Торжественно заявляю, что я отправился на кухню, желая дружески распрощаться с этими людьми - простить мисс Радж ее вранье, Бевилу - его колотушки и забыть все наши прежние ссоры.
Старик Радж ужинал возле очага, мисс Радж восседала напротив, а Бевил все еще возился в лавке.
- Я пришел проститься перед отъездом, - сказал я.
- Вы уезжаете? А куда же вы едете, сэр, позвольте вас спросить? отозвалась мисс Сьюки, подняв голову от чашки чая.
- Я еду домой с доктором Барнардом. Я не могу оставаться здесь после того, как вы обвинили меня в краже ваших денег.
- В краже? Но ведь деньги лежали в твоем ящике, воришка ты несчастный!
- Ах ты, негодник ты эдакий! - прохрипел старик Радж. - Удивляюсь, почему тебя до сих пор медведи не сожрали. Ты сократил мне жизнь своим злодейством, и я ничуть не удивлюсь, если ты вгонишь в гроб своего несчастного седовласого деда. А ведь ты из такой богобоязвенной семьи! Мне страшно подумать о тебе, Дени Дюваль!
- Страшно! Тьфу! Ах, дрянной мальчишка! Меня от него просто тошнит! завопила мисс Сьюки, глядя на меня с непритворным отвращением.
- Пусть убирается из нашего дома! - вскричал Радж.
- Чтоб я больше никогда не видела этой мерзкой рожи! - воскликнула нежная Сьюки.
- Я уйду, как только приедет коляска доктора Барнарда. Мои вещи уложены и стоят в передней, - сказал я.
- Ах так, они уложены! Нет ли там еще наших денег, ублюдок несчастный? Папа, посмотрите в буфете - на месте ли ваша серебряная кружка и ложки?
Мне кажется, бедняжка Сьюки немного выпила, чтобы забыть давешнее унижение на суде. С каждым словом ярость ее увеличивалась, и она как сумасшедшая вопила и размахивала кулаками.
- Сусанна, против тебя выставили лжесвидетеля, и тут ты не первая у нас в роду. Однако успокойся, дитя мое. Наш долг - хранить спокойствие.
- Еще чего не хватало! - прорычала Сьюки. - Как я могу успокоиться, когда здесь эта скотина, этот воришка, этот обманщик, этот гад? Где Эдвард Бевил? Что он за мужчина, если не может как следует отодрать этого мерзавца? Погоди, сейчас я отделаю тебя хлыстом! - завопила она, хватая отцовский хлыст, который обычно висел на двух крючках над буфетом. - Ну что, злодей! Где твой пистолет? Стреляй в меня, трусишка, я тебя ни капельки не боюсь! Ах, вот оно что! Пистолет у тебя в ящике? (Я по глупости сообщил ей об этом в ответ на ее издевательства.) Ни с места! Папа! Этот воришка хочет ограбить весь дом, а потом уехать вместе со своими сундуками. Сию же минуту открывай все сундуки! Посмотрим, что ты у нас украл! Говорят тебе, открывай. Я сказал, что и не подумаю. От такой наглости кровь моя вскипела, и когда мисс Сьюки бросилась в прихожую за моим сундуком, я опередил ее и уселся прямо на него. По правде говоря, позиция эта оказалась весьма невыгодной, ибо разъяренная фурия принялась бить меня по лицу хлыстом, и мне оставалось только схватить ее за Руки. Когда я стал таким образом защищаться, мисс Сьюки, конечно, принялась звать на помощь.
- Эдвард! Нед Бевил! - вопила она. - Этот трус меня бьет! Помоги мне, Нед!
Тут дверь лавки распахнулась, и рыцарь хозяйской дочери ринулся было прямо на меня, но зацепился за второй сундук, расшиб себе ногу, грохнулся носом оземь и разразился неистовою бранью.
В разгар этой баталии, когда Бевил валялся на полу в тесной и темной прихожей, мисс Сьюки яростно размахивала хлыстом (похоже на то, что большей частью он гулял по спине Бевила), а я изо всех сил от нее отбивался, к лавке подъехала коляска. В пылу сражения я этого даже не услышал, но когда отворилась входная дверь, с радостью подумал, что за мной, как и было обещано, приехал доктор Барнард.
Однако это оказался вовсе не доктор. Вновь прибывший был не в рясе, а в платье. Вскоре после окончания моего допроса в суде наш сосед Джон Джефсон из Уин-челси уселся на свою повозку и поехал с рынка домой. Он отправился прямо к нам и рассказал матушке об удивительной сцене, только что разыгравшейся у него на глазах, о том, как меня обвинили в краже и как я был оправдан. Матушка умолила Джефсона дать ей повозку. Она схватила хлыст, поводья и поскакала в Рай, и я не завидую Джефсоновой старой сивой кобыле, которой пришлось скакать в упряжке у такого кучера. Когда дверь с улицы распахнулась, в прихожую хлынул свет, и матушка увидела трех воинов, яростно тузивших друг друга на полу.
Сценка как нарочно для матери, у которой тяжелая рука, доброе сердце и буйный нрав! Мадам Дюваль тотчас ринулась на мисс Сьюзен, которая с дикими воплями колотила меня хлыстом, и оторвала ее от меня. В руках амазонки-родительницы остался обрывок чепца Сьюзен и клочья ее рыжих волос, сама же она вылетела из прихожей на кухню и шлепнулась прямо под ноги своему перепуганному папаше. Не знаю уж, сколько ударов нанесла моя матушка этой твари. Она наверняка пришибла бы сию целомудренную Сусанну, если бы та с пронзительным визгом не забралась под кухонный стол.
Вырвав из рук поверженной Сусанны хлыст, которым эта молодая особа стегала ее единственного сына, мадам Дюваль заметила Раджа, в смертельном ужасе застывшего в углу, набросилась на старого бакалейщика и принялась бить его плеткой и рукояткой по носу и по глазам, за что всякий, кому угодно, может его пожалеть.
- Ну что, будешь еще обзывать моего сына вором? Будешь таскать моего Денни по судам? Prend moi ca, gredin! Attrape, lache! {Вот тебе, прохвост! Получай, подлый трус! (франц.).} Nimm noch em Paar Schlage, Spitzbube! {Еще парочку ударов, мерзавец! (нем.).} - кричала моя полиглотка-матушка, как всегда в минуту волнения изъясняясь на смеси английского, немецкого и французского языков. Моя добрая родительница не хуже всякого мужчины умела брить, причесывать и мыть джентльменские головы, и я совершенно уверен, что еще ни единому человеку во всей Европе не задавали такой головомойки, как мистеру Раджу в тот вечер.
Бог ты мой! Я занял почти целую страницу описанием битвы, которая никак не могла продолжаться более пяти минут. Покуда матушка одерживала блистательные победы в доме, ее повозка стояла в переулке. Тем временем к парадному крыльцу подъехала коляска доктора Барнарда, и, войдя в дом, он увидел, что победители завладели полем боя. После моей предыдущей стычки с Бевилом мы оба знали, что я - более чем достойный для него противник. "Именем короля приказываю вам бросить кинжалы", - говорит персонаж одной пьесы. Наши баталии окончились с появлением мирного человека. Матушка вышла из комнаты, размахивая хлыстом над головою Раджа; мисс Сьюки вылезла из-под стола; мистер Бевил встал с пола и поплелся смывать кровь со своей окровавленной физиономии, а когда злополучный Радж заикнулся о том, что подаст в суд за оскорбление действием, доктор сурово заметил:
- В начале сражения вас было трое против одного, потом стало трое против двух, а после ваших сегодняшних показаний едва ли найдется такой судья, который поверит вам, клятвопреступник вы несчастный!
Разумеется, никто им не поверил. Этих скверных людей постигла заслуженная кара. Кто-то из жителей Рая прозвал Раджа и его дочь Ананией и Сапфирой, и с того дня дела старого бакалейщика сильно пошатнулись. Стоило ученикам Поукока повстречать на улице Раджа, его дочь или приказчика, как эти маленькие бездельники начинали вопить:
- Кто положил монеты в ящик Денни? Кто оклеветал соседа своего? Целуй Библию, крошка Сьюки, и говори правду, всю правду, одну только правду, слышишь?
Жизнь несчастных бакалейщиков стала просто ужасной. А плутишка Том Пэррот однажды в базарный день когда в лавке было полно народу, спросил на пенни леденцов и, протянув деньги старику Раджу, который, сидя за высокой конторкой, записывал что-то в свою книгу, предерзко заявил:
- Славная монетка! Она не меченая, как деньги Денни Дюваля!
И, без сомнения, по знаку юного злодея, выстроившийся под окном хор мальчишек запел:
- Сапфира и Анания! Где ж ваше покаяние?
Но это было не единственною карой, постигшей беднягу Раджа. Миссис Уинг и многие другие постоянные клиенты перестали делать покупки в его лавке и перешли к бакалейщику на другой стороне улицы. Вскоре после суда надо мною мисс Сьюки вышла замуж за беззубого приказчика, - он сильно проиграл на этом деле, все равно, хоть с женою, хоть с возлюбленной. Я сейчас расскажу, какое наказание они (и еще кое-кто вместе с ними) понесли за свои подлые дела и как раскаялась бедняжка Сьюки, которую я от всей души прощаю. Тогда-то и раскрылась тайна гонений, воздвигнутых на скромного юношу, который в жизни никого и пальцем не тронул, разве только защищая свою жизнь, - тайна, в каковую я никак не мог, а доктор Барнард либо не мог, либо не хотел проникнуть.
Я взвалил на спину сундуки - причину вышеописанной прискорбной баталии, погрузил их в матушкину повозку и хотел было забраться на сиденье, но хитроумная старая леди не позволила мне расположиться рядом с ней.
- Я отлично доеду сама. Садись в коляску к доктору, сынок. Он лучше знает, что тебе сказать, чем такая темная женщина, как я. Сосед Джефсон рассказал мне, как добрый джентльмен защищал тебя в суде. Если я или мои родные смогут хоть чем-нибудь его отблагодарить, ему стоит только сказать одно слово. Но-о-о, Schimmel! {Сивый (нем.).} Пошел! Скоро будем дома!
И с этим она укатила, увозя мои пожитки, ибо на дворе уже стало темнеть.
Я вышел из дома Раджа и с тех пор больше ни разу не ступал туда ногой. Я сел в коляску рядом с моим добрым доктором Барнардом. Мы выехали из ворот и спустились в простиравшуюся за ними болотистую равнину. Невдалеке сверкала водная гладь Ла-Манша, а над головой у нас мерцали звезды. Мы, разумеется, говорили о давешних событиях, событиях, представлявших немалый интерес, - по крайней мере, для меня, ибо я не мог думать ни о чем, кроме как о судьях, обвинениях и оправданиях. Доктор снова высказал твердое убеждение, что контрабандисты всего побережья и окрестностей вступили между собою в тайный заговор. Мистер Радж тоже состоит в этом братстве (о чем я отлично знал, ибо, как уже говорилось выше, к стыду своему, раза два выходил в море с его людьми).
- Быть может, к этому сообществу принадлежит еще кто-нибудь из моих знакомых? - холодно осведомился доктор. - Но, пошла, Дэйзи! Кое-кого из них можно встретить и в Уинчелси, и в Рае. В нем состоит твой драгоценный одноглазый неприятель, а также, без сомнения, шевалье де ла Мотт, и... попробуй-ка угадать, кто еще?
- Да, сэр, - печально отвечал я, зная, что в этих нечестивых сделках замешан мой собственный дед. - Но хотя... хотя другие и занимаются этим делом, я, клянусь вам честью, никогда не стану в нем участвовать.
- Теперь это будет опаснее, чем раньше. Переправляясь через Ла-Манш, господа контрабандисты натолкнутся на препятствия, каких они давно уже не встречали. Ты ведь слышал новости?
- Какие новости?
По правде говоря, я не думал ни о чем, кроме как о своих собственных делах. Между тем, как раз в этот самый вечер из Лондона прибыла почта с известием, которое оказалось весьма немаловажным даже и для моей скромной персоны. Новости были вот какие: его величество король, узнав, что между французским двором и некоторыми лицами, состоящими на службе у взбунтовавшихся подданных его величества в Северной Америке, заключен договор о мире и торговле, "изволили повелеть своему послу покинуть французский двор... и, твердо уповая на рвение и преданность народа своего, приняли решение привести в состояние готовности все силы и средства своего королевства, которые, как он надеется, сумеют в случае необходимости отразить любую обиду или атаку, равно как и поддержать и укрепить мощь и добрую славу сего государства".
Итак, когда я выходил из ратуши города Рая, думая лишь о своих врагах, о своих злоключениях и о своем торжестве, по всей стране галопом мчались гонцы с известием об объявлении войны Франции. Когда мы ехали домой мимо нас проскакал один из них, трубя в рог и выкрикивая известие о войне. Проезжая по равнине, мы видели огни на французском берегу Ла-Манша. С тех пор прошло уже пятьдесят лет, но зловещие военные огни гасли лишь изредка и лишь на очень короткий срок.
Гонец с этим важным известием прибыл в Рай уже после нашего отъезда, но он скакал гораздо быстрее докторской лошаденки и поэтому догнал нас еще до того, как мы въехали в Уинчелси. Спустя полчаса после его прибытия весь наш город был уже на ногах, и на рыночной площади, в трактирах и у дверей домов - всюду толпились люди. Итак, мы снова ведем войну с нашими соседями по ту сторону Ла-Манша и с нашими мятежными сынами в Америке, и на этот раз мятежные сыны одерживают верх над своим родителем. Мы, ученики Поукока, вначале сражались отважно и с большим воодушевлением. Склонившись над картами, мы преследовали мятежников и разбивали их наголову во всех битвах. Мы разгромили их на Лонг-Айленде. Мы побили их на берегу Брендиуэйна. Мы одержали над ними блестящую победу при Банкер-Хилле. Мы триумфальным маршем вошли в Филадельфию с генералом Хоу. Мы были совершенно сбиты с толку, когда в Саратоге лам пришлось сдаться вместе с генералом Бергойном, - мы как-то не привыкли слышать о сдаче британских армий и об унижении британского оружия.
- За Лонг-Айленд нас отпустили с уроков после обеда, - сказал Том Пэррот, когда мы сидели с ним за партой. - А вот за Саратогу нам уж наверняка не миновать норки.
Что касается до этих французов, то мы давно уже знали об их измене и сильно на них гневались. Французы-протестанты, по общему мнению, были совсем не такие, и Я думаю, что изгнанные из Франции гугеноты оказались достойными подданными нашего нового государя.
Должен, однако же, признаться, что в Уинчелси находилась одна славная маленькая француженка, которая была отъявленною мятежницей. Когда миссис Барнарй говоря о войне, обратилась к Агнесе с вопросом: "А ты на чьей стороне, дитя мое?" - мадемуазель де Барр залилась румянцем и ответила: "Я француженка, и я на стороне своего отечества. Vive la France! Vive le roi!" { Да здравствует Франция! Да здравствует король! (франц.)}
- Ax, Агнеса, ах ты, скверное неблагодарное создание! - с плачем воскликнула миссис Барнард.
Доктор, однако, ничуть не рассердился, а напротив, улыбнулся и, казалось, был даже очень доволен.
- Мадемуазель де Саверн, - промолвил он, склоняясь перед Агнесой в церемонном поклоне, - я полагаю, что маленькой француженке следует быть на стороне Франции. Но вот несут поднос, и мы не станем ссориться, покуда не кончим ужин.
В этот вечер, когда доктор, читая проповедь, определенную церковным уставом для военного времени, возносил мольбы к тому, кто ниспосылает людям все победы, испрашивая у него защиты от врагов, мне казалось, что голос этого доброго человека никогда еще не звучал так торжественно и проникновенно.
Когда в доме доктора Барнарда происходило дневное и вечернее богослужение, некая молодая особа, исповедовавшая римско-католическую веру, обыкновенно сидела в стороне, ибо ее духовные наставники запрещали ей участвовать в наших англиканских обрядах. Когда служба окончилась и прислуга доктора удалилась, на залитом румянцем лице Агнесы выразилась некоторая досада.
- Что же мне делать, тетушка Барнард? - спросила юная мятежница. - Если я стану молиться за вас, значит, я буду молиться за то, чтобы мое отечество потерпело поражение, а вы были бы спасены и избавлены от врагов.
- Нет, дитя мое, мы не станем понуждать тебя к этой молитве, - сказал доктор, потрепав ее по щечке.
- Я не знаю, почему вы хотите победить мое отечество, - всхлипывая, пролепетала девочка. - Я ни за что не стану молить бога, чтобы с вами, с тетушкой Барнард или с Денни случилось что-нибудь плохое, ни за что!
Заливаясь слезами, Агнеса спрятала свою головку на ГРУДИ у доктора, растрогав всех нас до глубины души.
Крепко держась за руки, мы отправились в Приорат, который - увы! находился слишком близко от дома доктора Барнарда. Прежде чем позвонить у дверей, я остановился, все еще не выпуская маленькой руки своей спутницы.
- Скажи, Денни, ты ведь никогда не станешь мне врагом, правда? задумчиво спросила она, подняв на меня глаза.
- Милая Агнеса, я буду любить тебя вечно! - дрожащим голосом воскликнул я. Вспомнив, как я нес малютку в своих объятиях с берега моря, я вновь заключил в них мою дорогую девочку, и сердце мое преисполнилось неизъяснимым блаженством.
Глава VIII. Я поступаю на службу в королевский флот
Разумеется, в ближайшее же воскресенье мнение нашего доброго доктора было известно всем и каждому. С тех пор как началась война с Америкой, он неустанно призывал своих прихожан к верности и доказывал незыблемость власти Цезаря.
- Война, - поучал он, - не может почитаться за зло иг подобно нашим немощам и недугам, ниспослана нам свыше, без сомнения, для нашего же блага. Она учит нас смиряться и находить утешение в нужде, она укрепляет доблесть, испытывает верность, дает случай выказать широту души, сдержанность в победе, долготерпение и бодрость в пораженье. Воины, доблестно сражавшиеся за победу отчизны, завещают своим детям благородное наследие. Нас, нынешних англичан, возвышает память о битвах при Креси, Азенкуре и Бленгейме. Я не питаю зла к шотландцам за их победу при Бэннокберне или к французам за Фонтенуа. Такая доблесть доказывает мужество пародов. Когда мы подавим американский мятеж, а это, без сомнения, произойдет, непременно обнаружится, что наши мятежные сыны вели себя как подобает англичанам, что они были отважны и решительны, великодушны и умеренны. В объявленной ныне войне с Францией, которая близко касается всей Англии, - а в особенности жителей нашего побережья, - право, по моему глубокому убеждению, также, несомненно, на нашей стороне, как оно было на стороне королевы Елизаветы в ее борьбе с Испанскою армадой. В час почти столь же грозной опасности я возношу мольбы о том, чтоб нам дано было выказать такую же бдительность, постоянство и доблесть, чтобы мы могли собрать все свои силы для выполнения долга, предоставив исход дела Тому, кто ниспосылает нам все победы.
Прежде чем сойти с кафедры, наш славный доктор объявил, что в следующий базарный день он созывает в ратуше собрание всех джентри, моряков и фермеров, дабы решить, какие следует принять меры для защиты наших берегов и гаваней. Французы могли каждую минуту на нас напасть, и весь народ пребывал в сильном возбуждении. Ополченцы и волонтеры патрулировали прибрежную полосу, а рыбаки не сводили подзорных труб с противоположного берега Ла-Манша.
В ратуше состоялся многолюдный сход, на котором держали речи наиболее преданные королю и отечеству мужи. Тут же начался сбор пожертвований в фонд обороны. Решено было, что Пять Портовых Городов выставят отряд ополченцев, В одном только Уинчелси джентри и богатейшие коммерсанты постановили экипировать эскадрон конных волонтеров для охраны берегов и связи с частями регулярных войск, сформированных в Дувре, Гастингсе и Диле. Рыбаков определили в береговую охрану и патрульную службу. Все побережье от Маргета до Фолкстона находилось под усиленной охраной и наблюдением, из многих гаваней были отправлены в море заново оснащенные каперские суда. На французском берегу, по слухам, шли такие же военные приготовления. Вначале рыбаки обеих сторон не трогали друг друга, но вскоре между ними тоже начались стычки; с прискорбием сознаюсь и в том, что один из моих предков не совсем прервал сношения со своими французскими друзьями.
Правда, на собрании в ратуше дедушка выступил с пожертвованием и с пространною речью. Он сказал, что он и его единоверцы и соотечественники-французы уже почти сто лет пользуются британским гостеприимством и свободой, что, изгнанные с родной земли преследованиями папистов, они обрели здесь защиту и что теперь для французских протестантов настало время доказать свою благодарность и преданность королю Георгу. Речь дедушки приняли весьма сочувственно - у старика были здоровые легкие и бойкий язык. Уж кому-кому, а мне-то известно, что он мог нанизывать фразы целыми ярдами и часами бубнил монотонным голосом, который (да простит мне бог!) Давно уже перестал вдалбливать слова поучения в душу его нечестивого внука.
После дедушки речь держал мистер Джеймс Уэстон из Приората (он и мой милый друг мистер Джо сидели со знатными господами и членами магистрата на возвышении в передней части залы). Мистер Джеймс с большим воодушевлением заявил, что, подобно мистеру Дювалю говорившему от имени французских протестантов, он, со своей стороны, может поручиться за верность другой группы лиц, а именно, приверженцев английской римско-католической церкви. Он убежден, что в час опасности он и его собратья выкажут верноподданнические чувства не хуже любого протестанта в королевстве. И, если подобную безделицу можно счесть за доказательство верности он - хотя он и уверен, что сосед Дюваль много его богаче (тут дедушка вскричал: "Нет, нет!" - и вся зала разразилась громким смехом), - жертвует на оборону две гинеи на одну гинею Дюваля.
- Разумеется, я готов внести свою гинею, - испуганно пролепетал дедушка, - и да пойдет на пользу дела эта скромная лепта бедного человека!
- Гинею?! - вскричал Уэстон. - Я даю сотню гиней!
- А я вторую сотню, - сказал его брат. - Мы, римско-католические джентри Англии, докажем, что не уступаем в верности нашим братьям-протестантам.
- Запишите моего свекра Питера Дюваля на сто гиней! - воскликнула своим низким голосом матушка. - Запишите меня на двадцать пять гиней и моего сына Дени тоже на двадцать пять. Мы ели английский хлеб, и за это говорим спасибо и от всей души восклицаем: "Боже, храни короля Георга!"
Речь матушки была встречена громкими аплодисментами. Фермеры, джентри, лавочники, богачи и бедняки все устремились вперед со своими пожертвованиями. Еще до конца схода была собрана порядочная сумма на вооружение и экипировку отряда ополченцев Уинчелси, и старый полковник Эванс, ветеран Миндена и Фонтенуа, а также молодой мистер Барлоу, потерявший ногу при Брендиуэйне, объявили, что они берутся обучать ополченцев, покуда его величество не пришлет своих офицеров для командования отрядом. Было признано, что все говорили и поступали так, как велел им гражданский долг.
- Пускай себе французы высаживаются! - кричали мы. - На берегу их встретит почетный караул, составленный из жителей Рая, Уинчелси и Гастингса!
В том, что французы намереваются произвести высадку, не сомневался у нас почти никто, особенно после появления королевской прокламации, в которой описывались обширные военные приготовления неприятеля на суше и на море. Мы все еще поддерживали известные связи с Дюнкерком, Кале и Булонью, а наши рыболовные шхуны иногда добирались до самого Остенде. Нам доставляли подробные сведения обо всем, что происходило в этих портах, и мы знали, сколько там собрано войск и сколько снаряжено французских военных кораблей и каперов. Я ничуть не удивился, когда однажды вечером застал у лас на кухне нашего старого булонского компаньона Бидуа, - сидя в обществе дедушки, он курил трубку и потягивал свой же собственный коньяк, за который, как мне было доподлинно известно, кесарю отнюдь не воздали кесарево. Голуби, жившие на холме, продолжали совершать свои путешествия. Как-то раз, зайдя навестить фермера Перро, я нашел у него шевалье де ла Мотта, который вместе со своим приятелем отправлял в полет одну из этих птиц. Приятель де ла Мотта весьма кисло спросил на немецком языке:
- Что надо здесь этому Spitzbube? {Постреленку (нем.).}
- Versteht vielleicht Deutsch {Может быть, он понимает по-немецки (нем.).}, - поспешно вставил шевалье и, повернувшись ко мне, с дружеской улыбкой осведомился о здоровье матушки и деда.
Этот помощник де ла Мотта был некий лейтенант Люттерлох; он прежде служил в Америке в одном из гессенских полков, сражавшихся на нашей стороне, а теперь частенько наезжал в Уинчелси, где с важным видом разглагольствовал о войне и о своих подвигах в Европе и в наших американских провинциях. Говорили, будто он квартирует где-то неподалеку от Кентербери. Я, разумеется, догадался, что он принадлежит к числу "макрели" и, подобно самому де ла Мотту, Уэстонам, моему бессовестному деду, а также его партнеру Раджу, промышляет контрабандой. Сейчас вы узнаете, как мосье де ла Мотту пришлось впоследствии горько пожалеть о своем знакомстве с этим немцем.
Зная о дружбе шевалье с господами, имевшими касательство к "макрели", я нисколько не удивился, застав его в обществе немецкого офицера, хотя при этом произошел случай, внушивший мне подозрение, что он замешан в делах, еще более беззаконных и опасных, чем контрабанда. Я взбирался на холм... сударыня, надлежит ли мне в своих воспоминаниях открыть всю правду? Что ж, правда никогда никому не причиняла и не причинит вреда, и поскольку она касается лишь до нас с вами, я могу без всяких опасений рассказать все, что было. Итак, я часто взбирался на холм поглядеть на голубей, ибо некая молодая особа тоже очень любила голубей и время от времени наведывалась в голубятню фермера Перро. Скажу ли я, что предпочитал эту славную белую голубку всем остальным? Что она порою с трепетом прижималась к моему сердцу? Ах! Старая кровь стучит в нем от одной лишь этой мысли. Я чувствую, что помолодел, - надо ли говорить, па сколько лет, дорогая? Короче, эти прогулки на голубятню принадлежат к числу наших драгоценнейших воспоминаний.
Старик Радж ужинал возле очага, мисс Радж восседала напротив, а Бевил все еще возился в лавке.
- Я пришел проститься перед отъездом, - сказал я.
- Вы уезжаете? А куда же вы едете, сэр, позвольте вас спросить? отозвалась мисс Сьюки, подняв голову от чашки чая.
- Я еду домой с доктором Барнардом. Я не могу оставаться здесь после того, как вы обвинили меня в краже ваших денег.
- В краже? Но ведь деньги лежали в твоем ящике, воришка ты несчастный!
- Ах ты, негодник ты эдакий! - прохрипел старик Радж. - Удивляюсь, почему тебя до сих пор медведи не сожрали. Ты сократил мне жизнь своим злодейством, и я ничуть не удивлюсь, если ты вгонишь в гроб своего несчастного седовласого деда. А ведь ты из такой богобоязвенной семьи! Мне страшно подумать о тебе, Дени Дюваль!
- Страшно! Тьфу! Ах, дрянной мальчишка! Меня от него просто тошнит! завопила мисс Сьюки, глядя на меня с непритворным отвращением.
- Пусть убирается из нашего дома! - вскричал Радж.
- Чтоб я больше никогда не видела этой мерзкой рожи! - воскликнула нежная Сьюки.
- Я уйду, как только приедет коляска доктора Барнарда. Мои вещи уложены и стоят в передней, - сказал я.
- Ах так, они уложены! Нет ли там еще наших денег, ублюдок несчастный? Папа, посмотрите в буфете - на месте ли ваша серебряная кружка и ложки?
Мне кажется, бедняжка Сьюки немного выпила, чтобы забыть давешнее унижение на суде. С каждым словом ярость ее увеличивалась, и она как сумасшедшая вопила и размахивала кулаками.
- Сусанна, против тебя выставили лжесвидетеля, и тут ты не первая у нас в роду. Однако успокойся, дитя мое. Наш долг - хранить спокойствие.
- Еще чего не хватало! - прорычала Сьюки. - Как я могу успокоиться, когда здесь эта скотина, этот воришка, этот обманщик, этот гад? Где Эдвард Бевил? Что он за мужчина, если не может как следует отодрать этого мерзавца? Погоди, сейчас я отделаю тебя хлыстом! - завопила она, хватая отцовский хлыст, который обычно висел на двух крючках над буфетом. - Ну что, злодей! Где твой пистолет? Стреляй в меня, трусишка, я тебя ни капельки не боюсь! Ах, вот оно что! Пистолет у тебя в ящике? (Я по глупости сообщил ей об этом в ответ на ее издевательства.) Ни с места! Папа! Этот воришка хочет ограбить весь дом, а потом уехать вместе со своими сундуками. Сию же минуту открывай все сундуки! Посмотрим, что ты у нас украл! Говорят тебе, открывай. Я сказал, что и не подумаю. От такой наглости кровь моя вскипела, и когда мисс Сьюки бросилась в прихожую за моим сундуком, я опередил ее и уселся прямо на него. По правде говоря, позиция эта оказалась весьма невыгодной, ибо разъяренная фурия принялась бить меня по лицу хлыстом, и мне оставалось только схватить ее за Руки. Когда я стал таким образом защищаться, мисс Сьюки, конечно, принялась звать на помощь.
- Эдвард! Нед Бевил! - вопила она. - Этот трус меня бьет! Помоги мне, Нед!
Тут дверь лавки распахнулась, и рыцарь хозяйской дочери ринулся было прямо на меня, но зацепился за второй сундук, расшиб себе ногу, грохнулся носом оземь и разразился неистовою бранью.
В разгар этой баталии, когда Бевил валялся на полу в тесной и темной прихожей, мисс Сьюки яростно размахивала хлыстом (похоже на то, что большей частью он гулял по спине Бевила), а я изо всех сил от нее отбивался, к лавке подъехала коляска. В пылу сражения я этого даже не услышал, но когда отворилась входная дверь, с радостью подумал, что за мной, как и было обещано, приехал доктор Барнард.
Однако это оказался вовсе не доктор. Вновь прибывший был не в рясе, а в платье. Вскоре после окончания моего допроса в суде наш сосед Джон Джефсон из Уин-челси уселся на свою повозку и поехал с рынка домой. Он отправился прямо к нам и рассказал матушке об удивительной сцене, только что разыгравшейся у него на глазах, о том, как меня обвинили в краже и как я был оправдан. Матушка умолила Джефсона дать ей повозку. Она схватила хлыст, поводья и поскакала в Рай, и я не завидую Джефсоновой старой сивой кобыле, которой пришлось скакать в упряжке у такого кучера. Когда дверь с улицы распахнулась, в прихожую хлынул свет, и матушка увидела трех воинов, яростно тузивших друг друга на полу.
Сценка как нарочно для матери, у которой тяжелая рука, доброе сердце и буйный нрав! Мадам Дюваль тотчас ринулась на мисс Сьюзен, которая с дикими воплями колотила меня хлыстом, и оторвала ее от меня. В руках амазонки-родительницы остался обрывок чепца Сьюзен и клочья ее рыжих волос, сама же она вылетела из прихожей на кухню и шлепнулась прямо под ноги своему перепуганному папаше. Не знаю уж, сколько ударов нанесла моя матушка этой твари. Она наверняка пришибла бы сию целомудренную Сусанну, если бы та с пронзительным визгом не забралась под кухонный стол.
Вырвав из рук поверженной Сусанны хлыст, которым эта молодая особа стегала ее единственного сына, мадам Дюваль заметила Раджа, в смертельном ужасе застывшего в углу, набросилась на старого бакалейщика и принялась бить его плеткой и рукояткой по носу и по глазам, за что всякий, кому угодно, может его пожалеть.
- Ну что, будешь еще обзывать моего сына вором? Будешь таскать моего Денни по судам? Prend moi ca, gredin! Attrape, lache! {Вот тебе, прохвост! Получай, подлый трус! (франц.).} Nimm noch em Paar Schlage, Spitzbube! {Еще парочку ударов, мерзавец! (нем.).} - кричала моя полиглотка-матушка, как всегда в минуту волнения изъясняясь на смеси английского, немецкого и французского языков. Моя добрая родительница не хуже всякого мужчины умела брить, причесывать и мыть джентльменские головы, и я совершенно уверен, что еще ни единому человеку во всей Европе не задавали такой головомойки, как мистеру Раджу в тот вечер.
Бог ты мой! Я занял почти целую страницу описанием битвы, которая никак не могла продолжаться более пяти минут. Покуда матушка одерживала блистательные победы в доме, ее повозка стояла в переулке. Тем временем к парадному крыльцу подъехала коляска доктора Барнарда, и, войдя в дом, он увидел, что победители завладели полем боя. После моей предыдущей стычки с Бевилом мы оба знали, что я - более чем достойный для него противник. "Именем короля приказываю вам бросить кинжалы", - говорит персонаж одной пьесы. Наши баталии окончились с появлением мирного человека. Матушка вышла из комнаты, размахивая хлыстом над головою Раджа; мисс Сьюки вылезла из-под стола; мистер Бевил встал с пола и поплелся смывать кровь со своей окровавленной физиономии, а когда злополучный Радж заикнулся о том, что подаст в суд за оскорбление действием, доктор сурово заметил:
- В начале сражения вас было трое против одного, потом стало трое против двух, а после ваших сегодняшних показаний едва ли найдется такой судья, который поверит вам, клятвопреступник вы несчастный!
Разумеется, никто им не поверил. Этих скверных людей постигла заслуженная кара. Кто-то из жителей Рая прозвал Раджа и его дочь Ананией и Сапфирой, и с того дня дела старого бакалейщика сильно пошатнулись. Стоило ученикам Поукока повстречать на улице Раджа, его дочь или приказчика, как эти маленькие бездельники начинали вопить:
- Кто положил монеты в ящик Денни? Кто оклеветал соседа своего? Целуй Библию, крошка Сьюки, и говори правду, всю правду, одну только правду, слышишь?
Жизнь несчастных бакалейщиков стала просто ужасной. А плутишка Том Пэррот однажды в базарный день когда в лавке было полно народу, спросил на пенни леденцов и, протянув деньги старику Раджу, который, сидя за высокой конторкой, записывал что-то в свою книгу, предерзко заявил:
- Славная монетка! Она не меченая, как деньги Денни Дюваля!
И, без сомнения, по знаку юного злодея, выстроившийся под окном хор мальчишек запел:
- Сапфира и Анания! Где ж ваше покаяние?
Но это было не единственною карой, постигшей беднягу Раджа. Миссис Уинг и многие другие постоянные клиенты перестали делать покупки в его лавке и перешли к бакалейщику на другой стороне улицы. Вскоре после суда надо мною мисс Сьюки вышла замуж за беззубого приказчика, - он сильно проиграл на этом деле, все равно, хоть с женою, хоть с возлюбленной. Я сейчас расскажу, какое наказание они (и еще кое-кто вместе с ними) понесли за свои подлые дела и как раскаялась бедняжка Сьюки, которую я от всей души прощаю. Тогда-то и раскрылась тайна гонений, воздвигнутых на скромного юношу, который в жизни никого и пальцем не тронул, разве только защищая свою жизнь, - тайна, в каковую я никак не мог, а доктор Барнард либо не мог, либо не хотел проникнуть.
Я взвалил на спину сундуки - причину вышеописанной прискорбной баталии, погрузил их в матушкину повозку и хотел было забраться на сиденье, но хитроумная старая леди не позволила мне расположиться рядом с ней.
- Я отлично доеду сама. Садись в коляску к доктору, сынок. Он лучше знает, что тебе сказать, чем такая темная женщина, как я. Сосед Джефсон рассказал мне, как добрый джентльмен защищал тебя в суде. Если я или мои родные смогут хоть чем-нибудь его отблагодарить, ему стоит только сказать одно слово. Но-о-о, Schimmel! {Сивый (нем.).} Пошел! Скоро будем дома!
И с этим она укатила, увозя мои пожитки, ибо на дворе уже стало темнеть.
Я вышел из дома Раджа и с тех пор больше ни разу не ступал туда ногой. Я сел в коляску рядом с моим добрым доктором Барнардом. Мы выехали из ворот и спустились в простиравшуюся за ними болотистую равнину. Невдалеке сверкала водная гладь Ла-Манша, а над головой у нас мерцали звезды. Мы, разумеется, говорили о давешних событиях, событиях, представлявших немалый интерес, - по крайней мере, для меня, ибо я не мог думать ни о чем, кроме как о судьях, обвинениях и оправданиях. Доктор снова высказал твердое убеждение, что контрабандисты всего побережья и окрестностей вступили между собою в тайный заговор. Мистер Радж тоже состоит в этом братстве (о чем я отлично знал, ибо, как уже говорилось выше, к стыду своему, раза два выходил в море с его людьми).
- Быть может, к этому сообществу принадлежит еще кто-нибудь из моих знакомых? - холодно осведомился доктор. - Но, пошла, Дэйзи! Кое-кого из них можно встретить и в Уинчелси, и в Рае. В нем состоит твой драгоценный одноглазый неприятель, а также, без сомнения, шевалье де ла Мотт, и... попробуй-ка угадать, кто еще?
- Да, сэр, - печально отвечал я, зная, что в этих нечестивых сделках замешан мой собственный дед. - Но хотя... хотя другие и занимаются этим делом, я, клянусь вам честью, никогда не стану в нем участвовать.
- Теперь это будет опаснее, чем раньше. Переправляясь через Ла-Манш, господа контрабандисты натолкнутся на препятствия, каких они давно уже не встречали. Ты ведь слышал новости?
- Какие новости?
По правде говоря, я не думал ни о чем, кроме как о своих собственных делах. Между тем, как раз в этот самый вечер из Лондона прибыла почта с известием, которое оказалось весьма немаловажным даже и для моей скромной персоны. Новости были вот какие: его величество король, узнав, что между французским двором и некоторыми лицами, состоящими на службе у взбунтовавшихся подданных его величества в Северной Америке, заключен договор о мире и торговле, "изволили повелеть своему послу покинуть французский двор... и, твердо уповая на рвение и преданность народа своего, приняли решение привести в состояние готовности все силы и средства своего королевства, которые, как он надеется, сумеют в случае необходимости отразить любую обиду или атаку, равно как и поддержать и укрепить мощь и добрую славу сего государства".
Итак, когда я выходил из ратуши города Рая, думая лишь о своих врагах, о своих злоключениях и о своем торжестве, по всей стране галопом мчались гонцы с известием об объявлении войны Франции. Когда мы ехали домой мимо нас проскакал один из них, трубя в рог и выкрикивая известие о войне. Проезжая по равнине, мы видели огни на французском берегу Ла-Манша. С тех пор прошло уже пятьдесят лет, но зловещие военные огни гасли лишь изредка и лишь на очень короткий срок.
Гонец с этим важным известием прибыл в Рай уже после нашего отъезда, но он скакал гораздо быстрее докторской лошаденки и поэтому догнал нас еще до того, как мы въехали в Уинчелси. Спустя полчаса после его прибытия весь наш город был уже на ногах, и на рыночной площади, в трактирах и у дверей домов - всюду толпились люди. Итак, мы снова ведем войну с нашими соседями по ту сторону Ла-Манша и с нашими мятежными сынами в Америке, и на этот раз мятежные сыны одерживают верх над своим родителем. Мы, ученики Поукока, вначале сражались отважно и с большим воодушевлением. Склонившись над картами, мы преследовали мятежников и разбивали их наголову во всех битвах. Мы разгромили их на Лонг-Айленде. Мы побили их на берегу Брендиуэйна. Мы одержали над ними блестящую победу при Банкер-Хилле. Мы триумфальным маршем вошли в Филадельфию с генералом Хоу. Мы были совершенно сбиты с толку, когда в Саратоге лам пришлось сдаться вместе с генералом Бергойном, - мы как-то не привыкли слышать о сдаче британских армий и об унижении британского оружия.
- За Лонг-Айленд нас отпустили с уроков после обеда, - сказал Том Пэррот, когда мы сидели с ним за партой. - А вот за Саратогу нам уж наверняка не миновать норки.
Что касается до этих французов, то мы давно уже знали об их измене и сильно на них гневались. Французы-протестанты, по общему мнению, были совсем не такие, и Я думаю, что изгнанные из Франции гугеноты оказались достойными подданными нашего нового государя.
Должен, однако же, признаться, что в Уинчелси находилась одна славная маленькая француженка, которая была отъявленною мятежницей. Когда миссис Барнарй говоря о войне, обратилась к Агнесе с вопросом: "А ты на чьей стороне, дитя мое?" - мадемуазель де Барр залилась румянцем и ответила: "Я француженка, и я на стороне своего отечества. Vive la France! Vive le roi!" { Да здравствует Франция! Да здравствует король! (франц.)}
- Ax, Агнеса, ах ты, скверное неблагодарное создание! - с плачем воскликнула миссис Барнард.
Доктор, однако, ничуть не рассердился, а напротив, улыбнулся и, казалось, был даже очень доволен.
- Мадемуазель де Саверн, - промолвил он, склоняясь перед Агнесой в церемонном поклоне, - я полагаю, что маленькой француженке следует быть на стороне Франции. Но вот несут поднос, и мы не станем ссориться, покуда не кончим ужин.
В этот вечер, когда доктор, читая проповедь, определенную церковным уставом для военного времени, возносил мольбы к тому, кто ниспосылает людям все победы, испрашивая у него защиты от врагов, мне казалось, что голос этого доброго человека никогда еще не звучал так торжественно и проникновенно.
Когда в доме доктора Барнарда происходило дневное и вечернее богослужение, некая молодая особа, исповедовавшая римско-католическую веру, обыкновенно сидела в стороне, ибо ее духовные наставники запрещали ей участвовать в наших англиканских обрядах. Когда служба окончилась и прислуга доктора удалилась, на залитом румянцем лице Агнесы выразилась некоторая досада.
- Что же мне делать, тетушка Барнард? - спросила юная мятежница. - Если я стану молиться за вас, значит, я буду молиться за то, чтобы мое отечество потерпело поражение, а вы были бы спасены и избавлены от врагов.
- Нет, дитя мое, мы не станем понуждать тебя к этой молитве, - сказал доктор, потрепав ее по щечке.
- Я не знаю, почему вы хотите победить мое отечество, - всхлипывая, пролепетала девочка. - Я ни за что не стану молить бога, чтобы с вами, с тетушкой Барнард или с Денни случилось что-нибудь плохое, ни за что!
Заливаясь слезами, Агнеса спрятала свою головку на ГРУДИ у доктора, растрогав всех нас до глубины души.
Крепко держась за руки, мы отправились в Приорат, который - увы! находился слишком близко от дома доктора Барнарда. Прежде чем позвонить у дверей, я остановился, все еще не выпуская маленькой руки своей спутницы.
- Скажи, Денни, ты ведь никогда не станешь мне врагом, правда? задумчиво спросила она, подняв на меня глаза.
- Милая Агнеса, я буду любить тебя вечно! - дрожащим голосом воскликнул я. Вспомнив, как я нес малютку в своих объятиях с берега моря, я вновь заключил в них мою дорогую девочку, и сердце мое преисполнилось неизъяснимым блаженством.
Глава VIII. Я поступаю на службу в королевский флот
Разумеется, в ближайшее же воскресенье мнение нашего доброго доктора было известно всем и каждому. С тех пор как началась война с Америкой, он неустанно призывал своих прихожан к верности и доказывал незыблемость власти Цезаря.
- Война, - поучал он, - не может почитаться за зло иг подобно нашим немощам и недугам, ниспослана нам свыше, без сомнения, для нашего же блага. Она учит нас смиряться и находить утешение в нужде, она укрепляет доблесть, испытывает верность, дает случай выказать широту души, сдержанность в победе, долготерпение и бодрость в пораженье. Воины, доблестно сражавшиеся за победу отчизны, завещают своим детям благородное наследие. Нас, нынешних англичан, возвышает память о битвах при Креси, Азенкуре и Бленгейме. Я не питаю зла к шотландцам за их победу при Бэннокберне или к французам за Фонтенуа. Такая доблесть доказывает мужество пародов. Когда мы подавим американский мятеж, а это, без сомнения, произойдет, непременно обнаружится, что наши мятежные сыны вели себя как подобает англичанам, что они были отважны и решительны, великодушны и умеренны. В объявленной ныне войне с Францией, которая близко касается всей Англии, - а в особенности жителей нашего побережья, - право, по моему глубокому убеждению, также, несомненно, на нашей стороне, как оно было на стороне королевы Елизаветы в ее борьбе с Испанскою армадой. В час почти столь же грозной опасности я возношу мольбы о том, чтоб нам дано было выказать такую же бдительность, постоянство и доблесть, чтобы мы могли собрать все свои силы для выполнения долга, предоставив исход дела Тому, кто ниспосылает нам все победы.
Прежде чем сойти с кафедры, наш славный доктор объявил, что в следующий базарный день он созывает в ратуше собрание всех джентри, моряков и фермеров, дабы решить, какие следует принять меры для защиты наших берегов и гаваней. Французы могли каждую минуту на нас напасть, и весь народ пребывал в сильном возбуждении. Ополченцы и волонтеры патрулировали прибрежную полосу, а рыбаки не сводили подзорных труб с противоположного берега Ла-Манша.
В ратуше состоялся многолюдный сход, на котором держали речи наиболее преданные королю и отечеству мужи. Тут же начался сбор пожертвований в фонд обороны. Решено было, что Пять Портовых Городов выставят отряд ополченцев, В одном только Уинчелси джентри и богатейшие коммерсанты постановили экипировать эскадрон конных волонтеров для охраны берегов и связи с частями регулярных войск, сформированных в Дувре, Гастингсе и Диле. Рыбаков определили в береговую охрану и патрульную службу. Все побережье от Маргета до Фолкстона находилось под усиленной охраной и наблюдением, из многих гаваней были отправлены в море заново оснащенные каперские суда. На французском берегу, по слухам, шли такие же военные приготовления. Вначале рыбаки обеих сторон не трогали друг друга, но вскоре между ними тоже начались стычки; с прискорбием сознаюсь и в том, что один из моих предков не совсем прервал сношения со своими французскими друзьями.
Правда, на собрании в ратуше дедушка выступил с пожертвованием и с пространною речью. Он сказал, что он и его единоверцы и соотечественники-французы уже почти сто лет пользуются британским гостеприимством и свободой, что, изгнанные с родной земли преследованиями папистов, они обрели здесь защиту и что теперь для французских протестантов настало время доказать свою благодарность и преданность королю Георгу. Речь дедушки приняли весьма сочувственно - у старика были здоровые легкие и бойкий язык. Уж кому-кому, а мне-то известно, что он мог нанизывать фразы целыми ярдами и часами бубнил монотонным голосом, который (да простит мне бог!) Давно уже перестал вдалбливать слова поучения в душу его нечестивого внука.
После дедушки речь держал мистер Джеймс Уэстон из Приората (он и мой милый друг мистер Джо сидели со знатными господами и членами магистрата на возвышении в передней части залы). Мистер Джеймс с большим воодушевлением заявил, что, подобно мистеру Дювалю говорившему от имени французских протестантов, он, со своей стороны, может поручиться за верность другой группы лиц, а именно, приверженцев английской римско-католической церкви. Он убежден, что в час опасности он и его собратья выкажут верноподданнические чувства не хуже любого протестанта в королевстве. И, если подобную безделицу можно счесть за доказательство верности он - хотя он и уверен, что сосед Дюваль много его богаче (тут дедушка вскричал: "Нет, нет!" - и вся зала разразилась громким смехом), - жертвует на оборону две гинеи на одну гинею Дюваля.
- Разумеется, я готов внести свою гинею, - испуганно пролепетал дедушка, - и да пойдет на пользу дела эта скромная лепта бедного человека!
- Гинею?! - вскричал Уэстон. - Я даю сотню гиней!
- А я вторую сотню, - сказал его брат. - Мы, римско-католические джентри Англии, докажем, что не уступаем в верности нашим братьям-протестантам.
- Запишите моего свекра Питера Дюваля на сто гиней! - воскликнула своим низким голосом матушка. - Запишите меня на двадцать пять гиней и моего сына Дени тоже на двадцать пять. Мы ели английский хлеб, и за это говорим спасибо и от всей души восклицаем: "Боже, храни короля Георга!"
Речь матушки была встречена громкими аплодисментами. Фермеры, джентри, лавочники, богачи и бедняки все устремились вперед со своими пожертвованиями. Еще до конца схода была собрана порядочная сумма на вооружение и экипировку отряда ополченцев Уинчелси, и старый полковник Эванс, ветеран Миндена и Фонтенуа, а также молодой мистер Барлоу, потерявший ногу при Брендиуэйне, объявили, что они берутся обучать ополченцев, покуда его величество не пришлет своих офицеров для командования отрядом. Было признано, что все говорили и поступали так, как велел им гражданский долг.
- Пускай себе французы высаживаются! - кричали мы. - На берегу их встретит почетный караул, составленный из жителей Рая, Уинчелси и Гастингса!
В том, что французы намереваются произвести высадку, не сомневался у нас почти никто, особенно после появления королевской прокламации, в которой описывались обширные военные приготовления неприятеля на суше и на море. Мы все еще поддерживали известные связи с Дюнкерком, Кале и Булонью, а наши рыболовные шхуны иногда добирались до самого Остенде. Нам доставляли подробные сведения обо всем, что происходило в этих портах, и мы знали, сколько там собрано войск и сколько снаряжено французских военных кораблей и каперов. Я ничуть не удивился, когда однажды вечером застал у лас на кухне нашего старого булонского компаньона Бидуа, - сидя в обществе дедушки, он курил трубку и потягивал свой же собственный коньяк, за который, как мне было доподлинно известно, кесарю отнюдь не воздали кесарево. Голуби, жившие на холме, продолжали совершать свои путешествия. Как-то раз, зайдя навестить фермера Перро, я нашел у него шевалье де ла Мотта, который вместе со своим приятелем отправлял в полет одну из этих птиц. Приятель де ла Мотта весьма кисло спросил на немецком языке:
- Что надо здесь этому Spitzbube? {Постреленку (нем.).}
- Versteht vielleicht Deutsch {Может быть, он понимает по-немецки (нем.).}, - поспешно вставил шевалье и, повернувшись ко мне, с дружеской улыбкой осведомился о здоровье матушки и деда.
Этот помощник де ла Мотта был некий лейтенант Люттерлох; он прежде служил в Америке в одном из гессенских полков, сражавшихся на нашей стороне, а теперь частенько наезжал в Уинчелси, где с важным видом разглагольствовал о войне и о своих подвигах в Европе и в наших американских провинциях. Говорили, будто он квартирует где-то неподалеку от Кентербери. Я, разумеется, догадался, что он принадлежит к числу "макрели" и, подобно самому де ла Мотту, Уэстонам, моему бессовестному деду, а также его партнеру Раджу, промышляет контрабандой. Сейчас вы узнаете, как мосье де ла Мотту пришлось впоследствии горько пожалеть о своем знакомстве с этим немцем.
Зная о дружбе шевалье с господами, имевшими касательство к "макрели", я нисколько не удивился, застав его в обществе немецкого офицера, хотя при этом произошел случай, внушивший мне подозрение, что он замешан в делах, еще более беззаконных и опасных, чем контрабанда. Я взбирался на холм... сударыня, надлежит ли мне в своих воспоминаниях открыть всю правду? Что ж, правда никогда никому не причиняла и не причинит вреда, и поскольку она касается лишь до нас с вами, я могу без всяких опасений рассказать все, что было. Итак, я часто взбирался на холм поглядеть на голубей, ибо некая молодая особа тоже очень любила голубей и время от времени наведывалась в голубятню фермера Перро. Скажу ли я, что предпочитал эту славную белую голубку всем остальным? Что она порою с трепетом прижималась к моему сердцу? Ах! Старая кровь стучит в нем от одной лишь этой мысли. Я чувствую, что помолодел, - надо ли говорить, па сколько лет, дорогая? Короче, эти прогулки на голубятню принадлежат к числу наших драгоценнейших воспоминаний.