Выбрав место, мы не стали сразу выгружаться, а двинулись к аравийскому берегу. В лоции значилось, что милях в двадцати находится селение под названием Лит. Капитан счел необходимым нанести эмиру здешних мест визит вежливости: не только остров входил в его владения, от его согласия зависел и геологический рейд к манящим горам в глубь континента, который мы рассчитывали предпринять в дальнейшем.
Якорь бросили в закрытой бухточке, в нескольких кабельтовых от пологого берега с развалинами крепости времен турецкого владычества. Наш дипломатический корпус перелез в шаланду: капитан, врач и лейтенант Дюпа (переводчик). Лит вырисовывался вдали – зеленое скопление пальм, над которым возвышался средневековый замок. Наши товарищи сошли на пляж. Вскоре из Лита прибыл американский лимузин не самой старой постройки и повез их к эмиру.
Они возвратились через несколько часов, очарованные как самим эмиром, так и оказанным приемом. Знаки внимания были проявлены с восточной пышностью. С не меньшей широтой было обещано всячески спошествовать нашим желаниям…
В приподнятом настроении мы вернулись на Абу-Латт и приступили к выгрузке. Алюминиевая шаланда начала курсировать между берегом и судном; бухта в этом месте напоминала полумесяц, дно было идеальное, и шаланда осадкой всего в несколько сантиметров легко скользила над головками кораллов.
За три-четыре часа мы вытащили на песок свои ящики и стеклянные банки, сосуды с формалином и спиртом, свернутые палатки, походные кровати, продовольствие, кухонные принадлежности, емкости с пресной водой (ее у нас было всего сто литров, не разгуляешься…), рацию, топографические инструменты, приборы, оружие и т. д. и т. п. Борясь с порывистым ветром, натянули палатки метрах в десяти – двенадцати от берега под забавной известняковой стенкой; снизу ее разъела вода, так что она напоминала козырек.
Затем «Калипсо» выбрал якорь и покинул нас, держа курс на Джидду.
Крабы
Радости погружения
Якорь бросили в закрытой бухточке, в нескольких кабельтовых от пологого берега с развалинами крепости времен турецкого владычества. Наш дипломатический корпус перелез в шаланду: капитан, врач и лейтенант Дюпа (переводчик). Лит вырисовывался вдали – зеленое скопление пальм, над которым возвышался средневековый замок. Наши товарищи сошли на пляж. Вскоре из Лита прибыл американский лимузин не самой старой постройки и повез их к эмиру.
Они возвратились через несколько часов, очарованные как самим эмиром, так и оказанным приемом. Знаки внимания были проявлены с восточной пышностью. С не меньшей широтой было обещано всячески спошествовать нашим желаниям…
В приподнятом настроении мы вернулись на Абу-Латт и приступили к выгрузке. Алюминиевая шаланда начала курсировать между берегом и судном; бухта в этом месте напоминала полумесяц, дно было идеальное, и шаланда осадкой всего в несколько сантиметров легко скользила над головками кораллов.
За три-четыре часа мы вытащили на песок свои ящики и стеклянные банки, сосуды с формалином и спиртом, свернутые палатки, походные кровати, продовольствие, кухонные принадлежности, емкости с пресной водой (ее у нас было всего сто литров, не разгуляешься…), рацию, топографические инструменты, приборы, оружие и т. д. и т. п. Борясь с порывистым ветром, натянули палатки метрах в десяти – двенадцати от берега под забавной известняковой стенкой; снизу ее разъела вода, так что она напоминала козырек.
Затем «Калипсо» выбрал якорь и покинул нас, держа курс на Джидду.
Крабы
Пока товарищи устраивали – одни на открытом воздухе, другие в палатках – свои лаборатории, я отправился в глубь острова. Крохотный клочок пустыни, заброшенный посреди моря. Солнце в зените длинными иглами прижигало кожу.
Один наконец! У нас на борту царило полнейшее согласие, но я был счастлив, что могу побыть один после трех недель скученности, почувствовать свободу, которую в полной мере ощущаешь лишь на твердой земле. Корабль – замкнутое пространство, где все разграничено и расчерчено; там, как в плену, можно мерить шагами лишь определенную площадь. Самая длинная прогулка по прямой на палубе «Калипсо» занимает восемь метров пятьдесят сантиметров. Маловато для геолога…
А сейчас чудесно: один и свободен. Почва на острове довольно ровная, она образована осколками кораллов и морских раковин: ведь сам остров не что иное, как всплывший риф. Несколько тысяч веков назад эти мадрепоры жили в неглубокой воде. Каким же образом случилось, что нагромождение кораллов поднялось над поверхностью, обратив сгусток жизни в каменистый остров?
Поверхность слегка наклонялась с юга на север; было несколько незначительных впадин глубиной от двух до пяти метров. Ни вулканических выходов, ни сланцев, ни одной из излюбленных геологами пород. Все коралловое. Крушение иллюзий, но что поделаешь! Оставалось лишь составить карту островка и попытаться найти следы его истории: погружений, всплытий, разломов в результате подвижки земной коры в районе Красного моря и т. д.
Первым делом надо было соорудить туры, по которым с помощью теодолита проводят триангуляцию поверхности, а для этого начать таскать к нужному месту здоровенные камни весом по сорок – пятьдесят килограммов. Хотя за последние недели мы сильно обгорели, я чувствовал на лбу, спине и ногах знакомое приятное щекотание. Во время хождений по Африке я разгуливал в одних полотняных шортах, шокируя белых обывателей. Меня закидывали медицинскими предостережениями: опасность перегрева, риск укусов насекомых… «По крайней мере наденьте шлем или безрукавку!» За три с лишним года мне удалось обзавестись одним-единственным последователем, прожившим в полном неведении относительно прелестей загара пятнадцать лет в Африке. Тем не менее и он осмеливался щеголять без шлема и рубашки, только когда мы отправились в джунгли, подальше от повелительного взора его супруги!
Минут за двадцать я прошел островок с востока на запад; посреди пятачка торчали негустые заросли колючки, торжественно окрещенные «оазисом». Потом обошел кругом подножие тридцатиметрового конуса, которому Абу-Латт был обязан своей фальшивой репутацией вулкана. У западного берега долина опускалась до уровня моря.
Узкая полоска белого песка отделяла каменистую землю от зеленой воды лагуны; она была тихой и неглубокой. Оттуда торчали сотни темных «голов». То были блоки мертвого коралла, изрезанные мелкими выемками; своим черным цветом они обязаны водорослям, всегда поселяющимся на мертвых кораллах. Кое-где на этих головах белыми пятнами выделялись стайки птиц – хохлатых цапель, розовых и белых фламинго, чаек. Они часами просиживали неподвижно на своих крохотных постаментах…
На северной оконечности Абу-Латта три мыска, соединившиеся с островом пуповиной, казалось, устремились в открытое море. Там гнездилось несметное число пернатых: очень достойные пеликаны, белые колпики с плоскими черными клювами, белобрюхие орланы, чайки и множество безумцев, которым мы сразу начали симпатизировать. Они были очень доверчивы и не боялись людей. Однажды птица села в двух шагах от Жака Эрто, распустив темные крылья над белой грудкой. Эрто очень серьезно посмотрел на нее и промолвил:
– Я считал, что у меня белая грудь, сударыня, но ваша – прямо с рекламы стирального порошка «персиль».
В одной из бухточек на песчаном дне волшебно прозрачной зеленой лагуны с фиолетовыми пятнами подводных рифов лежала мертвая птица, из воды наружу торчало ее черное крыло. На теле суетились крабы – оциподы.[5] Издали они выглядели розовыми и соломенно-желтыми мешочками. Я подошел ближе, чтобы сфотографировать сцену… Присел на корточки возле жертвы и стал ждать, пока напуганные крабы вернутся назад. Оциподы, как правило, земляные крабы. Они роют норы и прокладывают галереи в песке, откидывая его короткими рывками клешней, после чего у входа образуются маленькие конусы по пять – десять сантиметров, удивительно напоминающие деревеньку лилипутских хижин. Как и все крабы, они прилежные могильщики, не оставляют без присмотра неубранные тела; крабы питаются мертвыми органическими веществами, которые изыскивают для себя на воде и под водой.
Мои крабики остановились на некотором расстоянии и теперь наблюдали за мной внимательными глазками: над поверхностью торчал целый лес крохотных перископов. Немного спустя они стали приближаться, вылезая из лагуны боковым ходом, останавливаясь, поворачивая назад, справа налево, слева направо. Бег их напоминал танец балерины на пуантах. Останавливаясь, они сгибали свои восемь коленок и ложились животом на песок. Понадобилось целых десять минут, прежде чем двое самых отважных молодцов величиной с ладонь подобрались вплотную к мертвой птице. Один был розовый, второй светло-желтый. Они двигались с остановками, каждый раз оглядывая меня своими эллипсовидными глазами и тревожно подрагивая стебельками. Наконец они доползли до цели, забрались на мертвую птицу и погрузили в нее свои широкие клешни. По-видимому, они были счастливы…
Их «коллеги» все еще в нерешительности держались позади. Развернувшись цепью, соблюдая дистанцию в один-два краба, они двигались с предельной осторожностью. Несколько шажков вправо, стоп! Несколько шажков влево, стоп! Все дружно ступали на пуантах и так же дружно приникали брюхом к песку во время остановок. В трех метрах от цели они окружили ее полумесяцем шириной шесть метров. Балет продолжался, и казалось, они уходят в сторону, но полумесяц сужался: четыре метра, три, два… Теперь они касались друг друга коленками, все еще выжидая, хотя два первых разведчика уже во всю драли птицу.
Они нравились мне все больше, эти оциподы: всегда ведь начинаешь симпатизировать объекту изучения. Было время в моей жизни, когда я точно так же полюбил картофельных жуков, а в Парижском музее природоведения я знавал девушку, которая занималась пауками и относилась к ним с крайней нежностью… Полумесяц сжался в кулак и превратился в желто-розовое, достаточно пугающее месиво. Настигнув свою неподвижную жертву, они облепили ее со всех сторон. Теперь уже слышалось лишь деловитое щелканье клешней.
Месяца через два я сам оказался в неприятном положении жертвы, окруженной толпой крабов. По моей просьбе меня высадили одного на крохотном островке Мармар, что в двенадцати милях на юго-запад от Абу-Латта. «Калипсо» ушел на сутки.
На закате я разбил лагерь и вынес походную койку из палатки. Солнце едва успело скрыться за густо-синим горизонтом, как десятки оциподов выстроились полумесяцем метрах в четырех от меня. Я как раз разводил огонь. Аккуратно разламывая собранные в кустарнике сухие веточки, я укладывал их ровной пирамидкой. Движения, похоже, пугали крабов, но, когда работа была закончена, я застыл, глядя на своих визитеров. И те начали приближаться. Разумеется, не по прямой, нет, крабьим ходом! Шажок влево, шажок вправо, остановка, взгляд, ненова шажок… Фронт сжимался, вскоре первый ряд был уже совсем близко, а сзади надвигались десятки и десятки новых крабов. Они вздрагивали, поводя стебельчатыми глазами.
Мой резкий жест вызвал короткую панику. Потом ряды сомкнулись вновь в четырех метрах, и механический балет продолжался в полной тишине. Новый жест уже не испугал их, последовала лишь краткая остановка, и затем вновь осторожное продвижение. Я встал. Но не успел пройти и двух шагов, как вся армия оказалась у кромки лагуны…
Опустилась ночь. Я присел на койку, но пять минут спустя таинственный круг опять сомкнулся, даже в темноте различались светлые пятна на песке. Вновь отогнал их, но крабы не соизволили даже добежать до воды. Пришлось сделать несколько шагов, чтобы заставить их разбежаться. Они явно привыкали к человеку. Подобное недвусмысленное доказательство разума меня вовсе не радовало.
«Пожалуй, это уже на всю ночь», – сказал я себе. После утомительного дня безумно хотелось спать, но перспектива проснуться с отгрызенными ногами была не из лучших. «А сами-то они, мерзавцы, не спят, что ли? Может, огонь меня оградит, он ведь отпугивает даже леопардов».
Высушенное жгучим солнцем дерево занялось высоким пламенем. Крабы немного откатились… Огонь был веселый, без дыма, потрескивали собранные на берегу доски. После дневного штиля поднялся легкий бриз, черное небо посверкивало звездами. Крабы больше не приближались, но упрямо держались в четырех метрах от костра. Только теперь расслабившись, я почувствовал, в каком напряжении находился все это время. Я твердо знал, что эти создания не опасны, что они питаются только мертвечиной. И все же…
Я вытянулся на койке. С одной стороны кучей лежали доски, с другой – потрескивало живое пламя. Бледные посетители не уходили, следя за мной настороженными глазами. Мне стало не по себе.
Я не люблю беспокойства. Во мне начала закипать злость:
– Проклятые твари! Вы оставите наконец человека в покое или нет?!
Вскочив, я запустил во врагов большим куском коралла. В несколько секунд они домчались до воды, оставив на поле боя двух раненых, безуспешно шевеливших многочисленными клешнями. Пришлось запастись боеприпасами и лечь, следя краем глаза за двумя трепыхавшимися крабами… Еще через короткое время, позабыв о недавней панике, собратья окружили их. Понесут в убежище? Нет, для этой толпы они были нечаянным ужином: едва мои жертвы перестали дрыгать усиками, ближайшие родственники схватили их клещами и передали задним на растерзание. Жертвы в отчаянии задвигались, и нападающие замерли…
Постепенно раненые шевелились все реже и реже. Но до того как они окончательно не застыли, изголодавшиеся собратья не решались прикоснуться к ним. Только замерев окончательно, они стали добычей дрожащих от нетерпения клешней. В отблесках пламени это ночное пиршество выглядело фантасмагорией.
Когда на рассвете я проснулся, на белом сухом песке были лишь бесчисленные отпечатки крабьих лапок, больше ничего…
Один наконец! У нас на борту царило полнейшее согласие, но я был счастлив, что могу побыть один после трех недель скученности, почувствовать свободу, которую в полной мере ощущаешь лишь на твердой земле. Корабль – замкнутое пространство, где все разграничено и расчерчено; там, как в плену, можно мерить шагами лишь определенную площадь. Самая длинная прогулка по прямой на палубе «Калипсо» занимает восемь метров пятьдесят сантиметров. Маловато для геолога…
А сейчас чудесно: один и свободен. Почва на острове довольно ровная, она образована осколками кораллов и морских раковин: ведь сам остров не что иное, как всплывший риф. Несколько тысяч веков назад эти мадрепоры жили в неглубокой воде. Каким же образом случилось, что нагромождение кораллов поднялось над поверхностью, обратив сгусток жизни в каменистый остров?
Поверхность слегка наклонялась с юга на север; было несколько незначительных впадин глубиной от двух до пяти метров. Ни вулканических выходов, ни сланцев, ни одной из излюбленных геологами пород. Все коралловое. Крушение иллюзий, но что поделаешь! Оставалось лишь составить карту островка и попытаться найти следы его истории: погружений, всплытий, разломов в результате подвижки земной коры в районе Красного моря и т. д.
Первым делом надо было соорудить туры, по которым с помощью теодолита проводят триангуляцию поверхности, а для этого начать таскать к нужному месту здоровенные камни весом по сорок – пятьдесят килограммов. Хотя за последние недели мы сильно обгорели, я чувствовал на лбу, спине и ногах знакомое приятное щекотание. Во время хождений по Африке я разгуливал в одних полотняных шортах, шокируя белых обывателей. Меня закидывали медицинскими предостережениями: опасность перегрева, риск укусов насекомых… «По крайней мере наденьте шлем или безрукавку!» За три с лишним года мне удалось обзавестись одним-единственным последователем, прожившим в полном неведении относительно прелестей загара пятнадцать лет в Африке. Тем не менее и он осмеливался щеголять без шлема и рубашки, только когда мы отправились в джунгли, подальше от повелительного взора его супруги!
Минут за двадцать я прошел островок с востока на запад; посреди пятачка торчали негустые заросли колючки, торжественно окрещенные «оазисом». Потом обошел кругом подножие тридцатиметрового конуса, которому Абу-Латт был обязан своей фальшивой репутацией вулкана. У западного берега долина опускалась до уровня моря.
Узкая полоска белого песка отделяла каменистую землю от зеленой воды лагуны; она была тихой и неглубокой. Оттуда торчали сотни темных «голов». То были блоки мертвого коралла, изрезанные мелкими выемками; своим черным цветом они обязаны водорослям, всегда поселяющимся на мертвых кораллах. Кое-где на этих головах белыми пятнами выделялись стайки птиц – хохлатых цапель, розовых и белых фламинго, чаек. Они часами просиживали неподвижно на своих крохотных постаментах…
На северной оконечности Абу-Латта три мыска, соединившиеся с островом пуповиной, казалось, устремились в открытое море. Там гнездилось несметное число пернатых: очень достойные пеликаны, белые колпики с плоскими черными клювами, белобрюхие орланы, чайки и множество безумцев, которым мы сразу начали симпатизировать. Они были очень доверчивы и не боялись людей. Однажды птица села в двух шагах от Жака Эрто, распустив темные крылья над белой грудкой. Эрто очень серьезно посмотрел на нее и промолвил:
– Я считал, что у меня белая грудь, сударыня, но ваша – прямо с рекламы стирального порошка «персиль».
В одной из бухточек на песчаном дне волшебно прозрачной зеленой лагуны с фиолетовыми пятнами подводных рифов лежала мертвая птица, из воды наружу торчало ее черное крыло. На теле суетились крабы – оциподы.[5] Издали они выглядели розовыми и соломенно-желтыми мешочками. Я подошел ближе, чтобы сфотографировать сцену… Присел на корточки возле жертвы и стал ждать, пока напуганные крабы вернутся назад. Оциподы, как правило, земляные крабы. Они роют норы и прокладывают галереи в песке, откидывая его короткими рывками клешней, после чего у входа образуются маленькие конусы по пять – десять сантиметров, удивительно напоминающие деревеньку лилипутских хижин. Как и все крабы, они прилежные могильщики, не оставляют без присмотра неубранные тела; крабы питаются мертвыми органическими веществами, которые изыскивают для себя на воде и под водой.
Мои крабики остановились на некотором расстоянии и теперь наблюдали за мной внимательными глазками: над поверхностью торчал целый лес крохотных перископов. Немного спустя они стали приближаться, вылезая из лагуны боковым ходом, останавливаясь, поворачивая назад, справа налево, слева направо. Бег их напоминал танец балерины на пуантах. Останавливаясь, они сгибали свои восемь коленок и ложились животом на песок. Понадобилось целых десять минут, прежде чем двое самых отважных молодцов величиной с ладонь подобрались вплотную к мертвой птице. Один был розовый, второй светло-желтый. Они двигались с остановками, каждый раз оглядывая меня своими эллипсовидными глазами и тревожно подрагивая стебельками. Наконец они доползли до цели, забрались на мертвую птицу и погрузили в нее свои широкие клешни. По-видимому, они были счастливы…
Их «коллеги» все еще в нерешительности держались позади. Развернувшись цепью, соблюдая дистанцию в один-два краба, они двигались с предельной осторожностью. Несколько шажков вправо, стоп! Несколько шажков влево, стоп! Все дружно ступали на пуантах и так же дружно приникали брюхом к песку во время остановок. В трех метрах от цели они окружили ее полумесяцем шириной шесть метров. Балет продолжался, и казалось, они уходят в сторону, но полумесяц сужался: четыре метра, три, два… Теперь они касались друг друга коленками, все еще выжидая, хотя два первых разведчика уже во всю драли птицу.
Они нравились мне все больше, эти оциподы: всегда ведь начинаешь симпатизировать объекту изучения. Было время в моей жизни, когда я точно так же полюбил картофельных жуков, а в Парижском музее природоведения я знавал девушку, которая занималась пауками и относилась к ним с крайней нежностью… Полумесяц сжался в кулак и превратился в желто-розовое, достаточно пугающее месиво. Настигнув свою неподвижную жертву, они облепили ее со всех сторон. Теперь уже слышалось лишь деловитое щелканье клешней.
Месяца через два я сам оказался в неприятном положении жертвы, окруженной толпой крабов. По моей просьбе меня высадили одного на крохотном островке Мармар, что в двенадцати милях на юго-запад от Абу-Латта. «Калипсо» ушел на сутки.
На закате я разбил лагерь и вынес походную койку из палатки. Солнце едва успело скрыться за густо-синим горизонтом, как десятки оциподов выстроились полумесяцем метрах в четырех от меня. Я как раз разводил огонь. Аккуратно разламывая собранные в кустарнике сухие веточки, я укладывал их ровной пирамидкой. Движения, похоже, пугали крабов, но, когда работа была закончена, я застыл, глядя на своих визитеров. И те начали приближаться. Разумеется, не по прямой, нет, крабьим ходом! Шажок влево, шажок вправо, остановка, взгляд, ненова шажок… Фронт сжимался, вскоре первый ряд был уже совсем близко, а сзади надвигались десятки и десятки новых крабов. Они вздрагивали, поводя стебельчатыми глазами.
Мой резкий жест вызвал короткую панику. Потом ряды сомкнулись вновь в четырех метрах, и механический балет продолжался в полной тишине. Новый жест уже не испугал их, последовала лишь краткая остановка, и затем вновь осторожное продвижение. Я встал. Но не успел пройти и двух шагов, как вся армия оказалась у кромки лагуны…
Опустилась ночь. Я присел на койку, но пять минут спустя таинственный круг опять сомкнулся, даже в темноте различались светлые пятна на песке. Вновь отогнал их, но крабы не соизволили даже добежать до воды. Пришлось сделать несколько шагов, чтобы заставить их разбежаться. Они явно привыкали к человеку. Подобное недвусмысленное доказательство разума меня вовсе не радовало.
«Пожалуй, это уже на всю ночь», – сказал я себе. После утомительного дня безумно хотелось спать, но перспектива проснуться с отгрызенными ногами была не из лучших. «А сами-то они, мерзавцы, не спят, что ли? Может, огонь меня оградит, он ведь отпугивает даже леопардов».
Высушенное жгучим солнцем дерево занялось высоким пламенем. Крабы немного откатились… Огонь был веселый, без дыма, потрескивали собранные на берегу доски. После дневного штиля поднялся легкий бриз, черное небо посверкивало звездами. Крабы больше не приближались, но упрямо держались в четырех метрах от костра. Только теперь расслабившись, я почувствовал, в каком напряжении находился все это время. Я твердо знал, что эти создания не опасны, что они питаются только мертвечиной. И все же…
Я вытянулся на койке. С одной стороны кучей лежали доски, с другой – потрескивало живое пламя. Бледные посетители не уходили, следя за мной настороженными глазами. Мне стало не по себе.
Я не люблю беспокойства. Во мне начала закипать злость:
– Проклятые твари! Вы оставите наконец человека в покое или нет?!
Вскочив, я запустил во врагов большим куском коралла. В несколько секунд они домчались до воды, оставив на поле боя двух раненых, безуспешно шевеливших многочисленными клешнями. Пришлось запастись боеприпасами и лечь, следя краем глаза за двумя трепыхавшимися крабами… Еще через короткое время, позабыв о недавней панике, собратья окружили их. Понесут в убежище? Нет, для этой толпы они были нечаянным ужином: едва мои жертвы перестали дрыгать усиками, ближайшие родственники схватили их клещами и передали задним на растерзание. Жертвы в отчаянии задвигались, и нападающие замерли…
Постепенно раненые шевелились все реже и реже. Но до того как они окончательно не застыли, изголодавшиеся собратья не решались прикоснуться к ним. Только замерев окончательно, они стали добычей дрожащих от нетерпения клешней. В отблесках пламени это ночное пиршество выглядело фантасмагорией.
Когда на рассвете я проснулся, на белом сухом песке были лишь бесчисленные отпечатки крабьих лапок, больше ничего…
Радости погружения
Жизнь на Абу-Латте быстро вошла в колею.
Жан Дюпа остался за старшего, и было бы трудно найти более умелого и компанейского командира. Мы разбились на две команды, дежуря по очереди (готовка, посуда, уборка лагеря), но Дюпа всегда по доброй воле включался в работу, деля ее с товарищами. Атмосфера в группе была превосходной, так что каждый помимо своей работы охотно делал что-то еще. По счастливому стечению обстоятельств, все эти люди, незнакомые друг с другом до «Калипсо», пришедшие из разных, иногда соперничающих научных учреждений, образовали слитное ядро. В экспедиционной жизни крайне важно, чтобы человек не только выполнял свои обязанности, но и тактично включался в чужие дела. Шарбонье и Дюпа, Калам и Мерсье-Леви оказались идеальными спутниками.
«Калипсо» доставил из Джидды новую партию ученых, прилетевших из Франции: Жаклин Занг и Клода Франсис-Бефа, физико-химиков, зоолога из Сорбонны, профессора Пьера Драша и Андре Гилыне, географа из университета Нанси. Изучение острова пошло быстрыми темпами. В разное время суток, днем и ночью, Занг, Калам и Франсис-Беф брали пробы морской воды в лагуне. Образцы потом анализировали, определяли соленость, кислотность, плотность. Температура воды менялась незначительно: когда с борта «Калипсо» был погружен на 150 метров термобатиграф (прибор, записывающий температуру), то оказалось, что она держится почти на одном уровне до глубины 110 метров: 27 °C… Понятно, что нырять в столь теплые воды было большим удовольствием. А погружались мы часто: за новыми образцами для натуралистов, за лангустами на обед, а то и просто освежить кожу. Первое время акваланги оставались не у дел – компрессоры работали не очень четко, и надо было ждать, пока механики отладят их. Ныряли поэтому в ластах и масках для подводной охоты с дыхательной трубкой. Видимость в прозрачной воде оставалась почти идеальной.
Верхнюю горизонтальную часть подводного рифа (мы прозвали ее «подносом») занимали обширные песчаные зоны с довольно скудной фауной: морские звезды, голотурии, темно-коричневые закрученные в спираль существа, родственные актиниям, морские ежи, редкие серо-голубые рыбы… Но как только мы доплывали до края, где стена рифа отвесно обрывалась вниз, морская полупустыня сменялась подлинным буйством жизни. Лес кораллов всех разновидностей, сплетение тоненьких веточек, массивные шары, почкообразные конкреции… Лиловые ветви, белые пальцевые отростки, оранжевые сферы – цвета живых кораллов всегда очень нежные, пастельные. И в гуще этого сращения под нависшими балконами или в узких горловинах плавали пестро разукрашенные рыбы – всех форм, всех цветов, всех сочетаний пятен, полос, глазков и линий.
Там-то мы и собирали основной урожай для наших биологов. Тихонько шевеля ластами, мы плыли, выставив наружу трубку и опустив лицо в воду, пока в поле зрения не попадал особо интересный коралл. Тогда, сделав большой вдох и сильно оттолкнувшись ластами, мы уходили на пять-шесть, иногда десять метров. Ударом молотка или щелчком стальных кусачек отделяли коралл и выныривали, пуская фонтан из трубки. Добычу подбирал ялик, курсировавший от одного пловца к другому. Дальше рифа, где вода из зеленой становилась цвета индиго, мы не отваживались заплывать: на глубине рыскали акулы и барракуды…
Когда же заработали компрессоры аквалангов, мы начали глубоководные погружения.
Акваланг – изобретение капитана Леприера, усовершенствованное Кусто и Ганьяном, – позволяет человеку чувствовать себя как рыба в воде в течение почти двух часов. Как известно, приспособление это состоит из металлического баллона, куда закачивают под большим давлением воздух, надежного редукционного клапана, автоматически доводящего давление воздуха до нормального, и, наконец, двойной резиновой трубки, кончающейся загубником. Остальное все, как у обычного подводного охотника, разве что в холодных водах человек надевает обтягивающий резиновый гидрокостюм. Но холодные воды были сейчас далеко-далеко! Здесь температура на любой доступной глубине была замечательной. Это, кстати, вещь весьма редкая, она обусловлена особой конфигурацией Красного моря, которое не имеет выхода в большие океанские глубины, в царство низких температур.
Море расположено в одном из самых жарких районов земного шара, где идет большое испарение, и поэтому оно исключительно соленое. Кроме того, в него не впадает ни одна большая река, а следовательно, нет поступления пресной воды. Соленость океанов держится на уровне 33°/00, а в Красном море превосходит 40°/00; к вкусу здешней воды надо привыкнуть. Повышенная плотность заставляла утяжелять пояса – без дополнительного груза человек даже во всем снаряжении не мог «вонзиться» в поверхность. Честное слово, меня всегда удивляло, как это люди умудряются тонуть: ведь в море трудно погрузиться даже при старании! Чтобы держаться на воде, достаточно раскинуть руки и ноги, сохранять хладнокровие и постараться не наглотаться воды.
«Калипсо» возвратился из короткого плавания в район большого рифа Шаб Сулеим и Шаб Дженаб,[6] милях в двенадцати к западу. Дюма с профессором Драшем ныряли почти на семидесятиметровую глубину; они держались возле стены, поднимающейся над ровным дном с четырехсотметровой глубины. На обоих увиденное произвело громадное впечатление. Больше часа они находились на пределе человеческих возможностей – на границе, отделяющей безопасную зону от гибельного «зова» больших глубин, среди невероятной фауны. Оба вернулись с убеждением, что «с акулами можно иметь дело». После тревожной встречи в начале экспедиции мы стали принимать особые меры предосторожности: погружались только группой и неподалеку от спасительного мелководья рифов, каждый непременно вооружался ножом или скобелем, прикрепленным к запястью на темляке; кроме того, к щиколотке мы привязывали мешочек с веществом, которое, растворяясь в воде, должно было отпугивать акул (знаменитый «акулий порошок» из военных излишков). Но, похоже, химики тут дали маху, потому что акулы слетались именно на этот запах, принюхиваясь к нам…
За время бесчисленных погружений не было ни единого случая нападения, хотя хищники всех размеров кружили, иногда целыми стаями, вокруг пловцов.
«Калипсо» – белое пятнышко в безбрежном синем просторе – встало на свое привычное место. Я закончил топографическую съемку островка, и по этому поводу мне устроили водолазное крещение. Лямки прижали к спине тяжелый строенный баллон сжатого воздуха, к поясу пристегнули грузила из свинцовых чушек, приладили к лицу маску и к ногам ласты. Все. Я стал спускаться по лесенке с шаланды. Войдя в море по пояс, я зажал зубами наконечник, проверил поступление воздуха и нырнул.
– Будете следовать за мной, – приказал мне Дюма, командовавший погружениями.
Но когда я полностью погрузился, освоился с дивным ощущением невесомости, избавился от тревоги и начал искать глазами товарищей, они уже исчезли из поля зрения. Перевернулся на спину и увидел, что нахожусь всего в двух метрах от поверхности: она серебрилась совсем близко над головой. Отчетливо темнела тень ялика, которым управлял Нивелло, присутствие его добавило уверенности. Я перевернулся на живот и устремился вниз, слегка отталкиваясь ластами. Дно было недалеко, очень скоро я уже смог дотронуться до него; из блеклого песка торчали темные выступы. Двадцать толчков ластами, и я добрался до закраины, где риф обрывался вглубь. Без малейшего усилия, как настоящая рыба, я стал спускаться вниз головой, едва не касаясь откоса животом. Вода была настолько прозрачна, что ее как будто не существовало. Впереди расступилась стайка цветастых рыб – так разлетаются снежинки под носками лыж; мирно без спешки они вплывали в сплетение коралловых ветвей. Внезапно уши мне пронзила резкая боль… Я был готов к этому неизбежному ощущению всех ныряльщиков – боль наступает из-за перепада давления в окружающей среде. «Когда почувствуете боль, – предупредили меня, – наберите побольше воздуха и резко выпустите его через ноздри. Если боль не пройдет, поднимитесь на несколько метров, сделайте паузу, а потом можете опускаться дальше».
Я понапрасну набирал воздух и фыркал, пришлось вернуться назад. Боль тотчас исчезла, словно по волшебству, и я заскользил вниз по узкому коридору, стиснутому с обеих сторон мощными коралловыми выступами. Иногда ровные ступеньки были покрыты песком. Поначалу я рассчитывал не отклоняться по вертикали от ялика, но намерение успело забыться, все успело забыться теперь, когда я летел в когда-то враждебной стихии. Исчезли силы тяготения, я одинаково комфортабельно чувствовал себя вниз и вверх головой, стоя и лежа. Здесь не падаешь и не спотыкаешься, здесь паришь. Необычайная эйфория охватывает человека, он движется как во сне, почти не замечая прозрачной жидкости.
Вопреки распространенному мнению тело хорошо переносит силу давления: ведь наш организм на девять десятых состоит из жидкостей, а жидкости почти не сжимаются. Только «полости» ощущают его – легкие и среднее ухо. Но грудная клетка, а потом и среднее ухо заполняются воздухом, который благодаря хитроумному редукционному клапану бесперебойно поступает из баллонов. Таким образом мало-помалу в организме создаются привычные условия.
Вскоре я добрался до любопытной выемки на дне. Словно путнику после долгого пути, захотелось присесть на песок и оглядеться. Но человеку, сбросившему с себя путы тяготения, не так-то просто усидеть в невесомости. Не спеша я стал кружиться вокруг кораллового колодца. Глубина была, наверное, метров двадцать пять. Вокруг плавало множество рыб: голубоватые carangues, питающиеся кораллами, синие рыбы-попугаи с твердым клювом, пестрые рыбы-доктора, тускло поблескивавшие в лазурной воде, рыбы-иглы длиной около метра с челюстями, утыканными мелкими остренькими зубками…
Уже поднимаясь, я заметил в нескольких метрах над головой громадный белый ромб, слегка помахивавший «крылами», словно сказочная птица. То была манта, гигантский скат теплых морей. Эти рыбы во множестве водятся здесь, а на юго-восток от Абу-Латта их было такое количество, что Дюма назвал то место Мантоградом. Однажды, выйдя в море с Саутом, он загарпунил манту; та в смертельном испуге нырнула, увлекая за собой хрупкий ялик. К счастью, она не сразу помчалась на глубину, иначе бы суденышко перевернулось. Дюма воспользовался короткой паузой, прицелился и добил ее из карабина. Мы вытянули на борт «Калипсо» огромную плоскую рыбу, черную сверху, белую снизу, в размахе плавников она достигала шести метров.
Сейчас скат медленно парил надо мной. В голове разом замелькали жуткие истории, которые рассказывали об их повадках: застигнув под водой ловца жемчуга, скат бросается на него и придавливает всей тяжестью ко дну, либо заворачивается вокруг него и душит, либо убивает человека на месте ударом ядовитого жала – оно заканчивает его заостренный хвост… Внезапно я ощутил всю беспомощность своего одиночества. Но тут же вспомнил, как Драш препарировал ската на палубе «Калипсо»: он показал нам его беззубый рот (в глотке у манты размещены оригинальные фильтры, с помощью которых она подобно киту втягивает в себя крохотные организмы планктона).
Я продолжил подъем, слегка отклонившись в сторону. Манта мирно парила семью-восемью метрами выше, потом качнула плавниками и в несколько секунд исчезла из поля зрения. Поразительно, насколько почти незаметные движения плавников и хвоста позволяют рыбам сниматься с места почти с фантастической скоростью.
Вскоре после первого погружения у меня состоялась новая встреча с большой рыбой, на сей раз это была акула. Я говорил уже, что они часто кружили возле рифа, и мы с тревожным восхищением следили за беззаботными «полетами» этих обтекаемых мускулистых «морских ракет». Вот уж кто стартовал с места, как космический корабль! Трехметровая акула, которую я заметил за коралловым выступом, устремилась с такой скоростью, что я не успел даже шевельнуть ластами… Нож или скобель в такой ситуации абсолютно бесполезны.
И все же даже при встрече с акулой-людоедом у подводника есть шанс на спасение, если он сумеет сохранить хладнокровие. Акула не нападает с ходу, а вначале примеряется к жертве и обходит ее кругом (по словам Кусто, хорошо знакомого с ними, акулы «принюхиваются»). Тут как раз пловец и может подготовиться к отпору. Однако те акулы, с которыми мы встречались в Красном море, похоже, были больше напуганы человеком, чем он ими. Что касается легендарных «людоедов», то они предпочитают пожирать утопленников или, на худой конец, людей, плавающих на поверхности. Дело, видимо, в том, что, погрузившись под воду, ныряльщик становится частью морской фауны (он легко плавает, у него есть опасные «отростки» – руки, он смотрит), так что акула при встрече с неведомой ей человеко-рыбой предпочитает держаться в стороне.
Жан Дюпа остался за старшего, и было бы трудно найти более умелого и компанейского командира. Мы разбились на две команды, дежуря по очереди (готовка, посуда, уборка лагеря), но Дюпа всегда по доброй воле включался в работу, деля ее с товарищами. Атмосфера в группе была превосходной, так что каждый помимо своей работы охотно делал что-то еще. По счастливому стечению обстоятельств, все эти люди, незнакомые друг с другом до «Калипсо», пришедшие из разных, иногда соперничающих научных учреждений, образовали слитное ядро. В экспедиционной жизни крайне важно, чтобы человек не только выполнял свои обязанности, но и тактично включался в чужие дела. Шарбонье и Дюпа, Калам и Мерсье-Леви оказались идеальными спутниками.
«Калипсо» доставил из Джидды новую партию ученых, прилетевших из Франции: Жаклин Занг и Клода Франсис-Бефа, физико-химиков, зоолога из Сорбонны, профессора Пьера Драша и Андре Гилыне, географа из университета Нанси. Изучение острова пошло быстрыми темпами. В разное время суток, днем и ночью, Занг, Калам и Франсис-Беф брали пробы морской воды в лагуне. Образцы потом анализировали, определяли соленость, кислотность, плотность. Температура воды менялась незначительно: когда с борта «Калипсо» был погружен на 150 метров термобатиграф (прибор, записывающий температуру), то оказалось, что она держится почти на одном уровне до глубины 110 метров: 27 °C… Понятно, что нырять в столь теплые воды было большим удовольствием. А погружались мы часто: за новыми образцами для натуралистов, за лангустами на обед, а то и просто освежить кожу. Первое время акваланги оставались не у дел – компрессоры работали не очень четко, и надо было ждать, пока механики отладят их. Ныряли поэтому в ластах и масках для подводной охоты с дыхательной трубкой. Видимость в прозрачной воде оставалась почти идеальной.
Верхнюю горизонтальную часть подводного рифа (мы прозвали ее «подносом») занимали обширные песчаные зоны с довольно скудной фауной: морские звезды, голотурии, темно-коричневые закрученные в спираль существа, родственные актиниям, морские ежи, редкие серо-голубые рыбы… Но как только мы доплывали до края, где стена рифа отвесно обрывалась вниз, морская полупустыня сменялась подлинным буйством жизни. Лес кораллов всех разновидностей, сплетение тоненьких веточек, массивные шары, почкообразные конкреции… Лиловые ветви, белые пальцевые отростки, оранжевые сферы – цвета живых кораллов всегда очень нежные, пастельные. И в гуще этого сращения под нависшими балконами или в узких горловинах плавали пестро разукрашенные рыбы – всех форм, всех цветов, всех сочетаний пятен, полос, глазков и линий.
Там-то мы и собирали основной урожай для наших биологов. Тихонько шевеля ластами, мы плыли, выставив наружу трубку и опустив лицо в воду, пока в поле зрения не попадал особо интересный коралл. Тогда, сделав большой вдох и сильно оттолкнувшись ластами, мы уходили на пять-шесть, иногда десять метров. Ударом молотка или щелчком стальных кусачек отделяли коралл и выныривали, пуская фонтан из трубки. Добычу подбирал ялик, курсировавший от одного пловца к другому. Дальше рифа, где вода из зеленой становилась цвета индиго, мы не отваживались заплывать: на глубине рыскали акулы и барракуды…
Когда же заработали компрессоры аквалангов, мы начали глубоководные погружения.
Акваланг – изобретение капитана Леприера, усовершенствованное Кусто и Ганьяном, – позволяет человеку чувствовать себя как рыба в воде в течение почти двух часов. Как известно, приспособление это состоит из металлического баллона, куда закачивают под большим давлением воздух, надежного редукционного клапана, автоматически доводящего давление воздуха до нормального, и, наконец, двойной резиновой трубки, кончающейся загубником. Остальное все, как у обычного подводного охотника, разве что в холодных водах человек надевает обтягивающий резиновый гидрокостюм. Но холодные воды были сейчас далеко-далеко! Здесь температура на любой доступной глубине была замечательной. Это, кстати, вещь весьма редкая, она обусловлена особой конфигурацией Красного моря, которое не имеет выхода в большие океанские глубины, в царство низких температур.
Море расположено в одном из самых жарких районов земного шара, где идет большое испарение, и поэтому оно исключительно соленое. Кроме того, в него не впадает ни одна большая река, а следовательно, нет поступления пресной воды. Соленость океанов держится на уровне 33°/00, а в Красном море превосходит 40°/00; к вкусу здешней воды надо привыкнуть. Повышенная плотность заставляла утяжелять пояса – без дополнительного груза человек даже во всем снаряжении не мог «вонзиться» в поверхность. Честное слово, меня всегда удивляло, как это люди умудряются тонуть: ведь в море трудно погрузиться даже при старании! Чтобы держаться на воде, достаточно раскинуть руки и ноги, сохранять хладнокровие и постараться не наглотаться воды.
«Калипсо» возвратился из короткого плавания в район большого рифа Шаб Сулеим и Шаб Дженаб,[6] милях в двенадцати к западу. Дюма с профессором Драшем ныряли почти на семидесятиметровую глубину; они держались возле стены, поднимающейся над ровным дном с четырехсотметровой глубины. На обоих увиденное произвело громадное впечатление. Больше часа они находились на пределе человеческих возможностей – на границе, отделяющей безопасную зону от гибельного «зова» больших глубин, среди невероятной фауны. Оба вернулись с убеждением, что «с акулами можно иметь дело». После тревожной встречи в начале экспедиции мы стали принимать особые меры предосторожности: погружались только группой и неподалеку от спасительного мелководья рифов, каждый непременно вооружался ножом или скобелем, прикрепленным к запястью на темляке; кроме того, к щиколотке мы привязывали мешочек с веществом, которое, растворяясь в воде, должно было отпугивать акул (знаменитый «акулий порошок» из военных излишков). Но, похоже, химики тут дали маху, потому что акулы слетались именно на этот запах, принюхиваясь к нам…
За время бесчисленных погружений не было ни единого случая нападения, хотя хищники всех размеров кружили, иногда целыми стаями, вокруг пловцов.
«Калипсо» – белое пятнышко в безбрежном синем просторе – встало на свое привычное место. Я закончил топографическую съемку островка, и по этому поводу мне устроили водолазное крещение. Лямки прижали к спине тяжелый строенный баллон сжатого воздуха, к поясу пристегнули грузила из свинцовых чушек, приладили к лицу маску и к ногам ласты. Все. Я стал спускаться по лесенке с шаланды. Войдя в море по пояс, я зажал зубами наконечник, проверил поступление воздуха и нырнул.
– Будете следовать за мной, – приказал мне Дюма, командовавший погружениями.
Но когда я полностью погрузился, освоился с дивным ощущением невесомости, избавился от тревоги и начал искать глазами товарищей, они уже исчезли из поля зрения. Перевернулся на спину и увидел, что нахожусь всего в двух метрах от поверхности: она серебрилась совсем близко над головой. Отчетливо темнела тень ялика, которым управлял Нивелло, присутствие его добавило уверенности. Я перевернулся на живот и устремился вниз, слегка отталкиваясь ластами. Дно было недалеко, очень скоро я уже смог дотронуться до него; из блеклого песка торчали темные выступы. Двадцать толчков ластами, и я добрался до закраины, где риф обрывался вглубь. Без малейшего усилия, как настоящая рыба, я стал спускаться вниз головой, едва не касаясь откоса животом. Вода была настолько прозрачна, что ее как будто не существовало. Впереди расступилась стайка цветастых рыб – так разлетаются снежинки под носками лыж; мирно без спешки они вплывали в сплетение коралловых ветвей. Внезапно уши мне пронзила резкая боль… Я был готов к этому неизбежному ощущению всех ныряльщиков – боль наступает из-за перепада давления в окружающей среде. «Когда почувствуете боль, – предупредили меня, – наберите побольше воздуха и резко выпустите его через ноздри. Если боль не пройдет, поднимитесь на несколько метров, сделайте паузу, а потом можете опускаться дальше».
Я понапрасну набирал воздух и фыркал, пришлось вернуться назад. Боль тотчас исчезла, словно по волшебству, и я заскользил вниз по узкому коридору, стиснутому с обеих сторон мощными коралловыми выступами. Иногда ровные ступеньки были покрыты песком. Поначалу я рассчитывал не отклоняться по вертикали от ялика, но намерение успело забыться, все успело забыться теперь, когда я летел в когда-то враждебной стихии. Исчезли силы тяготения, я одинаково комфортабельно чувствовал себя вниз и вверх головой, стоя и лежа. Здесь не падаешь и не спотыкаешься, здесь паришь. Необычайная эйфория охватывает человека, он движется как во сне, почти не замечая прозрачной жидкости.
Вопреки распространенному мнению тело хорошо переносит силу давления: ведь наш организм на девять десятых состоит из жидкостей, а жидкости почти не сжимаются. Только «полости» ощущают его – легкие и среднее ухо. Но грудная клетка, а потом и среднее ухо заполняются воздухом, который благодаря хитроумному редукционному клапану бесперебойно поступает из баллонов. Таким образом мало-помалу в организме создаются привычные условия.
Вскоре я добрался до любопытной выемки на дне. Словно путнику после долгого пути, захотелось присесть на песок и оглядеться. Но человеку, сбросившему с себя путы тяготения, не так-то просто усидеть в невесомости. Не спеша я стал кружиться вокруг кораллового колодца. Глубина была, наверное, метров двадцать пять. Вокруг плавало множество рыб: голубоватые carangues, питающиеся кораллами, синие рыбы-попугаи с твердым клювом, пестрые рыбы-доктора, тускло поблескивавшие в лазурной воде, рыбы-иглы длиной около метра с челюстями, утыканными мелкими остренькими зубками…
Уже поднимаясь, я заметил в нескольких метрах над головой громадный белый ромб, слегка помахивавший «крылами», словно сказочная птица. То была манта, гигантский скат теплых морей. Эти рыбы во множестве водятся здесь, а на юго-восток от Абу-Латта их было такое количество, что Дюма назвал то место Мантоградом. Однажды, выйдя в море с Саутом, он загарпунил манту; та в смертельном испуге нырнула, увлекая за собой хрупкий ялик. К счастью, она не сразу помчалась на глубину, иначе бы суденышко перевернулось. Дюма воспользовался короткой паузой, прицелился и добил ее из карабина. Мы вытянули на борт «Калипсо» огромную плоскую рыбу, черную сверху, белую снизу, в размахе плавников она достигала шести метров.
Сейчас скат медленно парил надо мной. В голове разом замелькали жуткие истории, которые рассказывали об их повадках: застигнув под водой ловца жемчуга, скат бросается на него и придавливает всей тяжестью ко дну, либо заворачивается вокруг него и душит, либо убивает человека на месте ударом ядовитого жала – оно заканчивает его заостренный хвост… Внезапно я ощутил всю беспомощность своего одиночества. Но тут же вспомнил, как Драш препарировал ската на палубе «Калипсо»: он показал нам его беззубый рот (в глотке у манты размещены оригинальные фильтры, с помощью которых она подобно киту втягивает в себя крохотные организмы планктона).
Я продолжил подъем, слегка отклонившись в сторону. Манта мирно парила семью-восемью метрами выше, потом качнула плавниками и в несколько секунд исчезла из поля зрения. Поразительно, насколько почти незаметные движения плавников и хвоста позволяют рыбам сниматься с места почти с фантастической скоростью.
Вскоре после первого погружения у меня состоялась новая встреча с большой рыбой, на сей раз это была акула. Я говорил уже, что они часто кружили возле рифа, и мы с тревожным восхищением следили за беззаботными «полетами» этих обтекаемых мускулистых «морских ракет». Вот уж кто стартовал с места, как космический корабль! Трехметровая акула, которую я заметил за коралловым выступом, устремилась с такой скоростью, что я не успел даже шевельнуть ластами… Нож или скобель в такой ситуации абсолютно бесполезны.
И все же даже при встрече с акулой-людоедом у подводника есть шанс на спасение, если он сумеет сохранить хладнокровие. Акула не нападает с ходу, а вначале примеряется к жертве и обходит ее кругом (по словам Кусто, хорошо знакомого с ними, акулы «принюхиваются»). Тут как раз пловец и может подготовиться к отпору. Однако те акулы, с которыми мы встречались в Красном море, похоже, были больше напуганы человеком, чем он ими. Что касается легендарных «людоедов», то они предпочитают пожирать утопленников или, на худой конец, людей, плавающих на поверхности. Дело, видимо, в том, что, погрузившись под воду, ныряльщик становится частью морской фауны (он легко плавает, у него есть опасные «отростки» – руки, он смотрит), так что акула при встрече с неведомой ей человеко-рыбой предпочитает держаться в стороне.