Страница:
Во время речи сэра Уилфрида (свидетельствующей о некой тайной печали, совершенно непонятной шуту) Вамба жевал кровяную колбасу и ничего не слыхал из этих возвышенных слов. Они не спеша проехали все королевство, пока не добрались до Дувра, откуда переправились в Кале. Во время переезда наш славный рыцарь, жестоко страдая от морской болезни и к тому же радуясь предстоящему свиданию со своим повелителем, стряхнул с себя глубокое уныние, которое сопутствовало ему на суше.
Глава II. Последние дни Льва
Из Кау сэр Уилфрид Айвенго направился дилижансом в Лимож, оставив на Гурта коней и всю свиту, за исключением Вамбы, который состоял при нем не только шутом, но и камердинером и теперь, сидя на крыше дилижанса, развлекался игрой на французском рожке кондуктора.
Добрый король Ричард, как узнал Айвенго, находился в Лимузене и осаждал там замок Шалю, владелец которого, хоть и был вассалом Ричарда, защищал замок от своего сюзерена с решимостью и отвагой, вызывавшими величайшую ярость монарха с львиным сердцем. Ибо, при всей своей храбрости и великодушии, Львиное Сердце так же не терпел противодействия, как любой другой; и подобно царственному животному, с которым его сравнивали, обычно сперва разрывал противника на куски, а уж потом задумывался над доблестями покойного. Говорили, будто граф Шалю нашел горшок с монетами; царственный Ричард пожелал их заполучить. Граф отрицал факт находки; но в таком случае отчего он немедленно не отворил ворота своего замка? Это явно свидетельствовало о его виновности; поэтому король решил покарать непокорного и заодно с деньгами отнять у него и жизнь.
Разумеется, король не привез с собой осадных орудий, ибо они еще не были изобретены; он уже раз десять яростно бросался на штурм замка, но атаку всякий раз отбивали, и британский Лев до того рассвирепел, что к нему страшно было подойти. Даже жена Льва, прекрасная Беренгария, едва решалась к нему приблизиться. Он швырял в штабных офицеров походными стульями, а адъютантов награждал пинками, от которых те кубарем летали по королевскому шатру; как раз навстречу Айвенго оттуда мячиком вылетела фрейлина, посланная королевой, чтобы после очередной атаки поднести Его Величеству кубок вина с пряностями.
- Прислать сюда моего тамбурмажора - пусть высечет эту бабу! - рычал разъяренный король. - Клянусь мощами святого Варравы, вино пригорело! Клянусь святым Виттикиндом, я сдеру с нее шкуру! Га! Клянусь святым Георгом и святым Ричардом! А это еще кто там? - И он уже схватил свою полукулеврину, весившую около тридцати центнеров, готовясь запустить ею в пришельца, но последний, грациозно преклонив колено, спокойно произнес:
- Это я, мой повелитель, - Уилфрид Айвенго.
- Как? Уилфрид из Темплстоу? Тот, что женился и угодил жене под башмак? - воскликнул король, сразу развеселясь, и точно тростинку отбросил прочь полукулеврину (пролетев триста ярдов, она упала на ногу Гуго де Бэньяну, курившему сигару возле своей палатки, отчего сей славный воин хромал потом несколько дней).
- Так это ты, кум Уилфрид? Явился навестить Льва в его логове? Тут полно костей, мой милый, Лев гневается, - добавил король, страшно сверкнув очами, - но об этом после. Гей! Принесите два галлона ипокраса для короля и славного рыцаря Уилфрида Айвенго! Ты вовремя явился, Уилфрид, - завтра у нас отменный штурм, клянусь святым Ричардом и святым Георгом! Только перья полетят, ха, ха!
- Тем лучше, Ваше Величество, - сказал Айвенго, почтительно осушая кубок за здравие короля. Так он сразу попал в милость, к немалой зависти многих придворных.
Как обещал Его Величество, под стенами Шалю было вволю и битв, и пиров. Осаждавшие ежедневно ходили на штурм замка, но граф Шалю и доблестный гарнизон так стойко его защищали, что осаждавшие возвращались в лагерь в полном унынии, потеряв в безуспешных атаках множество убитыми и получив бесчисленные увечья.
Во всех этих сражениях Айвенго проявлял беспримерную храбрость и только чудом избегал гибели от баллист катапульт, стенобитных орудий. 94-миллиметровых пушек, кипящего масла и других артиллерийских снарядов, которыми осажденные встречали противника. Поело каждого боя Гурт и Вамба вытаскивали из кольчуги своего господина больше стрел, чем бывает изюмин в пудинге. Счастье еще, что под верхней кольчугой рыцарь носил доспехи из лучшей толедской стали, совершенно не пробиваемой стрелами, - дар некоего еврея, Исаака из Йорка, которому он в свое время оказал немаловажные услуги.
Если бы король Ричард не был так разъярен многократными неудачами под стенами замка, что утратил всякое чувство справедливости, он первый признал бы отвагу сэра Уилфрида Айвенго и, по крайней мере, раз десять за время осады возвел бы его в пэры с вручением Большого Креста ордена Бани; ибо Айвенго несчетное число раз возглавлял штурмующие отряды и собственноручно убил почти столько же врагов, - всего на шесть меньше, - как сам Львиное Сердце (а именно 2351). Но Его Величество был скорее раздосадован, чем доволен подвигами своего верного слуги, а все придворные - ненавидевшие Айвенго за несравненную доблесть и воинское мастерство (ему ничего не стоило прикончить сотню-другую защитников Шалю, тогда как лучшие из воинов короля едва справлялись за день с двумя дюжинами) - все придворные старались очернить сэра Уилфрида в глазах короля и добились того, что король весьма косо смотрел на его ратные подвиги. Роджер де Вспинунож с усмешкой рассказал королю, будто сэр Уилфрид бился об заклад, что при следующем штурме уложит больше врагов, чем сам Ричард; Питер де Подлизон донес, будто Айвенго всюду говорит, что Его Величество уже не тот, что прежде, что он обессилен излишествами и не может ни скакать, ни разить мечом и боевым топором, как некогда в Палестине; а во время двадцать пятого по счету штурма, едва не решившего дело, когда Айвенго убил семерых - а его величество всего шестерых - из сыновей графа Шалю, Айвенго чуть не погубил себя, водрузив на стене свое знамя впереди королевского, и только тем избег немилости, что несколько раз подряд спас королю жизнь.
Итак, именно доблести бедного рыцаря (как, наверное, бывало и с вами, уважаемый читатель) нажили ему врагов; невзлюбили его и женщины, состоявшие при лагере веселого короля Ричарда. Большой охотник до удовольствий, король имел при себе, кроме молодой королевы, еще и блестящую дамскую свиту. По утрам Его Величество занимался делами, после завтрака до трех часов пополудни предавался яростному бою, а затем, вплоть до полуночи, в королевском стане не смолкали песни, музыка и Шум пиров. Айвенго, вынужденный посещать эти увеселения, на которые бывал приглашаем по должности, не отвечал на заигрывания дам и с таким пасмурным видом смотрел, как они танцуют и строят глазки, что только расхолаживал веселящихся. Любимым его собеседником был один на редкость праведный отшельник, проживавший невдалеке от Шалю; с ним Айвенго любил потолковать о Палестине, евреях и прочих серьезных материях, предпочитая это всем развлечениям королевского двора. Не раз, пока королева и другие дамы танцевали кадрили и польки (в которых непременно желал участвовать и Его Величество, при своем росте и чудовищной толщине напоминавший слона, пляшущего под волынку), - не раз в таких случаях Айвенго ускользал от шумного бала и шел побеседовать при луне со своим почтенным другом. Ему было больно видеть, как король, в его возрасте и при его корпуленции, танцует с молодежью. А те льстили Его Величеству, но тут же смеялись над ним; пажи и молодые фрейлины чуть не в лицо передразнивали коронованного скомороха; и если бы Айвенго умел смеяться, он наверняка рассмеялся бы в тот вечер, когда король, в голубых атласных невыразимых и с напудренными волосами, вздумал протанцевать minuet de la Cour {Придворный менуэт (франц.).} с маленькой королевой Беренгарией.
После танцев Его Величество приказывал подать себе гитару и начинал петь. Говорили, что эти песни он сочиняет сам - и слова и музыку, - но всякий, кто читал "Жизнеописания лорд-канцлеров", сочинение лорда Кампобелло, знает, что был некто Блондель, который писал для короля музыку; а что касается слов, то, когда их сочиняет король, охотников восхищаться наверняка найдется много. Его Величество исполнял балладу - всецело заимствованную - на мотив, заигранный всеми шарманщиками христианского мира, и, обернувшись к придворным, спрашивал: "Ну, как вы находите? Это я сложил нынче утром". Или: "Влондель, что скажешь об этой теме в B-moll?" Или еще что-нибудь в этом роде; и будьте уверены, придворные и Блондель аплодировали изо всех сил, - как и положено лицемерам.
Однажды вечером (а именно, вечером 27 марта 1199 года) Его Величество, будучи в ударе, так долго угощал двор своими так называемыми сочинениями, что людям надоело громко хлопать и втихомолку смеяться. Сперва он исполнил весьма оригинальную песню, начинавшуюся так:
Вишенки, вишенки, алый цвет,
Спелые, свежие - лучше нет!
каковую песню он сложил не далее как позавчера и готов был присягнуть, что это так. Затем он пропел столь же оригинальную героическую песнь со следующим припевом:
Правь, Британия, в просторе морском!
Бритт вовек, вовек, вовек не будет рабом!
Придворные аплодировали как первой, так и второй песне, и один лишь Айвенго сидел с каменным лицом, пока король не спросил его мнения; тогда рыцарь с поклоном ответил, что "кажется, уже слышал где-то нечто весьма похожее". Его Величество бросил на него свирепый взгляд из-под кустистых рыжих бровей, но Айвенго в тот день спас ему жизнь, так что король вынужден был сдержаться.
- Ну, а вот эту песню, - сказал он, - ты нигде не мог слышать, клянусь святым Ричардом и святым Георгом! Эту я сочинил только сегодня, пока принимал ванну после схватки, верно, Блондель?
Блондель, разумеется, был готов присягнуть, что именно так оно и было; а король, перебирая струны гитары толстыми красными пальцами, фальшиво пропел следующее:
Повелители правоверных
Жизнь папы римского светла
И неизменно весела:
Он в Ватикане без забот
Отборнейшие вина пьет.
Какая, право, благодать,
Всесильным римским папой стать!
Султан турецкий Саладин
Над женским полом господин:
В его гареме сотня жен,
И тем весьма доволен он.
Хочу - мой грех прошу простить
Султаном Саладином быть.
Но папа римский - вот бедняк!
Никак вступить не может в брак.
Султану же запрещено
Пить виноградное вино.
Я пью вино, женой любим
И зависти не знаю к ним.
{Перевод В. Рогова.}
Encore! Encore! {Еще! Еще! (франц.).} Браво! Bis! Все усердно аплодировали королевской песне; все, кроме Айвенго, хранившего дерзкое молчание; а когда Роджер де Вспинунож громко спросил его, уж не знакома ли ему и эта песня, - он твердо ответил: "Да, и тебе тоже, Роджер де Вспинунож, да ты боишься сказать правду".
- Клянусь святой Цецилией! Пусть мне никогда больше не держать гитары в руках, - яростно крикнул король, - если каждое слово, каждая мысль и нота не принадлежит мне! Пусть я погибну при завтрашнем штурме, если это не мое собственное. Тогда пой сам, Уилфрид Постная Рожа, - ты ведь когда-то был мастер петь. - И тут король, любивший грубоватые шутки, с деланным смехом бросил в Айвенго гитарой.
Сэр Уилфрид ловко поймал ее одной рукой и, отвесив монарху изящный поклон, пропел следующее:
Король Канут
Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.
Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,
А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.
Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,
Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,
Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.
То тревогу, то веселье отражают их черты:
Чуть король гримасу скорчит - все кривят проворно рот,
Улыбнется - и от смеху надрывают животы.
На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:
Внемля песням менестрелей, соизволил он скучать,
На вопросы королевы крикнул строго: "Замолчать!"
Шепчет канцлер: "Государь мой, не таись от верных слуг:
Что владыке повредило - бок бараний иль индюк?"
"Чушь! - звучит ответ гневливый. - Не в желудке мой
недуг.
Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.
Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!
Я устал". - "Скорее кресло!" - крикнул кто-то в тот же
миг.
Два лакея здоровенных побежали во весь дух,
Принесли большое кресло, и Канут, сказавши: "Ух!",
Томно сел - а кресло было мягко, как лебяжий пух.
Говорит король: "Бесстрашно на врагов я шел войной,
Одолел их всех - так кто же может вровень стать со мной?"
И вельможи вторят: "Кто же может вровень стать
с тобой?"
"Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,
Если сыновья Канута, словно стая воронья,
Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?
В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,
Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,
Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.
Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,
Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил..."
"Слишком совестлив владыка! - тут епископ возгласил.
Для чего дела былые из забвенья вызывать?
Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:
Все грехи ему прощает наша благостная мать.
Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;
Небу и тебе возносят славословия они.
Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!"
"Нет! - Канут в ответ, - Я чую, близок мой последний
час".
"Что ты, что ты! - И слезинку царедворцы жмут
из глаз.
Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас".
Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:
"Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:
Люди сто веков живали - жить Кануту сто веков.
Девять сотен насчитали Енох, Ламех, Каинан
Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?"
"Больший, больший!" - мямлит канцлер, в страхе горбя
гордый стан.
"Умереть - ему? - Епископ мечет пламя из очей.
От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:
Хоть и omnibus communis*, он избранник средь людей.
Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:
Прокаженного лишь тронет - тот уже и чист и цел.
Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!
Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,
И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:
Повторить такое чудо у Канута хватит сил".
"Значит, солнце подчинится моему приказу "стой!"?
Вопросил Канут. - И властен я над бледною луной?
Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!
Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской
простор?"
"Все твое, - твердит епископ, - суша, море, звездный хор".
И кричит Канут: "Ни с места! - в бездну вод вперяя
взор.
Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,
Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.
Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!"
Но ревет осатанело океан, валы бегут,
С диким воем брег песчаный приступом они берут.
Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.
С той поры речам холопским положил Канут конец,
И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,
Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.
Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец.
{Перевод Э. Липецкой.}
{* Участь всех (живущих) (лат.).}
Слушая эту балладу, ужасно длинную и серьезную, точно проповедь, иные из придворных посмеивались, иные зевали, а иные нарочно храпели, притворяясь спящими. Именно этим вульгарным приемом захотел угодить королю Роджер де Вспинунож; но Его Величество так стукнул его по носу и по уху, что Роджер мигом проснулся, а король сказал ему: "Слушай и соблюдай учтивость, раб. Тут ведь именно про тебя и поется. Уилфрид, твоя баллада длинна, но пришлась весьма кстати, и я успел остыть за время твоего нравоучения. Дай мне руку, мой честный друг. Доброй ночи, mesdames. А вы, джентльмены, готовьтесь к завтрашнему генеральному штурму; и уж я постараюсь, Уилфрид, чтобы твое знамя не опередило моего". С этим король, предложив руку Ее Величеству королеве, удалился на покой.
Глава III. Святой Георг за Англию
Покуда царственный Ричард и его двор пировали под стенами Шалю, осажденные терпели самые ужасные муки, какие только можно вообразить. Все запасы зерна и скота, даже лошади, ослы и собаки давно уже были съедены; недаром Вамба говорил, что верные мечи не подвели бы осажденных, но у них подвело живот. Когда защитники Шалю выходили на стены отбивать штурмы Ричардова войска, они походили на скелеты в доспехах; руки их до того ослабли, что едва могли натянуть тетиву или сбросить камень на головы королевских солдат. Граф Шалю, человек гигантского роста, в бою не уступавший самому Ричарду Плантагенету, с трудом поднимал свой боевой топор в тот последний день, когда сэр Уилфрид Айвенго поразил его прямо в... Но не будем предвосхищать события.
Что мешает мне описать муки голода, терзавшие графа (наделенного изрядным аппетитом), а также его героических сыновей и весь гарнизон замка? Ничто; разве лишь то обстоятельство, что это уже сделал Данте в известной истории графа Уголино, - так что мои старания могут показаться подражательными. Если бы я был склонен смаковать ужасные подробности, отчего бы мне не рассказать вам, как голодающие бросали жребий и поедали друг друга; как графиня Шалю, на которую пал роковой жребий, нежно простилась с домашними, велела вскипятить в замковой кухне самый большой котел и приготовить лук, морковь, коренья, перец и соль, словом, все необходимое для французского супа; а когда все было готово, поцеловала детей, взобралась на кухонный табурет и прыгнула в котел, где и сварилась прямо как была, во фланелевом капоте. Поверьте, милые друзья, что я опускаю эти детали не по недостатку воображения и не потому, что не способен изображать ужасное и возвышенное. Я мог бы угостить вас описаниями, которые отравили бы вам обед и ночной покой и заставили бы ваши волосы встать дыбом. Но к чему терзать вас? Вообразите себе сами все муки и ужасы, какие возможны в осажденном и голодающем замке; вообразите чувства людей, которые так же не ждут от врага пощады, как если б они были мирными жителями Венгрии, схваченными по приказу Его Величества австрийского императора; а теперь вернемся на крепостные стены и приготовимся еще раз отразить атаку грозного Ричарда и его войска.
Двадцать восьмого марта 1199 года славный король, после обильного завтрака, приказал трубачам трубить и двинулся с войском на приступ. Артур де Пенденнис нес его знамя; Уилфрид Айвенго сражался по правую руку от короля. Молине, епископ Буллоксмитский, ради такого случая снял митру, отложил епископский посох и, невзирая на свою толщину, храбро устремился на стену, пыхтя, изрыгая проклятия и военные кличи и размахивая тяжеленной железной дубинкой, которой он нанес врагу немалый урон. Роджер де Вспинунож был вынужден следовать за королем, но старался держаться позади своего повелителя, прячась за его большой треугольный щит. Короля сопровождало немало знатных лордов, несших осадные лестницы. Когда лестницы приставили к стенам, в воздухе потемнело от тучи стрел, которые французские лучники пустили в осаждающих; а также от камней, кастрюль, сапожных колодок, комодов, посуды, зонтиков, петард, ядер, стрел и других снарядов, которые гарнизон с мужеством отчаяния сбрасывал на неприятеля. Королю досталось прямо по лбу медным совком для угля; а на его шлем обрушили шкаф красного дерева, которым впору было свалить быка; тут бы и конец королю, если б Айвенго ловким движением не отбросил шкаф. И все же они продвигались вперед, а воины вокруг них падали, точно трава под косою жнеца.
Невзирая на смертоносный град, лестницы удалось приставить; первыми, разумеется, на них ступили король и Айвенго. Граф Шалю стоял в проломе стены; отчаяние придало ему сил; с криком: "Ага, Плантагенет! Святой Барбекью за Шалю!" - он боевым топором нанес королю удар, начисто срезавший золоченого льва и корону с его стального шлема. Король покачнулся; осаждающие смешались; гарнизон замка и граф Шалю испустили крик торжества но торжество их было преждевременным.
Быстрее молнии Айвенго нанес графу удар из третьего положения и, попав в одну из щелей его доспехов, проткнул его, как вертел протыкает куропатку. Граф упал навзничь с ужасным криком, извиваясь всем телом. Король, оправясь, но еще пошатываясь, поднялся на парапет; за ним ринулись рыцари; на стене победоносно взмыл Юнион Джек, а Айвенго, - но здесь мы вынуждены на время покинуть его.
- Ура! Святому Ричарду! Ура! Святому Георгу! - гремел голос Львиного Сердца, покрывая грохот битвы. При каждом взмахе его меча со стены летела голова, а на камни барбакана, извергая потоки крови, падало безглавое тело. Мир еще не видел воина, равного Плантагенету с львиным сердцем, когда, разгоряченный боем, он носился по стенам, хрипя и бешено сверкая глазами сквозь прорези забрала. Отпрыски графа Шалю пали один за другим; и вот остался последний из рода храбрецов, бившихся вкруг отважного графа, последний, совсем еще ребенок, белокурый и синеглазый мальчик! Не далее как вчера он сбирал на полях анютины глазки, всего лишь несколько лет назад он был младенцем у материнской груди! Что мог его хрупкий меч против самого мощного клинка во всем христианском мире? И все же Боэмон не бежал пред непобедимым бриттом и встретил его лицом к лицу. Отвернитесь, милые юные друзья и вы, добросердечные дамы! Не смотрите на несчастного, обреченного мальчика. Его меч разлетелся в куски под боевым топором победителя, и бедное дитя повержено на колени!
- Клянусь святым Барбекью Лиможским, - молвил Бертран де Гурдон, - не допущу, чтоб мясник зарубил ягненка! Остановись же, король, а не то, клянусь святым Барбекью!..
С быстротой молнии искусный стрелок поднял к плечу арбалет; стрела, посланная звенящей тетивой, просвистела в воздухе и, дрожа, впилась в кольчугу Плантагенета.
На горе пустил ты эту стрелу, Бертран де Гурдон! Боль от раны пробудила в Ричарде зверя; он возжаждал крови с неудержимой силой; скрежеща зубами, изрыгая непечатную брань, державный убийца опустил свой топор на белокурую голову мальчика, и не стало последнего из рода графов Шалю!..
Все это я набросал просто так, для примера, чтобы показать свои возможности в подобных сочинениях; но в битвах, описываемых добрым летописцем, которого я вызвался продолжать в этой моей повести, все обходится как нельзя благополучнее; людей убивают, но без малейших неприятных ощущений для читателя; и таково неистощимое добродушие великого романиста, что даже самые свирепые и кровавые исторические фигуры превращаются под его пером в приятных и веселых сотрапезников, к которым чувствуешь искреннюю симпатию. Поэтому я, с вашего разрешения, покончу с осадой Шалю, с его гарнизоном и с честным Бертраном де Гур доном, - первый, согласно добрым старым обычаям был поголовно перебит или перевешан, а второй казнен по способу, описанному покойным доктором Гольдсмитом, в его "Истории".
Что касается Ричарда Львиное Сердце, то всем нам известно, что стрела Бертрана де Гурдона оказалась для него роковой, и после того 29 марта ему не пришлось уже ни грабить, ни убивать. В старых книгах мы находим предания о последних минутах короля.
- Ты должен умереть, сын мой, - сказал достопочтенный Вальтер Руанский, когда рыдающую Беренгарию вынесли из королевского шатра. - Покайся же и простись со своими детьми.
- Над умирающим не пристало шутить, - ответил король. - Нет у меня детей, милорд епископ, и наследовать по мне некому.
- Ричард, - произнес епископ, возводя очи горе, - пороки - вот твои дети. Старший из них - Честолюбие, второй - Жестокость, а третий - Похоть. Ты их вскармливал с юных лет. Простись же с этими грехами и приготовься душою, ибо час твой близится.
Как ни был жесток и грешен Ричард, король Англии, но смерть он встретил, как подобает христианину. Отважные да почиют в мире! Когда весть дошла до Филиппа Французского, он строго запретил своему двору ликовать по поводу смерти врага. "Не радоваться надо, - сказал он, - а скорбеть о кончине сего оплота христианства и храбрейшего короля во всей Европе".
Но что же сталось с сэром Уилфридом Айвенго, которого мы покинули в тот самый миг, когда он спас жизнь своего короля, сразив графа Шалю?
Когда наш рыцарь склонился над павшим врагом, чтобы извлечь свой меч из его тела, кто-то внезапно ударил его кинжалом в спину, там, где разошлась кольчуга (ибо сэр Уилфрид в то утро оделся наспех, да и вообще привык защищать грудь, но никак не спину). Когда Вамба поднялся на стену, - а это он сделал после боя, ибо такой уж он был дурак, что не спешил совать голову под удар ради славы, - он увидел бездыханного рыцаря, с кинжалом в спине, распростертого на трупе убитого им графа Шалю.
Ох, как завыл бедный Вамба, найдя своего господина убитым! Как он запричитал над телом благородного рыцаря! Что ему было до короля Ричарда, которого унесли в шатер, или до Бертрана де Гурдона, с которого заживо сняли кожу? В другое время подобное зрелище могло бы занять нашего простака; но сейчас все его мысли были о его господине - добром, приветливом, прямодушном с великими мира сего, заботливом о бедняках, правдивом, скромном насчет своих подвигов, - словом, об истинном джентльмене, которого каждый должен был горько оплакивать.
Расстегнув кольчугу рыцаря, Вамба обнаружил у него на шее медальон с прядью волос, но не льняных, как у леди Ровены, которая была почти альбиноской, а черных, похожих - как показалось Вамбе - на кудри еврейской девушки, которую рыцарь некогда спас в Темплстоу. У него имелся и локон Ровены, но тот хранился в бумажнике, вместе с гербовой печатью и несколькими медяками; ибо наш славный рыцарь никогда не бывал при деньгах - слишком щедро он их раздавал.
Глава II. Последние дни Льва
Из Кау сэр Уилфрид Айвенго направился дилижансом в Лимож, оставив на Гурта коней и всю свиту, за исключением Вамбы, который состоял при нем не только шутом, но и камердинером и теперь, сидя на крыше дилижанса, развлекался игрой на французском рожке кондуктора.
Добрый король Ричард, как узнал Айвенго, находился в Лимузене и осаждал там замок Шалю, владелец которого, хоть и был вассалом Ричарда, защищал замок от своего сюзерена с решимостью и отвагой, вызывавшими величайшую ярость монарха с львиным сердцем. Ибо, при всей своей храбрости и великодушии, Львиное Сердце так же не терпел противодействия, как любой другой; и подобно царственному животному, с которым его сравнивали, обычно сперва разрывал противника на куски, а уж потом задумывался над доблестями покойного. Говорили, будто граф Шалю нашел горшок с монетами; царственный Ричард пожелал их заполучить. Граф отрицал факт находки; но в таком случае отчего он немедленно не отворил ворота своего замка? Это явно свидетельствовало о его виновности; поэтому король решил покарать непокорного и заодно с деньгами отнять у него и жизнь.
Разумеется, король не привез с собой осадных орудий, ибо они еще не были изобретены; он уже раз десять яростно бросался на штурм замка, но атаку всякий раз отбивали, и британский Лев до того рассвирепел, что к нему страшно было подойти. Даже жена Льва, прекрасная Беренгария, едва решалась к нему приблизиться. Он швырял в штабных офицеров походными стульями, а адъютантов награждал пинками, от которых те кубарем летали по королевскому шатру; как раз навстречу Айвенго оттуда мячиком вылетела фрейлина, посланная королевой, чтобы после очередной атаки поднести Его Величеству кубок вина с пряностями.
- Прислать сюда моего тамбурмажора - пусть высечет эту бабу! - рычал разъяренный король. - Клянусь мощами святого Варравы, вино пригорело! Клянусь святым Виттикиндом, я сдеру с нее шкуру! Га! Клянусь святым Георгом и святым Ричардом! А это еще кто там? - И он уже схватил свою полукулеврину, весившую около тридцати центнеров, готовясь запустить ею в пришельца, но последний, грациозно преклонив колено, спокойно произнес:
- Это я, мой повелитель, - Уилфрид Айвенго.
- Как? Уилфрид из Темплстоу? Тот, что женился и угодил жене под башмак? - воскликнул король, сразу развеселясь, и точно тростинку отбросил прочь полукулеврину (пролетев триста ярдов, она упала на ногу Гуго де Бэньяну, курившему сигару возле своей палатки, отчего сей славный воин хромал потом несколько дней).
- Так это ты, кум Уилфрид? Явился навестить Льва в его логове? Тут полно костей, мой милый, Лев гневается, - добавил король, страшно сверкнув очами, - но об этом после. Гей! Принесите два галлона ипокраса для короля и славного рыцаря Уилфрида Айвенго! Ты вовремя явился, Уилфрид, - завтра у нас отменный штурм, клянусь святым Ричардом и святым Георгом! Только перья полетят, ха, ха!
- Тем лучше, Ваше Величество, - сказал Айвенго, почтительно осушая кубок за здравие короля. Так он сразу попал в милость, к немалой зависти многих придворных.
Как обещал Его Величество, под стенами Шалю было вволю и битв, и пиров. Осаждавшие ежедневно ходили на штурм замка, но граф Шалю и доблестный гарнизон так стойко его защищали, что осаждавшие возвращались в лагерь в полном унынии, потеряв в безуспешных атаках множество убитыми и получив бесчисленные увечья.
Во всех этих сражениях Айвенго проявлял беспримерную храбрость и только чудом избегал гибели от баллист катапульт, стенобитных орудий. 94-миллиметровых пушек, кипящего масла и других артиллерийских снарядов, которыми осажденные встречали противника. Поело каждого боя Гурт и Вамба вытаскивали из кольчуги своего господина больше стрел, чем бывает изюмин в пудинге. Счастье еще, что под верхней кольчугой рыцарь носил доспехи из лучшей толедской стали, совершенно не пробиваемой стрелами, - дар некоего еврея, Исаака из Йорка, которому он в свое время оказал немаловажные услуги.
Если бы король Ричард не был так разъярен многократными неудачами под стенами замка, что утратил всякое чувство справедливости, он первый признал бы отвагу сэра Уилфрида Айвенго и, по крайней мере, раз десять за время осады возвел бы его в пэры с вручением Большого Креста ордена Бани; ибо Айвенго несчетное число раз возглавлял штурмующие отряды и собственноручно убил почти столько же врагов, - всего на шесть меньше, - как сам Львиное Сердце (а именно 2351). Но Его Величество был скорее раздосадован, чем доволен подвигами своего верного слуги, а все придворные - ненавидевшие Айвенго за несравненную доблесть и воинское мастерство (ему ничего не стоило прикончить сотню-другую защитников Шалю, тогда как лучшие из воинов короля едва справлялись за день с двумя дюжинами) - все придворные старались очернить сэра Уилфрида в глазах короля и добились того, что король весьма косо смотрел на его ратные подвиги. Роджер де Вспинунож с усмешкой рассказал королю, будто сэр Уилфрид бился об заклад, что при следующем штурме уложит больше врагов, чем сам Ричард; Питер де Подлизон донес, будто Айвенго всюду говорит, что Его Величество уже не тот, что прежде, что он обессилен излишествами и не может ни скакать, ни разить мечом и боевым топором, как некогда в Палестине; а во время двадцать пятого по счету штурма, едва не решившего дело, когда Айвенго убил семерых - а его величество всего шестерых - из сыновей графа Шалю, Айвенго чуть не погубил себя, водрузив на стене свое знамя впереди королевского, и только тем избег немилости, что несколько раз подряд спас королю жизнь.
Итак, именно доблести бедного рыцаря (как, наверное, бывало и с вами, уважаемый читатель) нажили ему врагов; невзлюбили его и женщины, состоявшие при лагере веселого короля Ричарда. Большой охотник до удовольствий, король имел при себе, кроме молодой королевы, еще и блестящую дамскую свиту. По утрам Его Величество занимался делами, после завтрака до трех часов пополудни предавался яростному бою, а затем, вплоть до полуночи, в королевском стане не смолкали песни, музыка и Шум пиров. Айвенго, вынужденный посещать эти увеселения, на которые бывал приглашаем по должности, не отвечал на заигрывания дам и с таким пасмурным видом смотрел, как они танцуют и строят глазки, что только расхолаживал веселящихся. Любимым его собеседником был один на редкость праведный отшельник, проживавший невдалеке от Шалю; с ним Айвенго любил потолковать о Палестине, евреях и прочих серьезных материях, предпочитая это всем развлечениям королевского двора. Не раз, пока королева и другие дамы танцевали кадрили и польки (в которых непременно желал участвовать и Его Величество, при своем росте и чудовищной толщине напоминавший слона, пляшущего под волынку), - не раз в таких случаях Айвенго ускользал от шумного бала и шел побеседовать при луне со своим почтенным другом. Ему было больно видеть, как король, в его возрасте и при его корпуленции, танцует с молодежью. А те льстили Его Величеству, но тут же смеялись над ним; пажи и молодые фрейлины чуть не в лицо передразнивали коронованного скомороха; и если бы Айвенго умел смеяться, он наверняка рассмеялся бы в тот вечер, когда король, в голубых атласных невыразимых и с напудренными волосами, вздумал протанцевать minuet de la Cour {Придворный менуэт (франц.).} с маленькой королевой Беренгарией.
После танцев Его Величество приказывал подать себе гитару и начинал петь. Говорили, что эти песни он сочиняет сам - и слова и музыку, - но всякий, кто читал "Жизнеописания лорд-канцлеров", сочинение лорда Кампобелло, знает, что был некто Блондель, который писал для короля музыку; а что касается слов, то, когда их сочиняет король, охотников восхищаться наверняка найдется много. Его Величество исполнял балладу - всецело заимствованную - на мотив, заигранный всеми шарманщиками христианского мира, и, обернувшись к придворным, спрашивал: "Ну, как вы находите? Это я сложил нынче утром". Или: "Влондель, что скажешь об этой теме в B-moll?" Или еще что-нибудь в этом роде; и будьте уверены, придворные и Блондель аплодировали изо всех сил, - как и положено лицемерам.
Однажды вечером (а именно, вечером 27 марта 1199 года) Его Величество, будучи в ударе, так долго угощал двор своими так называемыми сочинениями, что людям надоело громко хлопать и втихомолку смеяться. Сперва он исполнил весьма оригинальную песню, начинавшуюся так:
Вишенки, вишенки, алый цвет,
Спелые, свежие - лучше нет!
каковую песню он сложил не далее как позавчера и готов был присягнуть, что это так. Затем он пропел столь же оригинальную героическую песнь со следующим припевом:
Правь, Британия, в просторе морском!
Бритт вовек, вовек, вовек не будет рабом!
Придворные аплодировали как первой, так и второй песне, и один лишь Айвенго сидел с каменным лицом, пока король не спросил его мнения; тогда рыцарь с поклоном ответил, что "кажется, уже слышал где-то нечто весьма похожее". Его Величество бросил на него свирепый взгляд из-под кустистых рыжих бровей, но Айвенго в тот день спас ему жизнь, так что король вынужден был сдержаться.
- Ну, а вот эту песню, - сказал он, - ты нигде не мог слышать, клянусь святым Ричардом и святым Георгом! Эту я сочинил только сегодня, пока принимал ванну после схватки, верно, Блондель?
Блондель, разумеется, был готов присягнуть, что именно так оно и было; а король, перебирая струны гитары толстыми красными пальцами, фальшиво пропел следующее:
Повелители правоверных
Жизнь папы римского светла
И неизменно весела:
Он в Ватикане без забот
Отборнейшие вина пьет.
Какая, право, благодать,
Всесильным римским папой стать!
Султан турецкий Саладин
Над женским полом господин:
В его гареме сотня жен,
И тем весьма доволен он.
Хочу - мой грех прошу простить
Султаном Саладином быть.
Но папа римский - вот бедняк!
Никак вступить не может в брак.
Султану же запрещено
Пить виноградное вино.
Я пью вино, женой любим
И зависти не знаю к ним.
{Перевод В. Рогова.}
Encore! Encore! {Еще! Еще! (франц.).} Браво! Bis! Все усердно аплодировали королевской песне; все, кроме Айвенго, хранившего дерзкое молчание; а когда Роджер де Вспинунож громко спросил его, уж не знакома ли ему и эта песня, - он твердо ответил: "Да, и тебе тоже, Роджер де Вспинунож, да ты боишься сказать правду".
- Клянусь святой Цецилией! Пусть мне никогда больше не держать гитары в руках, - яростно крикнул король, - если каждое слово, каждая мысль и нота не принадлежит мне! Пусть я погибну при завтрашнем штурме, если это не мое собственное. Тогда пой сам, Уилфрид Постная Рожа, - ты ведь когда-то был мастер петь. - И тут король, любивший грубоватые шутки, с деланным смехом бросил в Айвенго гитарой.
Сэр Уилфрид ловко поймал ее одной рукой и, отвесив монарху изящный поклон, пропел следующее:
Король Канут
Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.
Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,
А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.
Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,
Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,
Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.
То тревогу, то веселье отражают их черты:
Чуть король гримасу скорчит - все кривят проворно рот,
Улыбнется - и от смеху надрывают животы.
На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:
Внемля песням менестрелей, соизволил он скучать,
На вопросы королевы крикнул строго: "Замолчать!"
Шепчет канцлер: "Государь мой, не таись от верных слуг:
Что владыке повредило - бок бараний иль индюк?"
"Чушь! - звучит ответ гневливый. - Не в желудке мой
недуг.
Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.
Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!
Я устал". - "Скорее кресло!" - крикнул кто-то в тот же
миг.
Два лакея здоровенных побежали во весь дух,
Принесли большое кресло, и Канут, сказавши: "Ух!",
Томно сел - а кресло было мягко, как лебяжий пух.
Говорит король: "Бесстрашно на врагов я шел войной,
Одолел их всех - так кто же может вровень стать со мной?"
И вельможи вторят: "Кто же может вровень стать
с тобой?"
"Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,
Если сыновья Канута, словно стая воронья,
Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?
В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,
Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,
Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.
Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,
Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил..."
"Слишком совестлив владыка! - тут епископ возгласил.
Для чего дела былые из забвенья вызывать?
Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:
Все грехи ему прощает наша благостная мать.
Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;
Небу и тебе возносят славословия они.
Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!"
"Нет! - Канут в ответ, - Я чую, близок мой последний
час".
"Что ты, что ты! - И слезинку царедворцы жмут
из глаз.
Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас".
Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:
"Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:
Люди сто веков живали - жить Кануту сто веков.
Девять сотен насчитали Енох, Ламех, Каинан
Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?"
"Больший, больший!" - мямлит канцлер, в страхе горбя
гордый стан.
"Умереть - ему? - Епископ мечет пламя из очей.
От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:
Хоть и omnibus communis*, он избранник средь людей.
Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:
Прокаженного лишь тронет - тот уже и чист и цел.
Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!
Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,
И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:
Повторить такое чудо у Канута хватит сил".
"Значит, солнце подчинится моему приказу "стой!"?
Вопросил Канут. - И властен я над бледною луной?
Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!
Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской
простор?"
"Все твое, - твердит епископ, - суша, море, звездный хор".
И кричит Канут: "Ни с места! - в бездну вод вперяя
взор.
Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,
Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.
Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!"
Но ревет осатанело океан, валы бегут,
С диким воем брег песчаный приступом они берут.
Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.
С той поры речам холопским положил Канут конец,
И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,
Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.
Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец.
{Перевод Э. Липецкой.}
{* Участь всех (живущих) (лат.).}
Слушая эту балладу, ужасно длинную и серьезную, точно проповедь, иные из придворных посмеивались, иные зевали, а иные нарочно храпели, притворяясь спящими. Именно этим вульгарным приемом захотел угодить королю Роджер де Вспинунож; но Его Величество так стукнул его по носу и по уху, что Роджер мигом проснулся, а король сказал ему: "Слушай и соблюдай учтивость, раб. Тут ведь именно про тебя и поется. Уилфрид, твоя баллада длинна, но пришлась весьма кстати, и я успел остыть за время твоего нравоучения. Дай мне руку, мой честный друг. Доброй ночи, mesdames. А вы, джентльмены, готовьтесь к завтрашнему генеральному штурму; и уж я постараюсь, Уилфрид, чтобы твое знамя не опередило моего". С этим король, предложив руку Ее Величеству королеве, удалился на покой.
Глава III. Святой Георг за Англию
Покуда царственный Ричард и его двор пировали под стенами Шалю, осажденные терпели самые ужасные муки, какие только можно вообразить. Все запасы зерна и скота, даже лошади, ослы и собаки давно уже были съедены; недаром Вамба говорил, что верные мечи не подвели бы осажденных, но у них подвело живот. Когда защитники Шалю выходили на стены отбивать штурмы Ричардова войска, они походили на скелеты в доспехах; руки их до того ослабли, что едва могли натянуть тетиву или сбросить камень на головы королевских солдат. Граф Шалю, человек гигантского роста, в бою не уступавший самому Ричарду Плантагенету, с трудом поднимал свой боевой топор в тот последний день, когда сэр Уилфрид Айвенго поразил его прямо в... Но не будем предвосхищать события.
Что мешает мне описать муки голода, терзавшие графа (наделенного изрядным аппетитом), а также его героических сыновей и весь гарнизон замка? Ничто; разве лишь то обстоятельство, что это уже сделал Данте в известной истории графа Уголино, - так что мои старания могут показаться подражательными. Если бы я был склонен смаковать ужасные подробности, отчего бы мне не рассказать вам, как голодающие бросали жребий и поедали друг друга; как графиня Шалю, на которую пал роковой жребий, нежно простилась с домашними, велела вскипятить в замковой кухне самый большой котел и приготовить лук, морковь, коренья, перец и соль, словом, все необходимое для французского супа; а когда все было готово, поцеловала детей, взобралась на кухонный табурет и прыгнула в котел, где и сварилась прямо как была, во фланелевом капоте. Поверьте, милые друзья, что я опускаю эти детали не по недостатку воображения и не потому, что не способен изображать ужасное и возвышенное. Я мог бы угостить вас описаниями, которые отравили бы вам обед и ночной покой и заставили бы ваши волосы встать дыбом. Но к чему терзать вас? Вообразите себе сами все муки и ужасы, какие возможны в осажденном и голодающем замке; вообразите чувства людей, которые так же не ждут от врага пощады, как если б они были мирными жителями Венгрии, схваченными по приказу Его Величества австрийского императора; а теперь вернемся на крепостные стены и приготовимся еще раз отразить атаку грозного Ричарда и его войска.
Двадцать восьмого марта 1199 года славный король, после обильного завтрака, приказал трубачам трубить и двинулся с войском на приступ. Артур де Пенденнис нес его знамя; Уилфрид Айвенго сражался по правую руку от короля. Молине, епископ Буллоксмитский, ради такого случая снял митру, отложил епископский посох и, невзирая на свою толщину, храбро устремился на стену, пыхтя, изрыгая проклятия и военные кличи и размахивая тяжеленной железной дубинкой, которой он нанес врагу немалый урон. Роджер де Вспинунож был вынужден следовать за королем, но старался держаться позади своего повелителя, прячась за его большой треугольный щит. Короля сопровождало немало знатных лордов, несших осадные лестницы. Когда лестницы приставили к стенам, в воздухе потемнело от тучи стрел, которые французские лучники пустили в осаждающих; а также от камней, кастрюль, сапожных колодок, комодов, посуды, зонтиков, петард, ядер, стрел и других снарядов, которые гарнизон с мужеством отчаяния сбрасывал на неприятеля. Королю досталось прямо по лбу медным совком для угля; а на его шлем обрушили шкаф красного дерева, которым впору было свалить быка; тут бы и конец королю, если б Айвенго ловким движением не отбросил шкаф. И все же они продвигались вперед, а воины вокруг них падали, точно трава под косою жнеца.
Невзирая на смертоносный град, лестницы удалось приставить; первыми, разумеется, на них ступили король и Айвенго. Граф Шалю стоял в проломе стены; отчаяние придало ему сил; с криком: "Ага, Плантагенет! Святой Барбекью за Шалю!" - он боевым топором нанес королю удар, начисто срезавший золоченого льва и корону с его стального шлема. Король покачнулся; осаждающие смешались; гарнизон замка и граф Шалю испустили крик торжества но торжество их было преждевременным.
Быстрее молнии Айвенго нанес графу удар из третьего положения и, попав в одну из щелей его доспехов, проткнул его, как вертел протыкает куропатку. Граф упал навзничь с ужасным криком, извиваясь всем телом. Король, оправясь, но еще пошатываясь, поднялся на парапет; за ним ринулись рыцари; на стене победоносно взмыл Юнион Джек, а Айвенго, - но здесь мы вынуждены на время покинуть его.
- Ура! Святому Ричарду! Ура! Святому Георгу! - гремел голос Львиного Сердца, покрывая грохот битвы. При каждом взмахе его меча со стены летела голова, а на камни барбакана, извергая потоки крови, падало безглавое тело. Мир еще не видел воина, равного Плантагенету с львиным сердцем, когда, разгоряченный боем, он носился по стенам, хрипя и бешено сверкая глазами сквозь прорези забрала. Отпрыски графа Шалю пали один за другим; и вот остался последний из рода храбрецов, бившихся вкруг отважного графа, последний, совсем еще ребенок, белокурый и синеглазый мальчик! Не далее как вчера он сбирал на полях анютины глазки, всего лишь несколько лет назад он был младенцем у материнской груди! Что мог его хрупкий меч против самого мощного клинка во всем христианском мире? И все же Боэмон не бежал пред непобедимым бриттом и встретил его лицом к лицу. Отвернитесь, милые юные друзья и вы, добросердечные дамы! Не смотрите на несчастного, обреченного мальчика. Его меч разлетелся в куски под боевым топором победителя, и бедное дитя повержено на колени!
- Клянусь святым Барбекью Лиможским, - молвил Бертран де Гурдон, - не допущу, чтоб мясник зарубил ягненка! Остановись же, король, а не то, клянусь святым Барбекью!..
С быстротой молнии искусный стрелок поднял к плечу арбалет; стрела, посланная звенящей тетивой, просвистела в воздухе и, дрожа, впилась в кольчугу Плантагенета.
На горе пустил ты эту стрелу, Бертран де Гурдон! Боль от раны пробудила в Ричарде зверя; он возжаждал крови с неудержимой силой; скрежеща зубами, изрыгая непечатную брань, державный убийца опустил свой топор на белокурую голову мальчика, и не стало последнего из рода графов Шалю!..
Все это я набросал просто так, для примера, чтобы показать свои возможности в подобных сочинениях; но в битвах, описываемых добрым летописцем, которого я вызвался продолжать в этой моей повести, все обходится как нельзя благополучнее; людей убивают, но без малейших неприятных ощущений для читателя; и таково неистощимое добродушие великого романиста, что даже самые свирепые и кровавые исторические фигуры превращаются под его пером в приятных и веселых сотрапезников, к которым чувствуешь искреннюю симпатию. Поэтому я, с вашего разрешения, покончу с осадой Шалю, с его гарнизоном и с честным Бертраном де Гур доном, - первый, согласно добрым старым обычаям был поголовно перебит или перевешан, а второй казнен по способу, описанному покойным доктором Гольдсмитом, в его "Истории".
Что касается Ричарда Львиное Сердце, то всем нам известно, что стрела Бертрана де Гурдона оказалась для него роковой, и после того 29 марта ему не пришлось уже ни грабить, ни убивать. В старых книгах мы находим предания о последних минутах короля.
- Ты должен умереть, сын мой, - сказал достопочтенный Вальтер Руанский, когда рыдающую Беренгарию вынесли из королевского шатра. - Покайся же и простись со своими детьми.
- Над умирающим не пристало шутить, - ответил король. - Нет у меня детей, милорд епископ, и наследовать по мне некому.
- Ричард, - произнес епископ, возводя очи горе, - пороки - вот твои дети. Старший из них - Честолюбие, второй - Жестокость, а третий - Похоть. Ты их вскармливал с юных лет. Простись же с этими грехами и приготовься душою, ибо час твой близится.
Как ни был жесток и грешен Ричард, король Англии, но смерть он встретил, как подобает христианину. Отважные да почиют в мире! Когда весть дошла до Филиппа Французского, он строго запретил своему двору ликовать по поводу смерти врага. "Не радоваться надо, - сказал он, - а скорбеть о кончине сего оплота христианства и храбрейшего короля во всей Европе".
Но что же сталось с сэром Уилфридом Айвенго, которого мы покинули в тот самый миг, когда он спас жизнь своего короля, сразив графа Шалю?
Когда наш рыцарь склонился над павшим врагом, чтобы извлечь свой меч из его тела, кто-то внезапно ударил его кинжалом в спину, там, где разошлась кольчуга (ибо сэр Уилфрид в то утро оделся наспех, да и вообще привык защищать грудь, но никак не спину). Когда Вамба поднялся на стену, - а это он сделал после боя, ибо такой уж он был дурак, что не спешил совать голову под удар ради славы, - он увидел бездыханного рыцаря, с кинжалом в спине, распростертого на трупе убитого им графа Шалю.
Ох, как завыл бедный Вамба, найдя своего господина убитым! Как он запричитал над телом благородного рыцаря! Что ему было до короля Ричарда, которого унесли в шатер, или до Бертрана де Гурдона, с которого заживо сняли кожу? В другое время подобное зрелище могло бы занять нашего простака; но сейчас все его мысли были о его господине - добром, приветливом, прямодушном с великими мира сего, заботливом о бедняках, правдивом, скромном насчет своих подвигов, - словом, об истинном джентльмене, которого каждый должен был горько оплакивать.
Расстегнув кольчугу рыцаря, Вамба обнаружил у него на шее медальон с прядью волос, но не льняных, как у леди Ровены, которая была почти альбиноской, а черных, похожих - как показалось Вамбе - на кудри еврейской девушки, которую рыцарь некогда спас в Темплстоу. У него имелся и локон Ровены, но тот хранился в бумажнике, вместе с гербовой печатью и несколькими медяками; ибо наш славный рыцарь никогда не бывал при деньгах - слишком щедро он их раздавал.