Татьяна Устинова. Третий четверг ноября

Татьяна Устинова
Третий четверг ноября

   «Но в том еще беда, и видно, неспроста,
   Что не годятся мне другие поезда.
   Мне нужен только тот, что мною был обжит.
   Там мой настольный свет от скорости дрожит.
   Там любят лечь – так лечь, а рубят – так сплеча.
   Там речь гудит, как печь, красна и горяча.
   Мне нужен только он, азарт его и пыл.
   Я знаю тот вагон. Я номер не забыл».

Ю. Левитанский. «Сон об уходящем поезде».

   Конечно, она его не узнала, столько лет прошло!..
   А сколько лет прошло?
   Два года, что ли?.. Или уже больше? Нет, конечно, больше, больше, три с лишним! Расставались в апреле, а нынче уже ноябрь, значит, выходит три с половиной!
   ...И когда они пролетели, эти три с половиной года?! Как успели?
   Конечно, она его узнала.
   Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она бы все равно его узнала.
   Нет ничего глупее вопросов, чем те, которые люди задают друг другу триста лет спустя.
   – Ой, я тебя и не узнала! Ты как?
   – Нормально, а ты как?
   – И я нормально.
   – А зачем ты к нам?..
   – По делам. А ты все здесь?..
   – А где же мне еще быть?..
   – Да мало ли где...
   – Нет, я здесь. Меня повысили, так что...
   Про повышение было сказано не без умысла.
   Умысел пропал втуне. Он не обратил внимания. Он никогда не обращал внимания на такие вещи.
   Она с головой нырнула в сумку – за пропуском. А на самом деле, чтобы не таращиться на него во все глаза.
   Он придержал перед ней дверь – чтобы она не стукнулась в нее лбом. А на самом деле, чтобы не рассматривать ее так уж откровенно!..
   В вестибюле стало еще хуже, чем на тротуаре.
   Во-первых, потому что голоса разносились по всему огромному и тихому помещению, отдавались от мраморной плитки. Во-вторых, здесь никого не было, кроме охранников за конторкой и нескольких опоздавших, маявшихся возле стеклянной коробки скоростного лифта.
   Лёка вынырнула из сумки. Пропуск зажат в руке, и вид растерянный.
   Он вдруг рассердился из-за этого ее растерянного вида. В конце концов, столько лет прошло!.. И ничего же не происходит. Он не собирается немедленно тащить ее... в «свою пещеру», и вообще никуда тащить ее не собирается!
   Он рассердился и немедленно сказал глупость:
   – Ну, пока! До свидания.
   Она кивнула, он повернулся, и вдвоем они двинули к лифтам – «путь наверх» здесь был только один, общий для всех.
   В полном молчании, плечом к плечу, они подошли к раздвижным дверям и стали.
   – Здрассти, Елена Сергеевна.
   – Добрый день, Слава.
   – Можно я к вам зайду после совещания? У меня вопрос.
   – Да, конечно.
   Слава стрельнул глазами в ее спутника, будто оценил, сделал странный жест, нечто среднее между кивком и поклоном, и отвернулся.
   Хорошо, что половина сотрудников новенькие, подумала Лёка. Никто ничего помнить не может.
   Хотя и помнить-то нечего!..
   – Здравствуйте, Елена Сергеевна! – у нее за плечом негромко сказал тот, перед которым ей было так неловко, и она с изумлением обернулась и посмотрела.
   – Мы же здоровались!
   – Да мы уж и прощались.
   Да. Это точно. Они уже попрощались.
   Столько лет прошло, она даже не узнала его там, на улице! Впрочем, она сразу его узнала.
   Лифты пришли, как водится, все одновременно, и в просторном хромированном пространстве, увеличенном зеркалами и полировкой, она и он, конечно же, оказались вдвоем.
   – Тебе какой?
   – Шестой.
   Он нажал две кнопки. Она не стала смотреть, какая вторая.
   – Как ты живешь, Лёка?
   Она улыбнулась храброй независимой улыбкой.
   – Я хорошо. А ты как живешь, Платон?..
   Его звали Платон Легран, надо же такому быть!..
   Была какая-то невразумительная история про петербургского дедушку-ресторатора, а может, и не дедушку вовсе, а прадедушку или прапрадедушку, оставившего в наследство такую фамилию. Платон никогда подробно не рассказывал, а то, что рассказывал, Лёка слушала вполуха, из вежливости.
   Слишком много в последнее время развелось потомков дедушек-рестораторов, дедушек-великих-князей, бабушек-балерин Мариинского театра, тетушек-фрейлин и дядюшек-камергеров.
   Все вранье!..
   Камергеры, князья и балерины – которых не успели расстрелять – отбыли в Париж, а остальные сгнили на каторге и «вольных поселениях».
   Потомок ресторатора посмотрел на нее, усмехнулся загадочно и пожал плечами – видимо, таким образом отвечал на ее вопрос о том, как он живет.
   Лифт тренькнул, кабина дрогнула и остановилась.
   Вот и поговорили.
   – Ну... пока. Да?
   – Кофе пить со мной не пойдешь?
   Лёка засмеялась.
   Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она все равно узнала бы его по этому вопросу. Ни такта, ни деликатности, ни понимания, ничего!
   – Не пойду, – сказала она и опять засмеялась, – а тебе что, делать нечего, среди бела дня кофе распивать с... – она поискала слово, не сразу сообразив, как себя поименовать.
   С бывшей любовницей? Со старой знакомой? С давней подругой?
   – С тобой, – подсказал Платон Легран. Двери лифта бесшумно закрылись, и кабина опять поехала, – я среди бела дня хочу распивать кофе с тобой. А что тут такого?
   – Ничего, – проскрежетала Лёка. Он увез ее на другой этаж!.. – Нет, Платон, у меня дел полно, я и так опоздала!..
   Лифт остановился.
   – Ну, – спросил ее спутник весело, – теперь на первый двинем?
   Лёка посмотрела на него почти с ненавистью.
   Господи, она и забыла, какой он... противный. Самоуверенный, упрямый, привычно слушающий – и слышащий! – только себя.
   – Точно не пойдешь?
   Лифт опять дрогнул, и двери опять сошлись. Он наугад нажал какую-то кнопку, и они поехали.
   – Слушай, – сказала Лёка, – я хочу выйти. Выпусти меня, пожалуйста.
   – Высадка пассажиров осуществляется только на остановке. Вот сейчас будет остановка, и ты выйдешь.
   И она вышла. Оказалось, он привез ее на шестой этаж, собственно, как раз туда, куда надо.
   Она кивнула, очень раздраженная, – он знал эту ее манеру кивать, снизу вверх, когда она сердилась или была недовольна, – и, изо всех сил стараясь не коснуться его ничем, ни пальто, ни сумкой, держась очень прямо, вышла из лифта и пошла по сверкающей плитке. Звук ее каблуков отдавался от мраморных стен.
   ...Почему стены мраморные?.. Как в гробнице или турецкой бане! Ну, на черта здесь мраморные стены?!
   Платон знал ответ на этот вопрос – потому что в последнее десятилетие нефть была очень дорогая, вот и вся премудрость! Потому и стены мраморные, и полы мозаичные, и фонтаны на каждом этаже, и «Лёксус» у любого мелкого деляги. И ПТУ поэтому же называется «колледж», библиотечный институт «университетом управления культурой», а любая барышня, пишущая в эсэмэске «встретимся в понидельнек», именует себя «психолог-консультант».
   Еще есть барышни-дизайнеры, барышни-телевизионные ведущие – никогда невозможно узнать, что именно они ведут и, собственно, куда, – есть барышни-продюсеры, барышни-журналистки, барышни-брендменеджеры.
   Только барышень-крестьянок не осталось ни одной, все повывелись!..
   Не ко времени она попалась ему на глаза, его бывшая барышня-начальник!..
   Ему нужно было в офис адвоката Астахова, и, неожиданно для себя приехав опять на первый этаж, Платон некоторое время соображал, на каком же этаже этот самый астаховский офис. Сообразив, он опять погрузился в лифт и поехал.
   Охранники проводили его изумленными взорами. Мало кто в этом шикарном здании на Поварской просто так развлекал себя катанием на лифте вверх-вниз!.. Платон помахал им рукой – из вредности.
   Они не сталкивались... сколько? Года три наверное! А может, и больше. Впрочем, он всегда плохо помнил имена и даты, особенно такие, с которыми было связано что-то болезненное или неправильное.
   Все, связанное с Лёкой, было болезненным и неправильным!
   Не все, услужливо подсказала ядовитая и подлая память. Не все, не все!..
   А третий четверг ноября? Молодое божоле? Ночь, дорога? Ничего такого ты не помнишь, конечно, но я-то точно знаю, как было, и ты можешь притворяться сколько угодно, лихачить, потряхивать гривой, приглашать ее на кофеек – гадость какая! – но я, твоя память, сейчас все тебе покажу! Хочешь?..
   Он не хотел. Ей-богу, он не хотел, но было уже поздно.
   Даже в этом слове – «божоле» – было что-то Лёкино, веселое, присущее только ей. По крайней мере, так ему когда-то казалось. Он не любил вино, и ничего в нем не понимал, и даже слегка гордился этим непониманием. В последнее время все до одного менеджеры средней руки, вчерашние выпускники все того же ПТУ, вдруг напропалую стали разбираться в винах, бриллиантах, марках одежды, в серфингах, дайвингах, флайфишингах, тест-драйвах, хорсингах, урожаях две тысячи пятого года, лакированных ботинках и «парфюмах с феромонами». Платон Легран пополнять собой легион разбирающихся и посвященных не желал решительно, а потому не разбирался и не посвящался.
   Лёка его посвятила.
   Нет, конечно, он слышал о том, что в третий четверг ноября следует пробовать «молодое божоле», то есть красное вино нового урожая, и это вроде бы даже праздник там, где выращивают виноград и делают из него вино, то есть во Франции. К нему, Платону Леграну, этот праздник никакого отношения иметь не мог.
   Он не выращивает виноград и не делает из него вино!..
   – Ты что?! – сказала ему Лёка, когда он изложил ей все, что думает по поводу «божоле», «феромонов» и лакированных ботинок. – Это же так здорово!
   – Я не люблю красное вино. Ты же знаешь, я пью виски, и точка.
   – Точка, точка, запятая, – пропела Лёка, подняла ему на лоб очки и быстро поцеловала в губы. Она любила сделать что-нибудь неожиданное. – И твоя кривая рожа тут совершенно неуместна! И красное вино ни при чем!
   – Как ни при чем, когда «божоле» – это и есть вино?!
   – Третий четверг ноября, – торжественно объявила Лёка, – это предчувствие праздника, понимаешь? Это красные рождественские цветы, которые ставят на стол, чтобы праздник уже поскорее приходил! Это свечи, белая скатерть, горячее мясо и молодое вино в пузатом стакане! Это значит, что год на исходе и что времени осталось всего ничего, только доделать дела, подвести итоги, в последний раз собраться с мыслями перед Новым годом! Ты же не знаешь, что там, впереди! – И она длинно присвистнула. – За далью даль!..
   – Ты что, – спросил Платон, прищурившись, – романтическая особа?..
   – Сам ты романтическая особа, – сказала Лёка. – Мы немедленно едем в ресторан, ты оставляешь там машину, и мы надираемся красным вином. Согласен?
   – Н-нет. У меня завтра с утра дела, и я не готов...
   – Ты скучная, занудная, старая кляча, – объявила Лёка. Она знала, что он поедет и будет проделывать все, что ей хочется, так было всегда, и ей казалось глупым в этом сомневаться. – Ты даже не знаешь, от чего отказываешься!..
   Он и вправду не знал.
   По дороге она передумала и велела ему ехать в магазин, а не в ресторан, и он был ей за это благодарен.
   Кажется, он даже думал тогда о том, как именно он благодарен, ядовитая колючка-память, впившаяся в сознание, проткнула насквозь твердую и надежную защитную оболочку, и те бывшие, позабытые, утратившиеся эмоции теперь вырывались наружу с тонким протяжным тоскливым свистом. Среди этих эмоций совершенно точно была благодарность.
   Он не потащила его в ресторан, потому что знала: он ни за что не бросит в центре Москвы свою обожаемую машину, и не станет пить «молодое божоле», и в ресторане у них не получится «предчувствия праздника»!..
   Они поехали в магазин и купили там несколько темных бутылок, украшенных странными, непривычно яркими затейливыми этикетками – как на пластмассовых йогуртовых бутылочках. Должно быть, молодому божоле полагаются именно такие нелепые этикетки, кто его знает. Еще они купили мяса, сыра и, кажется, ореховый торт, так и оставшийся невостребованным.
   Как-то моментально, в два счета, Лёка соорудила ужин, и свечи были, и пузатые бокалы, и они тянули это самое божоле, как воду, и Платон все пытался его нюхать, объявив ей, что точно знает – в вине должны быть букет, аромат, послевкусие и еще «нотки», как же без них!.. Должны быть «нотки» красной смородины, горького ириса, сладкой черешни и немного жгучего перца!
   Ничего не вынюхивалось – ни перец, ни черешня, ничего!.. Должно быть, он и вправду не понимал в вине.
   Потом в голове зашумело, как-то приятно, успокоительно, как будто теплый ветер подул с того самого французского виноградника, где разливали в бутылки молодое вино, и свечи загорелись особенно ярко, и сквозь теплый ветер в голове Платон подумал, что у него на самом деле никогда не было такого праздника, что это только Лёка и могла придумать!.. И еще он подумал, что дело вовсе не в божоле и не в том, что нынче третий четверг ноября, а в том, что им радостно и интересно вместе, как никогда не было поодиночке, и так теперь будет всегда!..
   И так на самом деле было целую вечность – до самого апреля.
   – Продолжать, – поинтересовалась ядовитая старуха-память. – Или хватит пока?..
   Третий четверг ноября!..
   А еще на кофе пригласил, и спрашивал, сделав специальный мужественный голос, пойдет ли она!..
   Должно быть, память не только отравила сознание, но и что-то сделала с его лицом, потому что астаховская секретарша Маша, едва он вошел в офис, убралась от него за перегородку и оттуда тоненьким голоском спросила, чего Платон Алексеевич желает, чаю или кофе.
   – Молодого божоле, – пробормотал Платон Алексеевич. – Ведро и половник. Взболтать, но не перемешивать.
   – Простите, пожалуйста? Еще раз, пожалуйста?
   Он никак не мог отделаться от мысли, что Лёка где-то рядом. Всего несколько стен, какое-то количество мраморной плитки, мозаичных полов, пара фонтанов – и он ее увидит. Для этого ничего особенного не нужно, просто дойти до ее рабочего места. Он даже представил себе, как она выглядывает из-за стеклянной стены и какое у нее становится лицо.
   За несколько прошедших лет они так ни разу и не встретились.
   Странно – мы все время были в городе одном!..
   Платон несколько раз заезжал к Павлу Астахову, и каждый раз думал, увидит он Лёку или нет, и так ни разу и не увидел. А сегодня они столкнулись нос к носу.
   Должно быть, от того, что ноябрь.

* * *

   Лёка тоже думала про ноябрь и про то, что день начался неудачно, меньше всего на свете она хотела увидеть свою прошлую жизнь во всей красе! У «прошлой жизни» были очки, длинный нос, вечно скособоченный на сторону шарф, пристальный, даже какой-то прилипчивый взгляд, странная манера шутить, вечно грязная машина и нелепейший желтый портфель, всегда набитый бумагами.
   Ужасный человек. Ужасный.
   – Елена Сергеевна, генеральный просил зайти.
   Лёка сделала над собой усилие, чтобы вернуться в реальность.
   Ах, да. Рабочий день. Сегодня совещание, от которого коллектив не ждет ничего хорошего, потому что всем было объявлено, что увольнения начнутся еще до Нового года и продолжатся после. А как же иначе, в Штатах кризис ипотечного кредитования, поэтому у нас в офисе увольнения!.. Что непонятно?!
   – Елена Сергеевна!
   – Так, – сказала Лёка и провела рукой по лицу, словно стряхивая ненужное выражение, – значит, что? Совещание отменяется?
   Помощница Даша – впрочем, у них в офисе в полном соответствии с велениями времени все помощники именовались «ассистентами» – округлила глаза, а заодно и губы, как будто собралась произнести букву «о».
   – Ну, что-о-о вы, Елена Сергеевна! Совещание не отменяется. Партнеры уже приехали и ждут в зимнем саду. Но генеральный все равно просил вас зайти.
   – Лучше бы ждали в Летнем саду.
   – А?
   – Даш, дайте мне кофе, только покрепче и прямо сейчас. Слава просил принять его после совещания, вы позвоните ему и скажите, что я пока не знаю, во сколько оно закончится. Если очень поздно, то лучше пусть зайдет завтра.
   Даша помедлила, а потом сказала грустно:
   – Он, наверное, боится, что его уволят. У него жену уже уволили, а они кредит взяли на квартиру...
   Лёка кивнула. А что ей оставалось делать?.. Она понятия не имела, уволят Славу или нет. Она даже как следует не знала, чем этот самый Слава занимается.
   – Елена Сергеевна, – Даша вдруг закрыла за собой дверь и придвинулась поближе к ее столу, Лёка посмотрела на нее. – Скажите, нас всех уволят, да? Всех?
   Эти разговоры в последнее время стали постоянными. Про увольнения говорили в курилке, в буфете, на лестнице, где собирался «дамский клуб», просто так, поболтать. Больше болтать было решительно негде, ибо стеклянные стены были повсюду, кроме сортиров.
   Кто-то из американцев времен Великой депрессии пошутил печально, что спад – это когда увольняют соседа, а кризис, когда тебя самого. Всех соседей медленно, но верно увольняли, и, как приговоренный ждет падения гильотины на собственную беззащитную шею, так, затаившись, закрыв глаза и прижав уши, все ждали, когда очередь дойдет «до нас». Но надежда – самое живучее, что есть в человеке, все-таки шептала упрямо – может, пронесет, может, обойдется, мы-то ведь другое дело, не то что наши соседи!..
   – Елена Сергеевна, ведь если уволят, то я прямо не знаю, как жить!..
   – Надеюсь, что не уволят, Даша. Или уволят, но не всех.
   – А... меня, Елена Сергеевна?
   Лёка рассердилась.
   Она всегда сердилась, когда не знала, что ответить.
   – Даша, я даже не знаю, не уволят ли меня!.. Правда. Как только узнаю, сразу скажу, я вам обещаю. Пока я работаю, вам ничего не угрожает.
   Даша шмыгнула носом, кажется, собиралась зареветь.
   – Правда?
   – Дайте кофе, а?
   Платон Легран говорил ей, что она не умеет выстраивать отношения с подчиненными. Он говорил, что подчиненные непременно садятся ей на шею, и она не только делает за подчиненных всю работу, но еще разбирает их семейные проблемы, ссужает деньгами, рекомендует, в какую школу лучше всего определить детей, а заодно и решает за них контрольные работы, если тем приходит в голову фантазия пойти куда-нибудь учиться. При этом она сама же, как начальник, за эту учебу еще и платит, а потом дает прибавку к жалованью, ибо после учебы квалификация сотрудников необыкновенно повышается!..
   Лёка очень на Платона злилась, кричала, что он считает ее полной дурой, и доказывала, что ничего такого она не делает, просто людям нужно помогать. Он никогда ее не слушал, безнадежно махал рукой, и диспут захлебывался.
   Телефон зазвонил, и Лёка, даже не посмотрев, быстро сняла трубку, только чтобы не видеть Дашиной несчастной физиономии.
   Звонил генеральный.
   – Лен, ты чего не идешь?
   – Куда?!
   – Ко мне, – сказал генеральный, немного подумав, как будто не сразу сообразил, куда именно она должна идти. – А что такое? Я же твоей ассистентке сказал – срочно!
   – Я иду, Андрей.
   Лёка поднялась со стула, нашаривая в кармане пиджака мобильный телефон, который следовало бы выложить, иначе он непременно зазвонит в самый разгар совещания. Переключать его на режим вибрации Лёка не любила.
   Во-первых, для этого следовало нажать десяток кнопок в строго определенном порядке, и к концу процедуры от нетерпения она всегда начинала рычать.
   Во-вторых, Платона всегда очень развлекала эта самая «вибрация». Каких только шуток он про нее ни отпускал!..
   Ужасный человек.
   – Даша, почему вы мне не сказали, что генеральный вызывал срочно?!
   Даша опять округлила глаза и губы, словно намереваясь произнести букву «о».
   – А-а-а... я... не поняла, Елена Сергеевна... он как-то так сказал... вернее не он сказал, а его ассистентка...
   Ну да, конечно. Ассистентка.
   – Даша, иногда нужно слушать, что вам говорят. Особенно если говорит генеральный!..
   – Я слушала...
   Лёка наконец вытряхнула телефон, подхватила со стола записную книжку, бросилась к двери, вернулась и стала копаться в бумагах.
   – Дайте мне хоть какую-нибудь ручку! Быстро!..
   – Вот, Елена Сергеевна. Вот ручка!..
   Лёка сунула ручку в карман, мимоходом подумав, что она непременно потечет и изгваздает пиджак. Ручки всегда так делают. Потом Лёка захлопнула крышку ноутбука и сунула его под мышку. Генеральный очень любил, когда подчиненные являлись к нему в кабинет с компьютером, чтобы приступить к выполнению его указаний, так сказать, непосредственно у него на глазах.
   – Зачем вы пишите ручками на бумаге?! – восклицал генеральный. – В наш век компьютерных технологий это просто варварство какое-то и позавчерашний день! Вы что, потом будете сами себя перепечатывать?!
   Он даже мысли не допускал, что не все его указания годятся в дело, что иногда – и даже довольно часто, по правде говоря! – перепечатывать ничего не приходится, а конспектировать его умные и всегда своевременные мысли на компьютере не слишком удобно, особенно тем, кто не заканчивал курсов машинописи. Поэтому Лёка брала на совещания и то, и другое – ручкой она варварски записывала в блокнот, а включенный компьютер самодовольно гудел рядышком, в соответствии с требованиями двадцать первого века.
   Лёка уже была за дверью, когда зазвонил мобильный, и она не стала отвечать.
   Генеральный был озабочен.
   Сам про себя он сказал бы – чертовски озабочен.
   Генеральный любил не только ноутбуки и шагать семимильными шагами в двадцать первый век, но еще и красиво выражаться.
   – Закрой дверь, – приказал чертовски озабоченный генеральный.
   Лёка закрыла, села на свое всегдашнее место слева от него, одним движением раскрыла компьютер, выложила блокнот и достала из кармана ручку, которая вроде бы пока не протекла.
   – У нас проблемы, – сообщил генеральный и побарабанил пальцами по столу. – Боюсь, что очень серьезные.
   Лёка вдруг по-настоящему забеспокоилась. Как пить дать, он собирается сказать, что в период банковского и страхового кризиса в Штатах, их контору на Поварской в Москве придется закрыть.
   Хорошо Даше, она может умоляюще смотреть в глаза и спрашивать жалобно: «А меня тоже уволят, да?» – а что делать ей, Елене Сергеевне?.. Умолять бессмысленно. Просить бесполезно. Рассказывать о своей тяжкой доле глупо и это ни к чему не приведет.
   У генерального доля еще тяжелее, у него столько народу на руках!..
   Гильотина дрогнула в пазах, пошла сначала медленно, а потом стала стремительно падать.
   Лёка выпрямилась, расправила плечи и начертила в ежедневнике длинную синюю линию.
   Ну, как говорится, подведем черту!..
   Генеральный обошел стол и сел рядом с ней, чего за ним отродясь не водилось.
   – Слушай, Лен, у нас эта дура в Питере пропала, – сказал он ей в самое ухо, – и я не знаю, чего теперь делать. В милицию звонить глупо, да и не примут они заявление, я же не ее муж!.. И пропала она всего два дня назад, а в милиции, кажется, принимают только через три. А в Питере все ждут, понимаешь? Сегодня звонили уже три раза, а я даже не знаю, что отвечать!..
   Лезвие гильотины замерло в двух сантиметрах от шеи казнимого.
   – Подожди, Андрей Владимирович, – попросила Лёка и опустила плечи, которые до этого держала чрезвычайно прямо, – я ничего не понимаю. Какая дура в Питере пропала?..
   – Василькова. Жена этого твоего!.. Господи, – вдруг рассердился генеральный, – ну, что ты, правда никак не можешь сообразить?!
   Она сообразила, конечно.
   Анастасия Василькова, жена Артема Василькова – бывшая, бывшая, конечно, – работала у них в юридическом отделе. Артем возглавлял службу безопасности, и с Лёкой у него был роман.
   Даже, наверное, не роман, а любовь. По крайней мере, Лёке хотелось на это надеяться.
   – Вот я и решил с тобой посоветоваться, может, ты у него спросишь потихонечку, куда она могла деться в Питере, может, у нее там двоюродная тетя или бабушка по материнской линии!.. Ну, хоть где она может находиться вместе с нашими договорами!.. – Тут генеральный, человек во всех отношениях культурный и устремленный в двадцать первый век, вкрутил такое крепкое словцо, что Лёка слегка отодвинувшись и быстро взглянула ему в глаза.
   Глаза были несчастные.
   Дело, как видно, и впрямь серьезное.
   – Андрей Владимирович, ты мне толком бы объяснил что-нибудь.
   Генеральный махнул рукой, чуть не задев Лёку по носу, потом вскочил и стал бегать по кабинету у нее за спиной. Его отражение мелькало и пропадало в огромном черном омуте телевизионной панели, висевшей на противоположной стене.
   – Да нечего объяснять, по большому счету!.. Эта Василькова повезла документы питерским партнерам. Должна была позавчера передать их на подпись, а вчера уже вернуться. Рассказов звонит – ни документов, ни Васильковой! Позавчера нет, вчера нет и сегодня тоже нет!.. Куда девалась – непонятно. Куда документы девались – тоже неясно. Телефон у нее не отвечает. В гостиницу звонили, там говорят, в номере ее нету, хотя она... как это называется... заселилась. Заселиться заселилась, а потом пропала. И чего делать? Шум поднимать?
   – Шум? – переспросила Лёка.
   От мелькания генерального в телевизионной панели у нее вдруг заболела голова, а может, от того, что она подумала, как именно станет говорить Артему, что его бывшая жена... пропала!
   – Ну да! Шум. В милицию сообщать и всякое такое. Нужно сначала у него узнать поделикатней, куда она могла в этом Питере провалиться! Ну, наверняка он знает ее родственников, знакомых, подруг!
   – Наверняка знает, – повторила Лёка. – А что за документы, Андрей Владимирович?
   Генеральный с размаху, как будто у него кончился завод, кинул себя в кресло. Кресло закачалось.
   – Да в том-то и дело, – сказал он раздраженно, – что документы не простые, а золотые!.. Юристы полгода согласовывали с финнами, а те все ни в какую! Наконец-то согласовали, подписали, осталось только питерцам подписать! Вот-вот деньги должны пойти, это по нынешним-то временам! А документов нет, да еще оригиналов, понимаешь?..