Мы лупим по стене что есть сил. Под штукатуркой и первым слоем кирпича обнаруживается второй. Шум поезда заставляет нас присесть и сделаться невидимыми.
   Данила первым пробивается через стену. Его кирка уходит в никуда, проваливается в пустоту. Он рвёт её на себя и титаническим усилием умудряется выворотить штук пять кирпичей за раз.
   – Кирку сломаешь, – скептически говорю я.
   Ёрл забирает кирку у Данилы и подменяет его.
   Мы работаем ещё около десяти минут. Идёт всё хуже: слабое место мы пробили, вокруг него раствор много крепче. Каждые несколько минут проходит поезд: но это хорошо, потому что без отдыха тут не справиться.
   Впрочем, уже полпервого, кажется. Скоро поезда закончатся.
   – Кстати, тут «Билайн» ловит, – говорит Майя.
   Данила проверяет свой мобильник:
   – И «МТС».
   У меня и у Ёрла – «Билайн», нам проверять нет смысла. Но то, что мобильник берёт, – это очень хорошо. В каком-нибудь экстремальном случае можно позвать на помощь.
   Мы продолжаем работу. В отверстие уже получится протиснуться, но мы хотим расширить его до такой степени, чтобы можно было пройти легко. Ёрл светит фонариком в отверстие, я тоже заглядываю.
   Вверх, к бетонной плите, перекрывающей выход, идёт такая же, как и с противоположной стороны, лестница. Только вот посередине этой лестницы чернеет провал размерами примерно два на три метра. А что в провале – разглядеть не получается.
   Мы смотрим друг на друга и начинаем долбить стену с удвоенной силой.
   Через несколько минут пролом уже достаточно велик. Первым туда пробирается отдохнувший Данила. Мы с Ёрлом сидим и вытираем вспотевшие лбы. Майя идёт следом за Даником. В проломе сверкает фотовспышка.
   Появляется голова Даника. Где-то в тоннеле ревёт поезд. Мы вяло переползаем через пролом, чтобы скрыться.
   Лестница усыпана мелкими камнями. Чёрная дыра – прямо по центру.
   – Края крепкие, я проверил, – говорит Даник.
   Я подхожу к краю и свечу вниз фонариком. Виден только засыпанный трухой пол. Невысоко – метра четыре.
   Данила сбрасывает вниз верёвку. Кошку он укрепляет на краю пролома, который мы сделали в стене: длины верёвки вполне хватает.
   Данила спускается первым. У меня руки побаливают после кирки. Ёрл идёт вторым, за ним – Майя. Я – последний.
   Это большое помещение, даже очень большое для подземного. И некогда оно было жилым.
   – Это стол, – говорит Ёрл.
   Длинная столешница – человек на сорок, не меньше. Она пыльная и загаженная, но на ней стоит посуда, валяются осколки. Я подхожу и беру книгу, которая лежит на самом краю.
   Катаев, Иван Николаевич. «Сердце». 1927 год. Книга рассыпается у меня в руках.
   – Кажется, Скороход нервно курит где-то в сторонке, – говорит Ёрл.
   – И михайловские – тоже, – поддакивает Даник.
   Среди разбитых чашек – ещё одна книга.
   Это «Илиада». Издание – Санкт-Петербург, 1829. Первое русское издание «Илиады». По-моему, это очень дорогая книга. Я боюсь до неё дотрагиваться.
   Ёрл что-то восторженно говорит Данику. Майя рассматривает стены. На них – рамы с полуистлевшими картинами.
   Я иду вдоль стола. Во главе стоит стул с высокой спинкой – точно трон. И снова книга. Один из томов собрания сочинений Пушкина, 1936 год.
   Передо мной – проём. Может, тут когда-то и была дверь, но теперь её нет.
   Я в следующем помещении. Оно чуть поменьше, из него ведёт ряд проходов. В одном из них на единственной петле болтается дверь. Деревянная, с резьбой. Фонарик высвечивает в темноте детали.
   Данила фотографирует. Наверное, стол, книги, картины. Может, что-то ещё.
   Мне на плечо ложится рука. Я резко оборачиваюсь: никого нет. Отпрыгиваю назад, сердце колотится, как паровой молот. Это Майя. Она смеётся.
   – Нельзя же так, – говорю я укоризненно.
   Она приближается своё лицо к моему так, что мне достаточно чуть податься вперёд, чтобы её поцеловать.
   – Можно, – шепчет она и со смехом отстраняется.
   Я немного разочарован, но это неважно. Важно то, что вокруг нас.
   Я захожу в один из проходов. Довольно длинный коридор с рядами дверей по бокам. Кое-где двери ещё есть, кое-где они валяются на усыпанном бетонным крошевом полу. Свечу фонариком в одну из комнат. Тут кто-то жил. Остов железной кровати, сломанная тумбочка, платяной шкаф с истлевшей одеждой. На тумбочке – снова книга. И ещё книги – на полке. Издания конца девятнадцатого – начала двадцатого века.
   Я люблю книги – и Майя тоже. У Ёрла нет на них времени: весь свой досуг он посвящает лошадям. У него три лошади и небольшой участок земли где-то под Москвой. Даник прочёл в жизни три книги – первую, вторую и синюю, но это не мешает ему быть умным и приятным собеседником. Всё, что он знает, взято из Интернета.
   Следующая комната: кровать, стол, томик стихов. Обложки нет. Первая страница покрыта пылью. Аккуратно сдуваю пыль. Просматривается:
 
«Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду…»
 
Николай Степанович, 1905 год.
   Странные книги. Странное собрание. Почему они тут? Что это за место? Почему его не исследуют? Что здесь кроется?..
   Данила бегает по комнатам и фотографирует. Ёрл находит серебряную ложку и говорит:
   – По-моему, тут можно немножко подзаработать. – Его бандана покрыта пылью.
   Я выхожу из комнаты, и тут появляется Майя.
   – Пойдём, – говорит она.
   Мы идём, рука об руку, в одну из дверей, проходим по коридору, минуем большое помещение, потом ещё одно, потом спускаемся по лестнице. Я едва успеваю крутить головой по сторонам. На стенах – всё те же рамы с истлевшими картинами. Обломки мебели. Мусор на полу.
   Майя останавливается.
   Это склеп. Могильник. В стене – ящики. Не маленькие, не для кремационных урн – а большие ячейки, как в морге, только каменные, тяжёлые.
   – Читай, – говорит она.
   «Зеров Николай Константинович. 1890–1951». Мне ничего это не говорит.
   «Орешин Пётр Васильевич. 1887–1948». Не знаю.
   «Корнилов Борис Петрович. 1907–1949». Что-то слышал, но не могу вспомнить.
   – Кто все эти люди?
   – Читай дальше, – говорит Майя.
   Я смотрю на неё. Она отворачивается от фонарика. Неожиданно я понимаю, что на её глазах – слёзы. Настоящие. И обидел её не я. Она плачет из-за того, что прочла на этих надгробиях.
   Я продолжаю читать.
   «Ауслендер Сергей Абрамович. 1886–1942».
   «Мицишвили Николоз Иосифович. 1894–1953».
   Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Все они умерли тут, в бункере.
   И в этот момент меня бьёт током. По-настоящему – хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом – ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.
   – Прочитай это вслух, – говорит Майя.
   И я читаю.
   – Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.
   Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёва расстреляли в один из дней с третьего по двадцать четвёртое августа тысяча девятьсот двадцать первого года. Где он похоронен – неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом – неопровержим.
   Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента