Но Кира если и находилась в доме отца, то не появлялась в городе.
…Сергей сделал еще один круг, потом выехал на проспект, припарковался у тротуара. «Бесполезно вокруг ее дома кружиться, и так всем глаза намозолить успел. Надо что-то радикальное придумать. Например, попросить кого-нибудь из бывших одноклассниц позвонить Кире, вызвать сюда… Голомазову или Приходько попросить? Но а если за Кирой ее муж попрется?»
По проспекту, под липами, медленно шла девушка.
Сергей еще не видел ее лица. Только вдруг дыхание отчего-то перехватило, и сердце забилось.
Это же она. Она, Кира.
Словно сам Бог услышал мольбы и послал ее сюда. Чудо!
Сергей несколько секунд сидел неподвижно, пытаясь справиться с волнением, затем выскочил из машины. Догнал девушку и спросил в спину:
– Кира?
Девушка оглянулась.
То же милое лицо, тот же испуганный и строгий взгляд прозрачных голубых глаз… Словно и не менялась. Нет, изменилась – стала еще краше.
– Сергей? – прошептали ее губы.
И голос, голос ее, все тот же, напоминающий музыку, навеки родной голос!
Сергей сделал еще шаг навстречу:
– Это я, Кира. Сергей. Узнала? А я тебя – сразу узнал.
– Это правда ты? – вырвалось у Киры. Хотя теперь-то она убедилась – перед ней именно он, ее бывший возлюбленный.
– Ты меня совсем забыла… Слушай. Дай же, дай мне на тебя посмотреть! – Он взял ее за руки, повернул. – Какая ты маленькая.
– Это ты вымахал.
– Кира… Ты ведь не одна?
– В каком смысле? А, да, я не одна.
– Детей нет?
– Нет.
– А у меня сын. Десять лет. Артем.
– Я тебя поздравляю, Сережа.
– С женой в разводе.
– С разводом поздравлять не буду… – засмеялась Кира. Она испытывала странные чувства, с одной стороны – была рада Сергею, мечтала его увидеть, вспоминала о нем часто, а вот встретились лицом к лицу – и страх напал.
Словно опять она совершала нечто стыдное, плохое.
– Ты мне не рада.
– Рада!
– Нет. Я же вижу.
– Мне некогда, Сереженька. Мы сегодня уже уезжаем, – она достала из нагрудного кармана телефон, посмотрела на экран, на часы. – Вот… Уже пора. Надо домой идти, собираться.
– И не посидим, не поговорим? – с отчаянием, мрачно спросил он.
– Так некогда же!
– Давай я тебя подвезу.
– Нет. Вдруг кто-нибудь увидит. Нет! – Она попыталась вырвать свои руки из его лап, но Сергей держал крепко, не отпускал. И жалко было его, и мысль эта в голове у Киры свербила – поздно, поздно, ничего не исправишь…
– Ты думаешь, я не пара тебе.
– Что? Ты спятил. Какая пара…
– Да, я слышал. Ты теперь москвичка, известная. А кто я…
– Дело не в этом! – рассердилась Кира.
– А в чем?
– Я не знаю, в чем, только я опаздываю. Все, все. Пусти меня.
– Я не дурак. Встретить и просто так отпустить потом? Да ни за что. Я, может, и не увижу тебя больше… Это мой последний шанс.
Сергей притянул Киру к себе, наклонил назад и прижался к губам с поцелуем. От неожиданности Кира обмякла. Сопротивляться она не могла, чувствуя себя в лапах Сергея тряпичной куклой.
Ах, ну да, он же кузнец, работает с металлом, вот потому у него и ладони словно из железа…
Как странно. Иногда Кире снилось, будто она опять с Сергеем и они любят друг друга. Но во снах к Кире приходил прежний Сережка – белобрысый юноша, стеснительный и нежный… Сейчас же она целовалась с чужим, почти незнакомым мужчиной.
– Пусти.
– Послушай…
– Сергей!
– Не уходи… – Дыхание его было горячим – словно раскаленный ветер дул Кире в лицо, обжигал кожу. Девушка отворачивалась, отталкивала Сергея от себя, жмурилась.
– Ты меня не любишь. Ты меня никогда не любила.
– Поздно.
– Ничего не поздно. Поздно – это когда умрешь, и вот тогда уже точно ничего изменить нельзя, – он целовал ее – в щеки, лоб, губы, нос, плечи, шею.
– Так не бывает, – простонала Кира. – Ой… Ты с ума сошел. Ты меня не знаешь. Я другая. Ты… Ой. Ты меня выдумал!
Она наконец вырвалась и, задыхаясь, отскочила назад. Поправила растрепавшиеся волосы, одернула платье.
– Уходишь все-таки? – мрачно спросил Сергей.
– Да. Прощай.
Сергей повернулся, пошел прочь. Кажется, плечи его подергивались. Он плакал? Он – плакал?!
«Бред какой-то… – с ужасом подумала Кира. – Я с ума сойду. И что мне делать теперь? Я же замуж выхожу, я же Тима люблю… Или не люблю?»
Кира не стала развивать свою мысль и чуть ли не бегом заторопилась обратно к дому.
…Ткнулась в калитку – открыта. Получается, все это время во двор мог проникнуть кто угодно. Город был относительно тихим, да и вряд ли кто в здравом рассудке сунулся бы в жилище майора полиции, но… «Черт. Забыла попросить закрыть за собой. Ну и что? Какая разница, все равно уезжаю, не будет мне никто эту незапертую калитку припоминать!»
Калитка в заборе запиралась изнутри на широкий засов. Да, был еще замок – на тот случай, если дом покидали все его жильцы, но такое случалось крайне редко. Обычно в доме всегда оставался кто-то, в основном мать.
Иногда, вот как вчера, засов специально не задвигали, и гости заходили во двор без звонка, потому что не набегаешься – всем дверь открывать.
Кира зашла во двор, задвинула засов, торопливо взбежала на крыльцо.
Тим уже сидел в прихожей, напротив на стуле – мать с Гелей на коленях.
– Пришла! Наконец-то. Я уже звонить тебе собирался, – с раздражением встретил ее жених.
– Еще же час до отъезда, – напомнила Кира.
– Сейчас твой отец обещал быть. Он нас на вокзал отвезет.
– Он же на работе, мы утром попрощались…
– Говорит, появилось «окно».
Звонок.
– Геля, беги, открой, это папа…
Как хорошо, что отец не заметил оплошности Киры, оставившей калитку незапертой!
Геля убежала, мать поднялась, обняла Киру. Руки у матери дрожали, она, судя по всему, едва сдерживала слезы.
– Мама, все хорошо.
– Когда я тебя еще увижу, деточка моя! – прошептала мать на ухо Кире. От матери пахло сложной смесью лекарств. – Сколько лет еще ждать…
– Мама! – простонала Кира.
Мать уже рыдала в голос.
– Так, кто это у нас тут сырость разводит? – В дом вошел отец. – Олюшка, кончай рыдать. Присядем на дорожку.
Все сели – кто куда, Геля – опять на колени к рыдающей матери. У младшей сестренки глаза тоже на мокром месте были – всхлипывала, вытирала пальцем слезы из-под очков. Смешная…
У Тима на лице застыла гримаса недовольства, раздражения, отвращения. Он то и дело откашливался, словно в горле ком застрял.
– Ну-с, пора, – отец вскочил на ноги, схватился за ручку чемодана на колесиках. – Вперед, с песней! И веселее, товарищи, веселее! Тимофей, ну ты-то чего раскис?
Кира встала, мать с Гелей тоже. Тим все сидел, опустив голову, все с той же гримасой на лице, и словно не слышал ничего.
– Ти-им? – позвала Кира. – Тим, что с тобой?
Тим сглотнул. Поморщился, потом вдруг закрыл глаза, стал заваливаться на бок.
И – упал на пол.
– Тим?! – с ужасом прошептала Кира. Ее и без того мучила совесть, что она целовалась только что с бывшим возлюбленным, что позволяла трогать себя чужому мужчине, что слушала всяческие признания… А тут как расплата наступила. Только почему не ее наказывают, а Тима, ни в чем не виноватого?..
К счастью, Тим через несколько мгновений открыл глаза, попытался встать. Отец помог ему подняться.
– Что-то мне хреново… – вяло произнес Тим.
– Да ты весь горишь! – Кира прикоснулась ладонью к его лбу.
– Что же делать-то… – запричитала шепотом мать. – Как же вы поедете, если Тимофей в таком состоянии?
– Никак они не поедут, – отрезал отец, внимательно глядя на будущего зятя. – Да и не пустят тебя в поезд, брат. В больницу надо. Добраться до машины сможешь или «Скорую» вызвать?
– Смогу, – пробормотал Тим.
– Обопрись о плечо… Кира, ты с другой стороны. Пошли. Геля, открой пока ворота!
Всю дорогу до больницы у Киры теплилась надежда, что, может быть, обойдется. Что Тиму сделают укол, ему станет лучше и они сядут в поезд. Наивные, детские фантазии.
Тиму лучше так и не стало.
Доехали до больницы.
– Сидите, я сейчас… – Отец выскочил из машины, легко и стремительно, точно мальчишка, взлетел на крыльцо – туда, где находилась дверь, ведущая в приемный покой.
В детстве Кире несколько раз приходилось лежать в этой больнице. Когда аппендицит вырезали, рука поломалась, еще там… Не слишком веселые воспоминания. Оттуда, из детства, шло ощущение тоски и безнадежности.
Внутри больницы, Кира помнила, длинные коридоры, стены крашены в зеленый цвет. Зеленый сам по себе – хороший, веселый цвет, но есть у него такой противный-противный оттенок с примесью болотного, от которого кошки на душе скребут.
Постылый зеленый, казенный зеленый. Напоминает плесень, застоявшуюся воду в луже за свалкой. Веет холодом и формалином. Да, именно так: на первом плане резкое химическое амбре, а за ним едва различимые нотки разложения… Страшно. Тоскливо.
– Тимочка, держись, – пробормотала Кира, гладя Тима по пылающей от жара щеке.
Он застонал, поморщился.
Кира еще ни разу не видела жениха в таком состоянии. Тим, даже когда болел, сохранял бодрый, деловой настрой…
Через минуту появился отец в сопровождении высокого лопоухого парня с дурашливой улыбкой на лице – тот катил перед собой черное кресло на колесиках.
– Транспорт подан! – заржав, сообщил парень. Санитар, наверное, медбрат?
– Корзинкин, давай без шуточек, – строго произнес отец. Подхватил Тима, помог тому перебраться в кресло. – Доктор сейчас будет, хороший доктор – Захаров, он осмотрит тебя, Тимофей.
Отец покатил Тима в кресле, а Кира пошла за ними.
Небольшой холл с полом, выложенным кафельной плиткой, и – знакомые зеленые стены. У девушки даже сердце сжалось…
– Проходите! – крикнули из распахнутых дверей.
Там, в приемном, их всех встретил доктор Захаров – дядька лет сорока, жилистый, небритый, с пронзительным взглядом голубых глаз. Он до безумия напомнил Кире незабвенного доктора Хауса, особенно когда заговорил. Манера его речи – резкая, циничная… И юмор этот – тоже циничный какой-то. Мортальный.
– Тэ-экс… Пациент скорее жив, чем мертв. Значица, будущий ваш зять, Игорь Петрович? Круто вы с зятьком…
Отец раздраженно хохотнул, недовольным голосом пошутил в ответ. Кира не слушала – она напряженно смотрела на Тима.
– Что случилось? Упал в обморок? Да, бывает такое… Я ж говорю, чем-то напугали вы зятя, товарищ майор!
– Он горит весь, – пробормотала Кира. – Мы температуру не мерили, но, кажется, очень высокая.
– Тэ-экс, а мы сейчас померим. Дышите. Повернитесь. Дышите. В глаза мне смотрите. Теперь давление… ручку сюда кладем… Только сегодня плохо стало?
– Нет, – опять вмешалась Кира. – Он уже дня два какой-то не такой.
– «Какой-то не такой?» – щетинисто улыбнулся доктор Захаров. – А подробности? И попрошу не стесняться, я же доктор…
Зазвонил сотовый отца, он извинился, отошел в сторону, несколько мгновений слушал, потом сказал:
– Прошу прощения, срочный вызов. Тимофей, держись. Кира, и ты!
– Ничего-ничего, без вас справимся… – махнул рукой Захаров. Отец убежал.
– Мы попали под дождь, – с трудом выталкивая из себя слова, заговорила Кира. – Еще там, в Москве, на вокзале. Я ничего, а Тим, думаю, простудился. И в поезде дуло, он окно не хотел закрывать…
– Душно было, – пробормотал Тим.
– Тебя, наверное, просквозило! – закричала Кира. – И потом он кашлял, румянец этот… Тим, какой же ты упрямый! Я тебя просила закрыть окно. А ты!..
– Тихо-тихо-тихо, вылечим мы вашего жениха, Кира Игоревна. Недельки две у нас полежит, и как новенький.
– Да? – растерялась Кира. – Две недели здесь?
– Это минимум, – поднял палец Захаров. – Хрипы в легких. Надо сделать рентген, сдать анализы… Я подозреваю пневмонию. А с пневмонией шутки плохи. Как бы еще осложнений не случилось. Давайте мы сейчас вашего жениха в терапевтическое отделение определим.
– Пневмония… Я с ним!
– Нет-нет, вам нельзя туда. Приходите завтра. И не волнуйтесь так, пожалуйста! – Доктор улыбнулся вполне по-доброму. Сейчас он уже не сильно напоминал телевизионного Хауса.
– Тим, наверное, надо позвонить твоей маме? – спохватилась Кира.
– С ума сошла… – пробормотал он. – Ни в коем случае. Я тебя умоляю!
Появилась медсестра, повезла куда-то Тима.
Кира пошла за ними, но далеко ее не пустили, развернули перед дверями, ведущими в блок, где лежали больные, погнали назад. «Может, надо было рискнуть и сесть на поезд? В Москве же доктора лучше? Хотя… Не факт. В таком состоянии в поезде… Да и в поезд его точно не пустили бы… О господи. Как же так получилось?»
Кира побрела обратно по коридору, вдоль стен, выкрашенных в зеленый цвет. Запуталась, свернула не туда, ткнулась в очередную дверь и оказалась на заднем крыльце больницы.
Небольшой дворик, заросший кустами, клумба с цветами, скамейки. Чуть дальше, за деревьями – одноэтажный дом малиново-красного цвета. Тоже ужасный оттенок. Напоминает о развороченной плоти. О смерти. Кстати, именно в том домике морг, кажется. Кире вдруг стало нехорошо.
На скамейке сидел и курил давешний лопоухий санитар – Корзинкин.
– Сигаретой не поделитесь? – спросила Кира, которая и не курила почти.
– Ага. Держите, – санитар щелкнул зажигалкой, с любопытством глядя на Киру. Его уши против солнца сияли ярко-оранжево. – А вы дочка Игоря Петровича, я знаю.
– Спасибо. Да.
– Он герой. Я видел, как мужиков он арестовывал – ну, тех, которые сберкассу брали. Вот человек – ничего не боится! Майор, мог бы в кабинете сидеть, а сам на операции ходит! – с восхищением сказал санитар. – Со мной здоровается. Я ему, как чего в городе увижу подозрительного, сразу докладываю.
– Да, мой отец – герой, – закашлявшись, отозвалась Кира.
Санитар еще болтал, но Кира опять отключилась. Она думала только о том, что придется остаться в этом городе.
«Это ловушка. Это самая настоящая ловушка! Тим, Тим, который никогда и ничем не болел, кроме аллергии и насморка, вдруг умудрился попасть в больницу…» – размышляла с тоской Кира, возвращаясь в родительский дом.
Совесть грызла ее – за те поцелуи, которыми она обменялась с Сергеем на липовой аллее, за то, что сомневалась в своей любви к Тиму, за то, что мало беспокоится о нем… Ведь он заболел, и заболел серьезно, а она думала лишь о том, как побыстрее отсюда свалить, и даже готова была запихнуть больного жениха в поезд… Хорошо, что ума хватило не озвучить это!
Музыка, тревожная музыка звучала в ушах – одиноко, надрывно пела скрипка, стонала и кричала. Словно корчилась в муках душа человеческая, замурованная со всех сторон в каменном мешке, ища выхода… «А какой выход-то? – зло оборвала свои музыкальные фантазии Кира. – И у души иного выхода нет, кроме как помереть. Хотя нет, умрет тело – душа найдет выход».
Она нажала на звонок. Калитку открыла мать – взволнованная, с дрожащим подбородком.
– Как? – спросила она Киру. – Что с Тимофеем?
– Подозревают пневмонию.
– Что?! Ой, беда-то какая… И что доктор сказал? Что делать теперь?
– Мама, я не знаю, – раздраженно ответила Кира, шагая к дому.
– Девочка моя, я так беспокоюсь…
– Мама, мне от твоих причитаний только хуже! – бросила через плечо Кира. – Пожалуйста, не надо. Вылечат Тима, на дворе не девятнадцатый век.
Кира поднялась на второй этаж, в свою комнату, упала на кровать. Пронзительный плач скрипки по-прежнему звучал в ушах. К нему еще добавилось гудение виолончели, появилась барабанная дробь.
– Нет! – поморщилась Кира. – Нет. Не хочу.
Она закрыла ладонями уши и долго лежала так, свернувшись, на кровати.
«Тим запретил звонить своей матери. Что ж, верно. Она сейчас в Америке, у подруги. Если позвонить, точно сорвется, прилетит. Она до безумия любит Тима. Мне кажется, она считает, что я недостойна ее сына. Возможно, она права…»
Кира уснула.
Открыла глаза – ночь за окном.
Верно, мать побоялась беспокоить ее и Геле запретила. «Интересно, отец уже вернулся?»
Хотелось есть. Кира вспомнила, что только завтракала сегодня.
Осторожно, стараясь, чтобы не скрипели ступени под ногами, спустилась на кухню. Достала из холодильника бутылку кефира, нашла маленький творожок. Прекрасно, вот и ужин.
«Руки-то я так и не мыла»… – спохватилась Кира. Хотела сделать это тут же, в раковине, но потом передумала, отправилась в ванную – ту, что находилась рядом, на первом этаже.
Вымыла руки, сполоснула холодной водой лицо и вытерлась чистым полотенцем – полотенца лежали в шкафчике рядом, стопкой, как в детстве.
Вообще мало что изменилось в родительском доме. Тот же кафель на полу, та же чугунная, ослепительно-белая ванна… Кира огляделась. И вздрогнула.
Маленькое пятнышко на полу. Красное пятнышко, с полсантиметра в диаметре – на белом кафеле. Почти незаметное. Но такое яркое… Маленькое пятнышко, а выглядит словно лужа крови.
Но что за глупости, может, это и не кровь вовсе! «Я с ума схожу, мне всюду видится кровь, смерть, я чувствую запах формалина и разложения…»
Кира застыла точно вкопанная, не в силах отвести взгляда от пятнышка на полу. Затем не выдержала, наклонилась, кончиком пальца коснулась пятна. Размазалось. Понюхала палец.
Непонятно. Может, это не кровь, а кетчуп. Или вишневый сироп. Но этот багровый, бордовый, рыжеватый оттенок… И чуть-чуть все-таки пахнет железом. А кровь именно что и железом пахнет… Ржавыми гвоздями, да.
Минуту, не меньше, Кира таращилась на свой палец, потом опять усердно принялась мыть руки с мылом. И сердце заколотилось точно бешеное.
«Это еще ничего не значит. Или значит? Ну и что такого, даже если это и кровь? У всех людей кровь течет внутри, по жилам. Я в прошлом месяце палец порезала – тоже на пол капнуло чуть-чуть. А потом зажило все. Мама могла салат резать – вот и кровь… И чего там, у женщин часто кровь… Критические дни. У мамы еще. Или у Гели уже. Ну мало ли, переодевался из них кто тут, в ванной. Вот и капнуло. Хотя…»
Мать казалась Кире старой, а Геля еще слишком юной – для критических-то дней. Но кто ее знает, эту физиологию! У всех же по-разному.
Сердце продолжало тревожно стучать.
Она тихо, стараясь не шуметь, выскользнула из ванной.
…Мать стояла на кухне, спиной к Кире, обеими руками держась за поясницу, подняв лицо кверху. В воздухе был разлит горьковатый запах лекарств.
– Мама.
– А? – испуганно прошептала мать и повернулась, все еще храня на своем лице выражение му́ки и боли. – Это ты… напугала.
– Мама. Мама, ты скажи мне честно. Ничего не изменилось, да? – спросила Кира.
– Ты о чем?
– Ты прекрасно понимаешь, о чем я, – с укором произнесла Кира. – Скажи. Ну скажи мне!
Пауза. Долгая, долгая. Мать с посеревшим, перекошенным от боли лицом смотрела в сторону. Затем тихонько опустилась на стул.
– Мама, скажи мне.
– Мы нормально живем. Не хуже других, – прошептала мать. – Вон, у Зины как… Толик ее в открытую гуляет. И они дерутся часто. Там полный дурдом, все говорят.
– Мама!
– А Тоня? Ты посмотри на Тоню – она же с бывшим уголовником связалась, он еще и на всю голову шибанутый, ему лечиться надо… И у Лиды тоже не слава богу. Нет, они живут хорошо, не ругаются даже, Виктор очень интеллигентный мужчина… Но счастья-то нет, потому что детей нет! Я думаю, Лида хоть и не показывает этого, но страдает очень!
– У тебя ведь почки болят. Да? Как тогда, да? Я помню. Он тебе все почки отбил, да?
– Нет, что ты! – взвилась мать.
– Ты все врешь. Зачем ты от меня скрываешь? – с ненавистью прошипела Кира. – Он лупит тебя – точно так же, как и раньше.
– Папа – хороший человек. Но у него работа немного нервная. Сложная, тяжелая… Да! Да, он срывается иногда. Редко даже. Но ничего страшного… Так, руку поведет у него.
– «Поведет», – повторила Кира, чувствуя, как кривятся губы. – Это не он, это рука его виновата. Руку у него повело!
– Тише, тише! Разбудишь же!
– Боишься? О, ты боишься его разбудить? Прелестно. Этот садист бьет тебя, а ты терпишь?
– Кира, детка, у нас все нормально, ничего я не терплю… – всплеснула мать руками.
– Отец бьет тебя. Он тебя бьет. Тридцать лет вы вместе, и он бьет тебя. Тридцать лет… – Кира схватилась за голову, не в силах примириться с происходящим.
– Это редко случается. Почти никогда. А почки у меня всегда барахлили, ты знаешь, одно с другим не связано.
– Не связано, как же. Он тебе отбил почки. Ты же еле живая. От тебя лекарствами разит, как из аптечной лавки.
Мать опустила голову, плечи ее затряслись.
– Вот как с тобой говорить? – негромко, с раздражением и жалостью прошептала Кира. – Ты ведь не человек уже, мама, ты животное. Господи, господи, как же страшно… Стоп! – Она вдруг дернулась – новая мысль пронзила ее. – А Геля? Он Гелю тоже бьет?! Гелю, такую маленькую, такую больную… Этого птенчика – он тоже бьет?!
– Нет-нет-нет!!! – замахала руками мать. – Как можно! Да я бы не допустила… И он Гелю и пальцем…
– Точно? – спросила Кира – а перед глазами маячил тот синяк, что она заметила на плече младшей сестренки.
– Кира, детка, ну неужели я допустила бы подобный ужас!
Кира помолчала. Потом произнесла уже совершенно спокойно:
– Со мной – ты допустила же.
– Прости. Прости меня! – заплакала мать.
«Врет или нет?» – лихорадочно размышляла Кира. В самом деле, невозможно представить, чтобы Гелю, такую хрупкую, отец бил… Нет, невозможно. Он бы просто убил ее, если бы вздумал ударить!
– Клянись, что он ее не бьет.
– Клянусь. И потом, Кирочка, неужели ты думаешь, что я бы допустила…
– Я ничего не думаю, – перебила ее Кира. Помолчала, собираясь с мыслями. Уже легче – что отец не бьет младшенькую… – Я тебе одну вещь хочу сказать, мама. Если мужчина ударил женщину – то он виноват. Если мужчина ударил ее второй раз – то виновата уже она, потому что осталась с ним, потому что терпит этого урода. Если мужчина бьет собственного ребенка на глазах у матери, то она – преступница. Самая настоящая преступница. Потому что допускает это. И ее место – в тюрьме. Нет, конечно, отца тоже посадить надо, пожизненно, но и ее тоже, эту мамашу.
– Кирочка, прости меня. Я очень виновата перед тобой. Очень!
– Мама, я тебя никогда не прощу. Я тебя ненавижу. Я так жалею, что приехала сюда, – брезгливо произнесла Кира. – Ладно, все. Спокойной ночи.
Она поднялась к себе, опять забыв перекусить. Но какая еда, тут не до еды. «Скорее бы Тим выздоровел, скорее бы уехать отсюда… И все равно Гелю бы я забрала. Да, пусть отец и не бьет ее, но все равно для девочки психологическая травма – жить с этими уродами, видеть все это… Даже если отец бьет мать не при Геле (а меня-то он в свое время не стеснялся, скотина), то атмосфера все равно тяжелая, гнетущая. Здесь мертвечиной пахнет, этим воздухом нельзя дышать… Забрать Гелю надо. Но Тим против. Конечно, Тима тоже можно понять – ни к чему ему чужая родня, чужие проблемы, чужие дети, но мне-то что делать? Я же не могу засунуть голову в песок и сделать вид, будто ничего не замечаю? Я и так сколько лет делала вид, что ничего не было…»
Заснуть теперь оказалось невозможно.
Кира открыла ноутбук, нашла тот самый сайт, который читала постоянно.
Это был блог известной журналистки Натальи Радугиной. Одни ее ненавидели (проклятая феминистка, пытается развязать войну между мужчинами и женщинами, мутит воду, зарабатывает на жизнь, спекулируя «жареными» темами), другие считали чуть не святой, поскольку Наталья уже который год писала о женских проблемах. О насилии в семье, о дискриминации женщин на работе, о том, как в обществе относятся к женщинам…
Помимо «семейных» тем, Наталья еще много о чем писала в блоге, но Кира искала ответы только на свои больные вопросы.
Почему мужья бьют жен? Так принято? Бьет – значит любит? Почему жены это терпят? Считают нормальным? Оба виноваты? Она довела мужа до белого каления, вот он замахнулся и ударил…
Истории. Много историй о семейном насилии.
Где-то там, в глубинах радугинского блога, пряталась и исповедь Киры. Конечно, Кира не под своим именем ее писала, не все подробности вывалила. Так, самое основное:
«Здравствуйте, Наталья. Хочу рассказать Вам свою историю.
Мой отец бил мою мать. И меня.
Но никто об этом из окружающих не знал. Может, кое-кто из родных и знакомых догадывался, замечал – но не придавал значения. Подобные вещи случаются часто, никого уже не шокируют. Подумаешь, глава семейства дал оплеуху дочери (дети, они такие избалованные, их порой только оплеуха в себя и может привести!), толкнул жену (довела мужика, бабы – они же часто истерички с вечным ПМС!).
Тем более что отец на людях был совершенно другим человеком. Веселый, приветливый, добродушный. Про нас с матерью говорил – «мои девчонки». Вел себя очень галантно, подавал матери руку, придерживал двери, придвигал стул. Рыцарь, принц на белом коне… Моей матери завидовали – такой мужественный, красивый мужчина ей достался! Даже если бы она вздумала вдруг рассказать всем, как этот «принц» обращается с ней дома, то ей никто бы не поверил. Никто.
А он бил ее. Умело, почти не оставляя следов. Знал, куда и как бить – недаром из правоохранительных органов. Нет, я не хочу сказать, что если полицейский, значит – садист. Другие полицейские такими не были. Я видела, как дети его сослуживцев смотрят на своих отцов. Они смотрели на них – с любовью. Они обнимали их, не боясь ничего, разговаривали с ними…
Я всегда с тех пор обращаю внимание на то, как дети смотрят на своих родителей, по одному их взгляду угадываю, что за обстановка в семье. Если в глазах ребенка – страх, если он скован, подавлен, молчалив, похож на загнанного зверька – все, есть повод засомневаться в его счастливом детстве.
…Сергей сделал еще один круг, потом выехал на проспект, припарковался у тротуара. «Бесполезно вокруг ее дома кружиться, и так всем глаза намозолить успел. Надо что-то радикальное придумать. Например, попросить кого-нибудь из бывших одноклассниц позвонить Кире, вызвать сюда… Голомазову или Приходько попросить? Но а если за Кирой ее муж попрется?»
По проспекту, под липами, медленно шла девушка.
Сергей еще не видел ее лица. Только вдруг дыхание отчего-то перехватило, и сердце забилось.
Это же она. Она, Кира.
Словно сам Бог услышал мольбы и послал ее сюда. Чудо!
Сергей несколько секунд сидел неподвижно, пытаясь справиться с волнением, затем выскочил из машины. Догнал девушку и спросил в спину:
– Кира?
Девушка оглянулась.
То же милое лицо, тот же испуганный и строгий взгляд прозрачных голубых глаз… Словно и не менялась. Нет, изменилась – стала еще краше.
– Сергей? – прошептали ее губы.
И голос, голос ее, все тот же, напоминающий музыку, навеки родной голос!
Сергей сделал еще шаг навстречу:
– Это я, Кира. Сергей. Узнала? А я тебя – сразу узнал.
* * *
Сергей спросил, узнала ли она его. А Кира его в первый момент совсем не узнала. Был светловолосый тощий юнец – стал двухметровый дядька с гривой темных волос. Как так? Волосы же светлые, пшеничные должны быть у Сергея… А волосы другие совсем! И еще сизые от щетины щеки. Даже говорил Сергей теперь другим – низким, очень низким голосом, точно шмель гудел.– Это правда ты? – вырвалось у Киры. Хотя теперь-то она убедилась – перед ней именно он, ее бывший возлюбленный.
– Ты меня совсем забыла… Слушай. Дай же, дай мне на тебя посмотреть! – Он взял ее за руки, повернул. – Какая ты маленькая.
– Это ты вымахал.
– Кира… Ты ведь не одна?
– В каком смысле? А, да, я не одна.
– Детей нет?
– Нет.
– А у меня сын. Десять лет. Артем.
– Я тебя поздравляю, Сережа.
– С женой в разводе.
– С разводом поздравлять не буду… – засмеялась Кира. Она испытывала странные чувства, с одной стороны – была рада Сергею, мечтала его увидеть, вспоминала о нем часто, а вот встретились лицом к лицу – и страх напал.
Словно опять она совершала нечто стыдное, плохое.
– Ты мне не рада.
– Рада!
– Нет. Я же вижу.
– Мне некогда, Сереженька. Мы сегодня уже уезжаем, – она достала из нагрудного кармана телефон, посмотрела на экран, на часы. – Вот… Уже пора. Надо домой идти, собираться.
– И не посидим, не поговорим? – с отчаянием, мрачно спросил он.
– Так некогда же!
– Давай я тебя подвезу.
– Нет. Вдруг кто-нибудь увидит. Нет! – Она попыталась вырвать свои руки из его лап, но Сергей держал крепко, не отпускал. И жалко было его, и мысль эта в голове у Киры свербила – поздно, поздно, ничего не исправишь…
– Ты думаешь, я не пара тебе.
– Что? Ты спятил. Какая пара…
– Да, я слышал. Ты теперь москвичка, известная. А кто я…
– Дело не в этом! – рассердилась Кира.
– А в чем?
– Я не знаю, в чем, только я опаздываю. Все, все. Пусти меня.
– Я не дурак. Встретить и просто так отпустить потом? Да ни за что. Я, может, и не увижу тебя больше… Это мой последний шанс.
Сергей притянул Киру к себе, наклонил назад и прижался к губам с поцелуем. От неожиданности Кира обмякла. Сопротивляться она не могла, чувствуя себя в лапах Сергея тряпичной куклой.
Ах, ну да, он же кузнец, работает с металлом, вот потому у него и ладони словно из железа…
Как странно. Иногда Кире снилось, будто она опять с Сергеем и они любят друг друга. Но во снах к Кире приходил прежний Сережка – белобрысый юноша, стеснительный и нежный… Сейчас же она целовалась с чужим, почти незнакомым мужчиной.
– Пусти.
– Послушай…
– Сергей!
– Не уходи… – Дыхание его было горячим – словно раскаленный ветер дул Кире в лицо, обжигал кожу. Девушка отворачивалась, отталкивала Сергея от себя, жмурилась.
– Ты меня не любишь. Ты меня никогда не любила.
– Поздно.
– Ничего не поздно. Поздно – это когда умрешь, и вот тогда уже точно ничего изменить нельзя, – он целовал ее – в щеки, лоб, губы, нос, плечи, шею.
– Так не бывает, – простонала Кира. – Ой… Ты с ума сошел. Ты меня не знаешь. Я другая. Ты… Ой. Ты меня выдумал!
Она наконец вырвалась и, задыхаясь, отскочила назад. Поправила растрепавшиеся волосы, одернула платье.
– Уходишь все-таки? – мрачно спросил Сергей.
– Да. Прощай.
Сергей повернулся, пошел прочь. Кажется, плечи его подергивались. Он плакал? Он – плакал?!
«Бред какой-то… – с ужасом подумала Кира. – Я с ума сойду. И что мне делать теперь? Я же замуж выхожу, я же Тима люблю… Или не люблю?»
Кира не стала развивать свою мысль и чуть ли не бегом заторопилась обратно к дому.
…Ткнулась в калитку – открыта. Получается, все это время во двор мог проникнуть кто угодно. Город был относительно тихим, да и вряд ли кто в здравом рассудке сунулся бы в жилище майора полиции, но… «Черт. Забыла попросить закрыть за собой. Ну и что? Какая разница, все равно уезжаю, не будет мне никто эту незапертую калитку припоминать!»
Калитка в заборе запиралась изнутри на широкий засов. Да, был еще замок – на тот случай, если дом покидали все его жильцы, но такое случалось крайне редко. Обычно в доме всегда оставался кто-то, в основном мать.
Иногда, вот как вчера, засов специально не задвигали, и гости заходили во двор без звонка, потому что не набегаешься – всем дверь открывать.
Кира зашла во двор, задвинула засов, торопливо взбежала на крыльцо.
Тим уже сидел в прихожей, напротив на стуле – мать с Гелей на коленях.
– Пришла! Наконец-то. Я уже звонить тебе собирался, – с раздражением встретил ее жених.
– Еще же час до отъезда, – напомнила Кира.
– Сейчас твой отец обещал быть. Он нас на вокзал отвезет.
– Он же на работе, мы утром попрощались…
– Говорит, появилось «окно».
Звонок.
– Геля, беги, открой, это папа…
Как хорошо, что отец не заметил оплошности Киры, оставившей калитку незапертой!
Геля убежала, мать поднялась, обняла Киру. Руки у матери дрожали, она, судя по всему, едва сдерживала слезы.
– Мама, все хорошо.
– Когда я тебя еще увижу, деточка моя! – прошептала мать на ухо Кире. От матери пахло сложной смесью лекарств. – Сколько лет еще ждать…
– Мама! – простонала Кира.
Мать уже рыдала в голос.
– Так, кто это у нас тут сырость разводит? – В дом вошел отец. – Олюшка, кончай рыдать. Присядем на дорожку.
Все сели – кто куда, Геля – опять на колени к рыдающей матери. У младшей сестренки глаза тоже на мокром месте были – всхлипывала, вытирала пальцем слезы из-под очков. Смешная…
У Тима на лице застыла гримаса недовольства, раздражения, отвращения. Он то и дело откашливался, словно в горле ком застрял.
– Ну-с, пора, – отец вскочил на ноги, схватился за ручку чемодана на колесиках. – Вперед, с песней! И веселее, товарищи, веселее! Тимофей, ну ты-то чего раскис?
Кира встала, мать с Гелей тоже. Тим все сидел, опустив голову, все с той же гримасой на лице, и словно не слышал ничего.
– Ти-им? – позвала Кира. – Тим, что с тобой?
Тим сглотнул. Поморщился, потом вдруг закрыл глаза, стал заваливаться на бок.
И – упал на пол.
– Тим?! – с ужасом прошептала Кира. Ее и без того мучила совесть, что она целовалась только что с бывшим возлюбленным, что позволяла трогать себя чужому мужчине, что слушала всяческие признания… А тут как расплата наступила. Только почему не ее наказывают, а Тима, ни в чем не виноватого?..
К счастью, Тим через несколько мгновений открыл глаза, попытался встать. Отец помог ему подняться.
– Что-то мне хреново… – вяло произнес Тим.
– Да ты весь горишь! – Кира прикоснулась ладонью к его лбу.
– Что же делать-то… – запричитала шепотом мать. – Как же вы поедете, если Тимофей в таком состоянии?
– Никак они не поедут, – отрезал отец, внимательно глядя на будущего зятя. – Да и не пустят тебя в поезд, брат. В больницу надо. Добраться до машины сможешь или «Скорую» вызвать?
– Смогу, – пробормотал Тим.
– Обопрись о плечо… Кира, ты с другой стороны. Пошли. Геля, открой пока ворота!
Всю дорогу до больницы у Киры теплилась надежда, что, может быть, обойдется. Что Тиму сделают укол, ему станет лучше и они сядут в поезд. Наивные, детские фантазии.
Тиму лучше так и не стало.
Доехали до больницы.
– Сидите, я сейчас… – Отец выскочил из машины, легко и стремительно, точно мальчишка, взлетел на крыльцо – туда, где находилась дверь, ведущая в приемный покой.
В детстве Кире несколько раз приходилось лежать в этой больнице. Когда аппендицит вырезали, рука поломалась, еще там… Не слишком веселые воспоминания. Оттуда, из детства, шло ощущение тоски и безнадежности.
Внутри больницы, Кира помнила, длинные коридоры, стены крашены в зеленый цвет. Зеленый сам по себе – хороший, веселый цвет, но есть у него такой противный-противный оттенок с примесью болотного, от которого кошки на душе скребут.
Постылый зеленый, казенный зеленый. Напоминает плесень, застоявшуюся воду в луже за свалкой. Веет холодом и формалином. Да, именно так: на первом плане резкое химическое амбре, а за ним едва различимые нотки разложения… Страшно. Тоскливо.
– Тимочка, держись, – пробормотала Кира, гладя Тима по пылающей от жара щеке.
Он застонал, поморщился.
Кира еще ни разу не видела жениха в таком состоянии. Тим, даже когда болел, сохранял бодрый, деловой настрой…
Через минуту появился отец в сопровождении высокого лопоухого парня с дурашливой улыбкой на лице – тот катил перед собой черное кресло на колесиках.
– Транспорт подан! – заржав, сообщил парень. Санитар, наверное, медбрат?
– Корзинкин, давай без шуточек, – строго произнес отец. Подхватил Тима, помог тому перебраться в кресло. – Доктор сейчас будет, хороший доктор – Захаров, он осмотрит тебя, Тимофей.
Отец покатил Тима в кресле, а Кира пошла за ними.
Небольшой холл с полом, выложенным кафельной плиткой, и – знакомые зеленые стены. У девушки даже сердце сжалось…
– Проходите! – крикнули из распахнутых дверей.
Там, в приемном, их всех встретил доктор Захаров – дядька лет сорока, жилистый, небритый, с пронзительным взглядом голубых глаз. Он до безумия напомнил Кире незабвенного доктора Хауса, особенно когда заговорил. Манера его речи – резкая, циничная… И юмор этот – тоже циничный какой-то. Мортальный.
– Тэ-экс… Пациент скорее жив, чем мертв. Значица, будущий ваш зять, Игорь Петрович? Круто вы с зятьком…
Отец раздраженно хохотнул, недовольным голосом пошутил в ответ. Кира не слушала – она напряженно смотрела на Тима.
– Что случилось? Упал в обморок? Да, бывает такое… Я ж говорю, чем-то напугали вы зятя, товарищ майор!
– Он горит весь, – пробормотала Кира. – Мы температуру не мерили, но, кажется, очень высокая.
– Тэ-экс, а мы сейчас померим. Дышите. Повернитесь. Дышите. В глаза мне смотрите. Теперь давление… ручку сюда кладем… Только сегодня плохо стало?
– Нет, – опять вмешалась Кира. – Он уже дня два какой-то не такой.
– «Какой-то не такой?» – щетинисто улыбнулся доктор Захаров. – А подробности? И попрошу не стесняться, я же доктор…
Зазвонил сотовый отца, он извинился, отошел в сторону, несколько мгновений слушал, потом сказал:
– Прошу прощения, срочный вызов. Тимофей, держись. Кира, и ты!
– Ничего-ничего, без вас справимся… – махнул рукой Захаров. Отец убежал.
– Мы попали под дождь, – с трудом выталкивая из себя слова, заговорила Кира. – Еще там, в Москве, на вокзале. Я ничего, а Тим, думаю, простудился. И в поезде дуло, он окно не хотел закрывать…
– Душно было, – пробормотал Тим.
– Тебя, наверное, просквозило! – закричала Кира. – И потом он кашлял, румянец этот… Тим, какой же ты упрямый! Я тебя просила закрыть окно. А ты!..
– Тихо-тихо-тихо, вылечим мы вашего жениха, Кира Игоревна. Недельки две у нас полежит, и как новенький.
– Да? – растерялась Кира. – Две недели здесь?
– Это минимум, – поднял палец Захаров. – Хрипы в легких. Надо сделать рентген, сдать анализы… Я подозреваю пневмонию. А с пневмонией шутки плохи. Как бы еще осложнений не случилось. Давайте мы сейчас вашего жениха в терапевтическое отделение определим.
– Пневмония… Я с ним!
– Нет-нет, вам нельзя туда. Приходите завтра. И не волнуйтесь так, пожалуйста! – Доктор улыбнулся вполне по-доброму. Сейчас он уже не сильно напоминал телевизионного Хауса.
– Тим, наверное, надо позвонить твоей маме? – спохватилась Кира.
– С ума сошла… – пробормотал он. – Ни в коем случае. Я тебя умоляю!
Появилась медсестра, повезла куда-то Тима.
Кира пошла за ними, но далеко ее не пустили, развернули перед дверями, ведущими в блок, где лежали больные, погнали назад. «Может, надо было рискнуть и сесть на поезд? В Москве же доктора лучше? Хотя… Не факт. В таком состоянии в поезде… Да и в поезд его точно не пустили бы… О господи. Как же так получилось?»
Кира побрела обратно по коридору, вдоль стен, выкрашенных в зеленый цвет. Запуталась, свернула не туда, ткнулась в очередную дверь и оказалась на заднем крыльце больницы.
Небольшой дворик, заросший кустами, клумба с цветами, скамейки. Чуть дальше, за деревьями – одноэтажный дом малиново-красного цвета. Тоже ужасный оттенок. Напоминает о развороченной плоти. О смерти. Кстати, именно в том домике морг, кажется. Кире вдруг стало нехорошо.
На скамейке сидел и курил давешний лопоухий санитар – Корзинкин.
– Сигаретой не поделитесь? – спросила Кира, которая и не курила почти.
– Ага. Держите, – санитар щелкнул зажигалкой, с любопытством глядя на Киру. Его уши против солнца сияли ярко-оранжево. – А вы дочка Игоря Петровича, я знаю.
– Спасибо. Да.
– Он герой. Я видел, как мужиков он арестовывал – ну, тех, которые сберкассу брали. Вот человек – ничего не боится! Майор, мог бы в кабинете сидеть, а сам на операции ходит! – с восхищением сказал санитар. – Со мной здоровается. Я ему, как чего в городе увижу подозрительного, сразу докладываю.
– Да, мой отец – герой, – закашлявшись, отозвалась Кира.
Санитар еще болтал, но Кира опять отключилась. Она думала только о том, что придется остаться в этом городе.
«Это ловушка. Это самая настоящая ловушка! Тим, Тим, который никогда и ничем не болел, кроме аллергии и насморка, вдруг умудрился попасть в больницу…» – размышляла с тоской Кира, возвращаясь в родительский дом.
Совесть грызла ее – за те поцелуи, которыми она обменялась с Сергеем на липовой аллее, за то, что сомневалась в своей любви к Тиму, за то, что мало беспокоится о нем… Ведь он заболел, и заболел серьезно, а она думала лишь о том, как побыстрее отсюда свалить, и даже готова была запихнуть больного жениха в поезд… Хорошо, что ума хватило не озвучить это!
Музыка, тревожная музыка звучала в ушах – одиноко, надрывно пела скрипка, стонала и кричала. Словно корчилась в муках душа человеческая, замурованная со всех сторон в каменном мешке, ища выхода… «А какой выход-то? – зло оборвала свои музыкальные фантазии Кира. – И у души иного выхода нет, кроме как помереть. Хотя нет, умрет тело – душа найдет выход».
Она нажала на звонок. Калитку открыла мать – взволнованная, с дрожащим подбородком.
– Как? – спросила она Киру. – Что с Тимофеем?
– Подозревают пневмонию.
– Что?! Ой, беда-то какая… И что доктор сказал? Что делать теперь?
– Мама, я не знаю, – раздраженно ответила Кира, шагая к дому.
– Девочка моя, я так беспокоюсь…
– Мама, мне от твоих причитаний только хуже! – бросила через плечо Кира. – Пожалуйста, не надо. Вылечат Тима, на дворе не девятнадцатый век.
Кира поднялась на второй этаж, в свою комнату, упала на кровать. Пронзительный плач скрипки по-прежнему звучал в ушах. К нему еще добавилось гудение виолончели, появилась барабанная дробь.
– Нет! – поморщилась Кира. – Нет. Не хочу.
Она закрыла ладонями уши и долго лежала так, свернувшись, на кровати.
«Тим запретил звонить своей матери. Что ж, верно. Она сейчас в Америке, у подруги. Если позвонить, точно сорвется, прилетит. Она до безумия любит Тима. Мне кажется, она считает, что я недостойна ее сына. Возможно, она права…»
Кира уснула.
Открыла глаза – ночь за окном.
Верно, мать побоялась беспокоить ее и Геле запретила. «Интересно, отец уже вернулся?»
Хотелось есть. Кира вспомнила, что только завтракала сегодня.
Осторожно, стараясь, чтобы не скрипели ступени под ногами, спустилась на кухню. Достала из холодильника бутылку кефира, нашла маленький творожок. Прекрасно, вот и ужин.
«Руки-то я так и не мыла»… – спохватилась Кира. Хотела сделать это тут же, в раковине, но потом передумала, отправилась в ванную – ту, что находилась рядом, на первом этаже.
Вымыла руки, сполоснула холодной водой лицо и вытерлась чистым полотенцем – полотенца лежали в шкафчике рядом, стопкой, как в детстве.
Вообще мало что изменилось в родительском доме. Тот же кафель на полу, та же чугунная, ослепительно-белая ванна… Кира огляделась. И вздрогнула.
Маленькое пятнышко на полу. Красное пятнышко, с полсантиметра в диаметре – на белом кафеле. Почти незаметное. Но такое яркое… Маленькое пятнышко, а выглядит словно лужа крови.
Но что за глупости, может, это и не кровь вовсе! «Я с ума схожу, мне всюду видится кровь, смерть, я чувствую запах формалина и разложения…»
Кира застыла точно вкопанная, не в силах отвести взгляда от пятнышка на полу. Затем не выдержала, наклонилась, кончиком пальца коснулась пятна. Размазалось. Понюхала палец.
Непонятно. Может, это не кровь, а кетчуп. Или вишневый сироп. Но этот багровый, бордовый, рыжеватый оттенок… И чуть-чуть все-таки пахнет железом. А кровь именно что и железом пахнет… Ржавыми гвоздями, да.
Минуту, не меньше, Кира таращилась на свой палец, потом опять усердно принялась мыть руки с мылом. И сердце заколотилось точно бешеное.
«Это еще ничего не значит. Или значит? Ну и что такого, даже если это и кровь? У всех людей кровь течет внутри, по жилам. Я в прошлом месяце палец порезала – тоже на пол капнуло чуть-чуть. А потом зажило все. Мама могла салат резать – вот и кровь… И чего там, у женщин часто кровь… Критические дни. У мамы еще. Или у Гели уже. Ну мало ли, переодевался из них кто тут, в ванной. Вот и капнуло. Хотя…»
Мать казалась Кире старой, а Геля еще слишком юной – для критических-то дней. Но кто ее знает, эту физиологию! У всех же по-разному.
Сердце продолжало тревожно стучать.
Она тихо, стараясь не шуметь, выскользнула из ванной.
…Мать стояла на кухне, спиной к Кире, обеими руками держась за поясницу, подняв лицо кверху. В воздухе был разлит горьковатый запах лекарств.
– Мама.
– А? – испуганно прошептала мать и повернулась, все еще храня на своем лице выражение му́ки и боли. – Это ты… напугала.
– Мама. Мама, ты скажи мне честно. Ничего не изменилось, да? – спросила Кира.
– Ты о чем?
– Ты прекрасно понимаешь, о чем я, – с укором произнесла Кира. – Скажи. Ну скажи мне!
Пауза. Долгая, долгая. Мать с посеревшим, перекошенным от боли лицом смотрела в сторону. Затем тихонько опустилась на стул.
– Мама, скажи мне.
– Мы нормально живем. Не хуже других, – прошептала мать. – Вон, у Зины как… Толик ее в открытую гуляет. И они дерутся часто. Там полный дурдом, все говорят.
– Мама!
– А Тоня? Ты посмотри на Тоню – она же с бывшим уголовником связалась, он еще и на всю голову шибанутый, ему лечиться надо… И у Лиды тоже не слава богу. Нет, они живут хорошо, не ругаются даже, Виктор очень интеллигентный мужчина… Но счастья-то нет, потому что детей нет! Я думаю, Лида хоть и не показывает этого, но страдает очень!
– У тебя ведь почки болят. Да? Как тогда, да? Я помню. Он тебе все почки отбил, да?
– Нет, что ты! – взвилась мать.
– Ты все врешь. Зачем ты от меня скрываешь? – с ненавистью прошипела Кира. – Он лупит тебя – точно так же, как и раньше.
– Папа – хороший человек. Но у него работа немного нервная. Сложная, тяжелая… Да! Да, он срывается иногда. Редко даже. Но ничего страшного… Так, руку поведет у него.
– «Поведет», – повторила Кира, чувствуя, как кривятся губы. – Это не он, это рука его виновата. Руку у него повело!
– Тише, тише! Разбудишь же!
– Боишься? О, ты боишься его разбудить? Прелестно. Этот садист бьет тебя, а ты терпишь?
– Кира, детка, у нас все нормально, ничего я не терплю… – всплеснула мать руками.
– Отец бьет тебя. Он тебя бьет. Тридцать лет вы вместе, и он бьет тебя. Тридцать лет… – Кира схватилась за голову, не в силах примириться с происходящим.
– Это редко случается. Почти никогда. А почки у меня всегда барахлили, ты знаешь, одно с другим не связано.
– Не связано, как же. Он тебе отбил почки. Ты же еле живая. От тебя лекарствами разит, как из аптечной лавки.
Мать опустила голову, плечи ее затряслись.
– Вот как с тобой говорить? – негромко, с раздражением и жалостью прошептала Кира. – Ты ведь не человек уже, мама, ты животное. Господи, господи, как же страшно… Стоп! – Она вдруг дернулась – новая мысль пронзила ее. – А Геля? Он Гелю тоже бьет?! Гелю, такую маленькую, такую больную… Этого птенчика – он тоже бьет?!
– Нет-нет-нет!!! – замахала руками мать. – Как можно! Да я бы не допустила… И он Гелю и пальцем…
– Точно? – спросила Кира – а перед глазами маячил тот синяк, что она заметила на плече младшей сестренки.
– Кира, детка, ну неужели я допустила бы подобный ужас!
Кира помолчала. Потом произнесла уже совершенно спокойно:
– Со мной – ты допустила же.
– Прости. Прости меня! – заплакала мать.
«Врет или нет?» – лихорадочно размышляла Кира. В самом деле, невозможно представить, чтобы Гелю, такую хрупкую, отец бил… Нет, невозможно. Он бы просто убил ее, если бы вздумал ударить!
– Клянись, что он ее не бьет.
– Клянусь. И потом, Кирочка, неужели ты думаешь, что я бы допустила…
– Я ничего не думаю, – перебила ее Кира. Помолчала, собираясь с мыслями. Уже легче – что отец не бьет младшенькую… – Я тебе одну вещь хочу сказать, мама. Если мужчина ударил женщину – то он виноват. Если мужчина ударил ее второй раз – то виновата уже она, потому что осталась с ним, потому что терпит этого урода. Если мужчина бьет собственного ребенка на глазах у матери, то она – преступница. Самая настоящая преступница. Потому что допускает это. И ее место – в тюрьме. Нет, конечно, отца тоже посадить надо, пожизненно, но и ее тоже, эту мамашу.
– Кирочка, прости меня. Я очень виновата перед тобой. Очень!
– Мама, я тебя никогда не прощу. Я тебя ненавижу. Я так жалею, что приехала сюда, – брезгливо произнесла Кира. – Ладно, все. Спокойной ночи.
Она поднялась к себе, опять забыв перекусить. Но какая еда, тут не до еды. «Скорее бы Тим выздоровел, скорее бы уехать отсюда… И все равно Гелю бы я забрала. Да, пусть отец и не бьет ее, но все равно для девочки психологическая травма – жить с этими уродами, видеть все это… Даже если отец бьет мать не при Геле (а меня-то он в свое время не стеснялся, скотина), то атмосфера все равно тяжелая, гнетущая. Здесь мертвечиной пахнет, этим воздухом нельзя дышать… Забрать Гелю надо. Но Тим против. Конечно, Тима тоже можно понять – ни к чему ему чужая родня, чужие проблемы, чужие дети, но мне-то что делать? Я же не могу засунуть голову в песок и сделать вид, будто ничего не замечаю? Я и так сколько лет делала вид, что ничего не было…»
Заснуть теперь оказалось невозможно.
Кира открыла ноутбук, нашла тот самый сайт, который читала постоянно.
Это был блог известной журналистки Натальи Радугиной. Одни ее ненавидели (проклятая феминистка, пытается развязать войну между мужчинами и женщинами, мутит воду, зарабатывает на жизнь, спекулируя «жареными» темами), другие считали чуть не святой, поскольку Наталья уже который год писала о женских проблемах. О насилии в семье, о дискриминации женщин на работе, о том, как в обществе относятся к женщинам…
Помимо «семейных» тем, Наталья еще много о чем писала в блоге, но Кира искала ответы только на свои больные вопросы.
Почему мужья бьют жен? Так принято? Бьет – значит любит? Почему жены это терпят? Считают нормальным? Оба виноваты? Она довела мужа до белого каления, вот он замахнулся и ударил…
Истории. Много историй о семейном насилии.
Где-то там, в глубинах радугинского блога, пряталась и исповедь Киры. Конечно, Кира не под своим именем ее писала, не все подробности вывалила. Так, самое основное:
«Здравствуйте, Наталья. Хочу рассказать Вам свою историю.
Мой отец бил мою мать. И меня.
Но никто об этом из окружающих не знал. Может, кое-кто из родных и знакомых догадывался, замечал – но не придавал значения. Подобные вещи случаются часто, никого уже не шокируют. Подумаешь, глава семейства дал оплеуху дочери (дети, они такие избалованные, их порой только оплеуха в себя и может привести!), толкнул жену (довела мужика, бабы – они же часто истерички с вечным ПМС!).
Тем более что отец на людях был совершенно другим человеком. Веселый, приветливый, добродушный. Про нас с матерью говорил – «мои девчонки». Вел себя очень галантно, подавал матери руку, придерживал двери, придвигал стул. Рыцарь, принц на белом коне… Моей матери завидовали – такой мужественный, красивый мужчина ей достался! Даже если бы она вздумала вдруг рассказать всем, как этот «принц» обращается с ней дома, то ей никто бы не поверил. Никто.
А он бил ее. Умело, почти не оставляя следов. Знал, куда и как бить – недаром из правоохранительных органов. Нет, я не хочу сказать, что если полицейский, значит – садист. Другие полицейские такими не были. Я видела, как дети его сослуживцев смотрят на своих отцов. Они смотрели на них – с любовью. Они обнимали их, не боясь ничего, разговаривали с ними…
Я всегда с тех пор обращаю внимание на то, как дети смотрят на своих родителей, по одному их взгляду угадываю, что за обстановка в семье. Если в глазах ребенка – страх, если он скован, подавлен, молчалив, похож на загнанного зверька – все, есть повод засомневаться в его счастливом детстве.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента