Страница:
Родольф Тёпфер
Антернский перевал
При выходе из долины Шамони первой открывается взору Сервозская долина. Если снег уже исчез с соседних горных вершин, если луга вновь зазеленели, и заходящее солнце золотит окрестные скалы, эта долина, хоть и безлюдная, принимает приветливый вид. Кое-где рассыпаны одинокие хижины, а между ними находится небольшая гостиница, куда я зашел двенадцатого июня под вечер.
Из этой долины можно выйти различными путями. Некоторые идут большою дорогой, что проще всего. Но в те времена я был молод, считал себя завзятым туристом и презирал столь заурядный способ путешествия. Туристу надобны вершины, ущелья, опасности, приключения и всевозможные чудеса. Почему? Такова уж его природа. Как ослу не приходит в голову, что от мельницы до хлебопекарни можно идти не самым коротким, не самым ровным и удобным путем, так и туристу еще труднее представить себе, что от Сервоза до Женевы можно пройти не самой длинной, не самой крутой и скверной дорогой. Коммивояжеры, торговцы сыром, богачи и старые люди рассуждают, как ослы; писатели, художники, англичане и я рассуждали, как туристы.
Вот почему, явившись в Сервозскую гостиницу, я первым делом справился об особенностях здешних гор и переходов. Мне рассказали об Антернском перевале: узкий проход, зажатый между пиками Физа и подножьем Бюэ, трудная тропа, скалистая и голая вершина…
Я сразу увидел, что это именно то, что мне нужно, и решил завтра же пойти на поиски хорошего проводника. К несчастью, их не было во всей округе, и мне смогли указать лишь на охотника за сернами, способного, как говорили, заменить проводника. Но случилось так, что этого человека уже нанял английский турист, пожелавший отправиться в Сикст той же дорогой, что и я.
Я видел этого туриста: он сидел на пороге гостиницы, когда я туда входил. Это был джентльмен с благообразной внешностью, аккуратно и даже изысканно одетый, с очень изящными манерами, ибо он не ответил мне на поклон, когда я прошел мимо него. У благовоспитанных англичан это является признаком хорошего тона и светской привычки. Все же, когда я узнал, что единственного человека, который смог бы провести меня через Антернский перевал, нанял этот турист, я подошел к нему, очень желая уговорить его, чтобы он разрешил мне составить ему компанию, с условием, что я наполовину оплачу охотника за сернами.
Англичанин сидел, повернувшись лицом к Монблану, но впрочем на него не смотрел. Он зевал; в знак расположения зевнул и я, после чего счел нужным выждать несколько минут, чтобы дать милорду время освоиться с моей особой. Когда я почувствовал себя так, словно меня познакомили с ним, вернее представили ему, и момент показался мне подходящим, я ни к кому не обращаясь, вполголоса сказал: «Чудесно! Великолепное зрелище!»
Ни звука, ни движения в ответ. Я подошел поближе. «Сударь, – как можно учтивее обратился я к нему, – вы, конечно, прибыли из Шамони?
– Дау!
– Я тоже вышел оттуда сегодня утром».
Англичанин зевнул второй раз.
«Я не имел удовольствия встретить вас по дороге, сударь! Вы, наверное, прошли через Бальмский перевал?
– Ноу!
– Может быть через Прарион?
– Ноу!
– Вчера я перешел через Тет-Нуар, а завтра собираюсь отправиться через Антернский перевал, если найду проводника. Говорят, вам это удалось?
– Дау!…»
«Дау! Ноу! Черт бы побрал тебя, глупая скотина!» – выбранился я про себя. Потом, решив не медлить дальше, я спросил напрямик: «Не будет ли нескромно с моей стороны, сударь, если за неимением своего проводника, я попрошу у вас разрешения присоединиться к вам, оплатив наполовину вашего охотника за сернами?
– Дау, будет нешкромна!
– В таком случае, я не настаиваю», – ответил я и удалился в полном восторге от интересной беседы.
В путешествии порой выдается чудесный вечерний час, когда медленно бредешь наугад по пустынной и нехоженной местности, беззаботно любуясь пейзажем, изредка перекидываясь словом со случайным прохожим, а потом, почувствовав разыгравшийся во время ходьбы аппетит, вспоминаешь об ужине, который уже ждет тебя, чтобы утолить, твой голод.
Прогуливаясь таким образом, я поднялся на усеянную обломками камней скалу, которую здесь называют «горой Сен-Мишель». На скале щипали траву две козы; увидев меня, они убежали; оставшись хозяином положения, я присел под двумя молодыми деревцами, которые там росли.
Обстановка, однако, вряд ли сулила мне приключение. Не жди ничего такого, читатель, прошу тебя! Я там сидел, только и всего. Но, поверь мне, сидеть в таком месте и в такой час, это уже очень много! Долина тонула во мгле, но с той стороны, где она открывалась на Монблан, лился ослепительный свет. Он играл красками, озаряя ледники этой величавой вершины, и ее зубчатые края необычайно красиво выделялись на темной синеве неба. Солнце садилось, и свет мало-помалу покидал ледяные плато и бездонные пропасти. С последним солнечным лучом исчез из виду и последний горный пик; казалось, что жизнь отлетела от природы. Но тут все органы чувств, очарованные и скованные до этой минуты волшебною силой гор, начали пробуждаться, смутно вспоминая долину: щека ощутила свежее дуновение ветерка, ухо услышало шум реки, а ум спустился с высот созерцания до мысли об ужине.
За козами пришел пастух. Обратно мы возвращались с ним вместе. Добрый малый кое-что знал об Антерн-ском перевале, и я бы, конечно, предложил ему завтра быть моим проводником, если б не заметил, что он до крайности труслив. «Простые люди, еще так сяк, но господа, нет! Снег наверху еще очень глубокий. Не прошло и недели, как у Пьера там пропали две свиньи и жена тоже. Она их гнала с ярмарки в Самуане. Да свиньи какие откормленные! Хоть бы она продала их, по крайности деньги были бы целы! Нет, в июне там идти плохо!»
Ссылаясь на «Путеводитель», который был у меня в руках, я стал доказывать пастуху, что путь этот, напротив, очень легок, потому что Антернский перевал лежит на высоте 7086 футов над уровнем моря, тогда как линия вечных снегов находится на высоте 7812 футов. Но я не был уверен, что мои доводы убедили его, поэтому я вынул карандаш и тут же на обложке моего «Путеводителя» победоносно произвел вычитание, наглядно показавшее, что начиная от перевала, остается еще 726 футов голых скал, следовательно, там нет ни льда, ни снега!
«Ma s'y fias» [1], – сказал он на своем наречии. – Я в ваших цифрах не смыслю, а вот слушайте-ка! Два года назад, в этом самом июне месяце там остался один англичанин. Сын. Я видел его отца: он был в трауре и плакал. Мы устроили ему угощение у Рено: перед ним положили сушеные орехи, мясо, пирожки, а он ни к чему не притронулся. Ему нужен был только сын. Через тридцать шесть часов ему доставили сына, да только мертвого».
Мне стало ясно, что в голове у пастуха путаница: ведь не мог же мой «Путеводитель» ошибаться, да и вычитание, которое я произвел, не вызывало сомнений. Кроме того, меня немного манила к себе опасность, и если допустить, что пастух, склонный, как и все робкие умы, к преувеличениям, в чем-то все же был прав, то получалось, что среди всех прочих перевалов именно Антернский был для меня самым привлекательным. Итак, я не отказался от своего намерения пуститься в дорогу без проводника, – ибо у меня его не было, – зато с моим замечательным «Путеводителем». Оставалось только поспевать за англичанином, чтобы издали идти по его следам.
Когда я возвратился в отель, ужин был уже подан. Для меня накрыли маленький столик; немного поодаль за своим столиком сидел англичанин в обществе молодой девицы, его дочери, которую я раньше не видел. Она была свежа, как маков цвет, и очень хороша собой; но в ее манере держаться было заметно сочетание грации с чопорностью, что весьма часто встречается у молодых англичанок аристократического круга. Так как я знаю английский язык, я бы мог, не принимая участия в ее беседе с отцом, извлечь для себя кое-что полезное; но беседа их ограничивалась обменом односложными словами, выражавшими высокомерное презрение ко всему, что касалось услуживающей им челяди, качества блюд и сомнительной чистоты посуды. Однако выбор блюд, заказанных англичанами, показался мне очень странным. Дочь велела подать ей большой величины бифштекс и даже соблаговолила приоткрыть хорошенькие губки для нескольких глотков вина, которое я почитал обязательной принадлежностью трапезы туриста. В это время милорд хлопотал над приготовлением чая, который составлял весь его ужин. Он производил эту операцию с величайшей тщательностью и с той серьезною важностью, какую вкладывает в это занятие каждый англичанин из порядочного общества. И хотя вся гостиница была на ногах, и слуги были готовы разбиться в лепешку, чтобы чай получился отличный, милорд принимал их усердие со сдержанной яростью, столь характерной для многих знатных англичан, когда они находятся в путешествии, в гостинице и вообще на континенте.
К концу ужина вошел проводник. «Эй, эй! вот что я скажу вам, сударь! Выйти надобно утром пораньше. Я только что посмотрел, какая будет погода: к полудню может начаться ураган, и на перевале нам придется худо. Там всегда много снега. И даже на зонтик мамзель надежда плохая!»
Столь развязная манера выражаться явно покоробила милорда. Прежде, чем ответить, он начал с дочерью разговор на английском языке. Для ясности я воспроизведу этот разговор на том особом жаргоне, которым пользуются англичане, когда они изъясняются между собой по-французски.
Милорд дочери: Эта проводника отчэн дерзки.
– Он мне казался глупый. Скажите ему, что я не хотел отпраавиться раньше, чем на небе не было ни одна туча».
Милорд проводнику: Я не хотел отпраавиться раньше, чем на небе не было ни одна туча.
– А вот и нет! – возразил проводник. – Я предупреждаю вас: с раннего утра обязательно будут тучи. И все ж таки выходить надо пораньше. Положитесь на меня! я знаю здешнюю погоду и здешние дороги.
Милорд дочери: Эта плут. Проводнику: Я сказал вам, что хотел отпраавиться не раньше, чем на небе не было ни одна туча.
– Как хотите, дело ваше! Спорю, что небо очистится только к девяти! Если только в девять выйдем, а в полдень может быть гроза, нас там как раз и захватит и занесет снегом. А вот если выйти пораньше, так к полудню мы уже будем в Сиксте, и пусть себе бушует!
Милорд дочери: Эта плут. Понимаешь, Клара? Он знала, что завтра была плохая погода и хотела повести нас рано утром, потому что позже есть дождь и он ничего не заработает.
– Я тоже так думал.
– Эти люди все ужасные воры.
– Все. Прикажите ему слушался вас. Вот он и попался.
Милорд проводнику: Друг мой, я хорошо понимал ваша хитрость! Я хотел отпраавиться не раньше, чем на небо не было ни одна туча» как на эта plate. How do you say plate. Clara? [2]
Клара: Тарелка.
– … как на эта тарелка… Поняли?
– Как не понять! но только это большая глупость. Послушайте, дайте-ка я приведу Пьера. Он вам расскажет, он на этом пару свиней потерял…
– Я вам запрещал приводить сюда свиней…
– Но это затем, сударь, чтобы вы увидели…
– Я вам запрещал!
– Как хотите.
– Я вам запрещал, черти вас побери!»
Проводник ушел, так что я, вопреки своему обыкновению, не смог накануне установить час своего выхода из гостиницы. Я был склонен согласиться с мнением проводника, но, не имея права голоса в этом совещании, вынужден был соединить свою судьбу с судьбой милорда. Приняв такое решение, я пошел спать.
У проводников свои представления о приличиях. Несмотря на строгий запрет, он явился в гостиницу на рассвете, поднял шум и разбудил милорда, требуя, чтобы тот поторопился в дорогу. Оскорбленный до глубины души такой бесцеремонностью, нарушившей его сон, милорд вскочил с постели, высунул нос в окно, и увидев все небо в тучах, пришел в негодование.
«Вы, сударь, плут! – кричал он проводнику из-за закрытой двери. – Я понимал ваша хитрость! Я понимал!… я еще раз заявлял, что я не пошел, пока на всей небосводе не будет ни одна туча!… Убирайтесь! Сию минуту! Сейчас!…»
Проводник, громко ворча, удалился, не совсем понимая причину такой немилости. Однако его метеорологические предсказания не замедлили оправдаться. Только в восемь утра солнечные лучи, пробившись сквозь облачную завесу, плывшую над долиной, рассеяли поредевший туман, и дневное светило сразу засияло на совершенно чистом небе. Тогда лишь милорд и его дочь решились, наконец, двинуться в путь и сели верхом на оседланных и взнузданных мулов, которые более двух часов поджидали их у гостиницы в обществе проводника. Третий мул вез их чемоданы в Сикст более короткой и легкой дорогой. Минут через двадцать, вскинув на спину небольшой вещевой мешок, я отправился пешком по следам англичан.
Гора, на которую мы взбирались, очень живописна и приковывает к себе взор. До половины высоты ее крутые склоны одеты великолепным лесом. Сначала идут ореховые деревья, потом буки – вперемежку с елями, еще выше виднеются стройные серебристые стволы берез, увенчанные трепещущей листвой, и наконец показывается скалистая стена Физа. Устремленные к облакам скалы, все более грозные и высокие по мере того как к ним приближаешься, тянутся длинной цепью в сторону Салланша, где они кончаются величественным пиком Варана. Эти скалы, подточенные ветрами и подмытые водами, образованы многочисленными обвалами, последний из которых произошел в прошлом веке. Вот почему горная гряда, где ныне леса чередуются с веселыми пастбищами, укрывает в своих недрах останки людей, развалины хижин и целых поселений. Время от времени на Физ карабкаются отважные охотники. Они говорят, что на этой суровой вершине расположено темное глубокое озеро, о котором в здешних местах рассказывают всякие чудеса.
Последняя деревня, которую оставляют позади при восхождении из Сервозской долины, называется Гора. Я был потрясен унылым видом этого маленького поселка, где не встретил ни людей, ни животных. Я остановился у источника, но и там не было никого, кто бы мог объяснить мне причину такого глубокого запустения. Впрочем, если бы мне удалось удовлетворить свое любопытство, я бы испытал чувство гнетущей печали. И действительно: когда мы на другой день пришли в Бонневиль, проводник указал пальцем на тюрьму, где были заключены все несчастные жители злополучной деревни.
Это мрачная история. Деревушка Гора была не хуже других селений, расположенных в долине. Благодаря трудолюбию и простоте нравов, здесь, как и в остальных деревнях, царили порядок и скромное благополучие; поколения сменялись поколениями, жившими в безвестности, но в мире и согласии. Однако после наполеоновских войн некоторые жители деревни, вернувшись к своим очагам, принесли с собой привычку к праздности и пьянству. Они рассказывали, что в иных краях не почитают церковь и высмеивают священников; они уверяли, что савояры в чести у жителей Парижа [3], и что там, не обременяя себя тяжелой работой, можно за короткое время скопить порядочную сумму. В конце концов многие, соблазнившись этими рассказами, покинули родину с тем, чтобы вернуться домой через несколько лет. Они привезли с собой много денег, но также и неизвестные их землякам пороки: постыдное распутство и потребность в пьяных кутежах. Пренебрежение к старинным заветам, презрение к деревенскому обиходу и религиозным обрядам еще раньше подготовили для этого подходящую почву. Разложение нравов пустило глубокие корни и зашло так далеко, что проникло во все домашние очаги. Невоздержанность, болезни, бедность, подобно язвам, разъедали тело и душу некогда здоровых и зажиточных семейств. Прошло не так много лет, и члены этого небольшого общества, – разрушенного отсутствием порядка и труда, – связанные между собой лишь пороками и нуждой, составили мерзкий заговор против собственности соседних общин. Они угоняли чужой скот, оспаривали документы, утверждавшие чужие права, притязали на чужие земельные участки; представ перед судом, они сговорились давать ложные показания и выиграли дело. Однако этим преступлениям был положен конец: отцов и матерей бросили в тюрьмы, а дети, – осиротевшие, опозоренные, рассеявшиеся в разные стороны, – познали горечь нищеты, прося подаяния под окнами деревенских хижин и на панели больших городов.
К счастью я ничего об этом не знал. Сидя у источника, я любовался кристальным блеском водяных струй и белоснежной пеной. Я полагал, что добрые люди, которых не было видно ни у ворот их домов, ни во дворах у сараев, работают в лесу или же пасут на лугах свои стада. Можно ли было вообразить, что в этих отдаленных местах, в благодатной тени этих деревьев живет племя, зараженное тем же тлетворным духом, что и население больших городов? Можно ли было оказаться в сердце альпийских гор и не верить в ту полную очарования беспорочную жизнь, которую здесь ищут, можно ли было не верить, что именно здесь ее неприкосновенное убежище? Несмотря на столько погибших надежд, эта иллюзия беспрестанно возрождается в душе жителей городов; великая природа волнует нас, безмолвие гор говорит с нами; здесь наше сердце ширится, очищается и, словно вернувшись к своей первозданной чистоте, уже не постигает, что существуют пороки, зло; гнусные страсти и во всем готово видеть ту же пленительную чистоту.
Я испытал это чувство во всей его полноте, и оно становилось тем сильнее, чем выше я поднимался. Но вот, часам к одиннадцати над ущельями начали собираться тучи. Монблан окутался густой пеленой, черные гребни вершины еще резче выступили на этом тусклом белесом фоне, с юга подул порывистый холодный ветер. Я припомнил предсказания проводника, но лишь для того, чтобы посмеяться над почтенным милордом, который побоялся попасть в воображаемую ловушку и сам себе расставил настоящие сети. Временами, когда лесная поросль редела, а тропинка поднималась более круто, я видел над моей головой обоих мулов. Милорд и его дочь молча продвигались вперед, как вдруг проводник, который вел под уздцы мула юной мисс, остановился, чтобы ей что-то показать, из чего воспоследовало нечто вроде перепалки.
Надобно сказать, что все проводники в этом месте показывают путешественникам пятно цвета ржавчины, которое виднеется на большой высоте на отвесной стене Физа. Они называют его «Человеком Физа», и уверяют, будто это пятно имеет форму желтых штанов. Выступы соседних скал, дополняя эту картину, образуют фигуру некоего гиганта. Вот на эту достопримечательность проводник и указывал пальцем юной мисс; но, чтобы она могла лучше разглядеть очертания человеческой фигуры, проводник прежде всего обратил ее внимание на штаны. Известно, что для английских ушей это слово звучит неприлично, поэтому лицо молодой особы выразило крайнюю степень стыдливости, а на лице милорда появилось выражение весьма комического негодования. «Смотрите выше, налево, – повторял проводник, – вон там желтые штаны!
– Я запрещал вам, проводник, говорил это слово!
– Разве вы не видите, сударь? Смотрите на конец моей палки… вон желтые штаны!»
Тут юная мисс еще больше застыдилась, а милорд, возмущенный настойчивостью проводника, закричал: «Вы нечистая человека, сударь! Я сказал не произносить это грязное слово. Я платил вам, вы должны слушал меня!» (К дочери): Пришпорь мула, Клара!»
Караван снова двинулся в путь. Простой охотник за сернами, случайно ставший проводником, не был знаком, в отличие от своих товарищей из Шамони, с обычаями и нравами английских туристов, и все меньше понимал, с кем он имеет дело. Но так как его в сущности интересовал лишь заработок, он не настаивал и, вытащив из кармана огромную трубку, набитую табаком, всунул ее в рот и начал высекать из кремня огонь…
Клара милорду: О ужасный вонь! Эта парень хотел курить трубка!
Милорд Кларе: Я не знал больше такой несносный человек! (Проводнику): Я запрещал вам курить, проводник! мой дочь не выносит вонь!…
– Это не вонь, а хороший табак, очень даже хороший табак!
– Это плохой вонь, я запрещал вам!
– Ладно! Я пойду сзади, мул привычный…
Клара: О, о!… не оставлять мула!
Милорд: Не оставлять! Ой! What fellow we have there! [4] Я запрещал вам курить. Если вы курить, я отказался абсолютно вам платить!
– Ну, хорошо! пусть будет по вашему… Лучше, право, гнать скотину на ярмарку, – сказал проводник, пряча трубку в карман. – Вперед, – добавил он. – Погода портится. Нам надо еще пройти по снегу…»
В самом деле, небо снова заволокло тучами; все вершины гор скрылись, ветер усилился и вихрем гнал пыль из ущелий. Мы поднимались уже почти три часа, но до перевала было еще далеко. В то время, когда мы достигли скалистой стены Физа, мы оставили за собой последние следы растительности. Теперь же, когда мы обогнули скалы, они заслонили от нас вид на Сервозскую долину. Панорама совершенно изменилась: слева – отвесные скалы, справа – обледенелые камни у подножья Бюэ. Вокруг нас простиралась пустынная унылая местность: однообразие ее кое-где нарушали лишь белые пятна наметенных ветром снежных сугробов. С каждым мгновением их становилось все больше и больше; скоро они слились в сплошную пелену.
Милорд Кларе: Я имел подозрение, что этот чудак не знать верную дорогу.
– Я тоже, – ответила Клара с обеспокоенным видом.
Милорд: Вы повел нас плохой дорогой, проводник?
– Пошли! Пока еще не на что жаловаться! То ли еще будет наверху. Вперед! вперед!
Клара милорду: О, я очень боялся, отец!
– Вперед! вперед! Вы вчера не хотели меня слушать; теперь надо подумать, как нам выпутаться из беды.
– Я хочу вернулся! непременно вернулся! – закричала испуганная мисс.
– Невозможно, мамзель! Но, конечно было бы лучше, если бы мы сейчас уже перевалили на ту сторону.
– Остановите мула, проводник, остановите мула! – сказал милорд. Сильно озабоченный проводник не обратил внимание на этот приказ – Остановите! – повторяла юная мисс. – Остановите! – повторял милорд. – Сию минута, сию минута!»
Проводник оглянулся назад, и не останавливаясь, не отвечая, стал внимательно всматриваться в небо. «Плохо дело», – сказал он. Потом вдруг придержал мулов и прибавил: «Сударь и мамзель, надо слезть с мулов!»
– Слезть! – закричали оба в один голос.
– Да и побыстрее! Вернуться никак нельзя. Ураган вот-вот ударит нам в спину: он мчится к нам со страшной быстротой. У нас есть только один выход. Перевал еще очень далеко, нам до него живыми не добраться. Надо взять влево и вскарабкаться на этот откос. Мы сократим дорогу, а когда будем по ту сторону, укроемся от ветра. Сойдите! Мулы сами найдут до рогу! Ну, сойдите же!»
Хладнокровие проводника внушило уважение милорду, но слова – сильно обеспокоили. Он молча сошел с мула. Тут я приблизился к ним. Юная мисс вся дрожала. Не спрашивая разрешения, я помог ей спуститься с мула и сказал несколько ободряющих слов. Когда отец увидел, как ее нежные ножки погрузились в глубокий снег, его лицо выразило испуг. «Послушайте, – сказал я проводнику, который торопливо привязывал стремена к седлам, – вы сумеете нас выручить. Мне хвалили вашу смелость и вашу силу. Вас зовут Фелисаз, вы самый искусный охотник в долине. Мы вверяем вам наши жизни». Затем, повернувшись к милорду, я продолжал: «Не бойтесь, сударь! Я тоже не новичок в горах. Вместе с этим славным малым я буду поддерживать вашу дочь, если у нее не хватит сил.
– Благодарю вас», – машинально сказал он, поглощенный своею тревогой.
Я не был так взволнован, как англичанин, но обеспокоен не меньше его. Мне пришли на память слова пастуха, которые я накануне пропустил мимо ушей; сегодня, однако, я уже понял как велика опасность нашего положения. Пастух не поскупился на подробности, рассказав при каких обстоятельствах погибли молодой англичанин и жена Пьера. Мне почудилось, что я вижу эту картину во всей ее ужасающей правде. Несчастная женщина дошла со своими свиньями до перевала, когда разразился ураган. У нее не достало сил, чтобы убежать, и ее унесло ветром. В здешних местах ураган так бушует, врываясь в глубину узких ущелий, что приводит в движение громадные снежные массы, и они словно саваном накрывают решительно все, на что обрушился его неистовый гнев. Вот такой же ураган поднимался за нашей спиной. Возникнув, возможно, где-то в долине, он, казалось, собирался вот-вот нас догнать. Первым заметил эту угрозу наш проводник и уже не сводил глаз с кружившегося сблака – этого предвестника бури. Предугадав направление ветра, зорко следя за расстоянием, отделявшим от нас ураган, он мгновенно нашел столь же скорый, сколь и верный путь к спасению – взобраться, как можно проворнее на откос, который он нам уже показал.
Мы поспешили туда. Мулы, почуяв свободу, быстро побежали, высоко подняв головы и раздувая ноздри. Повинуясь инстинкту, они покинули тропу, которая нас сюда привела, и устремились налево – подальше от приближавшегося смерча, а затем углубились в темное ущелье, где мы их тотчас потеряли из вида. «Вперед! Скорее!» – беспрестанно кричал проводник. Но склон был так крут, что не будь снега, сгрудившегося у нас под ногами, вряд ли и самый ловкий охотник смог бы на нем устоять. Однако даже и по снегу мы едва двигались, и настойчивые призывы проводника скорее обескураживали нас, чем ободряли. Молодая мисс, подавляя в себе страх, чтобы еще больше не напугать встревоженного отца, делала неслыханные усилия, поднимаясь по откосу. Но силы ее истощились; выказав естественное смущение, она все-таки приняла мою руку, и скоро вовсе повисла на мне, так что я вынужден был не столько поддерживать, сколько почти нести ее. Я сам изнемогал от усталости, и каждую минуту думал, что уже не смогу ступить ни шагу, и только мысль о крайней опасности, которой подвергалась эта девушка, придавала мне мужество и заставляла идти дальше. Наконец, мисс уже была наверху. Мы ее там оставили, потому что ее отец тоже нуждался в помощи.
Из этой долины можно выйти различными путями. Некоторые идут большою дорогой, что проще всего. Но в те времена я был молод, считал себя завзятым туристом и презирал столь заурядный способ путешествия. Туристу надобны вершины, ущелья, опасности, приключения и всевозможные чудеса. Почему? Такова уж его природа. Как ослу не приходит в голову, что от мельницы до хлебопекарни можно идти не самым коротким, не самым ровным и удобным путем, так и туристу еще труднее представить себе, что от Сервоза до Женевы можно пройти не самой длинной, не самой крутой и скверной дорогой. Коммивояжеры, торговцы сыром, богачи и старые люди рассуждают, как ослы; писатели, художники, англичане и я рассуждали, как туристы.
Вот почему, явившись в Сервозскую гостиницу, я первым делом справился об особенностях здешних гор и переходов. Мне рассказали об Антернском перевале: узкий проход, зажатый между пиками Физа и подножьем Бюэ, трудная тропа, скалистая и голая вершина…
Я сразу увидел, что это именно то, что мне нужно, и решил завтра же пойти на поиски хорошего проводника. К несчастью, их не было во всей округе, и мне смогли указать лишь на охотника за сернами, способного, как говорили, заменить проводника. Но случилось так, что этого человека уже нанял английский турист, пожелавший отправиться в Сикст той же дорогой, что и я.
Я видел этого туриста: он сидел на пороге гостиницы, когда я туда входил. Это был джентльмен с благообразной внешностью, аккуратно и даже изысканно одетый, с очень изящными манерами, ибо он не ответил мне на поклон, когда я прошел мимо него. У благовоспитанных англичан это является признаком хорошего тона и светской привычки. Все же, когда я узнал, что единственного человека, который смог бы провести меня через Антернский перевал, нанял этот турист, я подошел к нему, очень желая уговорить его, чтобы он разрешил мне составить ему компанию, с условием, что я наполовину оплачу охотника за сернами.
Англичанин сидел, повернувшись лицом к Монблану, но впрочем на него не смотрел. Он зевал; в знак расположения зевнул и я, после чего счел нужным выждать несколько минут, чтобы дать милорду время освоиться с моей особой. Когда я почувствовал себя так, словно меня познакомили с ним, вернее представили ему, и момент показался мне подходящим, я ни к кому не обращаясь, вполголоса сказал: «Чудесно! Великолепное зрелище!»
Ни звука, ни движения в ответ. Я подошел поближе. «Сударь, – как можно учтивее обратился я к нему, – вы, конечно, прибыли из Шамони?
– Дау!
– Я тоже вышел оттуда сегодня утром».
Англичанин зевнул второй раз.
«Я не имел удовольствия встретить вас по дороге, сударь! Вы, наверное, прошли через Бальмский перевал?
– Ноу!
– Может быть через Прарион?
– Ноу!
– Вчера я перешел через Тет-Нуар, а завтра собираюсь отправиться через Антернский перевал, если найду проводника. Говорят, вам это удалось?
– Дау!…»
«Дау! Ноу! Черт бы побрал тебя, глупая скотина!» – выбранился я про себя. Потом, решив не медлить дальше, я спросил напрямик: «Не будет ли нескромно с моей стороны, сударь, если за неимением своего проводника, я попрошу у вас разрешения присоединиться к вам, оплатив наполовину вашего охотника за сернами?
– Дау, будет нешкромна!
– В таком случае, я не настаиваю», – ответил я и удалился в полном восторге от интересной беседы.
В путешествии порой выдается чудесный вечерний час, когда медленно бредешь наугад по пустынной и нехоженной местности, беззаботно любуясь пейзажем, изредка перекидываясь словом со случайным прохожим, а потом, почувствовав разыгравшийся во время ходьбы аппетит, вспоминаешь об ужине, который уже ждет тебя, чтобы утолить, твой голод.
Прогуливаясь таким образом, я поднялся на усеянную обломками камней скалу, которую здесь называют «горой Сен-Мишель». На скале щипали траву две козы; увидев меня, они убежали; оставшись хозяином положения, я присел под двумя молодыми деревцами, которые там росли.
Обстановка, однако, вряд ли сулила мне приключение. Не жди ничего такого, читатель, прошу тебя! Я там сидел, только и всего. Но, поверь мне, сидеть в таком месте и в такой час, это уже очень много! Долина тонула во мгле, но с той стороны, где она открывалась на Монблан, лился ослепительный свет. Он играл красками, озаряя ледники этой величавой вершины, и ее зубчатые края необычайно красиво выделялись на темной синеве неба. Солнце садилось, и свет мало-помалу покидал ледяные плато и бездонные пропасти. С последним солнечным лучом исчез из виду и последний горный пик; казалось, что жизнь отлетела от природы. Но тут все органы чувств, очарованные и скованные до этой минуты волшебною силой гор, начали пробуждаться, смутно вспоминая долину: щека ощутила свежее дуновение ветерка, ухо услышало шум реки, а ум спустился с высот созерцания до мысли об ужине.
За козами пришел пастух. Обратно мы возвращались с ним вместе. Добрый малый кое-что знал об Антерн-ском перевале, и я бы, конечно, предложил ему завтра быть моим проводником, если б не заметил, что он до крайности труслив. «Простые люди, еще так сяк, но господа, нет! Снег наверху еще очень глубокий. Не прошло и недели, как у Пьера там пропали две свиньи и жена тоже. Она их гнала с ярмарки в Самуане. Да свиньи какие откормленные! Хоть бы она продала их, по крайности деньги были бы целы! Нет, в июне там идти плохо!»
Ссылаясь на «Путеводитель», который был у меня в руках, я стал доказывать пастуху, что путь этот, напротив, очень легок, потому что Антернский перевал лежит на высоте 7086 футов над уровнем моря, тогда как линия вечных снегов находится на высоте 7812 футов. Но я не был уверен, что мои доводы убедили его, поэтому я вынул карандаш и тут же на обложке моего «Путеводителя» победоносно произвел вычитание, наглядно показавшее, что начиная от перевала, остается еще 726 футов голых скал, следовательно, там нет ни льда, ни снега!
«Ma s'y fias» [1], – сказал он на своем наречии. – Я в ваших цифрах не смыслю, а вот слушайте-ка! Два года назад, в этом самом июне месяце там остался один англичанин. Сын. Я видел его отца: он был в трауре и плакал. Мы устроили ему угощение у Рено: перед ним положили сушеные орехи, мясо, пирожки, а он ни к чему не притронулся. Ему нужен был только сын. Через тридцать шесть часов ему доставили сына, да только мертвого».
Мне стало ясно, что в голове у пастуха путаница: ведь не мог же мой «Путеводитель» ошибаться, да и вычитание, которое я произвел, не вызывало сомнений. Кроме того, меня немного манила к себе опасность, и если допустить, что пастух, склонный, как и все робкие умы, к преувеличениям, в чем-то все же был прав, то получалось, что среди всех прочих перевалов именно Антернский был для меня самым привлекательным. Итак, я не отказался от своего намерения пуститься в дорогу без проводника, – ибо у меня его не было, – зато с моим замечательным «Путеводителем». Оставалось только поспевать за англичанином, чтобы издали идти по его следам.
Когда я возвратился в отель, ужин был уже подан. Для меня накрыли маленький столик; немного поодаль за своим столиком сидел англичанин в обществе молодой девицы, его дочери, которую я раньше не видел. Она была свежа, как маков цвет, и очень хороша собой; но в ее манере держаться было заметно сочетание грации с чопорностью, что весьма часто встречается у молодых англичанок аристократического круга. Так как я знаю английский язык, я бы мог, не принимая участия в ее беседе с отцом, извлечь для себя кое-что полезное; но беседа их ограничивалась обменом односложными словами, выражавшими высокомерное презрение ко всему, что касалось услуживающей им челяди, качества блюд и сомнительной чистоты посуды. Однако выбор блюд, заказанных англичанами, показался мне очень странным. Дочь велела подать ей большой величины бифштекс и даже соблаговолила приоткрыть хорошенькие губки для нескольких глотков вина, которое я почитал обязательной принадлежностью трапезы туриста. В это время милорд хлопотал над приготовлением чая, который составлял весь его ужин. Он производил эту операцию с величайшей тщательностью и с той серьезною важностью, какую вкладывает в это занятие каждый англичанин из порядочного общества. И хотя вся гостиница была на ногах, и слуги были готовы разбиться в лепешку, чтобы чай получился отличный, милорд принимал их усердие со сдержанной яростью, столь характерной для многих знатных англичан, когда они находятся в путешествии, в гостинице и вообще на континенте.
К концу ужина вошел проводник. «Эй, эй! вот что я скажу вам, сударь! Выйти надобно утром пораньше. Я только что посмотрел, какая будет погода: к полудню может начаться ураган, и на перевале нам придется худо. Там всегда много снега. И даже на зонтик мамзель надежда плохая!»
Столь развязная манера выражаться явно покоробила милорда. Прежде, чем ответить, он начал с дочерью разговор на английском языке. Для ясности я воспроизведу этот разговор на том особом жаргоне, которым пользуются англичане, когда они изъясняются между собой по-французски.
Милорд дочери: Эта проводника отчэн дерзки.
– Он мне казался глупый. Скажите ему, что я не хотел отпраавиться раньше, чем на небе не было ни одна туча».
Милорд проводнику: Я не хотел отпраавиться раньше, чем на небе не было ни одна туча.
– А вот и нет! – возразил проводник. – Я предупреждаю вас: с раннего утра обязательно будут тучи. И все ж таки выходить надо пораньше. Положитесь на меня! я знаю здешнюю погоду и здешние дороги.
Милорд дочери: Эта плут. Проводнику: Я сказал вам, что хотел отпраавиться не раньше, чем на небе не было ни одна туча.
– Как хотите, дело ваше! Спорю, что небо очистится только к девяти! Если только в девять выйдем, а в полдень может быть гроза, нас там как раз и захватит и занесет снегом. А вот если выйти пораньше, так к полудню мы уже будем в Сиксте, и пусть себе бушует!
Милорд дочери: Эта плут. Понимаешь, Клара? Он знала, что завтра была плохая погода и хотела повести нас рано утром, потому что позже есть дождь и он ничего не заработает.
– Я тоже так думал.
– Эти люди все ужасные воры.
– Все. Прикажите ему слушался вас. Вот он и попался.
Милорд проводнику: Друг мой, я хорошо понимал ваша хитрость! Я хотел отпраавиться не раньше, чем на небо не было ни одна туча» как на эта plate. How do you say plate. Clara? [2]
Клара: Тарелка.
– … как на эта тарелка… Поняли?
– Как не понять! но только это большая глупость. Послушайте, дайте-ка я приведу Пьера. Он вам расскажет, он на этом пару свиней потерял…
– Я вам запрещал приводить сюда свиней…
– Но это затем, сударь, чтобы вы увидели…
– Я вам запрещал!
– Как хотите.
– Я вам запрещал, черти вас побери!»
Проводник ушел, так что я, вопреки своему обыкновению, не смог накануне установить час своего выхода из гостиницы. Я был склонен согласиться с мнением проводника, но, не имея права голоса в этом совещании, вынужден был соединить свою судьбу с судьбой милорда. Приняв такое решение, я пошел спать.
У проводников свои представления о приличиях. Несмотря на строгий запрет, он явился в гостиницу на рассвете, поднял шум и разбудил милорда, требуя, чтобы тот поторопился в дорогу. Оскорбленный до глубины души такой бесцеремонностью, нарушившей его сон, милорд вскочил с постели, высунул нос в окно, и увидев все небо в тучах, пришел в негодование.
«Вы, сударь, плут! – кричал он проводнику из-за закрытой двери. – Я понимал ваша хитрость! Я понимал!… я еще раз заявлял, что я не пошел, пока на всей небосводе не будет ни одна туча!… Убирайтесь! Сию минуту! Сейчас!…»
Проводник, громко ворча, удалился, не совсем понимая причину такой немилости. Однако его метеорологические предсказания не замедлили оправдаться. Только в восемь утра солнечные лучи, пробившись сквозь облачную завесу, плывшую над долиной, рассеяли поредевший туман, и дневное светило сразу засияло на совершенно чистом небе. Тогда лишь милорд и его дочь решились, наконец, двинуться в путь и сели верхом на оседланных и взнузданных мулов, которые более двух часов поджидали их у гостиницы в обществе проводника. Третий мул вез их чемоданы в Сикст более короткой и легкой дорогой. Минут через двадцать, вскинув на спину небольшой вещевой мешок, я отправился пешком по следам англичан.
Гора, на которую мы взбирались, очень живописна и приковывает к себе взор. До половины высоты ее крутые склоны одеты великолепным лесом. Сначала идут ореховые деревья, потом буки – вперемежку с елями, еще выше виднеются стройные серебристые стволы берез, увенчанные трепещущей листвой, и наконец показывается скалистая стена Физа. Устремленные к облакам скалы, все более грозные и высокие по мере того как к ним приближаешься, тянутся длинной цепью в сторону Салланша, где они кончаются величественным пиком Варана. Эти скалы, подточенные ветрами и подмытые водами, образованы многочисленными обвалами, последний из которых произошел в прошлом веке. Вот почему горная гряда, где ныне леса чередуются с веселыми пастбищами, укрывает в своих недрах останки людей, развалины хижин и целых поселений. Время от времени на Физ карабкаются отважные охотники. Они говорят, что на этой суровой вершине расположено темное глубокое озеро, о котором в здешних местах рассказывают всякие чудеса.
Последняя деревня, которую оставляют позади при восхождении из Сервозской долины, называется Гора. Я был потрясен унылым видом этого маленького поселка, где не встретил ни людей, ни животных. Я остановился у источника, но и там не было никого, кто бы мог объяснить мне причину такого глубокого запустения. Впрочем, если бы мне удалось удовлетворить свое любопытство, я бы испытал чувство гнетущей печали. И действительно: когда мы на другой день пришли в Бонневиль, проводник указал пальцем на тюрьму, где были заключены все несчастные жители злополучной деревни.
Это мрачная история. Деревушка Гора была не хуже других селений, расположенных в долине. Благодаря трудолюбию и простоте нравов, здесь, как и в остальных деревнях, царили порядок и скромное благополучие; поколения сменялись поколениями, жившими в безвестности, но в мире и согласии. Однако после наполеоновских войн некоторые жители деревни, вернувшись к своим очагам, принесли с собой привычку к праздности и пьянству. Они рассказывали, что в иных краях не почитают церковь и высмеивают священников; они уверяли, что савояры в чести у жителей Парижа [3], и что там, не обременяя себя тяжелой работой, можно за короткое время скопить порядочную сумму. В конце концов многие, соблазнившись этими рассказами, покинули родину с тем, чтобы вернуться домой через несколько лет. Они привезли с собой много денег, но также и неизвестные их землякам пороки: постыдное распутство и потребность в пьяных кутежах. Пренебрежение к старинным заветам, презрение к деревенскому обиходу и религиозным обрядам еще раньше подготовили для этого подходящую почву. Разложение нравов пустило глубокие корни и зашло так далеко, что проникло во все домашние очаги. Невоздержанность, болезни, бедность, подобно язвам, разъедали тело и душу некогда здоровых и зажиточных семейств. Прошло не так много лет, и члены этого небольшого общества, – разрушенного отсутствием порядка и труда, – связанные между собой лишь пороками и нуждой, составили мерзкий заговор против собственности соседних общин. Они угоняли чужой скот, оспаривали документы, утверждавшие чужие права, притязали на чужие земельные участки; представ перед судом, они сговорились давать ложные показания и выиграли дело. Однако этим преступлениям был положен конец: отцов и матерей бросили в тюрьмы, а дети, – осиротевшие, опозоренные, рассеявшиеся в разные стороны, – познали горечь нищеты, прося подаяния под окнами деревенских хижин и на панели больших городов.
К счастью я ничего об этом не знал. Сидя у источника, я любовался кристальным блеском водяных струй и белоснежной пеной. Я полагал, что добрые люди, которых не было видно ни у ворот их домов, ни во дворах у сараев, работают в лесу или же пасут на лугах свои стада. Можно ли было вообразить, что в этих отдаленных местах, в благодатной тени этих деревьев живет племя, зараженное тем же тлетворным духом, что и население больших городов? Можно ли было оказаться в сердце альпийских гор и не верить в ту полную очарования беспорочную жизнь, которую здесь ищут, можно ли было не верить, что именно здесь ее неприкосновенное убежище? Несмотря на столько погибших надежд, эта иллюзия беспрестанно возрождается в душе жителей городов; великая природа волнует нас, безмолвие гор говорит с нами; здесь наше сердце ширится, очищается и, словно вернувшись к своей первозданной чистоте, уже не постигает, что существуют пороки, зло; гнусные страсти и во всем готово видеть ту же пленительную чистоту.
Я испытал это чувство во всей его полноте, и оно становилось тем сильнее, чем выше я поднимался. Но вот, часам к одиннадцати над ущельями начали собираться тучи. Монблан окутался густой пеленой, черные гребни вершины еще резче выступили на этом тусклом белесом фоне, с юга подул порывистый холодный ветер. Я припомнил предсказания проводника, но лишь для того, чтобы посмеяться над почтенным милордом, который побоялся попасть в воображаемую ловушку и сам себе расставил настоящие сети. Временами, когда лесная поросль редела, а тропинка поднималась более круто, я видел над моей головой обоих мулов. Милорд и его дочь молча продвигались вперед, как вдруг проводник, который вел под уздцы мула юной мисс, остановился, чтобы ей что-то показать, из чего воспоследовало нечто вроде перепалки.
Надобно сказать, что все проводники в этом месте показывают путешественникам пятно цвета ржавчины, которое виднеется на большой высоте на отвесной стене Физа. Они называют его «Человеком Физа», и уверяют, будто это пятно имеет форму желтых штанов. Выступы соседних скал, дополняя эту картину, образуют фигуру некоего гиганта. Вот на эту достопримечательность проводник и указывал пальцем юной мисс; но, чтобы она могла лучше разглядеть очертания человеческой фигуры, проводник прежде всего обратил ее внимание на штаны. Известно, что для английских ушей это слово звучит неприлично, поэтому лицо молодой особы выразило крайнюю степень стыдливости, а на лице милорда появилось выражение весьма комического негодования. «Смотрите выше, налево, – повторял проводник, – вон там желтые штаны!
– Я запрещал вам, проводник, говорил это слово!
– Разве вы не видите, сударь? Смотрите на конец моей палки… вон желтые штаны!»
Тут юная мисс еще больше застыдилась, а милорд, возмущенный настойчивостью проводника, закричал: «Вы нечистая человека, сударь! Я сказал не произносить это грязное слово. Я платил вам, вы должны слушал меня!» (К дочери): Пришпорь мула, Клара!»
Караван снова двинулся в путь. Простой охотник за сернами, случайно ставший проводником, не был знаком, в отличие от своих товарищей из Шамони, с обычаями и нравами английских туристов, и все меньше понимал, с кем он имеет дело. Но так как его в сущности интересовал лишь заработок, он не настаивал и, вытащив из кармана огромную трубку, набитую табаком, всунул ее в рот и начал высекать из кремня огонь…
Клара милорду: О ужасный вонь! Эта парень хотел курить трубка!
Милорд Кларе: Я не знал больше такой несносный человек! (Проводнику): Я запрещал вам курить, проводник! мой дочь не выносит вонь!…
– Это не вонь, а хороший табак, очень даже хороший табак!
– Это плохой вонь, я запрещал вам!
– Ладно! Я пойду сзади, мул привычный…
Клара: О, о!… не оставлять мула!
Милорд: Не оставлять! Ой! What fellow we have there! [4] Я запрещал вам курить. Если вы курить, я отказался абсолютно вам платить!
– Ну, хорошо! пусть будет по вашему… Лучше, право, гнать скотину на ярмарку, – сказал проводник, пряча трубку в карман. – Вперед, – добавил он. – Погода портится. Нам надо еще пройти по снегу…»
В самом деле, небо снова заволокло тучами; все вершины гор скрылись, ветер усилился и вихрем гнал пыль из ущелий. Мы поднимались уже почти три часа, но до перевала было еще далеко. В то время, когда мы достигли скалистой стены Физа, мы оставили за собой последние следы растительности. Теперь же, когда мы обогнули скалы, они заслонили от нас вид на Сервозскую долину. Панорама совершенно изменилась: слева – отвесные скалы, справа – обледенелые камни у подножья Бюэ. Вокруг нас простиралась пустынная унылая местность: однообразие ее кое-где нарушали лишь белые пятна наметенных ветром снежных сугробов. С каждым мгновением их становилось все больше и больше; скоро они слились в сплошную пелену.
Милорд Кларе: Я имел подозрение, что этот чудак не знать верную дорогу.
– Я тоже, – ответила Клара с обеспокоенным видом.
Милорд: Вы повел нас плохой дорогой, проводник?
– Пошли! Пока еще не на что жаловаться! То ли еще будет наверху. Вперед! вперед!
Клара милорду: О, я очень боялся, отец!
– Вперед! вперед! Вы вчера не хотели меня слушать; теперь надо подумать, как нам выпутаться из беды.
– Я хочу вернулся! непременно вернулся! – закричала испуганная мисс.
– Невозможно, мамзель! Но, конечно было бы лучше, если бы мы сейчас уже перевалили на ту сторону.
– Остановите мула, проводник, остановите мула! – сказал милорд. Сильно озабоченный проводник не обратил внимание на этот приказ – Остановите! – повторяла юная мисс. – Остановите! – повторял милорд. – Сию минута, сию минута!»
Проводник оглянулся назад, и не останавливаясь, не отвечая, стал внимательно всматриваться в небо. «Плохо дело», – сказал он. Потом вдруг придержал мулов и прибавил: «Сударь и мамзель, надо слезть с мулов!»
– Слезть! – закричали оба в один голос.
– Да и побыстрее! Вернуться никак нельзя. Ураган вот-вот ударит нам в спину: он мчится к нам со страшной быстротой. У нас есть только один выход. Перевал еще очень далеко, нам до него живыми не добраться. Надо взять влево и вскарабкаться на этот откос. Мы сократим дорогу, а когда будем по ту сторону, укроемся от ветра. Сойдите! Мулы сами найдут до рогу! Ну, сойдите же!»
Хладнокровие проводника внушило уважение милорду, но слова – сильно обеспокоили. Он молча сошел с мула. Тут я приблизился к ним. Юная мисс вся дрожала. Не спрашивая разрешения, я помог ей спуститься с мула и сказал несколько ободряющих слов. Когда отец увидел, как ее нежные ножки погрузились в глубокий снег, его лицо выразило испуг. «Послушайте, – сказал я проводнику, который торопливо привязывал стремена к седлам, – вы сумеете нас выручить. Мне хвалили вашу смелость и вашу силу. Вас зовут Фелисаз, вы самый искусный охотник в долине. Мы вверяем вам наши жизни». Затем, повернувшись к милорду, я продолжал: «Не бойтесь, сударь! Я тоже не новичок в горах. Вместе с этим славным малым я буду поддерживать вашу дочь, если у нее не хватит сил.
– Благодарю вас», – машинально сказал он, поглощенный своею тревогой.
Я не был так взволнован, как англичанин, но обеспокоен не меньше его. Мне пришли на память слова пастуха, которые я накануне пропустил мимо ушей; сегодня, однако, я уже понял как велика опасность нашего положения. Пастух не поскупился на подробности, рассказав при каких обстоятельствах погибли молодой англичанин и жена Пьера. Мне почудилось, что я вижу эту картину во всей ее ужасающей правде. Несчастная женщина дошла со своими свиньями до перевала, когда разразился ураган. У нее не достало сил, чтобы убежать, и ее унесло ветром. В здешних местах ураган так бушует, врываясь в глубину узких ущелий, что приводит в движение громадные снежные массы, и они словно саваном накрывают решительно все, на что обрушился его неистовый гнев. Вот такой же ураган поднимался за нашей спиной. Возникнув, возможно, где-то в долине, он, казалось, собирался вот-вот нас догнать. Первым заметил эту угрозу наш проводник и уже не сводил глаз с кружившегося сблака – этого предвестника бури. Предугадав направление ветра, зорко следя за расстоянием, отделявшим от нас ураган, он мгновенно нашел столь же скорый, сколь и верный путь к спасению – взобраться, как можно проворнее на откос, который он нам уже показал.
Мы поспешили туда. Мулы, почуяв свободу, быстро побежали, высоко подняв головы и раздувая ноздри. Повинуясь инстинкту, они покинули тропу, которая нас сюда привела, и устремились налево – подальше от приближавшегося смерча, а затем углубились в темное ущелье, где мы их тотчас потеряли из вида. «Вперед! Скорее!» – беспрестанно кричал проводник. Но склон был так крут, что не будь снега, сгрудившегося у нас под ногами, вряд ли и самый ловкий охотник смог бы на нем устоять. Однако даже и по снегу мы едва двигались, и настойчивые призывы проводника скорее обескураживали нас, чем ободряли. Молодая мисс, подавляя в себе страх, чтобы еще больше не напугать встревоженного отца, делала неслыханные усилия, поднимаясь по откосу. Но силы ее истощились; выказав естественное смущение, она все-таки приняла мою руку, и скоро вовсе повисла на мне, так что я вынужден был не столько поддерживать, сколько почти нести ее. Я сам изнемогал от усталости, и каждую минуту думал, что уже не смогу ступить ни шагу, и только мысль о крайней опасности, которой подвергалась эта девушка, придавала мне мужество и заставляла идти дальше. Наконец, мисс уже была наверху. Мы ее там оставили, потому что ее отец тоже нуждался в помощи.