Терентьева Наталия. Училка

   – Зашибись, какой удобный. – Я увидела, как растерянно Игоряша захлопал глазами, и мне стало его жалко. – Да удобный, удобный! Шикарный просто. Одному наглому старшекласснику уже пришлось звездануть этим портфельчиком.
   – По какому месту? – осторожно спросил Игоряша.
   – Ни по какому, шутка. Пока в мечтах только. Пошли, – я взяла Игоряшу под руку, отчего он распрямился и стал вышагивать, как гренадер армии ее Величества Королевы английской. Да что у меня за мужчина! Все-таки же он мой мужчина, Игоряша наш, будь он неладен. Раз в месяц приходится его пожалеть, чтобы не заболел морально и физически. – Нормально иди, что ты топаешь, как юнкер! – одернула я его.
   – Хорошо, – мирно согласился Игоряша. – Тебе не холодно? Нюсечка, застегнись, – он любовно поправил мне шарф. – Как дела? Как все было в школе? Хорошие дети?
   – Дети – зашибись, – повторила я словцо, которое сегодня услышала в пятом коррекционном классе в ответ на мой вопрос: «Вы читали сказки Пушкина? Как они вам? Понравились?». Один мальчик ответил: «Зашибись», и другие стали за ним повторять на разные лады: «Зашибись, зашибись…»
   Игоряша глупо засмеялся и покрепче прижался ко мне. Фу ты, господи! На него нервов у меня уже не осталось сегодня.
   – Есть в школе историк, жутко похожий на тебя, имей в виду. Будешь плохо себя вести, поменяю тебя на него. И даже не замечу.
   – Нюся-а… – Игоряша обиженно затряс бородкой. – Он что, неженат?
   – Не проверяла пока. Разведём. Делов-то! Да шучу я, господи! Что ты как маленький, в самом деле! Мне тебя хватает. Коррекционный детский сад.
   – Я стараюсь, как могу, Нюся, – вдруг серьезно сказал Игоряша. И даже приостановился. – Если хочешь, я уйду.
   – Далеко? Иди. Покапризничай, потом алименты вовремя приноси.
   – Извини. Извини меня, Анюточка! – Игоряша уцепился за мой рукав и чуть меня не уронил. – Просто ты меня в самую душу обижаешь.
   – Не по-русски говоришь, – заметила я. – Хватит ныть – вон Никитос на тебя смотрит, пример берет.
   Дети гуляли во дворе своей замечательной школы, где недавно поставили деревянную площадку, с безопасными качелями, всякими снарядами, лесенками, переходами, другими детскими радостями.
   – Нюся, подожди… Вот как надо делать, чтобы тебе понравилось?
   – Понравилось – что? Ты, кстати, почему не на работе? Заболел?
   Я прекрасно понимала, о чем вдруг заговорил Игоряша. Но он говорит не о том, не тогда и не так!
   – Нет, ну что ты! Я здоров… Я отгул взял, чтобы тебя встретить, отпраздновать. Чтобы ты рассказала…
   – Ой! – отмахнулась я от него. – А вот мне бы понравилось, если бы ты забыл, что я сегодня первый раз пошла на службу после стольких лет. И работал бы себе, что-то важное делал, чтобы я тобой гордилась…
   Игоряша даже отступил на шаг. Ну вот, дала ему надежду, указала светлый путь, ничего такого не имея в виду.
   – Ты будешь еще мной гордиться, я обеща-а…
   – Подожди! – я остановила его излияния. – Настька воет, видишь? Вон там, у большой лестницы. А, понятно! Никитос дерется с тремя мальчишками. Дуй туда, разнимай их!
   – А ты?
   – А я сзади пойду, как королева. Ну Игорь, давай быстрее, убьют друг друга!
   Никитос, правда, разошелся. Все отсутствующие у его папы гены сейчас танцевали лезгинку в голове или где-то еще у моего маленького смелого мальчика. Раздухарился так, что Игоряша не сразу смог подойти к нему. Никитос метелил всех направо и налево. Самому тоже досталось. Шапка была уже порвана, глаз подбит, молния на куртке разошлась, были видны расстегнутый пиджак, выпростанная рубашка с большим коричневым пятном. Наверно, Никитос пил какао в школе на завтрак.
   – Ой ты господи! – Я решительно пролезла в кучу мальчишеских тел, получила тут же от кого-то изо всей силы ногой в грудь, но все же разняла драчунов, отбросив для начала самого крупного, потом своего малыша, потом уже двух оставшихся, тяжело дышащих, красных. К нам как раз вовремя бежала учительница продленки.
   – Вот ваши дети почему здесь?! – кричала она. – А? Кто разрешил им с нашими детьми?
   – С какими с вашими? – Я старалась говорить мирно, с трудом удерживая рвущегося из моих рук Никитоса. – Это ученик третьего класса. И те мальчики тоже из третьего.
   – Из четвертого! – проорал Никитос. – Ну, Дубов, ты у меня получишь!
   – Слушай, успокойся уже, а? – тряхнула я как следует Никитоса. – Что вы не поделили?
   – Они мне не дали на лестницу пройти! Я хотел покачаться на веревочной лестнице!
   – Да! – поддакнула Настька, которую Игоряша к этому времени уже высморкал и, как положено, прижал к себе. – Он не виноват!
   – Так, все. За драку пиццерия отменяется.
   – Не-ет! – взвыл Никитос и, вырвавшись у меня из рук, изо всех сил толкнул большого Дубова. – Из-за тебя меня в пиццерию не берут!
   Я с трудом оттащила Никитоса от мальчишки, который смотрел на нас с Игоряшей исподлобья, но бить Никитоса не стал. Побьет завтра.
   – Нюсечка, вот правда, Никитка не виноват, – заныл Игоряша.
   Никитос волчонком взглянул на папу. Но ничего не сказал. Не сообразил, что сказать. Вроде с чего бы этому слабому папе защищать такого сильного Никитоса… Но с другой стороны, мама, то есть я, – в гневе, и зря обижаю смельчака.
   – Ладно, смелый, смелый, – прижала я к себе его совершенно мокрую голову. – Ты мокрый весь, не чувствуешь? Хочешь заболеть?
   – Я не заболею, мам, – твердо ответил Никитос.
   И правда, он болеет редко. Редко, но метко. Уж болеет, так болеет. С температурой сорок. Надо сказать, что и нежная, нерешительная Настька болеет не часто. Чаще, чем брат, но гораздо реже, чем остальные дети. Возможно, потому, что я просто ненавижу, когда они заболевают. Ненавижу больше, чем что-либо. Чувствую бессмысленность своего существования на земле. Если все, что я делаю, – зря. А раз мои дети не могут сопротивляться недугам, то все – зря. Поэтому они стараются изо всех сил не болеть, а если уж заболевают, то мужественно лечатся всем, что я заставляю пить, есть, не есть, не пить, делать, промывать, греть, и быстро поправляются.
   – Никитушка, – заговорил Игоряша, откашлявшись, – всё можно решить без драки, словами.
   – Так я и сказал: «Козел, дай пройти!» А Дубов стал драться! – искренне ответил Никитос.
   – А ты бы не дрался, – продолжал увещевать Игоряша. – Ты бы сказал: «Давайте мирно всё решим!»
   – Ага, примерно как ты сказал тому хулигану, из-за которого у меня чуть выкидыш не случился, – тихо проговорила я, чтобы прекратить педагогические потуги Игоряши. – А он тебе по башке дал, помнишь? И у меня сумку чуть не отобрал.
   Обладающий удивительным звериным слухом Никитос расслышал последние слова и аж подпрыгнул:
   – Кто? Кто, мам? Дубов? Вот козел! Я же ему сказал, что он козел! Мало я ему дал!
   – Да что тебе этот Дубов дорогу перешел! Никитос! Нет, это старая история, не переживай. Другой хулиган, взрослый.
   – А ты отдала ему сумку?
   – Нет, конечно. У меня там карта лежала. Тетрадка такая, особая. А в карте было написано, что у меня должны родиться двое малышей. И все про них уже там было, самое главное…
   – Что, было написано, что меня зовут Никита Игоревич?
   Я засмеялась:
   – Да, вот именно так и было написано. Никита Игоревич, гроза всех четвероклассников лучшей гимназичес-ко-коррекционной школы нашего славного города.
   – Что, у нас коррекционная школа? – заволновалась Настька. – Да, мам?
   – Если в ней учится Дубов, какая же она?
   Игоряша, увидев, что страсти поулеглись, выступил вперед с явно заранее заготовленной речью, которую он никак не мог начать раньше.
   – Дорогая Анютонька, – торжественно сказал он, не отпуская Настькиной руки. – Поздравляем тебя с первым рабочим днем! И я приглашаю всех в итальянский ресторан. Там очень вкусно!
   – А с кем ты там был? – подыграла я Игоряше.
   Он тут же покраснел.
   – Ты что, Анюсенька, я… Да я… Просто мне рекламу в ящик положили…
   – А вот сказал бы, – я наклонилась к его уху, – что был там с двумя негритянками, я бы ревновать стала.
   Игоряша начал глупо смеяться. Я только вздохнула. Ну и поделом мне! За что-то, чего я о себе не знаю. Но точно за что-то поделом. Я вытерла кое-как салфетками мокрую голову Никитосу, напялила ему рваную шапку.
   – Шапочка, между прочим, гусар, ой-ёй-ёй сколько стоила!
   – Я куплю ему новую! – тут же встрял Игоряша.
   – Да нет уж, пусть сидит, зашивает вечером.
   – Я?! Я?!! – Никитос от возмущения так широко открыл рот, что у него что-то защемило в скулах. – Ой, щёрт, мам, щелкнуло тут что-то, шломалось… – с трудом проговорил он.
   – Ага, сломалось! – Я закрыла и открыла ему несколько раз рот. – Починилось?
   – Да! – радостно крикнул Никитос и в прыжке изловчился поцеловать меня в нос.
   Я потерла больно ушибленный нос.
   – Куртку застегни! Мачо…
   Так мы двумя парами – я с пляшущим, гарцующим, рвущимся в разные стороны Никитосом и мирно топающая Настька со счастливым донельзя Игоряшей – и отправились праздновать мою сомнительную победу над Громовским. И вообще. Тринадцатое февраля, в которое у меня есть все – любящий и вечный мой жених, порядочный, чистоплотный, бородатый, чудесные дети – две разные планеты, два огромных мира, новая увлекательная работа, нерваная шуба в морозный день, теплый уютный дом, чистое небо над головой, температура 36,6, давление, гемоглобин – для полетов в космос. Мне лично для ощущения полноты бытия этого хватает. Полноты и радости.

Глава 6

   – Рассказывай! – Андрюшка обнял меня и заправил мне за ухо прядку волос. – Ты постриглась, что ли?
   – Полысела, от нервных перегрузок. Что рассказывать? Не справляюсь пока. Задавили меня детки сразу.
   – Все?
   – Нет. Но есть такие… Не знаю, на какой кобыле к ним подъехать.
   – А ты не подъезжай, ты объезжай.
   – Не получается. Они хотят меня уничтожить.
   – А дальше? Зачем им это? Что будет дальше?
   – Не уверена, Андрюш, что они так далеко планируют. Что будет… Я уйду, они отпразднуют победу, и придет новая жертва. Они будут ее раздирать на кусочки, сожрут и выбросят.
   – Может, ты законы какие-то нарушила? Может, их трогать не надо?
   – Ага, устав нарушила – монастыря этого, больше смахивающего на зоопарк. Дикие звери, которых все боятся, ни подойти, ни палкой ткнуть в морду – ничего. А я стала отвечать на хамство, вопросы неудобные задавать.
   – Ты к ним задиралась?
   – Да нет вроде. Но отчего-то они завелись.
   – Пробовали на зубок.
   – Я не знаю, Андрюш, – вздохнула я. – Я понимаю, что все работают с ними и телефоны они не топчут на каждом уроке. А я пока не смогла.
   – А твой телефон растоптали? – уточнил Андрюшка. – Который я тебе подарил?
   – Который ты мне подарил. Да, растоптал мальчик один. Большой, очень страшный. Как сумасшедший себя ведет. Нет нормальной логики в поведении. Звериная есть. Разорвать. И утвердить свое первенство. А человеческой нет. Человеческая только подлость у него.
   – Слушай, Нюсь, может, тебе все-таки в институт? Там люди уже взрослые, они хотят учиться, ну хотя бы что-то хотят. Давай, а? Пока место не заняли?
   – Нет, Андрюша, спасибо. Я хочу работать в школе.
   – Прийти, поговорить с плохим мальчиком с этим? Могу в ухо дать, могу просто побеседовать…
   Я покачала головой:
   – Нет. Я должна сама.
 
   На урок в восьмой «В» я чуть опоздала. Меня в коридоре задержала Роза, которая, несмотря на то что уже прозвенел звонок, решила познакомить меня с каким-то учителем. Пожилой, слегка прибитый дяденька тут же замер на месте, когда его окликнули:
   – Дмитрий Борисович!
   Он повернул к нам голову и стоял полубоком, вопросительно глядя на Розу.
   – Вот, хотела вам представить новую нашу учительницу русской словесности. Она книжки пишет, переводчик, вот теперь с детьми пробует работать. А Дмитрий Борисович у нас руководит кружком исторической поэзии и загадок прошлого. Сам тоже сочиняет. Привлекайте Анну Леонидовну к работе, Дмитрий Борисович, она с удовольствием вам поможет!
   – Да-да, конечно, – пробормотал Дмитрий Борисович, мельком оглядев меня. – Я пойду, там у меня… в библиотеке… мне там надо… с проектом…
   – Идите! – царственно кивнула Роза. – Это… – она чуть понизила голос, – тот учитель, помнишь, я рассказывала… Поработал с детьми, не смог. Но мы его пожалели, нашли ему внеклассную нагрузку.
   Я посмотрела на Розу. Зачем она мне сейчас это рассказывает? Главное, остановила его, окликнула…
   – У тебя сейчас какой класс? – спросила Роза, видя, что я ничего не отвечаю.
   – Восьмой «В».
   – А! – коротко засмеялась она. – Ну иди. Потом расскажешь.
   – Хуже, чем Громовский?
   – Иди-иди, не дрейфь! – Роза махнула в сторону открытой двери. – Слышишь?
   Из-за двери раздавался хохот, в основном голоса девочек.
   Я подошла к двери.
   – Ну, Семенова, ну ты вообще, ему же тридцать лет…
   – А зато он так классно…
   Я решила, что последнее слово, которое девочка, увидев меня, проглотила, мне просто почудилось. Ну не могут же они быть такими развращенными в пятнадцать лет. Развращенными – вряд ли. Но могут быть дурами.
   – Садитесь, – сказала я, хотя никто и не думал вставать. У меня это слово, наверное, вылезает из подсознания.
   Мы всегда вставали, когда я училась в школе. Я училась в прекрасной школе, немецкой. У нас было много евреев, не так много, как в английских спецшколах, но все равно они, как обычно, создавали приличную, интеллигентную обстановку. Да и другие ученики были, как сейчас бы сказали – сильно мотивированы. На учебу, на серьезную учебу, на дальнейшее поступление в хороший институт, на отъезд за границу – временный или постоянный.
   На что мотивированы дети, сидящие передо мной?
   Я быстро оглядела класс. Девочек гораздо больше. Есть на вид очень милые. Вроде и мальчики нормальные, пока молчат, по крайней мере.
   – Меня зовут Анна Леонидовна, я буду вести у вас русский язык и литературу.
   – А Набо-окова мы будем чита-ать? – протянула ученица, сидящая у окна.
   Ей, наверно, приходится вставать раньше других, чтобы сделать такой макияж и прическу. По нынешней моде часть волос ее была старательно зачесана в однобокую косичку. Несколько выпущенных с другой стороны прядей она явно с утра накручивала на плойку. Сложные трехцветные тени, темная, аккуратно растушеванная подводка вокруг глаз создавали вид томный, усталый, ощущение бессонной ночи, чего-то порочного, тайного…
   – У тебя красивый макияж. Но зачем ты так сильно красишься в школу? – спросила я девочку-девушку.
   Не знаю, как к ним относиться. Как к глупым детям или как к глупым юношам и девушкам? Кто-то еще похож на ребенка. Эта похожа на молодую продавщицу из косметического магазина, которой уже слегка наскучила ее монотонная работа и она развлекает себя, пробуя всю косметику, которая продается в ее магазинчике.
   – Я не кра-ашу-усь, – ответила девушка, вытянув вперед губы и так и оставив их в положении буквы «у».
   – Она не кра-асится, – передразнил ее какой-то парнишка, круглощекий, румяный, с худенькой шейкой, торчащими ушками. Бойкий парнишка. – Она не красится, она така-ая кра-аси-ивая…
   – Ну хватит, Сапожкин, хватит! – кокетливо отмахнулась девочка.
   Я стояла и смотрела на этих странных детей. Они хихикали, переговаривались, они быстро, за пару минут, поняли, что я не представляю для них опасности. Нет, я даже не думала, на что подписываюсь, идя в школу. Ну что, хватит, наработалась? Может, взять и уйти? Что, мне сейчас рассказывать им про правила пунктуации в простом предложении? Про вводные слова? Про междометия? Приводить примеры из русской литературы? Из Тургенева, Пушкина, Толстого? Зачем им это? Никто из них ничего и никогда писать не будет – такого, где важен порядок слов, где одна запятая меняет смыслы… Фамилии эти для них – как чучела на огороде. Воро´н отпугивать. Не читали они ни строчки ни Тургенева, ни Пушкина, ни Толстого, ни Чехова… Я остановила саму себя. В классе сидит – я быстро посчитала на глазок – семнадцать человек. Почему я по одной глупой девочке решила, что никому не нужна русская грамотная речь, пунктуация, Толстой с Чеховым? Да и девочка, в конце концов, знает, кто такой Набоков.
   – А что ты из Набокова хочешь почитать и обсудить в классе? – спросила я, уже зная, что делаю очередную ошибку.
   – «Лоли-и-иту»… – жеманно ответила девочка и посмотрела на высокого, довольно красивого мальчика.
   – Давайте обсудим, если кому-то еще это интересно, только на литературе.
   – Это интересно Семеновой, потому что она встречается только со взрослыми мужчинами, – проговорила крупная девушка с открытым, спокойным лицом и копной рыжих волос, стянутых сзади у шеи резинкой.
   – Ну не с женщинами же! – тут же встрял кто-то сбоку.
   Класс засмеялся. Странно. Я воспринимаю как норму то, что было у меня. А я ни о чем таком даже не слышала в пятнадцать лет. Хотя об однополой любви знали древние греки. Любили мальчиков. Знало это и мрачное христианское средневековье. Знало, прятало, мучилось грехами неизбывными… У нас же – у моего поколения – всего этого как будто и не было. Как будто? Или не было на самом деле? Думаю, что моим родителям и дедушкам-бабушкам было просто не до того. Извращения возникают от сытости, от пресыщенности, от слишком хорошей жизни. От пустоты абсолютного благополучия, которое дается просто так (монастырские грехи оставим за скобкой).
   – Я хотела бы проверить уровень вашей грамотности на небольшом диктанте.
   Я стала диктовать отрывок из Горького, краем глаза отмечая, что несколько мальчиков вообще не прикоснулись к ручкам.
   – Вы не будете писать диктант? – спросила я их.
   – Тамарин, – вместо ответа представился один из них, на вид симпатичный и нормальный мальчик. – Я писать не умею.
   Я внимательно посмотрела на мальчика.
   – Я не умею писать, – повторил он. – Я пишу только на клавиатуре. А компьютер будет автоматически проверять ошибки. Это будет нечестно по отношению к остальным.
   – Отключи проверку…
   – Не-е, все равно не то!
   – А… – слегка растерялась я. – Как же ты по другим предметам? По математике?
   – Один ноль! – засмеялся мальчик, и они со своим соседом хлопнули друг другу по ладоням. – Я же сказал – поверит!
   – Ясно. – Я посмотрела на класс.
   Не могу сказать, что все сейчас смеялись надо мной. Некоторым было всё равно. А даже если бы и все. Я улыбнулась.
   – Да, я правда испугалась, что ты не умеешь писать. Маугли или что-то в этом роде. Я видела одного шведского мальчика. Его усыновили в одиннадцать лет. До этого жил где придется. Он не умеет писать, читать, а главное, толком говорить. Писать-то можно научиться и в двадцать пять лет. Помните фильм «Служили два товарища»?
   – С Николасом Кейджем? – спросила все та же старательно накрашенная Семенова, которая просила обсудить на уроке «Лолиту».
   – Нет, – ответила я, стараясь сохранять спокойствие взрослого человека, не попадать постоянно в ловушки, которые мне выставляют эти дети. – С Высоцким, Янковским и Роланом Быковым.
   – Вы сейчас с кем разговариваете? – спросил меня совершенно по-домашнему Тамарин.
   – Я знаю этот анекдот, – кивнула я. – Очень актуально, кстати. Подходит дебил к своему отцу и спрашивает…
   – Не надо! – махнул рукой Тамарин. – Я понял! Просто мы таких артистов не знаем, понимаете? Вы остались там, а мы пришли сюда, где их уже нет. Другой мир. И мы другие.
   – Здорово! – искренне восхитилась я. – У тебя по литературе пятерка?
   – У меня по литературе тройка, и мне больше не надо. Я – компьютерный гений.
   – Точно? – Я посмотрела на реакцию одноклассников. Не могу сказать, что все были сильно заинтересованы нашим разговором.
   Неправильно. Я все делаю неправильно. Ну а как надо? Ведь они чего-то хотят от меня. Они, пусть таким образом, варварским, грубым, вызывают меня на общение… Только я все время оказываюсь в дурах, получается.
   – Ты что, не знаешь Высоцкого? – все-таки решила, хотя бы для себя, уточнить я. Ведь я должна понять степень их одичания.
   – Археологией не интересуюсь! – совершенно беззлобно ответил мне Тамарин.
   – Ау, народ! – Я оглядела класс. – Кто знает Высоцкого? Отзовитесь!
   – «Если вы не отзоветесь, мы напишем в Спортлото!» – продекламировал кто-то у окна. Кажется, тот самый красивый мальчик, с которым заигрывала Семенова с трехцветными тенями на еще детских глазах.
   – Вот, – подытожила я. – Значит, у этого класса есть надежда. Пишем. Кто умеет – пишет, кто не умеет – ставит крестик. И получает не тройку, а кол.
   – В смысле? – вскинулся Тамарин. – Меня устроит тройка.
   – А меня – кол. Диспут окончен.
   – Такой оценки нет! И потом, вам для вашей зарплаты нужно, чтобы в классе было как можно больше хорошистов! Так что вас моя тройка не должна устраивать! Вы должны меня уговаривать: «Димочка, ну напиши на четверку, постарайся!»
   – Сейчас. Подожди! – кивнула я Тамарину. Я уже третий или четвертый раз слышала, как негромко, но настойчиво гудит телефон в режиме «вибрации» у меня в портфеле.
   Я достала телефон. Пять пропущенных звонков. Три сообщения. Все от Настьки. Последнее: «Мам!скорей иди ты где?», так… Первое: «Мам никитосу разбилиголову и сломали руку одну и можетбыть две». Я глубоко вдохнула-выдохнула.
   – Как тебя зовут? – спросила я рыжую девочку с правильным, хорошим лицом, которая подавала голос в самом начале урока.
   – Вероника.
   – Иди сюда. Вот текст, диктуй первый абзац. Мне нужно позвонить.
   – Учитель на уроках не имеет права пользоваться телефоном в своих личных интересах, – лениво, но громко заметил Тамарин.
   Кто-то из девочек захихикал. Наверно, он пользуется у них успехом, но мне было сейчас совершенно не до него.
   – Я в общественных интересах, не переживай, Тамарин. Звоню в Нобелевский комитет.
   – Причина какая?
   – Сообщить о тебе. Они же еще не знают, что ты есть на свете. Премию неверно распределят.
   Тамарин продолжал что-то бубнить, наверно, не очень удачное, потому что бубнил негромко, неразборчиво. Вероника начала читать текст диктанта, слегка спотыкаясь на букве «р», а я, не до конца прикрыв за собой дверь, вышла в коридор.

Глава 7

   Я набрала номер учительницы Никитоса и Настьки, Юлии Игоревны. Она никак не отвечала. Я звонила снова и снова. Но телефон молчал. В классе тем временем стал все громче слышен голос Тамарина, раздался чей-то смех. Я взглянула на часы – до конца урока больше получаса. Никитосу сломали руку или даже две. И разбили голову. Это очень больно. Ему нужна я. Мне совершенно не нужен Тамарин и восьмой «В», независимо от того, знают они про Высоцкого или нет. Все это стремительно пронеслось у меня в голове. Сердце уже стучало как будто где-то отдельно от меня. Как бедный загнанный зверек перебирает лапками, когда ему уже некуда бежать, когда его поймали и сейчас перережут горло. А он все пытается убежать. И лапками, лапками, беспомощными, быстрыми, отчаянно скребет в воздухе…
   Да! Надо позвонить на вахту в младшую школу. Ведь они в курсе, если приезжала «Скорая».
   – Школа слушает, – охранница ответила сразу.
   – Это мама Никиты Воробьева, из третьего «А». Вы не знаете, ему не вызывали «Скорую»?
   – Что? «Скорую»? Кто вызывал? Это кто говорит?
   – Это мама Никиты Воробьева. Я тоже в школе работаю, в старшей. Я на уроке сейчас, понимаете?
   – А что вы хотите? У нас урок идет! – бойко ответила мне охранница.
   Я представляла, какая из двух смен сейчас заступила на вахту. И охранницу эту знала. Здоровая тридцатилетняя тетка из Брянска сидит с утра до вечера на стуле в московской школе, охраняя без оружия школу. Вокруг все ходят туда-сюда, дети кричат, родители беспрестанно дергают, чего-то хотят, а в Брянске растет собственная дочь, с бабушкой, растет и растет, ждет, скучает…
   – Я вас спрашиваю, – продолжила я, стараясь говорить вежливо, чтобы она не швырнула трубку, но твердо, – «Скорую» никому не вызывали? Не было в школе «Скорой»?
   – У нас?
   – Да.
   – А что случилось? Кто это зво´нит? Сейчас урок идет, женщина!
   Я положила трубку. До конца урока осталось двадцать восемь минут. Никитосу сейчас больно, невыносимо больно. Он не может плакать. Он мачо. Он укусит себя за руку, чтобы не плакать. У него вся левая рука искусана. Молочными зубами однажды укусил себя так, что думала – зашивать придется. Заросло. И все равно кусает. Чтобы удержать слезы. Так. Я набрала Настькин номер. У нее, разумеется, телефон стоит на тихом режиме, она очень дисциплинированная девочка. Бесполезно. Сама звонить может, а я дозвонюсь только после пятого урока, когда она включит звонок. Требовать от нее, чтобы она включала звонок на каждой перемене и потом его выключала, – жестоко и практически невыполнимо, и я не требую.
   Я зашла в класс. Здесь уже шло веселье полным ходом. Вероника, видимо, прочитала первый абзац и села на место. Тамарин что-то громко рассказывал, повернувшись ко мне спиной, «Лолита» интриговала с красивым мальчиком, знакомым с творчеством В.С. Высоцкого, остальные – кто играл в телефонах или на планшетах, кто спал, положив голову на руки, другие увлеченно болтали.
   – У вас что-то случилось? – спросила Вероника.
   Она напомнила мне Сашу Лудянину из одиннадцатого класса. Только Вероника, наверно, еще не укрепила так свой авторитет, как Саша. Она пока в начале пути. Говорить, как Саша, от всего класса, у нее не получалось.