Тэффи Н.А.. Собака

-- А здесь никого из их семьи нет? - Нет. Странное
любопытство.
Чем, собственно говоря, Гарри занимался -- понять было
трудно. Кажется, опять что-то продавал или поставлял. Ценно
было то, что он время от времени приносил то ветчины, то муки,
то масла. Время было очень голодное.
Как-то проходя по Тверской, я вдруг увидела какого-то
потрепанного субъекта, который пристально посмотрел на меня и
быстро перешел на другую сторону. Что-то в нем показалось мне
знакомым. Посмотрела вслед: Коля Катков! Младший брат Володи,
товарищ Толи, моей собаки. Почему же он не окликнул меня? Что
он меня узнал, было ясно. Но почему бросился от меня бежать?
Я рассказала Гарри об этой встрече. Мой рассказ по чему-то
его взволновал:
Как же вы не понимаете -- он белый офицер, он скрывается.
-- Почему же он здесь? Почему не в армии? -- Очевидно,
прислан с каким-нибудь поручением. Как глупо, что вы его не
остановили! -- Да раз он боится быть узнанным? -- Все равно.
Могли бы предложить ему спрятаться у нас.
Я была тронута Гарри ной добротой. -- Гарри, разве вам не
было бы страшно прятать у себя белого офицера? Он чуть-чуть
покраснел.
-- Пустяки! -- пробормотал он. -- Если встретите его
снова, непременно -- слышите? -- непременно позовите к себе.
Вот так Гарри! Способен на подвиг. Даже больше того --
ищет подвига.
Лето было жаркое, душное. Баба, торговавшая "из-под полы"
яблоками, предложила мне переехать к ней под Москву на дачку. Я
переехала.
Гарри изредка заглядывал. Раз как-то привез своих новых
друзей.
Это были молодые люди знакомого типа "уайльдовских"
кривляк. Лица зеленые, глаза кокаинистов. Гарри тоже нюхал и
последнее время изрядно.
Разговоры велись с этими друзьями деловые, коммерческие.
Вскоре после описанных событий явился ко мне наш землячок
из Смоленской губернии. Привез от тетки странное письмецо.
-- Я это письмо больше двух месяцев в кармане ношу, --
сказал землячок. -- Искал вас в Питере и уже надежду потерял, а
тут случайно от одной актрисы вдруг и узнал ваш адрес.
В странном письмеце было следующее: "...Очевидно, письма
мои до тебя не доходят. Но теперь деньги, наконец, у тебя в
руках, и я спокойна. Муж твой очень мне понравился. Энергичный,
и видно, что человек с будущим".
Что все это значит, я абсолютно не могла понять. "Какой
муж? Почему спокойна и какие деньги у меня?" Пришел Гарри.
-- Гарри, -- сказал я. -- Я получила письмо от тетки. Она
пишет, что спокойна, так как деньги у меня...
Я остановилась, потому что меня поразило его лицо. Он так
покраснел, что даже на глазах у него выступили слезы. И вдруг я
поняла: это он съездил к тетке и представился как мой муж, а
старая дура отдала ему мои деньги!
-- Сколько она дала вам? -- спокойно спросила я.
-- Тысяч около тридцати. Ерунда! Я не хотел, чтобы мы
растратили их по мелочам, и вложил их в это автомобильное дело.
-- Господин Эдверс, -- сказала я. -- Во всей этой истории
меня удивляет только одно. Меня удивляет, что вы еще можете
краснеть.
Он пожал плечами.
-- А меня удивляет, -- сказал он, -- что вы ни разу не
поставили себе вопроса -- на какие же деньги мы все время живем
и на какие деньги смогли выбраться из Петербурга.
-- Ну, если это все на мои, так тем лучше. Он повернулся
и ушел. Через несколько дней, однако, явился снова, как ни в
чем не бывало и еще привел опять своих друзей -- двоих из тех,
что были в первый раз. Друзья принесли вина и закусок. Один из
них очень за мной стал ухаживать. Называли они друг друга
должно быть в шутку, "товарищ". Эдверса тоже называли
"товарищ". Просили меня спеть. Тот, который за мной ухаживал --
именно его сейчас называть не хочу -- мне понравился. В нем
было что-то порочное и замученное, что-то от нашей
"зелено-уродливой" петербургской компании. Между прочим, спела
"Ленточку": -- "На белой ленточке..."
-- Мотив миленький, но какие идиотские слова! ---сказал
Гарри. -- Откуда у вас такая допотопная дрянь?
Он, видимо, боялся, что я им назову автора, и скорее
переменил разговор.
Дня через три я должна была петь в кафе. Наш антрепренер,
увидя меня, очень смутился и пробормотал, что сегодня выпустить
меня не может. Я удивилась, но не стала настаивать. Села в
уголок. Никто меня как-то не замечал. Только маленькая поэтесса
Люси Люкор ядовитым тоном сказала:
-- А, Ляля! Вы, говорят, наскоро перекрасили вашу ленточку
в красный цвет. И, видя мое недоумение, объяснила: -- Вы на
днях перед чекистами пели, так ведь не белой же ленточкой вы их
угощали. -- Перед какими чекистами? Она вызывающе посмотрела на
меня. -- А перед...
И назвала фамилию того "товарища", который за мной
ухаживал.
Я ничего не ответила. Встала и ушла. Я была ужасно
испугана всем, что произошло. Здорово угостил меня Гарри!
История с деньгами не так меня поразила. У нас "в богеме"
вообще особой щепетильности на этот счет не было... Скверно,
конечно, что он утаил их от меня. Но теперь оставаться в руках
этого обалдевшего от кокаина товарища чекистов -- этого я уже
не могла. Уж не думал ли он с моей помощью заманивать белых
офицеров? Недаром он советовал позвать Колю Каткова.
Я была в полном отчаянии. Куда пойти? Ни одной души
близкой, или хоть по человечеству тепло ко мне относящейся, у
меня не было. Ехать к тетке? Нужно хлопотать о пропуске, да и
денег не было ни гроша. Пошла домой.
Гарри не видела. Он пропадал несколько дней. Я принялась
за хлопоты. Ходила по разным учреждениям, писала прошения,
старалась добиться от вновь образованного союза артистов, чтобы
меня включили в списки, тогда я могла бы легче получить
пропуск.
И вот как-то иду я по улице, вдруг точно что толкнуло --
Коля! Коля Катков. Лицом к лицу. -- Коля! -- крикнула я.
Он опустил глаза и быстро повернул в переулок. Подумав, я
повернула за ним. Он меня ждал.
Теперь я поняла, почему в первый раз не сразу узнала его:
он опустил бородку.
-- Коля, -- говорю, -- что ты здесь делаешь? Зачем ты в
Москве?
--А я,-- говорит, -- сегодня уезжаю. Не надо было меня
узнавать. Как ты не понимаешь?
-- Сегодня уезжаешь! -- воскликнула я и такое на меня
нашло отчаяние.
-- Коля! -- говорю. -- Ради бога, спаси меня! Я совсем
гибну.
Ему, видно, жалко меня стало.
-- Я, голубчик, сейчас ничего не могу. Я травленный
зверь. Да и уезжаю сегодня. Ничего не могу. Я попрошу
кого-нибудь зайти к тебе.
Тут я вспомнила о своем проклятом гнезде.
-- Нет, -- говорю, -- не надо ко мне никого посылать. И
тут еще вспомнила что-то, от чего душа потеплела. -- Коля, --
говорю, -- а не увидишь ли ты Толю? -- Может быть, -- говорит,
-- и увижу. -- Так, ради Бога, скажи ему, что Ляля зовет собаку
на помощь. Запомни эти слова и так и скажи. Обещай мне. И скажи
-- пусть оставит на мое имя записку в кафе на Тверской.
-- Я, -- говорит, -- его увижу, если все сойдет
благополучно, дней через пять.
Он очень спешил. Мы расстались. Я шла по улице и плакала.
Дома обдумала серьезно свое положение и решила Гарри не
говорить, а стараться хитростью раздобыть у него денег (ведь
деньги-то все-таки были мои!)...
Хлопоты о пропусках пошли на лад, и вскоре почти все было
готово. И вот настал день.
Сижу я как-то одна у себя на даче, перебираю бумаги в
столе и чувствую, будто на меня кто-то смотрит. Оборачиваюсь--
собака! Большая, рыжая, худая, шерсть сбитая, а порода вроде
chien-loup <собака-волк (франц.)>. Стоит в дверях и смотрит
прямо на меня. Что за чудо? Откуда она? Я кликнула хозяйку.
-- Капитолина Федотовна! Смотрите -- собака забежала. Та
пришла, удивилась: -- Двери заперты. Как она прошмыгнула? Я
хотела собаку погладить -- уж очень она как-то выразительно
глядела -- она не далась. Помахала хвостом и отошла в угол. И
все смотрит. -- Покормить бы ее, -- говорю Капитолине. Та
поворчала, что, мол, и на людей теперь не хватает, однако,
принесла хлеба. Бросила собаке -- та не берет.
-- Вы ее все-таки выгоните! -- говорю я. -- Она какая-то
странная. Больная, что ли. Капитолина распахнула двери. Собака
выбежала. Мы потом вспоминали, что ни разу не дала она до себя
дотронуться, и не лаяла, и не ела. Только видели мы ее. В этот
день явился Гарри.
Вид у него был ужасный, измотавшийся вконец. Глаза
налитые, красные, лицо обтянуто, землистое. Вошел, еле
поздоровался.
Сердце у меня билось отчаянно. Надо было начинать
последний разговор.
Гарри захлопнул дверь. Ужасно он нервничал. Что-то, видно,
с ним стряслось, либо перехватил кокаину.
-- Гарри, -- решилась я. -- Нам надо серьезно поговорить.
-- Подождите, -- перебил он рассеянно. -- Какое сегодня
число? -- Двадцать седьмое.
-- Двадцать седьмое! Двадцать седьмое! -- с отчаянием
пробормотал он.
Что его поразило -- не знаю, но этот возглас его "двадцать
седьмое" заставил меня запомнить это число, что впоследствии
оказалось для меня очень важным.
-- Это откуда? -- вдруг крикнул он. Я обернулась:
забившись в угол комнаты, сидела собака. Она вся вытянулась,
поджалась. Смотрела в упор на Гарри. Так смотрела, точно вся
ушла, всей силой в свои глаза.
-- Гоните ее вон! -- закричал Гарри. Он как-то даже
чересчур испугался. Кинулся к двери, распахнул дверь. Собака
стала медленно отступать, все не сводя глаз с Гарри. Она
чуть-чуть оскалилась, и шерсть у нее на спине встала дыбом. Он
захлопнул за нею двери.
-- Гарри! -- снова начала я. -- Я вижу, что вы расстроены,
но разговора нашего откладывать все же не могу.
Он поднял голову, взглянул на меня, и вдруг все лицо его
перекосилось от ужаса. И вот, вижу, смотрит он не на меня, а
дальше, куда-то в стену за мной. Я обернулась: там за окном,
поставив обе лапы на низкий подоконник, стояла рыжая собака.
Она быстро спрыгнула, -может быть, вспугнутая моим движением.
Но я успела увидеть ее оскаленную морду, настороженную,
вытянувшуюся вперед, и шерсть, вздыбленную за ушами, и эти
страшные глаза, уставленные на Гарри.
-- Вон! -- кричал Гарри. -- Вон ее отсюда! Гоните вон!
Он весь дрожал, бросился в переднюю и закрыл дверь на
засов. -- Что же это за ужас! -- повторял он. Я чувствовала,
что сама вся дрожу, и руки у меня холодеют. И понимала, что
делается что-то страшное, что надо бы как-то успокоить и его, и
себя, что момент выбран плохой, но почему-то не могла
остановиться и упрямо, торопливо заговорила:
-- Я приняла решение, Гарри.
Он зажег спичку дрожащей рукой, закурил:
-- Вот как! -- и осклабился злобно. -- Очень интересно.
-- Я ухожу. Я еду к тетке.
-- Это почему?
-- Лучше не спрашивайте.
У него все лицо задергалось.
-- А если я вас не пущу?
-- Какое же вы имеете право?
Я говорима спокойно, но сердце у меня так билось, что
дышать было трудно.
-- Без всякого права, -- отвечал он, и все лицо у него
задрожало. -- Вы мне сейчас нужны, и я вас не пущу.
При этих словах он выдвинул ящик стола и сразу увидел
приготовленный паспорт и бумаги. -- А-а! Вот оно что!
Он схватил всю пачку и стал медленно рвать вдоль и
поперек.
-- А за ваши сношения с белыми я могу вас...
Но я уже не слушала. Как бешеная кинулась я на него. Я
била его по рукам, вырывала бумаги, царапала, визжала. --
Чекист! Вор! Убью-у-у!
Он схватил меня за горло. Он не сильно душил меня, а
скорее тряс, его оскаленные зубы и бешеные глаза были страшнее
и свирепее его движений. И от отвращения и ненависти к этим
выкаченным глазам и распяленному рту я стала терять сознание.
-- На помощь! -- прохрипела я.
И вдруг произошло нечто дикое. Раздался звон разбитого
стекла, и что-то огромное, тяжелое, мохнатое впрыгнуло и упало
сбоку на Гарри, повалив его и покрыв собою.
Я помню только, как дергались по полу его ноги из-под
рыжей всклокоченной массы, покрывавшей почти недвижное его
тело.
Когда я очнулась, все уже было кончено. Гарри с начисто
разорванным горлом увезли в приемный покой. Собака исчезла
бесследно.
Мальчишки как будто видели, как огромный пес бежал, прыгая
через заборы.
Все это произошло двадцать седьмого числа. И это было для
меня главное. Потому что много времени спустя, уже на свободе,
в Одессе, узнала я, что Коля Катков передал Толе мой призыв о
помощи и что Толя бросил все и кинулся ко мне. Пришлось ему
пробираться через большевистский фронт. Он был выслежен, пойман
и расстрелян двадцать седьмого числа. Двадцать седьмого -- в
тот самый день.
Вот вся целиком история, которую я хотела рассказать.
Ничего в ней я не сочинила и не прибавила, и ничего не могу и
не хочу объяснять. Но сама я, когда оборачиваюсь к прошлому, я
вижу ясно все кольца событий и стержень, на который некая сила
их нанизывала. Нанизала и сомкнула концы.