа.
   – Два потрёпанных апостола.
   – Апостола?! Ну у тебя и самомнение, ровесник «Глечика»!
   – Апостолы – всего лишь люди. Всего лишь люди, бредущие, как идиоты, от огня к огню.
   – Несущие свет.
   – Скорее просто остающиеся в живых от света до света.
   – Всё так банально?
   – Объективно да. Ну… или у них с собой было!
 
   Щёлкает зажигалкой. Протягивает бутылку.
   Умеет меня развеселить. Всегда умел. И пусть «Глечик» стоит как можно дольше! Должно же быть что-то вечное в этом переменчивом ветреном городе, где свет никогда не с тобой, пока ты до него не дотопаешь. Портовые краны, чайки, «Глечик»…
 
   – А-а-а! Аркадия!
 
   Асфальт здоровья заканчивается. Навстречу, со стороны вяло угасающих летних веранд Аркадии, привычно вздыбливается асфальт неизбежности. Блеск и нищета. Блеск мишуры и её же нищета. И странные персонажи, каковыми они всегда бывают на последнем издыхании бархатного сезона. Когда пляжники уже не пляжники, а без пяти минут канты. Когда приезжих с Винницкой области по нетленным курсовкам не отличишь от престарелых пересыпьских жиголо начала развала-передела. Когда индустрия прибрежного развлечения напоминает так и не выброшенную к первому мая ёлку.
 
   – Мы одолели трассу здоровья!
   – Мне кажется, что мы одолели не трассу, а само здоровье!
   – Ты устал?
 
   Вот оно! Наконец-то! Месть сладка!
 
   – От преодолимого не устают. Эйфория превозмогания – химия покруче адреналина. Только непреодолимое может заставить кого-то из нас опустить руки.
   – Да ладно! А море?
   – Пока ты на берегу – та же эйфория. Но… «что будет значить тысяча слов…»
   – «…когда важна будет крепость руки».
   – Вот именно.
   – Всё равно! Чтобы ни происходило на берегу, пока бог не решит, что хватит – всё преодолимо!
   – Думаешь, богу пока не хватает тех «элитных» бетонных монстров? Или людей, которые там поселятся, свято веря, что «элита» – это про них?
   – Хочется верить.
   – К сожалению, это вопрос не веры, а сроков.
   – Значит, никакой веры?
   – Никаких религий.
   – Особенно – религий «элитного жилья»?
   – В том числе. И хватит демагогии. Ты хотела пить.
   – Я не хотела. Я – хочу!
   – Отлично! Побежали!
   – Почему побежали?
   – Потому что ты так любишь погружаться в свои глупые мысли, что не видишь дальше собственных глупых мыслей!
   – В смысле?
   – Видишь, вон там, тётка, торгующая свежевыжатыми соками в этой осенней ночи, уже сворачивает свою лавку.
 
   И мы действительно побежали. Это было так же не сложно, как не сложно было в пять лет. Бежать просто, когда есть то, что тебя манит. Беззаветная ли щенячья радость от всемогущества собственного пятилетнего тела, или просто жажда. Жажда – это просто. Простота жажды заключается в том, что её надо утолять.
 
   – Ананасовый фреш, пожалуйста.
   – Ананасового нет.
   – Какой есть?
   – Там всё написано!
 
   Ну почему одесские тётки всегда недовольны?! Они всегда недовольны именно тобой. «Там всё написано!» Вдруг я слепая? Или не умею читать? Почему весёлому афроеврею, торговавшему соками в Яффо, было нетрудно мне на трёх языках – английском, русском и иврите – рассказать, какие у него есть соки!
   Муж смотрит на тётку. Разумеется, я не способна действовать на тёток подобным образом. Во всяком случае – не на одесских. Я всё ещё та самая – «сама такая». Одесская. Променявшая колбасу этого города на множество колбас множества других городов мира. Я – космополит. Тут это не одобряется. Я тётка, предавшая своё племя. Тётка, предавшая племя одесских тёток. Я – изгой. Медвежонок-шатун.
 
   – Эй, изгой! Грейпфрутовый будешь?!
   – Буду!.. Ты, что, слышишь мои мысли?
   – Не слышу. Читаю. Они все написаны у тебя на лбу! Два двойных грейпфрутовых. – Последнее уже тётке.
 
   С ним она мила. Ему она улыбается. Он не предавал её племя. Ну, разве что подобрав и приручив изгоя-шатуна, носившегося когда-то по этой трассе здоровья на правах здесь рождённого.
   Пью сок. Неужели нельзя держать грейпфруты в холодильнике? И почему я вечно недовольна?
 
   – Ты устала.
 
   Не спрашивает. Улыбается. Всё, что нужно любой тётке – это констатация факта. Нежность. Улыбка. Вот он, универсальный рецепт – как медвежонку-шатуну не оказаться сразу в племени тёток, минуя столь, казалось бы, банальную, сколь и недосягаемую фазу «счастливая женщина». Молча, мелкими глотками, смакую тёплое счастье. Как те грейпфруты, что разомлели на всё ещё ярком октябрьскими днями одесском солнце.
 
   Из-за угла выныривает электрический мини-автобус и нехотя уползает во мрак трассы здоровья, в сторону Ланжерона. Откуда мы только пришли.
 
   – Они ещё ходят?! – Меня вдруг охватывает идея с лёгким пренебрежением к пешему ходу прошелестеть обратно до белых шаров на колёсах, бросая взгляды на скамейки и оливы, где мы останавливались перекурить.
   – Ой, да шо ж вы раньше не сказали, шо они вам надо?! Я бы Вите крикнула. А так всё – последний ушёл. Уже одиннадцать. – Это продавщица. Искренне расстраивается вместе со мной. Такая автоматическая сезонная искренность. Мы не сказали. А она не крикнула Вите. Хотя, бог свидетель, она бы крикнула. Если бы мы сказали, разумеется. Такие дела.
 
   Неужели уже одиннадцать?!
 
   – Уже одиннадцать, представляешь?! Раньше эту трассу…
   – Не расстраивайся. По трассе воспоминаний два раза подряд, да ещё и в противоположных направлениях – это, знаешь ли, надо обладать. Хотя… если с разными скоростями… Применима ли в данном случае общая теория относительности, или следует ограничиться специальной, как думаешь?
 
   Он очень хорошо меня знает. И он точно знает, что если мне задать вопрос с подковыркой и в конце добавить «как думаешь?», то смена декораций пройдёт безболезненно. Но и я за столько лет, наконец, научилась знать, что он знает. И зачем мне это, спрашивается? Оставалась бы себе просто счастливой женщиной. От многих знаний вовсе не многие печали. А только занудство. Вот такая я на самом деле – счастливая женщина-зануда.
 
   – Ты не понимаешь! Я просто хотела прошелестеть…
   – Незаметной пушинкой в обратном направлении над пешим ходом собственных воспоминаний до белых шаров Ланжерона. Ричард Бах. Классика жанра.
   – Ты – зануда!
   – Мне положено. Я – мужчина. А значит – будущий дедушка. А все дедушки…
   – Прекрати! И всё равно у нас была икра и чайки!
   – И «Глечик» с греческими маслинами.
   – И санаторий имени Чкалова под сигаретку.
   – И дорогущий кофе, который ты когда-то пила без меня.
   – И непреодолимое море.
   – Его непреодолимая притягательность, я бы сказал…
   – И даже…
   – Однозначно. Он всегда с нами. Ему, конечно, на нас наплевать. Но у него просто нет выбора. Неизбежность – способ существования этого мира. А Одессу бог, похоже, выбрал символом этой неизбежности. Что, впрочем, его не оправдывает. С автобусом для моей деточки мог бы и подсуетиться…
 
   – А вы не отвезёте нас на Ланжерон?
 
   Какие-то люди. Спрашивают у нас за спиной уставшего мужика, чуть ли не руками закатывающего на ночную стоянку последний электромобильчик, еле ползущий на разряженном аккумуляторе.
 
   – Мы уже закончили. И вас всего двое…
   – Нас четверо!
 
   Это уже мой муж. Не отрываясь от сока. Вот ведь реакция! Как ждал.
   Уставший мужик сдаётся. Кому мешала пара сотен гривен поздним осенним вечером? Вот так-то оно и есть. Бог – не Тимошка.
   Затем у мужика, как и положено, не находится сдачи, и он разменивает у грейпфрутовой тётки. Потом загоняет уставший электроавтобус и выгоняет другой. Заряженный. Бодрый. После чего мы все садимся.
 
   Мы не искупались в Аркадии. Традиционно. Но это не важно.
   И то, что наши попутчики едут на Ланжерон не к Ланжерону, а к очередному кабаку, который гораздо моложе «Глечика» – эдакая забавная псевдоукраинская харчевня, бывшая поначалу блядским ментовско-эсбэушным домом, – тоже не важно.
   Как совершенно не важен тот факт, что кофе в «Лобстере» мне давно по карману. По собственному. И не важно то, что с моря тянет прохладный октябрьский ветер. И что мужик за штурвалом своего космического самоката молчит. И что запоздалые, редкие в этом густом мраке, бегуны шарахаются в сторону и смотрят вслед оленячьими глазами… Всё не важно.
   Просто хорошо.

* * *

   Чувствуя, что мне так просто не пережить подступающий со всех сторон космополитизм, я решаю, что самое время прогуляться по трассе здоровья.
   До скорого свидания, ирландский паб на Дерибасовской. Буквально – до завтра.
   Дерибасовская. Пушкинская. Бунина. Канатная. Суворовская аллея.
   Есть масса других маршрутов, но я иду именно так. Зачем? Неужели затем, чтобы увидеть, что в «Лобстере» всё те же недобитые деловые? Почему я выхожу из парка Шевченко через ту арку, куда въезжал Ланжерон, а вхожу всегда именно здесь? Всегда с тех пор, как я уже давным-давно распрощалась со спортивным комплексом «Динамо». Я замыкаю круги. Бегом. Пешком. На электрическом мини-автобусе. Я замыкаю круги. И создаю новые. И снова замыкаю. Или мне только кажется, что замыкаю? А на самом деле это не круги. Всё это – спираль. Но для того чтобы увидеть, что они незамкнутые, надо сыграть масштабом. Но как можно играть масштабом, просто топая по мостовой? Всё такой же вздыбленной асфальтовой мостовой, лишь изредка прерываемой брусчаткой, которой уже почти не осталось в этом городе.
   Я дохожу до Ланжерона. Неужели я, взаправду, пойду по трассе здоровья? Опять и опять?
   Сажусь на скамейку под дельфинарием.
   Я не люблю ходить в дельфинарии. И в зоопарки. И в цирки. Глупо смотреть на дельфинов, прыгающих через кольца в небольшом бассейне. Тоже мне достижение! У них просто нет выбора. Как и ни у кого в этом городе. А у животных так и вообще – повсеместно. Бассейн должен быть большим. Бассейн должен быть морем. А вольер – лесом или саванной. Дельфины не прыгают через кольца в море. Львы не покрываются струпьями пролежней в саванне. А я не пойду сегодня по трассе здоровья.