Тендряков Владимир Федорович. Ночь после выпуска

   - Нет.
   - По тогда можно ли меня судить, что я прохладен к тем, кто, мягко выражаясь, от природы не даровит к физике, не любит ее?
   - Наверное, нельзя.
   - Вот именно, как нельзя упрекать меня и за то, что я пристрастен к тем ученикам, в которых природа вложила способность увлекаться физикой. И чем больше ученик увлечен, тем сильней он должен мне правиться. Естественно это или нет, Ольга Олеговна?
   Ольга Олеговна помолчала секунду, тряхнула волосами:
   - Естественно!
   - Но нужно ли скрывать мне это естественное чувство, делать вид, что для меня все ученики одинаковы, ничем друг от друга не отличаются?
   На этот раз Ольга Олеговна не ответила.
   - Делать вид - не отличаются и стараться не отличать неспособных от способных, равноду-шных от увлекающихся. Да как же мне после этого развивать увлечение, за которое ты так горячо ратуешь? Но если я начну отличать, а значит, и выделять одних перед другими, ты же первая меня попрекнешь - любимчиков пестуешь? И ты, право, недалека от истины: да, я каких-то люблю больше, каких-то меньше. Люблю потому, что они надежда той науки, преподаванию которой я посвятил жизнь, люблю потому, что рассчитываю - с моей помощью они могут стать чрезвычай-но ценными членами общества.
   - Ну, а как быть с остальными?..- спросила Ольга Олеговна.- С теми, Павел, кто не оказался достойным моей любви?
   - Я им стараюсь дать общее понятие о физике. Не больше того.
   - Они для тебя второй сорт люди, парии. Не так ля?
   - Э-э нет! Я никак не исключаю, что среди них могут быть не менее, а еще более талантливые натуры. Но уже не в моей области. Лицеист Пушкин, увы, был зауряден в математике, наверное, и в физике тоже, если б ее преподавали в Царскосельском лицее. Представь, что я стану развивать природные способности нового Пушкина, я, не сведущий в поэзии, не чувствующий ее. Нет, пусть им занимаются другие, иначе загублю драгоценный талант.
   Ольга Олеговна склонила к столу отягощенную волосами голову.
   - Хорошо, Павел, согласимся, что тут ты прав. Но разве эта моя вина столь велика, что дает тебе право говорить - я опаснее Зои Владимировны?
   Решников досадливо крякнул:
   - Зоя Владимировна своего огня не раздует, но и моего не потушит. А ты можешь потушить.
   - Что бы ты хотел от меня?
   - Одного - не мешай мне возделывать свой сад.
   - Каждый должен возделывать свой сад? И только?..
   - Да. Без помех!
   - В одиночку?
   - Если я в своем труде рассчитываю на кого-то, я или плохой работник, или просто-напросто лодырь.
   Сидевший рядом с Решниковым Иннокентий Сергеевич повернул к нему асимметричное суровое лицо.
   - Ты так сердито разругал сейчас Ольгу и так жалко посоветовал,произнес он.
   - Это все, что я знаю.
   - Теперь все делается коллективно - все! - от канцелярских скрепок до космических ракет. А ты нам предлагаешь убого-единоличное - пусть каждый возделывает свой сад.
   - Всю жизнь я единолично справлялся со своими обязанностями. Всю жизнь мне лезли помогать - и большей частью только мешали.
   - Ремесленник-одиночка, оглянись кругом - ты последний из своего племени! Все твои собратья остались где-то в позднем средневековье. Прикажешь миру вернуться вспять? Не выйдет, Павел.
   У Иннокентия Сергеевича под глазом, выше рваной скулы, подергивался живчик.
   12
   Натка, неприступно-прямая на скамейке, глядела мимо Генки влажными глазами.
   - Гена-а...- с ленивенькой растяжечкой, нутряным, обволакивающим голосом.- Что тут только не наговорили про тебя, бедненький! Даже пугали нож в спину можешь. Вот как! Не верь никому - ты очень чистый, Гена, насквозь, до стерильности. Варился в прокипяченной семейной водичке, куда боялись положить даже щепоточку соли. Нож в спину - где уж.
   - Нат-ка! Не издевайся, прошу.
   - А я серьезно, Геночка, серьезно. Никто тебя не знает, все видят тебя снаружи, а внутрь не залезают. Удивляются тебе: любого мужика через голову бросить можешь - страшен, берегись, в землю вобьешь. И не понимают, что ты паинька, сладенькое любишь, но мамы боишься, без спросу в сахарницу не залезешь.
   - О чем ты, Натка?
   - О тебе, только о тебе. Ни о чем больше. Целый год ты меня каждый вечер до дому провожал, но даже поцеловать не осмелился. И на такого паиньку наговаривают - нож в спину! Защитить хочу.
   - Нат-ка! Зачем так?..- Генка прятал глаза, говорил хрипло, в землю.
   - Не веришь мне, что защищаю?
   - Издеваешься... Они - пусть что хотят, а тебя прошу...
   - Они - пусть?! - У Натки остерегающе мерцали под ресницами влажные глаза.- Я - не смей?.. А может, мне обидно за тебя, Генка,- обливают растворчиком, а ты утираешься. И потому еще обидно, что сами-то обмирают перед тобой: такой-рассякой, черствый, себялюбец негрею-щий, а шею подставить готовы - накинь веревочку, веди Москву завоевывать.
   - Злая ты, Натка,- без возмущения произнесла Юлечка.
   - А ты?..- обернулась к ней Натка.- Ты добрей меня? Ты можешь травить медвежонка, а мне нельзя?
   - Травить?! Нат-ка! Зачем?!
   Натка сидела перед Генкой прямая, под чеканными бровями темные увлажненные глаза.
   - Затем, что стоишь того,- жестким голосом.- И так тебя и эдак пихают, а ты песочек уминаешь перед скамеечкой. Чего тогда с тобой и церемониться. Трусоват был Ваня бедный... Зато чистенький-чистенький, без щепоточки соли. Одно остается - подержать во рту да выплюнуть.
   Натка отвернулась.
   В листве молодых лип равнодушно горели матовые фонари. На поросший неопрятной травою рваный край обрывистого берега напирала упругая ночь, кой-где проколотая шевелящимися звездами. Ночь все так же пахла влагой и травами. И лежал внизу город - россыпь огней, тающих в мутном мареве. Искрящаяся галактика, окутанная житейский шумом: кто-то смеялся среди огней, где-то надрывно кричала радиола, тарахтел мотоцикл.
   - Жалкий ты, Генка,- безжалостно сказала Натка в сторону.
   И Генка дернул головой, точно его ударили в лицо.
   - Н-ну, Натка!.. Ну-у!..- из горла хриплое.
   13
   Он был одним из самых благополучных учителей школы. Уж он-то возделывал свой сад с примерным усердием.
   Иннокентий Сергеевич подымал к Решникову свое суровое, шрамом стянутое на одну сторону лицо.
   - Ты-то должен знать, что ремесленники повымерли не случайно,- говорил он неторопли-вым глуховатым голосом.- Люди бродили бы по миру нагие и голодные, если б сейчас каждый ковырял в одиночку свой сад дедовской мотыгой.
   - Почему обязательно мотыгой? - невозмутимо возразил Решников.- Я лично пользуюсь всем тем, что предлагает современная педагогика. И смею думать, что сверх того кое-что сам изобретаю.
   - Может, ты изобрел паровую машину и тайком ею пользуешься в своем единоличном садике?
   - Не нуждаюсь ни в какой машине.
   - То-то и оно, все нуждаются в машинах, все - от доярки до ученого-экспериментатора, а вот нам с тобой хватает классной доски, куска мела и тряпки. Мы с тобой вооружены, как был вооружен дедушка педагогики Ян Амос Коменский триста лет тому назад. И пытаемся поспеть за двадцатым веком. Удивительно ли, что нам приходится надрываться. Все работают по семь часов в сутки, мы - по двенадцать, по шестнадцать, а результаты?..
   Решников снисходительно усмехнулся:
   - Увы, еще не изобретены машины для производства духовных ценностей, скажем, для произведений живописи, литературы, музыки, равно как и для передачи знаний.
   Иннокентий Сергеевич дернул искалеченной щекой:
   - А разреши спросить тебя, глашатай физики: открытие Галилеем спутников Юпитера - духовная ценность для человечества или нет?
   Решников нахмурился и ничего не ответил.
   - Молчишь? Знаешь, что эту духовную ценность Галилей добыл с помощью механизма под названием телескоп. А синхрофазотроны, которыми пользуются нынче твои собратья физики, разве не специально созданные машины? Эге! Еще какие сложные и дорогостоящие. Ими ведь не картошку копают, не чугун выплавляют. Знания давно уже добываются с помощью машин, а вот передаются они почему-то до сих пор, так сказать, вручную.
   - Может, ты даже представляешь, как выглядит та паровая машина, на которую собираешься посадить педагогов? - спросил Решников.
   - Предполагаю.
   - А ну-ка, ну-ка.
   - Будем исходить из существующего ремесленничества - миллионы учителей по стране преподают одни и те же знания по математике, по физике, по прочим наукам. Одни и те же, но каждый своими силами, на свой лад. Как в старину от умения отдельного кустаря-сапожника зависело качество сапог, так теперь от учителя зависит качество знаний, получаемых учеником. Попадет ученик к толковому преподавателю - повезло, попадет к бестолковому - выскочит из школы недоучкой. Вдуматься - лотерея. А не лучше ли из этих миллионов отобрать самых умных, самых талантливых и зафиксировать их преподавание хотя бы на киноленте. Тогда исчезнет для ученика опасность попасть к плохому учителю, все получают знания по одному высокому стандарту...
   - Стоп! - перебил Решников.- По стандарту!.. Бездушная кинолента, выдающая всем одинаковую порцию знаний... Да ведь мы с тобой только тем и занимаемся, что стараемся приноровиться к каждому в отдельности ученику один усваивает быстрей, другой медленней, третий совсем не тянет. Да что там говорить, обучать живых, нестандартных людей может только живой, нестандартный человек.
   И снова Иннокентий Сергеевич дернул щекой.
   - Заменить тебя кинолентой?.. Да боже упаси! Хочу лишь снять часть твоего труда. Однообразного труда, Павел. Тебе уже не придется по нескольку раз в каждом классе втолковывать то, что ты втолковывал в прошлом году, в позапрошлом, три и четыре года назад. Стандартная кинолента даст тебе время... Вре-мя, Павел! Чтоб ты мог нестандартно, творчески заниматься учениками - способным преподавал сверх стандартной нормы, неспособных подтягивал до стандарта. Тебе остается лишь тонкая работа - доводка и шлифовка каждого человека в отдельности. Каждого!
   - Все-таки топчи дорогу своими ногами. Может, ты предлагаешь не локомотив, а просто посошок для облегчения моих натруженных ног?
   - А ты хотел бы такой локомотив, который бы полностью устранил тебя?
   - Зачем мне тогда и жить на свете,- отмахнулся Решников.
   - То-то и оно, нет еще машины, которая исключала бы человека. И будет ли?
   - О чем вы спорите?! - выкрикнула забытая Ольга Олеговна.- Как преподнести знания - механизированным или немеханизированным путем! Юлия Студёнцева до ноздрей нами, набита этими знаниями, а тем не менее... Снова мне, что ли, повторять: у нас часто формируются люди без человеческих устремлений! А раз нет человеческого, то животное прет наружу вплоть до звериности, как у тех парней, что ножом женщину на автобусной остановке... В локомотиве спасение - да смешно! Машиной передавать человеческие качества!..
   Решников удовлетворенно хмыкнул:
   - Вот и вернулись на круги своя: я человек, что-то любящий, что-то презирающий в мире сем, я передаю свое ученикам, вы - свое, пусть каждый мотыжит свой сад... Если мне вместо мотыги предложат сподручный трактор, я, пожалуй, не откажусь, но детей трактору не доверю.
   Иннокентий Сергеевич с минуту молчал - странное, неподвижное лицо, одна его половина разительно не походит на другую,- затем обронил холодно и спокойно:
   - Не доверю?.. А сами себе мы доверяем?..
   14
   Пять человек на скамье под фонарями, тесно друг к другу, и Генка нависает над ними.
   - До донышка! Правдивы!.. Ты сказала - я черств. Ты - я светлячок-себялюбец. Ты - в предатели меня, нож в спину... А ты, Натка... Ты и совсем меня - даже предателем не могу, жалкий трус, тряпка! До донышка... Но почему у вас донышки разные? Не накладываются! Кто прав? Кому из вас верить?.. Лгали! Все лгали! Зачем?! Что я вам плохого сделал? Тебе! Тебе, Натка!.. Да просто так, воспользовались случаем - можно оболгать. И с радостью, и с радостью!.. Вот вы какие! Не знал... Раскрылись... Всех теперь, всех вас увидел! Насквозь!..
   Накаленный Генкин голос. А ночь дышала речной влагой и запахами вызревающих трав. И густой воздух был вкрадчиво теплым. И листва молодых лип, окружающая фонари, казалось, сама истекала призрачно-потусторонним светом. Никто этого не замечал. Подавшись всем телом вперед, с искаженным лицом надрывался Генка, а пять человек, тесно сидящих на скамье, окаменело его слушали.
   - Тебя копнуть до донышка! - Генка ткнул в сторону Веры Жерих.- Добра, очень добра, живешь да оглядываешься, как бы свою доброту всем показать. Кто насморк схватит, ты уже со всех ног к нему - готова из-под носа мокроту подтирать, чтоб все видели, какая ты благодетель-ница. Зачем тебе это? Да затем, что ничем другим удивить не можешь. Ты умна? Ты красива? Характера настойчивого? Шарь не шарь - пусто.
   А пустоту-то показной добротой покрыть можно. И выходит - доброта у тебя для маскировки!
   Вера ошалело глядела на Генку круглыми, как пуговицы, глазами, и ее широкое лицо, каза-лось, покрылось гусиной кожей. Она пошевелилась, хотела что-то сказать, но лишь со всхлипом втянула воздух, из пуговично-неподвижных глаз выкатились на посеревшие щеки две слезинки.
   - Ха! Плачешь! Чем другим защитить себя? Одно спасение - пролью-ка слезы. Не разжало-бишь! Я еще не все сказал, еще до донышка твоего не добрался. У тебя на донышке-то не так уж пусто. Куча зависти там лежит. Ты вот с Наткой в обнимочку сидишь, а ведь завидуешь ей - да, завидуешь! И к Юльке в тебе зависть и к Игорю... Каждый чем-то лучше тебя, о каждом ты, как обо мне, наплела бы черт-те что. Добротой прикрываешься, а первая выскочила, когда разрешили,- можно дерьмом облить...
   Вера ткнулась в Наткино плечо, а Юлечка выкрикнула:
   - Гена!
   - Что - Гена?
   - Ты же не ее, ты себя позоришь!
   - Перед кем? Перед вами? Так вы уже опозорили меня, постарались. И ты старалась.
   - Сам хотел, чтоб откровенно обо всем...
   - Откровенно. Разве ложь может быть откровенной?
   - Я говорила, что думала.
   - И я тоже... что думаю.
   - Не надо нам было...
   - Ага, испугалась! Поняла, что я сейчас за тебя возьмусь.
   И без того бледное точеное личико Юлечки стало матовым, нос заострился.
   - Давай, Гена. Не боюсь.
   - Вот ты с любовью лезла недавно...
   - Ты-ы!..
   - А что, не было? Ты просто так говорила: пойдем вместе, Москву возьмем?
   - Как тебе не стыдно!
   - А притворяться любящей не стыдно?
   - Я притворялась?..
   - А разве нет?.. Сперва со слезами, хоть сам рыдай, а через минуту светлячок-себялюбец. Чему верить - слезам твоим чистым или словам?.. И ты... ты же принципиальной себя считаешь, Очень! Только вот тебя, принципиальную, почему-то в классе никто не любил.
   - Как-кой ты!..
   - Хуже тебя? Да?.. Я себялюбивый, а ты?.. Ты не из себялюбия в школе надрывалась? Не ради того, чтоб первой быть, чтоб хвалили на все голоса: ах, удивительная, ах, необыкновенная! Ты не хотела этого, ты возмущалась, когда себялюбие твое ласкали? Да десять лет на голом себялюбии! И на школу сегодня напала - зачем? Опять же себялюбие толкнуло. Лезла, лезла в первые и вдруг увидела - не вытанцовывается, давай обругаю.
   - Как-кой ты!..
   Бледная от унижения Юлечка - осунувшаяся, со вздрагивающими веками, затравленным взглядом.
   Не выдержал Игорь:
   - Совсем свихнулся!
   И Генка качнулся от Юлечки к нему:
   - Старый друг, что ж... посчитаемся.
   Игорь криво усмехнулся:
   - Не до смерти, не до смерти, пожалей.
   Генка с высоты своего роста разглядывал Игоря, сидящего на краешке скамьи бочком, с вызывающим изломом в теле - одно плечо выше другого, крупный нос воинственно торчит.
   - А представь,- сказал Генка,- жалею.
   - Вот это уж и вправду страшно.
   - Нож в спину... Я - тебе?! Надо же придумать такое. А зачем? Вот вопрос.
   Игорь, не меняя неловкой позы, презрительно отмолчался.
   - Да все очень просто: на гениальное человек нацелен. Искренне, искренне о себе думаешь - Цезарь, не меньше!
   - Тебе мешает, что кто-то высоко о себе...
   - Цезарь... А любой Цезарь должен ненавидеть тех, кто в нем сомневается. Голову отрубить, Цезарь, мне не можешь, одно остается навесить что погаже: такой-сякой, нож в спину готов, берегитесь!
   - Ты же ничего плохого за моей спиной обо мне не говорил, дружил и не продавал?
   - Да почему, почему сказать о тебе плохо - преступление? Неужели и в самом деле ты думаешь, что тебя в жизни - только тебя одного! - станут лишь хвалить? И никого не будет талантливей тебя, крупней? Ты самый-рассамый, макушка человечества! Да?
   - Я себя и богом представить могу. Кому это мешает?
   - Тебе, Цезарь! Только тебе! Уже сейчас тебя корчит, что не признают макушкой. А вот если в художественный институт проскочишь, там наверняка посильней тебя, поспособней ребята будут. Наверняка, Цезарь, им и в голову не придет считать тебя макушкой. Как ты это снесешь? Тебе же всюду ножи в спину мерещиться станут. Всюду, всю жизнь! От злобы сгоришь. Будет вместо Цезаря головешка. Ну, разве не жалко тебя?
   Генка нависал над Игорем; тот сидел, вывернувшись в неловком взломе, выставив небритый подбородок.
   - Ловко, Генка... мстишь... за нож в спину...
   - Больно нужно. И незачем. Ты же сам с собою расправишься... Под забором умру... Не знаю, может, и в мягкой постели. Знаю, от чего ты умрешь, Цезарь недоделанный. От злобы!
   Игорь коченел в изломе, блуждал глазами.
   - Ну, спасибо,- сказал он сипло.
   - За что, Цезарь?
   - За то, что предупредил. Честное слово, учту.
   Генка оскалился:
   - Исправишься? Гениальным себя считать перестанешь?
   - Хотя бы.
   - Давно пора. Какой ты, к черту, Цезарь.
   Матовые фонари висели в обложных сияющих облаках листвы, лицо Генки под их сильным, но бесцветным светом, отбрасывающим неверные тени, было бескровно-голубым, кривящиеся губы черными. Изломанно сидящий Игорь перед ним.
   - Рад?! - наконец выдохнул Игорь.
   Генка сильней скривил рот и ничего не ответил.
   - Рад, скотина?!
   И Генка оскалился. Тогда Игорь вскочил, задыхаясь закричал в смеющееся голубое лицо:
   - Я же не палачом, не убийцей мечтал!.. Мешаю! Чем! Кому?!
   Генка скалил отсвечивающие зубы.
   - И ты мечтай! Кто запрещает?! Хоть Цезарем, хоть Наполеоном, хоть Христом-спасителем! Не хочешь! Не можешь! И другие не смей!.. Скотина завистливая!..
   Взлохмаченный носатый Игорь, дергаясь, выплясывал перед долговязым Генкой. Тот слушал и скалил зубы.
   15
   - Дадим себе отчет: о чем мы сейчас мечтаем? Только о том, чтоб лучше готовить учеников? Нет! Готовить лучших людей! Мечтаем усовершенствовать человеческую сущность. А об этом мечтали с незапамятных времен. Можно сказать, мечта рода людского.
   Решников хмыкнул:
   - Гм!.. Не по Сеньке шапка. Задачка не школьного масштаба.
   - Не школьного?.. А разве школа как общественное учреждение - не масштабное явление? Укажите такое место на карте, где бы не было школы. Назовите хоть одного человека, который бы сейчас прошел мимо школы. Кому и заниматься масштабными задачами, как не вездесущей школе с ее миллионной армией учителей.
   - Но ты начал с того, что мы не верим сами себе,- Напомнила Ольга Олеговна Иннокентию Сергеевичу.
   - Не верим потому, что никто из нас не чувствует себя бойцом великой армии, каждый воюет в одиночку. Вот ты, Ольга, завуч школы, много мне можешь помочь?.. Тем более что ты по образованию историк, тогда как я преподаю математику. А много ли помогает мне гороно с его методическим кабинетом? И от областных организаций и от нашего министерства нагоняев да, жду, требований, приказов - да, но только не помощи! Я боец великой просветительной армии, нас миллионы, но я, как и каждый из этих миллионов, один в поле воин. Один!.. Школа - масштабное явление, но я-то этого никогда не чувствую.
   - И кинолентой рассчитываешь объединить нас, одиночек? - спросил с усмешкой Решников.
   - Хотя бы! Если кинолента несет в себе знания и опыт лучших учителей.
   - Если лучших!.. На практике-то мы часто сталкиваемся с иным. Разве не выпускаются сейчас плохие учебники, почему же не быть плохим учебным кинолентам? У этой песенки два конца.
   - Первый паровоз, первый многоверетенный прядильный станок тоже попервоначалу были крайне несовершенными, но вытеснили же они в конце концов ломового извозчика и пряху-надомницу,- спокойно возразил Иннокентий Сергеевич.
   - Эге! Ты, вижу, мечтаешь совершить в педагогике промышленную революцию!
   - Разумеется. А зачем нужна тогда паровая машина, если она не совершит переворота?
   Наступило неловкое молчание.
   Иннокентий Сергеевич сидел, расправив плечи, высоко подняв асимметричное лицо,- над измятой, стянутой рубцами скулой жил, настороженно поблескивал светлый глаз.
   Ольга Олеговна исподтишка приглядывалась из своего угла: двадцать лет, считай, вместе, а не подозревала, что он, Иннокентий, недоволен школой. Один из самых благополучных учителей. Благополучные тяготятся своим благополучием. Юлия Студёнцева тоже была самой благополуч-ной ученицей в школе.
   - Хе-хе,- неожиданно колыхнулся на своем стуле директор Иван Игнатьевич,- чем мы тут занимаемся? В облаках витаем. Мосты воздушные возводим. Хе-хе! Всемирные проблемы, революционные преобразования... А не пора ли нам спуститься на грешную землю, друзья?..
   16
   Игорь выкричался и потух, отвернулся от Генки - руки в карманах, взлохмаченная голова втянута в плечи, одна нога нервно подергивается. Генка, сведя белесые брови, уже без улыбки, хмуро глядел Игорю в затылок.
   Юлечка, не спускавшая с Генки блестящих глаз, снова выдохнула:
   - Н-ну, как-кой, ты... опасный!
   И Генка вскипел:
   - Думали, барашек безобидный, хоть стриги, хоть на куски режь - снесу! Я вам не Сократ Онучин!
   - Старик!.. За что?..
   Генка досадливо повел на Сократа плечом:
   - Тебя всего грязью обложили - отряхнешься да песенку проблеешь.
   - Он взбесился, фратеры!
   Сократ, прижимая к животу гитару, подавленно оглядывался.
   - Что я ему плохого сделал, фратеры?
   Игорь Проухов изучал землю и подергивал коленом.
   Напружиненно поднялась Натка - вскинутая голова, покатые плечи.
   - С меня хватит. Я пошла.
   И Генка рванулся к ней:
   - Нет, стой! Не уйдешь!
   Она надменно повела подбородком в его сторону:
   - Силой удержишь?
   - И силой!
   - Ну попробуй.
   - Бежишь! Боишься! Знаешь, о чем рассказывать буду?
   Натка ужаленно развернулась:
   - Не смей!
   - Ха-ха! Я же трус, не посмею - побоюсь.
   - Генка, не надо.
   - Ха-ха! Мне хочется - и что ты тут сделаешь?!
   - Генка, я прошу...
   - Ага, просишь, а раньше?.. Раньше-то пинала - трус, размазня!
   - Прошу, слышишь?
   - А ты на колени встань - может пожалею.
   - Совсем свихнулся!
   - Да! Да! Свихнулся! Но не сейчас, чуть раньше, когда ты меня. Ты! Хуже всех! Злей всех! Бсех обидней!
   - Очнись, сумасшедший!
   - Очнулся! Всю жизнь как во сне прожил - дружил, любил, уважал. Теперь очнулся!.. Слушайте... Ничего особенного - картина с натуры, моментальный снимочек...
   - Не-го-дяй!
   - Негодяй. Да. Особенно перед тобой. Я же почти два года в твою сторону дышать боялся. Если ты в классе появлялась, я еще не видел тебя, а уже вздрагивал. Негодяй и трус - верно! Даже когда издали на тебя глядел, от страха обмирал, но глядел, глядел... Как ты голову склоня-ешь, как ты плечом поведешь... Я, негодяй, смел думать, что лучше ничего, чище ничего на всём, на всём свете! И ты меня, негодяя, мордой за это, мордой! И вправду, чего тебе жалеть меня.
   - Гена-а...- дрогнувшим голосом. Натка вдруг вся обмякла, словно из нее вынули пружину.- Пошли отсюда. Слышишь, вместе... Хватит, Гена.
   - Ага, будь послушненьким, чтоб потом снова всем: трус, жалок, хоть в какой узелок свяжу... Нет, Натка, теперь не обманешь, ты с головой себя выдала. Красивая, а душа-то змеиная! Как раньше любил, так теперь ненавижу! И лицо твое и тело твое, которое ты мне...
   - За-мол-чи!!!
   - Злись! Злись! Кричи. Мне даже поиграть с тобой хочется... в кошки-мышки. Ну, не буду играть, лучше сразу... Слушайте: это недавно было, после экзаменов по математике...
   - Прошу же! Прошу!
   - ...Пошел я на реку, и, конечно, я, негодяй, шел по бережку и думал... о ней. Я же всегда о ней думал, каждую минуту, как проснусь, так и думаю, думаю, раскисаю... Значит, иду и думаю. И вдруг...
   - Последний раз, Генка! Пожалеешь!
   - Смотрите, снова напугать хочет. Как страшно!.. И вдруг вижу в воде у самого бережка - она...
   - Рассказывай! Рассказывай! Весели! Давай! - закричала Натка, и ее крик отозвался где-то в глубине ночи смятенно-суматошным "вай! вай! вай!".
   - Купается... Из воды только плечи и голова. Меня-то она раньше заметила - смеется...
   - Давай! Давай! Не стесняйся! Вай! вай! айся! - отозвалась ночь.
   - Я же не ждал, я только думал о ней. А потом - я трус... Встал я столбом и рот раскрыл как дурак - ни туда ни сюда, "здравствуй" сказать не могу...
   - О-о-о! - застонала Натка.
   - А она знай себе смеется: уходи, говорит, я голая...
   Натка всхлипнула и схватилась руками за горло - изломанные брови, растянутый гримасой рот, преобразившаяся разом, судорожно-некрасивая.
   - Голая... Это она-то, на которую издалека взглянуть страшно. Уходи!.. Кто другой - не трус, не жалкий слюнтяй - может, ближе бы подошел, тары-бары, стал бы заигрывать. А я не мог. И как тут не послушаться уходи. На улице издалека вижу - вся улица сразу меняется. И я... я задом, задом да за кусты. Там, за кустами, встал, дух перевел и честно отвернулся, чтоб нечаянно как-нибудь, чтоб, значит, взглядом нехорошим... Но уши-то не заткнешь, слышу - вода заплеска-лась, трава зашуршала, значит, вышла из воды... И рядом же, пять шагов до кустика. Она! И холодно мне и жарко...
   Натка медленно опустила от горла руку, низко-низко склонила голову плечи обвалились, спина сгорбилась.
   - Шевелилась она, шевелилась за кустом, и вот... вот слышу: "Оглянись!" Да-а...
   Натка горбилась и каменела, лица не видно, только гладко расчесанные на пробор волосы.