Пискорскис в подобных случаях был незаменим. Он преспокойно смочил салфетку сельтерской, обвязал голову Уткина и, влив ему в рот стопку водки, сказал:
– Господин Уткин… Очнись!.. Проказницы давно убежали. Опоздал…
– Убежали, говоришь?… Все от меня бегут. Кто я? Продажная шкура, лицемер!.. Что сказала бы Верочка, если бы узнала? Убила бы, господа. Ей богу, убила бы… Она дико ревнива!
– Знаю, знаю! – подняв голову, проговорил Спиритавичюс. – Пока ты со мной, можешь не беспокоиться. Я старый волк. Пить надо умеючи, юноша! – поднявшись и накинув визитку, Спиритавичюс воззрился на стол:
– Ишь ты! Все вылакали! Директор долго нажимал на кнопку звонка и, когда появился запыхавшийся кельнер, уставился на него мутными глазами:
– Ну, чего раззявился?
– К вашим услугам, господин директор!
– Коли не врешь, отвечай, кто я таков?
– Вы являетесь господином директором, господин директор!
– Верно. А какое у нас теперь время года?
– Зима, господин директор, хи-хи-хи…
– Знаю, что зима. Что теперь – вечер или утро, идет снег или нет?
– Идет, господин директор. А день у нас среда, одиннадцатый час.
– Утра или вечера?
– Скоро и вечер настанет!
– Ладно, ты славный парень. Хорошо… А теперь скажи, что нам делать? Говори, что теперь делать? Слушаю.
– Не могу знать…
– Ага!.. Не знаешь… Всю ночь знал? То-то и оно. А теперь не знаешь? Должен знать. Повторяю: говори, что мне теперь делать?!
– Еще один графинчик, господин директор.
– Верно! Ты мне, шельма, начинаешь нравиться! Графин, да побыстрей… и горячую яичницу.
– Во всем должен быть порядок… – бормотал, еле держась на ногах, Уткин. – Порядок прежде всего! Пить-то нечего, господин обер! Графин пустой…
– Пить… Кто говорит, что пить нельзя? Но надо знать меру. Всюду должен быть порядок.
На столе, беспорядочно загроможденном посудой, мгновенно появился графин. Яичница, заверил кельнер, будет готова через несколько минут.
– Вот это мне по нутру! – сказал Спиритавичюс, проводя ладонью по усам. – Обожаю людей, которые любят порядок и знают, что к чему. Кельнер, налей еще по одной и позвони моему секретарю, чтобы он сей миг явился сюда со всеми монатками. Ясно? Ну, кругом марш!
Лица чиновников опухли, лоснились от пота, веки набрякли, руки почернели. Хлебосольный промышленник, пригласивший в ресторан чиновников инспекции, незаметно покинул разгулявшуюся компанию. Чуть позже явились ярко накрашенные дамы. Они отплясывали какие-то эксцентричные танцы, забирались на колени к мужчинам, и наконец алкоголь сделал свое. Осоловевшие чиновники потеряли счет времени, и никто из них, как ни силился, не мог припомнить всех подробностей. К тому же и кельнер сменился.
Собутыльники в смятых пиджаках, со спутанными волосами, купали развязавшиеся галстуки в жидкой яичнице и ждали вестей из инспекции. Хоть помощники куролесили с самим Спиритавичюсом и чувствовали себя хозяевами положения, каждый, не считая храпевшего в кресле Уткина, о чем-то думал, гадал, что теперь делается в инспекции, в семье и вообще в мире, с которым его разлучил нечистый дух наслаждений. Трудно трезвому уразуметь пьяного. Как ни мерзка и убога жизнь пьяницы, она представляется ему во стократ более возвышенной, чем мелочное прозябание трезвенников. Человек, взирающий на мир сквозь стекло бутылки, кажется самому себе смелым, всемогущим и всеведущим. Он чувствует себя раскованным, свободным от ярма повседневных забот, он плавает в мечтах, как рыба в воде. Алкоголь вновь делает человека молодым, возвращает к минувшим счастливым дням юности, дарит ему вновь забытые чувства и переживания, – ведь ежедневная проза будней никак не укладывается в его мечтания! Одурманенному винными парами человеку – море по колено. Что с того, что под рукой нет врага! Он крушит посуду и мебель, чтобы доказать, на какие подвиги способен. И мнится ему – он богач; он швыряет на стол последние гроши так же гордо, как толстосум хрустящую сотню; он и мысли не допускает, что завтра у него не будет хлеба. Такой человек считает, что постиг всю премудрость бытия; он с необыкновенной легкостью решает сложнейшие проблемы и приходит в ярость, если кто-нибудь не соглашается с ним. Алкоголь делает человека юношей, донжуаном и джентльменом. Он смотрит на всякую красивую женщину жадными глазами, забывая, что дома его ждут жена и дети. Винные пары открывают какие-то таинственные клапаны, вызывают в сознании манящие миражи, видения, которые только через длительное время отступают перед головной болью. Человек вновь стремится избавиться от подавленного состояния, вернуть исчезающие миражи, и так постепенно втягивается в пьянство, становится неизлечимым алкоголиком.
Но чиновники балансовой инспекции не были просто алкоголиками, в этом отношении они значительно продвинулись вперед, пройдя хороший курс обучения у своего директора. Тот утверждал: «Главное – система. На работе отдыхай, на досуге работай». В настоящее время они были настолько уверены в себе, что тут же решили бы все служебные дела, но отправиться в инспекцию было выше их сил. Поэтому все чрезвычайно обрадовались, когда в отдельном кабинете появился Плярпа.
Секретарь балансовой инспекции был по занимаемой должности служащим значительно более низкого ранга. Вообще все чиновники делились на разряды, в зависимости от которого находилось их материальное благополучие. Плярпа был чиновником восьмого класса, в то время как его подчиненные – пятого, помощники Спиритавичюса – десятого, а сам директор – четырнадцатого. К голосу Плярпы в инспекции прислушивались только низшие чины, зато, когда говорил старший, он сам немел. Если Спиритавичюс утверждал, что Плярпа болван, тот не перечил. Он знал, что так оно и есть. При помощниках он иногда осмеливался поднять голос, однако, движимый инстинктом самосохранения, немедленно шел на попятный. Отличительной чертой Плярпы было умение вовремя капитулировать, и поэтому он прочно прижился в инспекции. Спиритавичюса Плярпа боялся пуще огня, несмотря на то, что директор ценил его, как незаменимого, по-собачьи преданного работника, и доверял ему все, вплоть до семейных тайн. Секретарь всегда знал, где и в каком состоянии пребывает Спиритавичюс. Он допускал к нему только тех, кого можно было допустить, оберегал от нежелательных посетителей и моментально ориентировался в любой ситуации.
Дорога от инспекции до «Версаля» была исхожена неутомимыми ногами Плярпы, а у буфета, который он именовал алтарем, Плярпу всегда ждала полная стопка, платить за которую ему не приходилось. В этом здании он знал все, даже самые тайные входы и выходы, и был на короткой ноге со всеми кельнерами; вместе с ними Плярпа частенько перетаскивал своего шефа в извозчичью пролетку или такси. В критические моменты Спиритавичюс и его помощники ждали Плярпу, как мессию. Они знали, что тот выпутает их из самых щекотливых положений. – Первым делом, господин секретарь, одну штрафную! – заявил, наполняя рюмку, Спиритавичюс. – Ну, ну, не ломайся, как девка! То-то и оно!
– Валяй вторую! – наполнив опустевшую рюмку, предложил Уткин. – Сказано тебе – валяй!
Плярпа не возражал. Скупо улыбнувшись, он опрокинул три рюмки, отщипнул кусочек хлеба, понюхал и выжидающе посмотрел на директора.
– А ну-ка, умник, отвечай, где мы сейчас находимся? – приказал Спиритавичюс. – Молчишь?… Дать ему еще одну. Вот так… Закуси… А теперь говори.
– Господин дир…
– Говори, если начальство спрашивает!
– Господин директор отбыл по служебным делам, а господа помощники в департаменте! – выпалил Плярпа.
– Молодец! Еще одну… А теперь, господин секретарь, говори, где мы в настоящее время должны быть? Отвечай по форме!
– Господин директор. Уже двенадцать. Пора горло промочить.
– Сразу видно – моя школа, господа. Способнейший из моих учеников! А сейчас, господин секретарь, скажи, что делается в инспекции?
– Все в ажуре, господин директор. Мой аппарат работает. Посетителей не так уж много. Бывает и погуще.
– Браво! Слыхали, господа? А сейчас всерьез: тащи переписанные бумаги и корреспонденцию, а на моей двери вывесь… то да се…
– Корреспонденция и бумаги при мне, – кинулся Плярпа к портфелю и удовлетворенно улыбнулся. – Извольте подписать. А то да се висит со вчерашнего дня: «Приема нет».
– Страшный ты человек… мои мысли читаепть… – откинулся в кресле Спиритавичюс.
Было хмурое утро. За окном падали мягкие, легкие снежинки. Бодрящий зимний воздух врывался в форточку. По улице взад и вперед сновали люди; каждый спешил по своим делам. То тут, то там бренчали бубенцы извозчиков, слышалось конское ржание, которое заглушал шум такси и грузовиков.
– Знаешь что, господин секретарь, – говорил, копаясь в бумагах, Спиритавичюс. – Брось-ка всю эту писанину обратно в торбу. Успеется! Я не старая дева, чтоб отвечать на всякие охи да вздохи.
– А что с ними дальше делать, господин дир…
– Делай что хочешь, только не морочь мне голову!
– Госпо… господин директор… эту бумажку надо бы подписать… Как-никак срочная, – показал Пискорскис пальцем на резолюцию.
– Хотелось бы знать, куда это ты, сударь, так торопишься? Работа не медведь, в лес не удерет, господин Пискорскис. Поспешность нужна при ловле блох. То-то и оно…
– А в чем там дело, господин директор? – поглядывая на груду бумаг, спросил Пискорскис.
– Ни в чем… давай сюда. Тут, господа, никакого дела, сплошное безделье. А что там у тебя еще? Говоришь, уже подписано? Ну а там что, господин секретарь? – торопил Плярпу Спиритавичюс.
– Корреспонденция, которую вы велели нести назад, господин дир…
– Ну и катись! Ясно?
– Ясно, господин директор.
– Ну, господин секретарь, скажи-ка мне, где мы сейчас находимся? Вот мы… с господами помощниками?…
– Господин директор отбыл по делам службы, а господа помощники в своих районах.
– То-то и оно.
Уткин, который все это время не интересовался разговором, с трудом встал, хлопнул Плярпу по плечу и, подняв палец вверх, произнес:
– В поте лица будешь добывать хлеб свой!
Плярпа, стиснув зубы, подхватил портфель, щелкнул каблуками и скрылся в дверях.
Было уже после полудня. После шумной, веселой ночи и тяжелого утреннего похмелья чиновники балансовой инспекции почувствовали голод. Они решили заказать обед за счет предприятия, справлявшего юбилей, и разойтись: кто на заседание, кто к семье, а кто по другой проторенной тропке…
– Сухим из воды не выйдешь, – сказал, потирая руки, Спиритавичюс. – Еще один круг, и домой!
– Ну, приятель! – обратился он к кельнеру, согнувшемуся в поклоне. – От нас так просто не отделаешься. Мы еще немного прибавим к счету…
– Я думаю, что это доставит удовольствие хлебосольному юбиляру, – подмигнул кельнеру Пискорскис.
– Принесите-ка нам, – процедил Спиритавичюс, – селедочку… В уксусе или в масле?… И так и эдак! Прекрасно! Неплохо было бы для закусочки маринованных боровичков… А как насчет винегрета?
– Аппетит разыгрывается, господин директор, – потер руки Уткин. – Что бы тут из горяченького заказать… Угу!.. Аж дрожь пробирает! Отбивную, господа, или зразы?…
– Каждому свое, хотите заразу, пусть будет зараза, – сказал, широко улыбаясь, Спиритавичюс. – А к заразе нужно что-нибудь для дезинфекции… Ну, пошевеливайся, господин обер.
Видавший виды кельнер спокойно выслушал чиновников и совершенно хладнокровно объявил:
– Простите, господа… Счет закрыт…
Спиритавичюс подскочил. Бумбелявичюс, Уткин и Пискорскис переводили глаза с разъяренного шефа на равнодушно вежливого кельнера.
– Слыхали, господа!!! Счет закрыт! Мне еще до сих пор никто не осмеливался таких слов говорить! Кто это сказал? Отвечай!
– Мне сказала буфетчица… – испуганно замычал кельнер.
– Подать сюда буфетчицу, эту маринованную селедку!
– Она говорит, что так распорядился юбиляр… – собирая тарелки и рюмки со стола, добавил официант.
– Юбиляр?! Ну, господа! За кого нас принимают?… Кто мы – бродяги какие-нибудь, нищие? Пригласил чин-чином, как порядочных людей, а обращается, как с собаками!
Кельнер развел руками.
– Господин Спиритавичюс, – с трудом поднимаясь, сказал Уткин. – Господа! Есть у нас самолюбие или нет? Отсюда нужно убираться!..
– Что? И ты, Уткин, против меня?
– Нет, нет, господин директор… сердце разрывается от боли и обиды… Что есть чиновник, господа? Чиновник – ничто! Изгой, отщепенец…
– Ты отщепенец, а не я! – одернул Уткина Спиритавичюс. Он торопливо шагал вокруг стола.
– Простите, господин директор… Ведь я только о себе, только о себе… Мы же начальники… Действуем именем государства… нам предоставлены все права… А что из того?… Видите?…
– Блудословишь, господин Уткин! Твоя философия мне ясна! Она пуста, как этот графин!
– Господин директор, я вас так люблю… – тут Уткин приблизился к Спиритавичюсу, долго и сочувственно смотрел ему в глаза, потом схватил руку и приложился к ней.
– Целовать? Рехнулся! – вырвал как из огня руку Спиритавичюс.
– Нет, не рехнулся. Я хочу облобызать ручку господина директора… я… я… ничтожество. – В глазах Уткина показались слезы.
– Что с тобой! Очнись, – тряхнул его за плечи Спиритавичюс.
– Мое сердце разрывается. Да, разрывается… Кто я? Пес!.. Я собачонка, которая вынюхивает грязные следы в гроссбухах дельцов. Чтобы собачонка исподтишка не укусила, ей изредка дают пойло и швыряют кусок мяса. Вылакали, что было подано, облизались… Вкусно… Вкусно было, да больше хозяин не дает… Ха-ха-ха!..
У Уткина был ужасный вид. Его волосы растрепались, конец твердого крахмального воротничка уперся в щеку, а серые глаза впились в Спиритавичюса. Облик начальника менялся в его глазах, принимая разные фантастические очертания. Круглое, как луна, лицо Спиритавичюса то приближалось, то удалялось, уменьшаясь до размеров мизинца. По-детски невинная улыбка директора преследовала Уткина, ему казалось, что над ним глумятся.
– Нет! Я не пес… Я аф-ф-ф-ицер!.. Поручик драгунского полка!.. Я могу вас вызвать на дуэль! Уберите от меня это свиное рыло… а то останется мокрое место… – качаясь, лепетал Уткин.
– Господин Уткин!.. Что с вами?! Это же господин директор, – шептал ему на ухо испуганный Пискорскис.
– Для кого директор… для кого тесть… а для меня свиное рыло. Что, не нравится? Тогда взяточник!.. Обер-взяточник! А я его помощник… Все мы взяточники!.. Ха-ха-ха!!!
На Уткина нашло полное затмение. Он схватил со стола пустой графин и что было сил швырнул в стену. Мелкие осколки со звоном брызнули во все стороны…
– Господин директор… господин директ… – шептали с обеих сторон Пискорскис и Пищикас. – Не обращайте внимания… Он человек неплохой, на него это часто находит… Это белая горячка… Пройдет… Извинится… Посторонних нет…
– Дети!.. – подобрав с пола горлышко графина и вертя его в пальцах, медленно ответил Спиритавичюс. – Прости ему, господи, ибо не ведает, что творит… Вот стеклышко… горлышко от графина… он прекратил свое существование, выполнил свой долг до конца. Сколько радости доставил он людям! И вот как воздал ему за это человек… Но у меня не то горлышко! Меня за горло не возьмешь. У меня шея крепкая, ее не свернешь. На ней лежит государственный бюджет, на ней лежит…
В коридоре гостиницы раздался стук и послышался звонкий женский смех. Дверь внезапно отворилась, и в ней появился рослый парень со всклокоченными кудрями, которого поддерживали под руки две веселые девицы. Это были те самые танцовщицы, которые до рассвета просидели у чиновников на коленях, а потом скрылись.
– Альгюкас!.. Ты?… – вытаращил глаза Спиритавичюс.
– Я… Не я… Ты… Не ты… Мне все равно… Мне все… А ты, папаша, иди-ка к матери… она беспокоится, волнуется… И вообще, папа, врач, кажется, запретил тебе пить?…
– Цыц, поросенок! Сопли утри! Не тебе меня учить. Иди, куда шел.
– А куда я иду?… Знаешь, фатер, куда я иду? А?! К черту я иду, однако… в приятной компании… – Альгирдас Спиритавичюс, вечный студент первого курса гуманитарного факультета, оглядел спутниц, которые, явно желая поиздеваться, привели его к отцу, и погрозил им пальцем… Единственный сынок Спиритавичюса доставлял родителям много неприятностей и хлопот. Мать не могла справиться с ним, а отец давно махнул на сына рукой.
– Что тебе надо от меня?… – с горечью спросил директор.
– Что мне надо?… – скривив лицо, ответил Альгис. – Ты не знаешь, что мне надо? Немного. Деньги и отдельный… кабинет…
Культурное времяпрепровождение
– Господин Уткин… Очнись!.. Проказницы давно убежали. Опоздал…
– Убежали, говоришь?… Все от меня бегут. Кто я? Продажная шкура, лицемер!.. Что сказала бы Верочка, если бы узнала? Убила бы, господа. Ей богу, убила бы… Она дико ревнива!
– Знаю, знаю! – подняв голову, проговорил Спиритавичюс. – Пока ты со мной, можешь не беспокоиться. Я старый волк. Пить надо умеючи, юноша! – поднявшись и накинув визитку, Спиритавичюс воззрился на стол:
– Ишь ты! Все вылакали! Директор долго нажимал на кнопку звонка и, когда появился запыхавшийся кельнер, уставился на него мутными глазами:
– Ну, чего раззявился?
– К вашим услугам, господин директор!
– Коли не врешь, отвечай, кто я таков?
– Вы являетесь господином директором, господин директор!
– Верно. А какое у нас теперь время года?
– Зима, господин директор, хи-хи-хи…
– Знаю, что зима. Что теперь – вечер или утро, идет снег или нет?
– Идет, господин директор. А день у нас среда, одиннадцатый час.
– Утра или вечера?
– Скоро и вечер настанет!
– Ладно, ты славный парень. Хорошо… А теперь скажи, что нам делать? Говори, что теперь делать? Слушаю.
– Не могу знать…
– Ага!.. Не знаешь… Всю ночь знал? То-то и оно. А теперь не знаешь? Должен знать. Повторяю: говори, что мне теперь делать?!
– Еще один графинчик, господин директор.
– Верно! Ты мне, шельма, начинаешь нравиться! Графин, да побыстрей… и горячую яичницу.
– Во всем должен быть порядок… – бормотал, еле держась на ногах, Уткин. – Порядок прежде всего! Пить-то нечего, господин обер! Графин пустой…
– Пить… Кто говорит, что пить нельзя? Но надо знать меру. Всюду должен быть порядок.
На столе, беспорядочно загроможденном посудой, мгновенно появился графин. Яичница, заверил кельнер, будет готова через несколько минут.
– Вот это мне по нутру! – сказал Спиритавичюс, проводя ладонью по усам. – Обожаю людей, которые любят порядок и знают, что к чему. Кельнер, налей еще по одной и позвони моему секретарю, чтобы он сей миг явился сюда со всеми монатками. Ясно? Ну, кругом марш!
Лица чиновников опухли, лоснились от пота, веки набрякли, руки почернели. Хлебосольный промышленник, пригласивший в ресторан чиновников инспекции, незаметно покинул разгулявшуюся компанию. Чуть позже явились ярко накрашенные дамы. Они отплясывали какие-то эксцентричные танцы, забирались на колени к мужчинам, и наконец алкоголь сделал свое. Осоловевшие чиновники потеряли счет времени, и никто из них, как ни силился, не мог припомнить всех подробностей. К тому же и кельнер сменился.
Собутыльники в смятых пиджаках, со спутанными волосами, купали развязавшиеся галстуки в жидкой яичнице и ждали вестей из инспекции. Хоть помощники куролесили с самим Спиритавичюсом и чувствовали себя хозяевами положения, каждый, не считая храпевшего в кресле Уткина, о чем-то думал, гадал, что теперь делается в инспекции, в семье и вообще в мире, с которым его разлучил нечистый дух наслаждений. Трудно трезвому уразуметь пьяного. Как ни мерзка и убога жизнь пьяницы, она представляется ему во стократ более возвышенной, чем мелочное прозябание трезвенников. Человек, взирающий на мир сквозь стекло бутылки, кажется самому себе смелым, всемогущим и всеведущим. Он чувствует себя раскованным, свободным от ярма повседневных забот, он плавает в мечтах, как рыба в воде. Алкоголь вновь делает человека молодым, возвращает к минувшим счастливым дням юности, дарит ему вновь забытые чувства и переживания, – ведь ежедневная проза будней никак не укладывается в его мечтания! Одурманенному винными парами человеку – море по колено. Что с того, что под рукой нет врага! Он крушит посуду и мебель, чтобы доказать, на какие подвиги способен. И мнится ему – он богач; он швыряет на стол последние гроши так же гордо, как толстосум хрустящую сотню; он и мысли не допускает, что завтра у него не будет хлеба. Такой человек считает, что постиг всю премудрость бытия; он с необыкновенной легкостью решает сложнейшие проблемы и приходит в ярость, если кто-нибудь не соглашается с ним. Алкоголь делает человека юношей, донжуаном и джентльменом. Он смотрит на всякую красивую женщину жадными глазами, забывая, что дома его ждут жена и дети. Винные пары открывают какие-то таинственные клапаны, вызывают в сознании манящие миражи, видения, которые только через длительное время отступают перед головной болью. Человек вновь стремится избавиться от подавленного состояния, вернуть исчезающие миражи, и так постепенно втягивается в пьянство, становится неизлечимым алкоголиком.
Но чиновники балансовой инспекции не были просто алкоголиками, в этом отношении они значительно продвинулись вперед, пройдя хороший курс обучения у своего директора. Тот утверждал: «Главное – система. На работе отдыхай, на досуге работай». В настоящее время они были настолько уверены в себе, что тут же решили бы все служебные дела, но отправиться в инспекцию было выше их сил. Поэтому все чрезвычайно обрадовались, когда в отдельном кабинете появился Плярпа.
Секретарь балансовой инспекции был по занимаемой должности служащим значительно более низкого ранга. Вообще все чиновники делились на разряды, в зависимости от которого находилось их материальное благополучие. Плярпа был чиновником восьмого класса, в то время как его подчиненные – пятого, помощники Спиритавичюса – десятого, а сам директор – четырнадцатого. К голосу Плярпы в инспекции прислушивались только низшие чины, зато, когда говорил старший, он сам немел. Если Спиритавичюс утверждал, что Плярпа болван, тот не перечил. Он знал, что так оно и есть. При помощниках он иногда осмеливался поднять голос, однако, движимый инстинктом самосохранения, немедленно шел на попятный. Отличительной чертой Плярпы было умение вовремя капитулировать, и поэтому он прочно прижился в инспекции. Спиритавичюса Плярпа боялся пуще огня, несмотря на то, что директор ценил его, как незаменимого, по-собачьи преданного работника, и доверял ему все, вплоть до семейных тайн. Секретарь всегда знал, где и в каком состоянии пребывает Спиритавичюс. Он допускал к нему только тех, кого можно было допустить, оберегал от нежелательных посетителей и моментально ориентировался в любой ситуации.
Дорога от инспекции до «Версаля» была исхожена неутомимыми ногами Плярпы, а у буфета, который он именовал алтарем, Плярпу всегда ждала полная стопка, платить за которую ему не приходилось. В этом здании он знал все, даже самые тайные входы и выходы, и был на короткой ноге со всеми кельнерами; вместе с ними Плярпа частенько перетаскивал своего шефа в извозчичью пролетку или такси. В критические моменты Спиритавичюс и его помощники ждали Плярпу, как мессию. Они знали, что тот выпутает их из самых щекотливых положений. – Первым делом, господин секретарь, одну штрафную! – заявил, наполняя рюмку, Спиритавичюс. – Ну, ну, не ломайся, как девка! То-то и оно!
– Валяй вторую! – наполнив опустевшую рюмку, предложил Уткин. – Сказано тебе – валяй!
Плярпа не возражал. Скупо улыбнувшись, он опрокинул три рюмки, отщипнул кусочек хлеба, понюхал и выжидающе посмотрел на директора.
– А ну-ка, умник, отвечай, где мы сейчас находимся? – приказал Спиритавичюс. – Молчишь?… Дать ему еще одну. Вот так… Закуси… А теперь говори.
– Господин дир…
– Говори, если начальство спрашивает!
– Господин директор отбыл по служебным делам, а господа помощники в департаменте! – выпалил Плярпа.
– Молодец! Еще одну… А теперь, господин секретарь, говори, где мы в настоящее время должны быть? Отвечай по форме!
– Господин директор. Уже двенадцать. Пора горло промочить.
– Сразу видно – моя школа, господа. Способнейший из моих учеников! А сейчас, господин секретарь, скажи, что делается в инспекции?
– Все в ажуре, господин директор. Мой аппарат работает. Посетителей не так уж много. Бывает и погуще.
– Браво! Слыхали, господа? А сейчас всерьез: тащи переписанные бумаги и корреспонденцию, а на моей двери вывесь… то да се…
– Корреспонденция и бумаги при мне, – кинулся Плярпа к портфелю и удовлетворенно улыбнулся. – Извольте подписать. А то да се висит со вчерашнего дня: «Приема нет».
– Страшный ты человек… мои мысли читаепть… – откинулся в кресле Спиритавичюс.
Было хмурое утро. За окном падали мягкие, легкие снежинки. Бодрящий зимний воздух врывался в форточку. По улице взад и вперед сновали люди; каждый спешил по своим делам. То тут, то там бренчали бубенцы извозчиков, слышалось конское ржание, которое заглушал шум такси и грузовиков.
– Знаешь что, господин секретарь, – говорил, копаясь в бумагах, Спиритавичюс. – Брось-ка всю эту писанину обратно в торбу. Успеется! Я не старая дева, чтоб отвечать на всякие охи да вздохи.
– А что с ними дальше делать, господин дир…
– Делай что хочешь, только не морочь мне голову!
– Госпо… господин директор… эту бумажку надо бы подписать… Как-никак срочная, – показал Пискорскис пальцем на резолюцию.
– Хотелось бы знать, куда это ты, сударь, так торопишься? Работа не медведь, в лес не удерет, господин Пискорскис. Поспешность нужна при ловле блох. То-то и оно…
– А в чем там дело, господин директор? – поглядывая на груду бумаг, спросил Пискорскис.
– Ни в чем… давай сюда. Тут, господа, никакого дела, сплошное безделье. А что там у тебя еще? Говоришь, уже подписано? Ну а там что, господин секретарь? – торопил Плярпу Спиритавичюс.
– Корреспонденция, которую вы велели нести назад, господин дир…
– Ну и катись! Ясно?
– Ясно, господин директор.
– Ну, господин секретарь, скажи-ка мне, где мы сейчас находимся? Вот мы… с господами помощниками?…
– Господин директор отбыл по делам службы, а господа помощники в своих районах.
– То-то и оно.
Уткин, который все это время не интересовался разговором, с трудом встал, хлопнул Плярпу по плечу и, подняв палец вверх, произнес:
– В поте лица будешь добывать хлеб свой!
Плярпа, стиснув зубы, подхватил портфель, щелкнул каблуками и скрылся в дверях.
Было уже после полудня. После шумной, веселой ночи и тяжелого утреннего похмелья чиновники балансовой инспекции почувствовали голод. Они решили заказать обед за счет предприятия, справлявшего юбилей, и разойтись: кто на заседание, кто к семье, а кто по другой проторенной тропке…
– Сухим из воды не выйдешь, – сказал, потирая руки, Спиритавичюс. – Еще один круг, и домой!
– Ну, приятель! – обратился он к кельнеру, согнувшемуся в поклоне. – От нас так просто не отделаешься. Мы еще немного прибавим к счету…
– Я думаю, что это доставит удовольствие хлебосольному юбиляру, – подмигнул кельнеру Пискорскис.
– Принесите-ка нам, – процедил Спиритавичюс, – селедочку… В уксусе или в масле?… И так и эдак! Прекрасно! Неплохо было бы для закусочки маринованных боровичков… А как насчет винегрета?
– Аппетит разыгрывается, господин директор, – потер руки Уткин. – Что бы тут из горяченького заказать… Угу!.. Аж дрожь пробирает! Отбивную, господа, или зразы?…
– Каждому свое, хотите заразу, пусть будет зараза, – сказал, широко улыбаясь, Спиритавичюс. – А к заразе нужно что-нибудь для дезинфекции… Ну, пошевеливайся, господин обер.
Видавший виды кельнер спокойно выслушал чиновников и совершенно хладнокровно объявил:
– Простите, господа… Счет закрыт…
Спиритавичюс подскочил. Бумбелявичюс, Уткин и Пискорскис переводили глаза с разъяренного шефа на равнодушно вежливого кельнера.
– Слыхали, господа!!! Счет закрыт! Мне еще до сих пор никто не осмеливался таких слов говорить! Кто это сказал? Отвечай!
– Мне сказала буфетчица… – испуганно замычал кельнер.
– Подать сюда буфетчицу, эту маринованную селедку!
– Она говорит, что так распорядился юбиляр… – собирая тарелки и рюмки со стола, добавил официант.
– Юбиляр?! Ну, господа! За кого нас принимают?… Кто мы – бродяги какие-нибудь, нищие? Пригласил чин-чином, как порядочных людей, а обращается, как с собаками!
Кельнер развел руками.
– Господин Спиритавичюс, – с трудом поднимаясь, сказал Уткин. – Господа! Есть у нас самолюбие или нет? Отсюда нужно убираться!..
– Что? И ты, Уткин, против меня?
– Нет, нет, господин директор… сердце разрывается от боли и обиды… Что есть чиновник, господа? Чиновник – ничто! Изгой, отщепенец…
– Ты отщепенец, а не я! – одернул Уткина Спиритавичюс. Он торопливо шагал вокруг стола.
– Простите, господин директор… Ведь я только о себе, только о себе… Мы же начальники… Действуем именем государства… нам предоставлены все права… А что из того?… Видите?…
– Блудословишь, господин Уткин! Твоя философия мне ясна! Она пуста, как этот графин!
– Господин директор, я вас так люблю… – тут Уткин приблизился к Спиритавичюсу, долго и сочувственно смотрел ему в глаза, потом схватил руку и приложился к ней.
– Целовать? Рехнулся! – вырвал как из огня руку Спиритавичюс.
– Нет, не рехнулся. Я хочу облобызать ручку господина директора… я… я… ничтожество. – В глазах Уткина показались слезы.
– Что с тобой! Очнись, – тряхнул его за плечи Спиритавичюс.
– Мое сердце разрывается. Да, разрывается… Кто я? Пес!.. Я собачонка, которая вынюхивает грязные следы в гроссбухах дельцов. Чтобы собачонка исподтишка не укусила, ей изредка дают пойло и швыряют кусок мяса. Вылакали, что было подано, облизались… Вкусно… Вкусно было, да больше хозяин не дает… Ха-ха-ха!..
У Уткина был ужасный вид. Его волосы растрепались, конец твердого крахмального воротничка уперся в щеку, а серые глаза впились в Спиритавичюса. Облик начальника менялся в его глазах, принимая разные фантастические очертания. Круглое, как луна, лицо Спиритавичюса то приближалось, то удалялось, уменьшаясь до размеров мизинца. По-детски невинная улыбка директора преследовала Уткина, ему казалось, что над ним глумятся.
– Нет! Я не пес… Я аф-ф-ф-ицер!.. Поручик драгунского полка!.. Я могу вас вызвать на дуэль! Уберите от меня это свиное рыло… а то останется мокрое место… – качаясь, лепетал Уткин.
– Господин Уткин!.. Что с вами?! Это же господин директор, – шептал ему на ухо испуганный Пискорскис.
– Для кого директор… для кого тесть… а для меня свиное рыло. Что, не нравится? Тогда взяточник!.. Обер-взяточник! А я его помощник… Все мы взяточники!.. Ха-ха-ха!!!
На Уткина нашло полное затмение. Он схватил со стола пустой графин и что было сил швырнул в стену. Мелкие осколки со звоном брызнули во все стороны…
– Господин директор… господин директ… – шептали с обеих сторон Пискорскис и Пищикас. – Не обращайте внимания… Он человек неплохой, на него это часто находит… Это белая горячка… Пройдет… Извинится… Посторонних нет…
– Дети!.. – подобрав с пола горлышко графина и вертя его в пальцах, медленно ответил Спиритавичюс. – Прости ему, господи, ибо не ведает, что творит… Вот стеклышко… горлышко от графина… он прекратил свое существование, выполнил свой долг до конца. Сколько радости доставил он людям! И вот как воздал ему за это человек… Но у меня не то горлышко! Меня за горло не возьмешь. У меня шея крепкая, ее не свернешь. На ней лежит государственный бюджет, на ней лежит…
В коридоре гостиницы раздался стук и послышался звонкий женский смех. Дверь внезапно отворилась, и в ней появился рослый парень со всклокоченными кудрями, которого поддерживали под руки две веселые девицы. Это были те самые танцовщицы, которые до рассвета просидели у чиновников на коленях, а потом скрылись.
– Альгюкас!.. Ты?… – вытаращил глаза Спиритавичюс.
– Я… Не я… Ты… Не ты… Мне все равно… Мне все… А ты, папаша, иди-ка к матери… она беспокоится, волнуется… И вообще, папа, врач, кажется, запретил тебе пить?…
– Цыц, поросенок! Сопли утри! Не тебе меня учить. Иди, куда шел.
– А куда я иду?… Знаешь, фатер, куда я иду? А?! К черту я иду, однако… в приятной компании… – Альгирдас Спиритавичюс, вечный студент первого курса гуманитарного факультета, оглядел спутниц, которые, явно желая поиздеваться, привели его к отцу, и погрозил им пальцем… Единственный сынок Спиритавичюса доставлял родителям много неприятностей и хлопот. Мать не могла справиться с ним, а отец давно махнул на сына рукой.
– Что тебе надо от меня?… – с горечью спросил директор.
– Что мне надо?… – скривив лицо, ответил Альгис. – Ты не знаешь, что мне надо? Немного. Деньги и отдельный… кабинет…
Культурное времяпрепровождение
Хотя Пищикас своими склонностями и некоторыми свойствами характера доставлял немало хлопот женатым коллегам, тяжелые жернова обыденщины перемалывали в муку все обиды, а время заносило их пылью. Третий помощник, несмотря ни на что, оставался незаменимым организатором всех увеселений и удовольствий. Когда «календарь развлечений» ответственных чинов балансовой инспекции не сулил ничего из ряда вон выходящего, а домашние вечеринки надоедали, соратники, объединенные общими заботами, работой и хлопотами, собирались на квартире у Пищикаса, чтобы переброситься в картишки или, как говорил Спиритавичюс, поглядеть на чертовы образки, Пискорскис, который не переносил грубости, называл это «культурным времяпрепровождением».
Сборища не случайно устраивались у Пищикаса. Он жил в самом центре, на улице Донелайтиса, неподалеку от статуи Свободы и памятника неизвестному солдату. Третий помощник снимал укромный уголок у одной благорасположенной вдовы, которая, хоть и была старше квартиранта целым десятком лет, пеклась о нем не только, как мать. Она часто готовила ему завтраки: блинчики, вареные яйца, кофе и какао, реже – обеды, потому что Пищикас, как правило, обедал в тех домах, где числился «другом семьи». Он аккуратно платил ей немалую сумму, и, естественно, вдова охотно исполняла любой каприз квартиранта и заботилась, чтобы то, что не положено, не проникало за стены ее квартиры.
В этом, приютившемся под сенью лип, одноэтажном особняке, стены которого заросли диким виноградом, по вечерам собирались люди разных профессий и склонностей; тут происходили таинственные, порой довольно шумные пирушки, о которых даже злые языки ничего толком не могли рассказать.
На этот раз как-то неожиданно составилась партия в преферанс. Компания подобралась на славу: чиновники инспекции и новоявленный знакомый господин Фиш. Последний был по природе человек стеснительный. Он долго и мучительно искал подхода к чиновникам, чтобы они сочли его достойным знакомства человеком. Ждать он больше не мог, а дать боялся, потому и решился сесть за карточный стол, чтобы таким образом отделаться от денег, предназначенных для взятки.
Несколько часов они перекидывались «дьявольскими образками», писали висты и птички, пока Пищикас, сдвинув на середину стола ворох банкнот, не вскричал:
– К черту птичек! Хватит клевать по зернышку! Время – деньги!.. Давайте в очко!
– Правильно, – дружно гаркнули все.
Уткин, смяв испещренный цифрами листок, швырнул его в угол. В руках Пищикаса хрустнула колода, и под каждую руку легло по карте.
Господин Фиш, впервые попавший в такое общество, благосклонно принял предложение хозяина. Ему не терпелось проиграться, извиниться и уйти. Карты не доставляли коммерсанту никакого удовольствия. Он в душе обрадовался, что игра переменилась. Очко было ему более или менее знакомо, и он надеялся, что хранители государственной казны обчистят его гораздо быстрее, чем в преферанс. Он несколько раз играл на весь банк, и ему везло – он все время перебирал. Наконец он выскреб из кошелька последние бумажки, встал, вежливо раскланялся и хотел уйти.
– Что?… Гость уже покидает нас? – засуетились чиновники.
– Побойтесь бога!..
– Ни за что не пустим!.. – подскочил Пищикас. – По традиции положено отыграться!
– С таким азартом вы спустите все свои дома, – вставил Бумба-Бумбелявичюс.
Веселым картежникам казалось, что господин Фиш хитрит и, если его хорошенько потрясти, каждому перепадет еще немалая толика. Они ему не позволят выйти из игры. Шутка ли – такой партнер! Но коммерсант, проигравший за четверть часа толстую пачку денег, был непреклонен. Он раскрыл пустой бумажник, развел руками и сунул его в задний карман.
– Ежели у вас не один дом, то, может быть, и не один бумажник? – ухмыльнулся Пищикас.
– Чтоб я так жил, больше ничего не имею!
– Ну и прижимистый же вы человек! – поддел его Пищикас.
– ?
– Позвольте провести небольшую ревизию ваших карманов?
– Пожалуйста!.. Извольте!.. – партнер встал, расстегнул пиджак и вывернул карманы.
– А мы умеем играть в долг, – не отставал Пищикас.
– У нас на этот случай найдется чистый вексель, – уговаривал гостя Уткин.
– Коли на то пошло, я могу дать вам взаймы, господин Фиш, – прижав локтем банкноты, соблазнял коммерсанта Бумба-Бумбелявичюс.
– Пас, пас… – нетвердо выговорил господин Фиш новый для него термин.
– Пас, так пас! – упавшим голосом сказал Пищикас. – Насильно мил не будешь. Вы свободны…
– Умоляю, не подумайте ничего дурного! – смягчил нажим Пищикаса Бумба-Бумбелявичюс, постукивая колодой по столу.
Убедившись, что карманы гостя и в самом деле пусты и приготовленный им куш уже лежит на столе, игроки с миром отпустили коммерсанта. Они приняли его извинения и вежливо раскланялись. Пищикас предусмотрительно запер за господином Фишем дверь, подмигнул Бумбелявичюсу и начал тасовать карты. Предстояло самое трудное – дележ добычи. Несмотря на всеобщее удовлетворение удачной охотой, каждый в отдельности был сильно озабочен и прикидывал, кому сколько перепадет из щедрого дара г. Фиша.
Сквозь густое облако дыма хрустальная лампа бросала на стол свет, обрисовывая головы Пищикаса, Уткина, Бумбелявичюса и Пискорскиса, Их лица были до предела напряжены, они выглядели усталыми. Редкие реплики, которыми они перебрасывались, были либо ничего не значащи, либо откровенно грубы, вызывающе злы и оскорбительны.
Пищикас, кусая папиросу, роздал карты по третьему кругу:
– Господа! В банке четыреста! Чем ответит господин Уткин?
– Половиной жалованья, господин Уткин, – оперся на плечо полковника Пискорскис.
– Чем мы ответим, господин Пищикас? – воззрился на бубновую семерку Уткин. – А если мы ответим… если мы скажем, что в банке чуть больше, господин Пищикас?…
– У него только в коммерческом банке больше тридцати тысяч… – заглянул в его карту Бумба-Бумбелявичюс.
– Опять подцепил какую-то рыбку?
– А как же, а как же!.. Ума не приложу, что мне теперь делать… Беру, господин Пищикас, беру…
– А рыбка-то с бородкой, солидная рыбка… – изучая карты Уткина, говорил Бумба-Бумбелявичюс.
– С задним карманом в брюках рыбка-то, ха-ха-ха!.. – рассмеялся Пищикас.
– С карманом… вот мы и прикар… Ума не приложу, что делать. Говоришь, в банке четыреста?
Лицо Уткина исказилось, а глаза перебегали с карт на разбросанные по столу банкноты. В одно мгновение он должен был решить трудный вопрос, пережить все радости выигрыша и разочарование проигрыша.
– Дурак ты, если не знаешь, что делать с рыбкой, которая плывет прямо в руки, – подкузьмил его Бумба-Бумбелявичюс.
– Может, в самом деле снять этот банк, господин Пищикас? – все еще не мог решиться Уткин.
– Снять, говоришь? Как тогда в Рокишкисе, в обществе мелкого кредита?… [3]Ха-ха-ха-ха! – снова подпустил шпильку Бумба-Бумбелявичюс.
Пищикас, держа в руках колоду, наблюдал за Уткиным, на лице которого словно бы отражались червонная семерка и цифра 400.
– Ну, господин Уткин, – поторопил банкомет, – индюк думал, думал да в суп попал.
– В суп, говоришь?… А мой один знакомый так торопился, что угодил туда, куда Макар телят не гонял.
– Бей, Уткин! – подсказал Бумба-Бумбелявичюс.
– Бить то бить, господин Бумбелявичюс… Легко сказать – бить, – медлил Уткин.
– Говоришь, дурака и в церкви бьют? – рассмеялся Бумбелявичюс.
– Дурака?… Да разве дурак успел бы за границу смыться?… По банку, говоришь?… Ну, чему быть, того не миновать. По банку!.. Карту, господин Пищикас!
– Так… – приподняв карту, чмокнул губами Уткин, – еще одну… бог троицу любит.
– Пожалуйста. Для хорошего человека добра не жалко.
– И еще одну, господин Пищикас… За компанию, говорят, и цыган повесился… Еще одну карточку… только маленькую!.. А теперь себе.
У Уткина был перебор.
– Себе, себе, господин Пищикас.
– Себе – это не тебе, – открывая на столе карты, говорил Пищикас, – пятнадцать… себе это не тебе… девятнадцать. Хватит, господин Уткин… Снимайте банк.
– Правильно, господин Пищикас. Банк мой, – швырнул карты и сгреб деньга Уткин.
Пищикас хотел посмотреть его карты, однако Уткин воспротивился:
– Что? Ты не доверяешь мне?
– А вы все-таки покажите, господин Уткин, – перешел на официальный тон Пищикас.
– Нечего показывать. Мой банк, и дело с концом.
– Попрошу показать карты, господин Уткин, – завопил хозяин.
– Господин Пищикас не верит мне на слово! Может, вы осмелитесь заподозрить меня в мошенничестве?! Я могу вовсе не садиться к столу. Я выхожу из игры. До свиданья.
Сборища не случайно устраивались у Пищикаса. Он жил в самом центре, на улице Донелайтиса, неподалеку от статуи Свободы и памятника неизвестному солдату. Третий помощник снимал укромный уголок у одной благорасположенной вдовы, которая, хоть и была старше квартиранта целым десятком лет, пеклась о нем не только, как мать. Она часто готовила ему завтраки: блинчики, вареные яйца, кофе и какао, реже – обеды, потому что Пищикас, как правило, обедал в тех домах, где числился «другом семьи». Он аккуратно платил ей немалую сумму, и, естественно, вдова охотно исполняла любой каприз квартиранта и заботилась, чтобы то, что не положено, не проникало за стены ее квартиры.
В этом, приютившемся под сенью лип, одноэтажном особняке, стены которого заросли диким виноградом, по вечерам собирались люди разных профессий и склонностей; тут происходили таинственные, порой довольно шумные пирушки, о которых даже злые языки ничего толком не могли рассказать.
На этот раз как-то неожиданно составилась партия в преферанс. Компания подобралась на славу: чиновники инспекции и новоявленный знакомый господин Фиш. Последний был по природе человек стеснительный. Он долго и мучительно искал подхода к чиновникам, чтобы они сочли его достойным знакомства человеком. Ждать он больше не мог, а дать боялся, потому и решился сесть за карточный стол, чтобы таким образом отделаться от денег, предназначенных для взятки.
Несколько часов они перекидывались «дьявольскими образками», писали висты и птички, пока Пищикас, сдвинув на середину стола ворох банкнот, не вскричал:
– К черту птичек! Хватит клевать по зернышку! Время – деньги!.. Давайте в очко!
– Правильно, – дружно гаркнули все.
Уткин, смяв испещренный цифрами листок, швырнул его в угол. В руках Пищикаса хрустнула колода, и под каждую руку легло по карте.
Господин Фиш, впервые попавший в такое общество, благосклонно принял предложение хозяина. Ему не терпелось проиграться, извиниться и уйти. Карты не доставляли коммерсанту никакого удовольствия. Он в душе обрадовался, что игра переменилась. Очко было ему более или менее знакомо, и он надеялся, что хранители государственной казны обчистят его гораздо быстрее, чем в преферанс. Он несколько раз играл на весь банк, и ему везло – он все время перебирал. Наконец он выскреб из кошелька последние бумажки, встал, вежливо раскланялся и хотел уйти.
– Что?… Гость уже покидает нас? – засуетились чиновники.
– Побойтесь бога!..
– Ни за что не пустим!.. – подскочил Пищикас. – По традиции положено отыграться!
– С таким азартом вы спустите все свои дома, – вставил Бумба-Бумбелявичюс.
Веселым картежникам казалось, что господин Фиш хитрит и, если его хорошенько потрясти, каждому перепадет еще немалая толика. Они ему не позволят выйти из игры. Шутка ли – такой партнер! Но коммерсант, проигравший за четверть часа толстую пачку денег, был непреклонен. Он раскрыл пустой бумажник, развел руками и сунул его в задний карман.
– Ежели у вас не один дом, то, может быть, и не один бумажник? – ухмыльнулся Пищикас.
– Чтоб я так жил, больше ничего не имею!
– Ну и прижимистый же вы человек! – поддел его Пищикас.
– ?
– Позвольте провести небольшую ревизию ваших карманов?
– Пожалуйста!.. Извольте!.. – партнер встал, расстегнул пиджак и вывернул карманы.
– А мы умеем играть в долг, – не отставал Пищикас.
– У нас на этот случай найдется чистый вексель, – уговаривал гостя Уткин.
– Коли на то пошло, я могу дать вам взаймы, господин Фиш, – прижав локтем банкноты, соблазнял коммерсанта Бумба-Бумбелявичюс.
– Пас, пас… – нетвердо выговорил господин Фиш новый для него термин.
– Пас, так пас! – упавшим голосом сказал Пищикас. – Насильно мил не будешь. Вы свободны…
– Умоляю, не подумайте ничего дурного! – смягчил нажим Пищикаса Бумба-Бумбелявичюс, постукивая колодой по столу.
Убедившись, что карманы гостя и в самом деле пусты и приготовленный им куш уже лежит на столе, игроки с миром отпустили коммерсанта. Они приняли его извинения и вежливо раскланялись. Пищикас предусмотрительно запер за господином Фишем дверь, подмигнул Бумбелявичюсу и начал тасовать карты. Предстояло самое трудное – дележ добычи. Несмотря на всеобщее удовлетворение удачной охотой, каждый в отдельности был сильно озабочен и прикидывал, кому сколько перепадет из щедрого дара г. Фиша.
Сквозь густое облако дыма хрустальная лампа бросала на стол свет, обрисовывая головы Пищикаса, Уткина, Бумбелявичюса и Пискорскиса, Их лица были до предела напряжены, они выглядели усталыми. Редкие реплики, которыми они перебрасывались, были либо ничего не значащи, либо откровенно грубы, вызывающе злы и оскорбительны.
Пищикас, кусая папиросу, роздал карты по третьему кругу:
– Господа! В банке четыреста! Чем ответит господин Уткин?
– Половиной жалованья, господин Уткин, – оперся на плечо полковника Пискорскис.
– Чем мы ответим, господин Пищикас? – воззрился на бубновую семерку Уткин. – А если мы ответим… если мы скажем, что в банке чуть больше, господин Пищикас?…
– У него только в коммерческом банке больше тридцати тысяч… – заглянул в его карту Бумба-Бумбелявичюс.
– Опять подцепил какую-то рыбку?
– А как же, а как же!.. Ума не приложу, что мне теперь делать… Беру, господин Пищикас, беру…
– А рыбка-то с бородкой, солидная рыбка… – изучая карты Уткина, говорил Бумба-Бумбелявичюс.
– С задним карманом в брюках рыбка-то, ха-ха-ха!.. – рассмеялся Пищикас.
– С карманом… вот мы и прикар… Ума не приложу, что делать. Говоришь, в банке четыреста?
Лицо Уткина исказилось, а глаза перебегали с карт на разбросанные по столу банкноты. В одно мгновение он должен был решить трудный вопрос, пережить все радости выигрыша и разочарование проигрыша.
– Дурак ты, если не знаешь, что делать с рыбкой, которая плывет прямо в руки, – подкузьмил его Бумба-Бумбелявичюс.
– Может, в самом деле снять этот банк, господин Пищикас? – все еще не мог решиться Уткин.
– Снять, говоришь? Как тогда в Рокишкисе, в обществе мелкого кредита?… [3]Ха-ха-ха-ха! – снова подпустил шпильку Бумба-Бумбелявичюс.
Пищикас, держа в руках колоду, наблюдал за Уткиным, на лице которого словно бы отражались червонная семерка и цифра 400.
– Ну, господин Уткин, – поторопил банкомет, – индюк думал, думал да в суп попал.
– В суп, говоришь?… А мой один знакомый так торопился, что угодил туда, куда Макар телят не гонял.
– Бей, Уткин! – подсказал Бумба-Бумбелявичюс.
– Бить то бить, господин Бумбелявичюс… Легко сказать – бить, – медлил Уткин.
– Говоришь, дурака и в церкви бьют? – рассмеялся Бумбелявичюс.
– Дурака?… Да разве дурак успел бы за границу смыться?… По банку, говоришь?… Ну, чему быть, того не миновать. По банку!.. Карту, господин Пищикас!
– Так… – приподняв карту, чмокнул губами Уткин, – еще одну… бог троицу любит.
– Пожалуйста. Для хорошего человека добра не жалко.
– И еще одну, господин Пищикас… За компанию, говорят, и цыган повесился… Еще одну карточку… только маленькую!.. А теперь себе.
У Уткина был перебор.
– Себе, себе, господин Пищикас.
– Себе – это не тебе, – открывая на столе карты, говорил Пищикас, – пятнадцать… себе это не тебе… девятнадцать. Хватит, господин Уткин… Снимайте банк.
– Правильно, господин Пищикас. Банк мой, – швырнул карты и сгреб деньга Уткин.
Пищикас хотел посмотреть его карты, однако Уткин воспротивился:
– Что? Ты не доверяешь мне?
– А вы все-таки покажите, господин Уткин, – перешел на официальный тон Пищикас.
– Нечего показывать. Мой банк, и дело с концом.
– Попрошу показать карты, господин Уткин, – завопил хозяин.
– Господин Пищикас не верит мне на слово! Может, вы осмелитесь заподозрить меня в мошенничестве?! Я могу вовсе не садиться к столу. Я выхожу из игры. До свиданья.