Тендряков Владимир Федорович. Пара гнедых

   Мирон долго копался в конюшне, наконец выскочил наружу - юркий серый заяц, - быстро завел створки ворот, навесил замок, защелкнул его и с ключом, запеченным в коричневом кулаке, с землистым лицом, встрепанной бородой и глазами, что цвелая водица, двинулся на Коробова.
   - Может, возьмешь все-таки деньги? - хрипло спросил он. - Все, что есть, отдам.
   Коробов не сразу ответил, усиленно дышал дымом, сказал раздраженно:
   - Какие твои деньги...
   - Мотри! Станешь просить коней обратно - не выйдет!
   - Чего зря воду толочь. Я же тебе бумагу дал. Твое! Владей! Пока владей, скоро отберут.
   - Костьми лягу.
   - Костьми... - сплюнул Коробов. - По твоим костям пройдут и хруста не услышат... Прощай. Будет круто, не поминай меня лихом.
   - Небось...
   Коробов отбросил папиросу, скользяще глянул в Мирона, сказал почти уважительно:
   - А ты рисковый... Вот не чаешь, в ком смелость найдешь.
   - Вовек не был смелым, - отозвался Мирон.
   Тяжело ступая по ступенькам, Коробов спустился с крыльца и на последней споткнулся - из-за дощатых глухих ворот донеслось тоскующее нежное ржание. На холщовом лице Мирона враждебно зеленели глаза, он сжимал в кулаке ключ.
   - Слышь, об одном прошу... - хрипло заговорил Коробов, - не бей их за-ради Христа, а лаской, лаской... Я их в жизни ни единова не ударил.
   - Мои теперя - лизать буду, уж не сумневайся.
   И еще раз прозвучало тоскующее ржание. Антон Коробов дергающейся походкой вышел со двора, не обратив на нас, мальчишек, никакого внимания.
   Мирон проводил его настороженными рысьими глазами, и его взведенные костлявые плечи обмякли. Он постоял минуту, словно отдыхая, потом встрепенулся, кинулся к стае, прогремел замком, приоткрыв створку, пролез внутрь, закрылся, застучал деревянным засовом, запираясь вместе с конями от нас, от села, от всего мира.
   До сих пор у Мирошки Богаткина самой большой ценностью в хозяйстве было оцинкованное корыто.
   Оцинкованное корыто - вещь, а коробовским коням никто в селе цены дать не мог.
   Презренный металл не осквернил эту небывалую сделку. Наверно, в тот год советский закон еще признавал права за хозяином частной собственности хочешь, продавай, хочешь, так отдавай, хочешь, съешь с кашей. Умирал, но еще не умер совсем нэп, коллективизация только начиналась, новорожденный лозунг "Ликвидировать кулачество как класс!" еще не воспринимался со всей беспощадной буквальностью. Сумел ли бы через месяц Антон Коробов отделаться от своих коней? И принял ли бы через месяц Мирон Богаткин этот бесценный и злой подарок? Жизнь тогда менялась с каждым днем - что было законно на прошлой неделе, становилось преступным сейчас.
   Меня тогда, разумеется, никак не трогали эти вопросы, однако хорошо помню, что почти все село осуждало Мирона:
   - С огнем играет... Икнется ему кисло...
   За полями, где кончается земля, холм, поросший лесом, походил на заснувшего медведя. Каждый вечер садившееся солнце выжигало на его спине дремучую шерсть.
   В последние дни село по вечерам переживало сумасшедший час - висит красная пыль в воздухе, коровы, козы, овцы мечутся по улице, мычание, блеяние, остервенелые бабьи голоса:
   - Марья! Гони ты мою от себя за-ради Христа!
   - Пеструха! Пеструха! Пеструшенька! Сюды, любая, сюды! Мы с тобой нонче здеся живем!
   - У-у, недоделанная! Каждый вечер ей вицей постановляю - все на старое воротит!
   Возвращающаяся после выпасов скотина никак не может внять, что в селе произошло переселение.
   Мужики в этой игре в салки участия не принимают. Они, как всегда, вылезают на крылечки, развязывают кисеты, палят табак. Мой отец тоже утверждается на своем крыльце, тоже вынимает кисет. Я пристраиваюсь у него с одного боку. С другого бока подруливает кто-то из мужиков, тянется к отцовскому кисету, завязывает разговор:
   - Керосину в лавках нету и мыла. Нету спичек. Бабы ловчат, одну спичку вдоль щепают на четыре части...
   - Историю на дыбки подымаем, а ты о спичках скулишь!
   В тот вечер к отцу неожиданно подошел Антон Коробов в светлой куртке с карманами, в светлом картузе на затылке, со светлой улыбочкой в подстриженной бородке.
   - Проститься пришел, Федор Васильевич.
   Отец подвинулся:
   - Садись.
   Над улицей висела красная от заката пыль, бабы гонялись за скотиной, ругались и причитали.
   - Радуйся, Федор Васильевич, нету больше зажиточного земледельца Антона Коробова, есть свободный пролетарий. - Свободный пролетарий протянул отцу надорванную пачку аппетитно толстых папирос "Пушка", отец не заметил их, взялся за свой кисет. - Был я у самого председателя РИКа товарища Смолевича Льва Борисовича. У товарища Смолевича забот полон рот. Ему, к примеру, в этом году нужно устроить сиротский приют, или - по-нынешнему - детдом. Вот я все, что нажил, - все, окроме дома, который ты у меня отобрал, - при самом товарище Смолевиче отдал обществу "Друг детей", получил за это членскую книжку друга, значок с образом Ленина во младенческих годах и еще бумагу, в которой черным по белому прописано, что чист, ничего не утаил, скинул, так сказать, с себя бремя частной собственности.
   - Ловко.
   - Обществу "Друг детей" не понадобилась скотина да справа. Товарищ Смолевич объяснил: молочный и тягловый скот, равно как и сельхозинвентарь, должны остаться в селе, так как вскорости здесь организуется артель. Все в целости, Федор Васильевич: инвентарь, какой был, я оставил при доме, Ваня Акуля теперь над ним хозяин - доглядывайте. Корову женка отвела к бабке Ширяихе, а кони... кони у Мирона.
   - Ловок, но и мы ведь не простаки.
   - И еще по совету товарища Смолевича Льва Борисовича я написал письмо, в котором все как есть от души объяснил, почему я расстаюсь добровольно с презренной частной собственностью. И смею заметить, товарищ Смолевич Лев Борисович назвал мое письмо "пронзительной силы документ"! Он его посылает в газету и требует немедленного напечатания.
   - Та-ак! - протянул мой отец. - Та-ак! Спасибо, что сообщил.
   Коробов вежливенько улыбнулся своей тонкой улыбочкой:
   - Ничего у тебя не получится, Федор Васильевич.
   - И на Смолевича найдем управу!
   - Товарищ Смолевич - ленинец, Федор Васильевич, Ленин тоже навстречу нашему брату шел - нэп утвердил.
   Отец опустил крупную голову, произнес глухо:
   - Ох и скользкий ты враг, Антон! Та глиста, которая изнутри точит.
   Коробов ласково щурился в висок моему отцу и не отвечал.
   Висела над улицей красная пыль, колготились бабы, мычали коровы, за огородом в бурьяне неистово кричал дергач.
   Над уличной неразберихой вознеслось победно-въедливое:
   - С-сы дороги!.. Мы на горе всем буржуям!..
   По самой середине закатно-красной дороги, приседая на длинных, ломких ногах, размахивая длинными, угловатыми руками - ни дать ни взять поднявшийся торчком паук-великан, - вышагивал Ваня Акуля.
   - С-сы дороги! Пр-ролетарий идет! Ги-ге-мон, в душу мать!..
   Лохматая шапка наползала на нос, острокостистый, в цыплячьем пуху подбородок задран, портки коротки, открывают голени, босые ступни гегемона корявы и растоптанны.
   - Нынче я хозяин! Беднея меня нету! Мне нова власть служит!.. Дор-рогу Иван Макарычу!.. Вот она, наша родима нова власть! Федор Васильевич! Товарищ Тенков! Глянь сюды - гигемон пришел!
   Гегемона качало посреди дороги.
   - Новоселье праздную! В честь всех вождей нынче выпил! Да здравствуит!..
   - Где деньги взял? - спросил отец.
   - Кофик... Конфик-ско-вал!.. - Ваня Акуля узрел Коробова. - Мироеду и кровопийцу! Наше вам с заплаточкой!.. От передового класса!..
   - Что продал, передовой класс? - напомнил Коробов вопрос отца.
   - Не жил-лаю буржуем быть! Брезгаю!..
   - Уж не из инвентаря ли что?.. Смотри, Федор Васильевич, растащит он инвентарь, не соберете потом.
   - Крышу я продал!.. Жылезо! Я хоть и первый ныне, но простой... Все живут под деревянными, а я под жылезной - не жил-лаю!
   - Эге! - весело удивился Коробов. - Сколько хоть дали-то?
   - Я простой!.. Ставь четверть - бери жылезо!.. Не жил-лаю!..
   - Кому? - спросил отец.
   - Коней завел! Жылеза захотел! А я презираю!
   - Уж не Богаткину ли Мирону?..
   - Ему! Жылеза захотел! Презираю!
   - Пропал дом, - без особой жалости, пожалуй, даже с торжеством произнес Коробов.
   - Не хочу кулацкого! Хочу бедняком! Потому что честь блюду! Потому что... вышли мы все из народу! Дети семьи трудовой!.. А хошь, повеселю партейного человека?.. И ты, мироед-кровопийца, смотри - разрешаю!..
   И-их, лапти мои
   Скороходики!..
   Ваня Акуля, развесив но сторонам руки-грабли, начал месить черными ногами дорожную пыль.
   Все мы вышли из семьи
   Из народика!
   И давно уже сбежались мои приятели-ребятишки. И бабы бросили загонять коров, и кой-кто из мужиков, кряхтя, сполз с крылечка, подчалил поближе.
   Рожь в версту, овес с оглоблю
   На плеши родилси!
   Я советску власть люблю,
   Не на той женил-си!
   - Федор Васильевич кровь свою проливал, чтоб Ванька, кого за назем считали, во главу... Ги-ге-мон! Мы на горе всем буржуям мировой пожар... Тебя, Тонька Коробов, сковырнули - меня выдвинули! Во как!..
   Коробов расхохотался. Мой отец, пряча лицо, глухо, с угрозой произнес в землю:
   - Ступай, шут, проспись!
   - Иду, Федор Васильевич, иду... Сею менуту!.. Но не спать!.. Не-ет!.. Да здравствует наша родная советска власть!
   Он зашатался вдоль улицы на подламывающихся ногах, развесив длинные руки, неестественно большеголовый от напяленной лохматой шапки, - нескладное насекомое. И к накаленно закатным крышам возносился его голос:
   - Мы на горе всем буржуям!..
   Мой отец сутулил плечи, смотрел в землю. Антон Коробов, ухмыляясь, выуживал из надорванной пачки новую папиросу "Пушка".
   Люди, посмеиваясь, расходились. Мои приятели-ребятишки удрали за развеселым Ваней Акулей. Я не тронулся, не хотел бросать своего отца, почему-то мне было его жаль сейчас.
   - Ох-хо-хо! И вышла из дыма саранча на землю, и дадена была ей власть, кою имеют скорпивоны... - В длинной, до колен, белой рубахе, сам длинный, прямой, бестелесный, но с тяжелым кирпичным черепом, стоял в стороне Санко Овин. - Царем над собою саранча поимела ангела бездны по имени Аваддон... И сказано дале: энто только одно горе, аще два грядет... Ох-хо-хонюшки! Аще два ждите... - Дед Санко постоял, качнулся раз, отдохнул немного, качнулся другой раз, с натугой переставил тяжелый валенок, пошел, опираясь на сучковатую клюку.
   Лиловые сумерки обволакивали село.
   Коробов первым нарушил молчание:
   - "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем..." Когда что-то горит, акулькам весело - уж они, верь, доведут до пепла...
   Отец не ответил, сидел словно каменный.
   - Товарищ Смолевич поумней тебя будет.
   Отец пошевелился и сказал негромко:
   - Акулька много не спалит, а вот ежели б тебе волю дать...
   - Мне б волю дать, я бы... великую Россию досыта накормил.
   - И стал бы царем - на руках носи.
   - Могёт быть.
   По небу разлилось зеленое половодье, в нем стылым серебряным пузырьком висела блеклая звездочка. Село угомонилось, продолжал надрывно кричать дергач - таинственная птица, которую каждый слышит и никто не видит.
   Коробов отбросил папиросу и встал:
   - Прощай, Федор Васильевич. Мы еще усядемся вместе за красный стол... Хотя... ты прям, как дышло, такие не гнутся, да быстро ломаются. За красным столом я уж, верно, с товарищем Смолевичем посижу.
   Коробов легко спрыгнул с крыльца, промаячил в темноте светлым кителем и растаял, но долго еще звучали в тишине прозрачно-звонкие, четкие шажочки. И по сей день я слышу их, и встает перед глазами статная, прямая фигура в летящей походочке - кулак, увильнувший от раскулачивания.
   Отец зябко передернул плечами, тяжело поднялся:
   - Пойдем в дом, Володька... Холодно что-то.
   Шаги стихли. Кричал дергач.
   На другой день по селу разносился громкий стук молотка о железо. Мирон Богаткин, босоногий, острозадый, ползал на карачках по крыше дома Антона Коробова и отдирал купленное у Вани Акули железо.
   На другой стороне улицы стоял досужий люд, задрав головы на залатанный Миронов зад, судил:
   - Неделю как и всего-то цииково корыто у него было.
   - Растет репей.
   - Прополют, нонче долго ли.
   Самого Вани Акули средь досужих не было. Он после вчерашнего веселья отсыпался дома под грохот Миронова молотка. Во дворе на бревнышке, так, чтобы можно было видеть работающего Мирона, сидела серьезная жена Вани Акули, равнодушно лускала тыквенные семечки. Акуленковская ребятня, похожие друг на друга Анька, Манька, Ганька, Панька, тут же толкалась, радовалась вон сколько собралось народу возле их дома! Старший, Иов, был диковат, от людей прятался.
   Кто-то радостно возвестил:
   - Партия сюды идет!
   - Сейчас объяснит Мирошке на пальцах.
   - Эй, Мирон, гость к тебе - встречай!
   Мой отец подошел вплотную к дому, задрал голову и, когда Мирон появился с очередным листом на краю крыши, приказал:
   - Слазь, Мирон!
   Мирон с грохотом сбросил лист, деловито высморкался, вытер черные пальцы о портки, ответил с достоинством:
   - Некогда мне, Федор Васильевич, слазить. Говори уж так.
   - Разговор-то крупный, Мирон, и не для всех.
   - Чего таиться, чай, не за воровство журить меня собрался. Купленное забираю.
   - Детей, дурак, без отца оставишь.
   - Жалеешь!
   - Жалею.
   - Тогда и заступишься.
   - Не смогу заступиться. Ни я, ни кто другой.
   - Слабак, значится. Ну и не путайся. Я, может, денек первым человеком в селе пожить желаю.
   - Сам же недавно кулаков клял, теперь в клятые лезешь.
   - Нынче другое звание мне вышло - не нищеброд.
   - Дом отымем, коней отымем и накажем по закону!
   Мирон распрямился на крыше во весь рост, снова презрительно высморкался. Снизу под оттопыренной рубахой был виден его голый тощий живот.
   - Отымете?.. Эт пожалте. Только помни, Федор, я убью тебя, когда ты руку к моим коням протянешь. Я не Тонька Коробов, я без хитростев... Ничегошеньки не боюсь. - Мирон повернулся спиной, стал на четвереньки и полез наверх.
   В это время из сеней выполз Ваня Акуля, должно быть, проснулся от наступившей после грохота тишины. Без знакомой шапки на голове, с протертым острым темечком, опухший, трупно-зеленый, с затравленно бегающими глазками, он двинулся по двору, мучительно морщась, бережно неся на весу свои дрожащие руки.
   - Ми-иро-он! - плачущим, детски слабеньким голоском позвал он. - Миро-он!
   - Чего тебе? - недовольно отозвался Мирон с высоты.
   - Дай еще на полдиковинки, Мирон.
   - Допрежь надо было торговаться.
   - Ми-ир-он! Жылезо заберу... Полдиковинки, Мироша-а.
   Мирон ожесточенно загремел молотком.
   Ваня Акуля при каждом ударе вздрагивал опухшими губами и щеками, мучительно морщился, глядел на всех просительно увлажненными глазками. А все смеялись, советовали:
   - Лезь на крышу, там ближе к богу.
   - За ногу стяни.
   - Смерть моя, братцы-ы! - стонал Ваня.
   Вместе со всеми визгливо смеялись над отцом Анька, Манька, Ганька, Панька, а со стороны серьезно и невозмутимо поплевывала тыквенной шелухой жена, наблюдала.
   - Федор Васильевич! - Ваня двинулся к моему отцу. - Будь защитником! Ограбил меня Мирошка!.. Я ж ему за дешевку!.. Реквизуй, Федор Васильевич! Он шел на пригибающихся ногах, тянул к отцу длинные трясущиеся руки. А наверху, - под синим небом, гремел железом Мирон. - Фе-е-дор Василь-ич!
   Отец резко повернулся и пошел прочь - тугая широкая спина ссутулена, голова пригнута, почему-то мне опять до боли, до крика стало жаль отца.
   Ваня Акуля проводил его долгим тоскующим взглядом, потоптался, снова обернулся к людям и вдруг с неожиданной силой и страстью заломил над головой руки:
   - Братцы-ы! Смилуйтесь!.. Братцы-ы! Полдиковинки всего... Заставьте изверга миром, войдите в положение!.. Тош-не-хонь-ко! Бра-а-ат-цы!
   Все глядели на него и покатывались, стонали от смеха. Анька, Манька, Ганька, Панька плясали, путаясь в длинных рубахах. Даже невозмутимая жена Вани Акули, не переставая выплевывать тыквенную шелуху, раскисала в улыбочке. Смеялся и я.
   - Бра-ат-цы-ы! Тошне-хонь-ко!
   В небе победно гремел железом Мирон.
   Отец часто стал повторять одну фразу. Сидел на крыльце вечером, слушал дергача, курил, вдруг встряхивался:
   - Что-то тут не продумано.
   Читал после обеда газеты, откладывал их, морщил лоб:
   - Что-то тут не совсем...
   Рассказывал матери об очередном собрании, обрывал себя на полуслове, задумывался:
   - Что-то тут у нас...
   Антон Коробов исчез из села в тот же вечер, сразу же после разговора с отцом. Он уже не слышал, как Мирон гремел железом на крыше его дома. Никто из наших больше не слышал об Антоне Коробове. Отец не сомневался: "Этот устроится... Что червяк в яблоке".
   Во время дождей ободранная крыша коробовского пятистенка пропускала воду, как решето. Ваня Акуля, кляня кулацкие палаты, вместе с ребятишками, верной женой, прихватив квашню - сосуд жизни, перебрался обратно в свою баньку.
   Несколько раз Мирон выезжал на своих конях. Гнедые кони по-прежнему лоснились, словно выкупанные, скупо отливали золотом. Мирон был темен лицом, расхлюстан, размахивая концами вожжей, он пролетал со стукотком из конца в конец - черноногий Илья-громовержец на колеснице. Мой отец ему больше не мешал: "Пусть... пока... Придет время, приведем в чувство".
   Мирону, конечно, передавали эти слова, и он визгливо кричал: "Зоб вырву! Я нонче человек отчаянный!"
   Отцу не довелось приводить в чувство Мирона. Его срочно перепели в другой район на более ответственную работу. Мы уехали из села.
   Но уехали недалеко. На конференциях и областных совещаниях отец встречался с работниками старого района. Никто из них не вспоминал о Мироне Богаткине - шла сплошная коллективизация, раскулачивали и ссылали тысячами.
   Нет, никому он не вырвал зоб, никого он не испугал, иначе вспомнили бы.
   Отобрали ли у Мирона его оцинкованное корыто?..
   Коней-то уж отобрали. Они вместе с брюхастой лошаденкой Петрухи Черного попали в колхозные конюшни... А какие кони были!
   * * *
   Позволю себе, когда это будет возможно, напрямую обращаться к документам. Не хочу и не могу давать развернутого обоснования, они отяжелили бы и занаукообразили мой литературный труд. Самое большее, на что я способен, бросить лишь документальную реплику по ходу дела.
   Итак, первая д о к у м е н т а л ь н а я р е п л и к а.
   По данным "Истории КПСС", изданной Госполитиздатом в 1960 году (стр. 441), с начала 1930 по конец 1932 года было выселено 240757 кулацких семей. Есть основание считать эту цифру сильно заниженной, хотя умиляет ее точность - не 240 тысяч и не 241 тысяча, а именно 240757, ни больше, ни меньше, извольте верить, старались, считали, не закругляли. К слову сказать, и это уже всепланетный рекорд. Крестьянские семьи из пяти человек не считались большими. Помножив на пять указанное число высланных семейств, получаем более миллиона двухсот тысяч человек. До того времени история еще не знала столь массово грандиозных репрессивных кампаний. <По данным специальной проверки комиссии ВЦИК ВКП (б) за 1930 - 1931 годы, была выселена 381 тысяча кулацких семей ("Вопросы истории КПСС", 1975, No 5. стр. 140).>
   Однако неопубликованная инструкция ЦИК и СНК СССР от 4 февраля 1930 года предлагала подвергнуть выселению свыше миллиона кулацких семейств, подразделяя их на три категории.
   Первая. Самые непримиримые, совершающие террористические акты, подбивающие на восстания. Таких предположительно было чуть больше 60 тысяч. Инструкция требовала наказывать их вплоть до расстрела, а членов семей высылать в отдаленные районы.
   Вторая. Кулаки наиболее богатые, но в терроризме не замеченные - около 150 тысяч хозяйств. Выселять с семьями, и подальше.
   Третья. Умеренно богатые кулаки, а значит, и умеренно активные. Нетрудно подсчитать, что к этой категории относилось около 800 тысяч хозяйств. Выселять в места не столь отдаленные - в пределах того района, где проживали, на земли, не занятые колхозами. Следует заметить, что таковых земель неколхозных - при сплошной коллективизации, увы, не оказалось, были лишь земли необжитые на окраинах нашей великой страны.
   Выходит, что высокая инструкция так и не была полностью выполнена? Тогда чем объяснить громкие упреки в перегибах, высказанные самим Сталиным в громогласной статье "Головокружение от успехов"? Их повторяли и другие: например, журнал "Большевик" в 1930 году (No 6, стр. 20) писал, что в одном из сельсоветов некоего Батуринского района постановили раскулачить (а значит, и выслать) тридцать четыре хозяйства, при проверке же выяснилось - существует лишь три действительно кулацких семейства. Пример, показывающий, что инструкция выполнялась в десятикратном размере - за счет ареста середняков и бедняков.
   Уинстон Черчилль в своей книге "The second world war" ("Вторая мировая война") вспоминает о десяти пальцах Сталина, которые тот показал, отвечая ему на вопрос о цене коллективизации. Десять сталинских пальцев могли, видимо, означать десять миллионов раскулаченных - брошенных в тюрьмы, высланных на голодную смерть крестьян разного достатка, мужчин и женщин, стариков и детей.
   Историк Рой Медведев, у которого я позаимствовал здесь основные документальные сведения, приводит и свидетельскую картинку поэтапного крестьянского выселения: "Старый член партии Э. М. Ландау встретил в 1930 году в Сибири один из таких этапов. Зимой в сильный мороз большую группу кулаков с семьями перевозили на подводах на 300 километров в глубь области. Дети кричали и плакали от голода. Один из мужиков, не выдержав крика младенца, сосущего пустую грудь матери, выхватил ребенка из рук жены и разбил ему голову о дерево".
   1969 - 1971