Страница:
Ребята модернизировали ветхие Любашины владения и исчезли так же внезапно как появились. Надо сказать, владения эти и впрямь преобразились. Вместо старых, прогнивших и покосившихся, появились новые ворота на мощных чугунных столбах и низкий изящный литой забор с витиеватым узором по краю. В доме - камин, отопление, горячая вода и биотуалет. Ванную, правда, установить не успели, но привезли - салатовую, просторную... Кроме того, возле камина разместилась удобная плетеная мебель - кресла, столы, диванчик и кресло-качалка.
И когда, хлопнув дверцей машины и заливаясь ненатуральным смехом в ответ на шутки одного из гостей, явилась Диана Павловна и быстрым взором окинула дом и сад, довольство отразилось на её загорелом лице. Теперь она могла сменить гнев на милость: за дачу, пускай и съемную, ей теперь не придется краснеть.
И завертелось! Смех, шутки, звяканье посуды, громкая музыка. Кто-то привез кассеты, и Штраус был изгнан - его сменила Мадонна. Тасю и Элю знакомили с гостями и они тут же забывали как кого зовут... Ермилов коротко их поздравил, осведомился, как дети, и ринулся в водоворот приветствий и возгласов, похлопывая гостей по плечу и причмокивая от удовольствия. Хозяйка едва удостоила Тасю беглой улыбкой и оценивающим женским взглядом. А было на что посмотреть - Анастасия сегодня была чудо как хороша! Пережитое придало её лицу какое-то новое, пронзительное выражение, огонь светился в глазах, ещё более потемневших и пристальных. Она похудела и от этого фигурка её, стройная от природы, стала изысканно-утонченной, а врожденная грация сказывалась в каждом движении. И многие с изумленным одобрением вскидывали брови, поглядывая на нее.
Тася не считала сидевших за столом, их было слишком много! И большинство - мужчины, причем кавказской национальности. Только один из них - сдержанный полный горец с презрительно изогнутыми уголками губ, с блестящей лысиной, опушенной полосой поседелых волос, с огнисто-сверкающим бриллиантом, вправленным в перстень-печатку, - только он был со спутницей: смешливой тонконогой девицей лет двадцати.
Тася подумала, что остальные, должно быть, составляли его свиту. Во всяком случае, они обращались к нему с подобострастным почтением, а многие предпочитали и вовсе держаться на расстоянии. Про себя она прозвала его "Доном Корлеоне" и подумала: а таким ли уж безобидным бизнесом занимается её хозяин Сергей? Похоже, он тоже был в подчинении у этого кавказца.
Стол загудел, зазвенели бокалы, и началось! Минут через двадцать от возникшего было предвкушения праздника не осталось следа. Тася, сидевшая на краю стула возле дверей на кухню, пожалела, что согласилась присесть а не скрылась у себя, сославшись на нездоровье. Многие уже заметно подвыпили, другие старались от них не отстать, и все прелести разгула, сдобренного гортанными выкриками, неприличными сальными шутками и бабьими взвизгами были налицо...
"Боже мой! - думала Тася, оглядывая сидящих и теребя стебелек черемши, и это - праздник?! Это - веселье? И мои дети должны на такое смотреть, слушать вой вместо музыки и ржание вместо смеха. А что я могу им предложить? Ни друзей, ни людей вокруг... Ты сама хотела одиночества, сама не принимала того, что окружало тебя. Кто ты? Как тебя называть? Мать-одиночка? Прислуга? Интеллигентка? Ха! Кишка тонка... В учителях не прижилась, творчество не одолела, не состоялась душа! Все теперь перевернуто. Прежнего больше нет, новое не наладилось. И средь этого хаоса чудища бродят, химеры... Их ведь и людьми-то не назовешь. Милые мои, бедные мои дети! Что может дать вам такая мать? Которая сама не больше чем дым, химера... Только химеры не пьют вина. А я пью. Вот назло себе и выпью!"
И не дождавшись очередного тоста, она плеснула себе вина и залпом выпила. И вскоре поплыла по убаюкивающим сладким волнам забвения, перебирая в памяти любимые стихотворные строки и перестав замечать происходящее за столом.
Между тем Эля все подмечала: через окно на кухне она могла наблюдать происходящее на веранде. Покормила малышей, поела сама и села за книжку, то и дело поглядывая из окна на маму. Былое оживление, показавшееся было на мамином лице, сменилось тоской и унынием. Она снова погасла. Только хмель понемногу оживлял её скулы нездоровым румянцем. Вано, как ни странно, куда-то исчез. Мишка восседал рядом с отцом, налегал на салат из крабов и изо всех сил старался держаться как взрослый. Это у него не слишком-то получалось. Он глупо хихикал, услыхав очередную сальность, а однажды не удержался и фыркнул, слегка оплевав подругу "Дона Корлеоне", сидевшую напротив. Та с негодующим видом поднялась и вышла из-за стола, наверное, чтобы замыть маленькое пятнышко, расплывшееся на её шелковой блузке. Ермилов что-то коротко бросил сыну и тот поспешно ретировался - похоже, его выгнали из-за стола. А хозяин, перегнувшись через стол, что-то горячо зашептал "Дону" и тот в ответ благосклонно кивнул. Тогда Ермилов вскочил и захлопал в ладоши, призывая всех сделать паузу и немного размяться.
На расчищенной от снега площадке под елками устроили импровизированную танцплощадку. Перенесли на лавочку магнитофон, скинули плащи и куртки и, разгоряченные, возбужденные, принялись топтаться под "Модерн Токинг". Длинноногая девица, замыв пятно, вернулась в стаю и с азартом принялась дергать попой, обтянутой апельсиновой мини-юбкой. Она то и дело сбивалась с ритма и сталкивалась с танцующими: только теперь стало заметно, что девица пьяна.
За столом осталась одна Тася. Полуприкрыв глаза и подперев щеку ладонью, она грезила о своем. На губах блуждала рассеянная полуулыбка, губы чуть-чуть шевелились: душа призывала на помощь исцеляющие ритмы стиха...
- Дитер Бо-о-олен! - вопила захлебывающаяся от смеха девица, вихляясь возле смуглого крепыша с толстой золотой цепью на бычьей шее, сидевшего за столом по правую руку от "Дона Корлеоне". Тот, полуприкрыв глаза, похотливо улыбался, глядя на её вихляющиеся бедра, и курил сигарету, от которой исходил сладковатый приторный аромат.
- Дитер... ха-ха-ха! Болен! Он всегда БОЛЕН! Он всегда... - повторяла девица как заведенная и, споткнувшись, рухнула на руки подхватившего её крепыша.
- Эй, вы слышите? Он БОЛЕН! Эй! - она обвела всех стеклянным блуждающим взором. - Эй! Почему там кто-то сидит за столом? Тан-цуют ВСЕ! и взмахнула руками перед лицом крепыша. - Гурам! Все... чтобы... танцевали, слышишь? Пусть эта... танцует. Давай ее... - девица икнула, закрыла лицо руками и, зашатавшись, отступила к скамейке, на которой стоял орущий магнитофон.
Упав на нее, девица откинулась на спинку скамьи и, дергая в такт ногами, повернула ручку громкости до отказа. В этом грохоте теперь невозможно было расслышать ни слова.
Крепыш, которого эта взбесившаяся кобылица называла Гурамом, вопросительно глянул на "Дона Корлеоне". Тот, еле заметно усмехнувшись, кивнул. Дескать, пускай девочка веселится!
Гурам вернулся к столу и, склонившись над Тасей, что-то сказал ей и тронул за руку, увлекая за собой. Та резко вскинула голову, выдернула руку и вскочила, что-то гневно бросив навязчивому партнеру по танцам. Тот продолжал настаивать, уже не в шутку ухватив её за руку. Тася замахнулась, как видно, решившись влепить пощечину, но её взлетевшую руку кто-то неожиданно перехватил. Это был Вано, вынырнувший как из-под земли. Мягко улыбаясь, он что-то сказал, выпустил её руку и, не глядя, через плечо бросил Гураму два коротких слова на родном языке. Тот мгновенно ретировался и, выйдя за ворота, скрылся в салоне одной из машин.
Надо сказать, что этой сцены Эля не видела. Ее вниманием целиком завладел Мишка, ошивавшийся возле мангала. Парень расковыривал палкой уголья и улыбался самой гнусной улыбкой. Он явно что-то затеял, решив отыграться за свое недавнее унижение. Эля, конечно, и внимания бы на него не обратила, если бы возле Мишки не стоял Сенечка. Минут пять назад братишка спустился по ступеням крыльца, привлеченный громкой музыкой, доносящейся из сада. Широкая доска на потемнелых старых канатах чуть раскачивалась под ветерком. Она словно бы приглашала присесть и покататься... Едва Сенечка появился на ступенях веранды, Мишка указательным пальцем поманил малыша и, взявши за руку, повел к качелям. И этот его манящий жест вкупе с хитрой улыбочкой насторожил Элю. Она уже накинула куртку, чтобы вернуть брата, как все её внимание поглотили дивные звенящие звуки. Рев магнитофона внезапно прервался: его кто-то выключил. И в наступившей тишине средь снежной белизны, бликов огня и танцующих огненных искр, поднимавшихся к небу, запела гитара.
Эля сбежала по ступенькам в сад, в котором стало уже заметно темнеть, и увидела завораживающую картину: под густыми лапами ели стоял Вано, любовно прижимая к себе гитару, его тонкие нервные пальцы быстро перебирали струны. Что-то томящее, горестно-сладкое пела гитара, притихшие гости образовали круг возле танцплощадки, а в кругу... в кругу танцевала мама!
Подол её длинной юбки взлетал и опадал долу, откинутый легкой ногой, стан клонился и выгибался, гибкий, упругий... Вдохновенное лицо сияло улыбкой, а глаза... о, они были ночи темней! И лучились они отблесками огня, который загадочней всех огней... горячий, неукротимый огонь сверкающих женских глаз!
Она танцевала так хорошо, такой зачаровывающей силой полнились все движения, переходящие от плавного наговора к резким, исполненным дерзости поворотам и внезапным как смерть остановкам. Она ворожила в этом танце, пела без слов и, бросая вызов, словно призывала на свою бесшабашную голову гром небесный!
Никто не мог оторваться от этого зрелища. Никто не видел, как из машины, сжимая в руке сотовый телефон, выскочил побелевший Гурам и, почему-то пригибаясь, побежал к своему боссу. И "Дон Корлеоне", услыхав Гурамову весть, как-то весь вытянулся, дернул шеей, уголком рта, отдал несколько коротких распоряжений и обвел мрачным подозрительным взглядом всех собравшихся на притихшем участке. На участке, где царила гитара и колдовала, танцуя, женщина с разгоревшимся вдохновенным лицом...
И никто не заметил как маленький мальчик сел на качели, а другой, тот, что постарше, принялся эти качели раскачивать. Он с торжеством глядел на летящего вниз и вверх малыша, раскачивая все сильней... И только Эля, которая без отрыва глядела на маму, почувствовала вдруг чье-то злое присутствие. Точно её кто толкнул! Она зажмурилась и какое-то время боялась раскрыть глаза, потому что знала - волк здесь. Он совсем близко. И он сейчас кинется... вот сейчас! Она вдруг резко обернулась и увидела, что качели, на которых едва удерживается её братик, взлетают уж чуть ли не выше ели, что веревка трещит... И вот-вот...
В этот миг из-за ели прыгнуло что-то большое, мощное - наперерез взлетавшему к небу Сене... Эля видела только горящие злобой глаза и оскал жуткий оскал волчьей пасти. Клыки чиркнули по канату, тот оборвался и полет малыша продолжился... только его больше не поддерживала доска. Он летел над поляной, и Эля видела его округлившиеся от страха глазенки и разинутый рот. Сдирая кожу, он упал прямо в ель, послышался хруст ломаемых веток и крик дикий крик этот все услыхали и звон гитары вмиг оборвался.
В мгновение ока Тася была возле ели. Вано в три прыжка оказался возле неё и, опередив, рывком достал из изломанных, спутанных веток ребенка. Он осторожно положил Сеню на скамейку, тот задыхался от боли и крика. Все личико у него было расцарапано, правая ручка сломана, и из разорванной курточки, окровавленная, выпирала лучевая кость.
Тася закричала, подхватила сына на руки и заметалась, не зная, что делать... Вано уже бежал к воротам, крикнув ей на ходу, чтобы она быстрей несла Сеню к машине. Через пол-минуты он уже заводил мотор, Тася осторожно укладывала рыдавшего малыша на заднее сиденье, а Эля...
Дикой кошкой метнулась она к своему врагу и, повалив на землю, стала рвать зубами подлую руку, которая раскачивала качели. Она знала, не задумай зло этот маленький гаденыш Мишка, волк бы не появился. Он хотел, чтобы малыш свалился, хотел! - Эля ни секунды в этом не сомневалась, ведь помнила, какое выражение было на его кривившемся от злости лице... Волк подстерегал их, он только ждал своего часа - ждал, когда чья-то ненависть откроет ему дорогу... невидимую дверцу из его мира в наш мир. И волк появился. Ему приоткрыли дверь.
И Эля терзала того, кто помог совершиться злу. Она оказалась намного сильней мальчишки, хотя он был крупнее её. К ним бежали. Но ярость её была столь велика, что Ермилов не сразу решился подступиться к этой вцепившейся в сына дикарке. Она брыкалась и лягалась ногами, обутыми в крепкие полусапожки на каблуке, и каблук этот не раз и не два отпечатался на теле отца, прежде чем он смог оторвать её от своего мерзавца сына!
Глава 8
ПРОВАЛ
Теплое золотое свечение стало меркнуть и Эля открыла глаза. Белый свет ослепил её - чужой, неживой... Она вздрогнула и зажмурилась. Убаюкивающее свечение, которое окутывало её всю, куда-то исчезло.
Она заставила себя снова открыть глаза. Белые стены, пол, потолок. Никелированная спинка кровати. Какие-то непонятные приборы, провода. Дергающиеся зеленые зигзагообразные линии на темном экране. Правая рука откинута, выпростана из-под одеяла. В ней - игла. От иглы тянется тоненькая прозрачная трубочка - к высокой стойке со штативом, на котором закреплена перевернутая вниз головой бутылочка.
Тихо. Никого... Или есть кто-то? Неужели она? Эля чуть приоткрыла губы и беззвучно позвала её.
- Где Ты? Не уходи...
Она всегда окликала её "на ты". Всегда... Окликала в своем золотистом небытии, которое согревало её, успокаивая, вливая силы... Это небытие было таким ласковым, таким уютным! Ей не хотелось возвращаться. Хотелось одного: чтобы вновь являлись из прозрачного золотистого марева полные света и цвета картины. Чтобы снова и снова её навещала та, безымянная, не назвавшая своего имени. Эля боялась окликнуть её НЕ ТАК. Она знала - ошибка не то, что обидит её и не то, что спугнет... просто что-то собьется. И она не появится снова. Ведь в имени скрыта сущность - то, что делает красное красным, душу - душой и отличает одну от другой в её неповторимой сути. Непознаваемой здесь, на земле, в юдоли печали. Да, теперь Эля знала это.
И когда появлялась она, та, чьего имени Эля не знала, все наполнялось смыслом. Смыслом и радостью. Даже то, что они почти не разговаривали друг с другом. Просто улыбались. И улыбчивая немота как бы соединяла обеих негласным и тайным уговором. Их согласие не нуждалось в словах - оно было ПО ТУ СТОРОНУ земного смысла.
Эле порой казалось, что они играют в игру. Смысл этой игры был в продвижении к свободе. И Эля водила, а свобода, скрывавшаяся за светящимся силуэтом, то открывалась ей, то пряталась от нее. Ее светлая гостья помогала найти путь к освобождению. Эля уже научилась радоваться ненужности слов. И знала, что если ей не дано что-то понять, значит, она к этому ещё не готова. ПОКА не готова. Но она будет двигаться дальше и, если нужно, поймет. Все поймет... Поэтому не задавала вопросов, не пыталась вызнать священное имя. Она не торопилась. И в этом блаженном состоянии покоя пребывала вот уж немало дней...
Она не ведала счета дням. Ее время вело отсчет от начала общения с той, что являлась к ней. И её ощущения можно было назвать блаженством. Земные прежние чувства Элю мало интересовали, она готова была совсем позабыть о них. Ей поведали о мире ином - он стоял на пороге, он готов был распахнуть перед нею дверь...
Об этом мире поведала ей незнакомка. Та, которая обходилась вовсе без имени. Ее настоящее имя звучало на ином языке.
Что-то стукнуло в отдалении. Чьи-то шаги. Ближе, ближе... Шаркнула дверь. Белое... белый халат.
- Слава Богу! Она очнулась, очнулась!
Снова шаги, ближе, ближе...
Нет, она не хотела к ним возвращаться! С ними так пусто. Темно. Бездыханно так... Нет!
Усилием мысли она призвала на помощь золотой теплый кокон. И он вновь благодатным покровом укутал её.
Заведующий отделением, лечащий врач, медсестры, медсестры... И серая тень в белом больничном халате, просочившаяся в реанимацию как будто сквозь стены...
- Что? Как она?
Тасины руки дрожат. Затравленный взгляд перебегает от одного врача к другому. Что скажут они, всезнающие? Пророки этих больничных стен... Пятьдесят семь дней пробыла она здесь - пятьдесят семь мертвых, выжженных болью дней, которые её дочь, Елена, провела в коме.
- Анастасия Сергеевна, наберитесь терпения. Это только начало, ей долго ещё выбираться. Но, кажется, мы идем на поправку!
- Вы... - голос дрожит. - Вы уверены?
- Сами знаете, уверенности тут быть не может. Я обязан, как врач, сомневаться. - Голос скуп и тверд. Голос зав отделением интенсивной терапии, а попросту реанимации, Бориса Ефимовича Покровского. - А вы, мой совет, поберегите себя. Вы же на призрак стали похожи, Анастасия Сергеевна! Ступайте, ступайте к себе. Машенька!
Он только слегка наклонил голову, а уж чистенькая, светленькая медсестра Маша увлекала Тасю за собой в крохотную угловую каморку. Обходя все писанные и неписанные правила, главврач разрешил ей ночевать здесь на полу, на матрасе. Она это право вымолила!
* * *
- Маленькая моя! Эльчик... - Тася даже боялась дотронуться до родного своего существа, боялась спугнуть возвращавшуюся к дочери жизнь. - Эленька, ты... - она запнулась. - Ты меня узнаешь?
- Ма-ма... - ресницы качнулись, на изжелта-сером обострившемся личике чиркнула тень улыбки.
- Господи! Милая моя! - Тася, охнув, укрыла лицо в ладонях.
Шел третий день, как её дочь вышла из комы. Третий день, как Тася пыталась заговорить с ней. И только к исходу третьего дня поняла, что дочь её узнает.
Пятьдесят семь и три - шестьдесят. За окнами лепетал май. Еще несмело, вполголоса - поздний ребенок неуступчивой долгой зимы. Первые числа первые почки... Шелест и зеленый шум - это все будет потом.
- Эленька, скоро сирень зацветет. Ты так любишь сирень! И ландыши... да?
Ровное чуть хрипловатое дыхание. Белый куколь бинов на голове. Неслышное тиканье капельницы...
- Эльчик, скажи... ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь, что случилось с тобой... там, в Загорянке?
- Мама. Зачем ты... постриглась?
- А... не знаю. Думала - вот отрежу волосы, и все беды от нас как рукой отведет. Захотелось хоть что-то в себе переменить. Глупо, да?
- Нет.
Он помолчали. Собственно, примолкла Тася, Эля все время старательно укрывалась за плотным пологом тишины. Мать понимала, ей не хочется говорить. А вот ей, Тасе, так хотелось слушать и слушать родной слабый голос! Убеждаться снова и снова, что Элька жива, что её возвращение из небытия - не сон, не иллюзия, что ужас притих, свернувшись в ногах кровати, он больше не скалится, заставляя пятиться к самому краю. К краю провала... Он отступил во мрак.
Как ей хотелось выговориться, наговориться - без умолку, всласть, поверяя родному своему существу все передуманное, наболевшее... Как хотелось кинуться к ней на шею, обнять и молить... молить о прощении. Ведь это из-за нее, Таси Эля попала в такую жуткую переделку. Она знала, что дочка простит, но сама прощения не искала.
Знала, что душа её теперь сгублена, что со дна её подымается что-то страшное, темное, застилая даже память о прежних надеждах, вытравляя все, чем была она - Анастасия Сергеевна Мельникова, по мужу Корецкая. Да, её больше и не было! Была совсем другая какая-то женщина... И какая ж она теперь - этого Тася ещё не знала. И отчего-то тайком подумывала: может, Эля поможет ей разобраться в этом? Поможет разобраться с собой... Так Тася окончательно признавала над собой Элино старшинство.
Только бы Эля выкарабкалась! Только бы поднялась! Тасю не пугали ни последствия страшной черепно-мозговой травмы, ни осложнения, ни, быть может, годы предстоящей реабилитации, врачи и расходы - это все ерунда! С этим они справятся. И деньги она достанет. А Сеня - он станет лечить сестренку улыбками! Он вылечит её своим смехом. Она поможет сыну вновь научиться смеяться...
Пусть доченька поскорее окрепнет. А потом... потом она начнет действовать. Она должна искупить свою вину перед детьми. Она виновата, что не смогла стать стеной, не защитила. А раз так - пусть искупление будет страшным! Она уж не остановится на полпути... Она поломала детей, значит о своей душе нечего и думать. Пускай погибает - туда и дорога!
Появилась медсестра. Пора было менять капельницу.
- Борис Ефимович говорит: завтра, Эленька, в палату будем переезжать. В простую палату!
Машины глаза сияли. Это была и её победа. Ради Эли она перестроила свой график дежурств и дежурила сутки через сутки, а то и подряд без отдыха несколько дней. Уж очень зацепила её судьба маленькой пациентки. То, что выпало ей, детям не выпадает. Не должно выпадать!
Маша выходила, а Тася вытянула - глаза в глаза - свою девочку, повторяя шепотом: "Живи! Живи!" Доктора призвали профессора из клиники нейрохирургии имени Бурденко, и тот приезжал к ней не реже двух раз в неделю.
Это был берег жизни. Помощи. И надежды... И пока Тася с дочкой были здесь, среди милосердных - они в безопасности. Но там... там, за окнами раскинулся чудовищный материк. Иная планета, законов которой они не знали, потому что их просто не было! Там обитала нежить в людском обличье. А мир узнаваемый и привычный окончательно рухнул для них.
Смута, растерянность, страх мешались в Тасиной голове. Она до сих пор не могла понять: как случилось то, что случилось? Как сошлось, что её с детьми - шаг за шагом - гнали вон. Вон из жизни! Она ненавидела свои сны ведь именно с явления бабы Тони во сне все и началось. С этих её безуспешных поисков умершего деда, с попытки разыскать его могилу...
"Могилы, могилы... мои дети оказались на краю могилы - вот что из этого вышло, Тонечка, вот, что вышло! Ты знаешь об этом? Знала ты об опасности, которая подстерегала нас? И если да, то какое право имела толкнуть на этот путь? Подвергнуть опасности... И самое страшное то, что я не понимаю этого механизма, этой работы судьбы - за что? Почему? Ты ведь знаешь ответ! Так почему ж ты нам не поможешь из своей иной жизни... Ведь она есть - раз ты просишь меня, раз ты являешься мне, значит, ты жива! Почему ты не прогонишь этого жуткого зверя, который сидит возле меня - ночь напролет... И из пасти его вонючей капает слюна! А глаза - человечьи! Я, что, с ума схожу? Тоня, помоги мне, прогони зверя, у меня земля плывет под ногами... Земная кора дала трещину! Он сидит в моей каморке каждую ночь. И он настоящий, Тонечка, настоящий! Я знаю - это не призрак. От него несет псиной! Он коснулся меня один раз, когда уходил, боком своим поджарым, и я почувствовала, какая жесткая у него шерсть! Я уйду, уйду без страха, без сожаления - уйду туда, к тебе. Но что станут делать без меня мои дети? Не дай им пропасть!"
И мутная волна ненависти поднималась в душе - ненависти к миру, который не принял её. К людям, которые хуже зверей... Тася вполне понимала, что отчасти причиной тому её слабость - она зашаталась, не выстояв перед первыми ударами судьбы. Пускай они были жестокими, эти удары, но она не имела права на забытье, должна была уберечь детей!
Бесприютная, безнадежная странница... ей не за что было цепляться. Ни дома, ни работы, ни близкого человека - и больные дети. Что ж, место надежды занимает отчаяние. И если душа с ним не справится - из круга отчаяния прут монстры. Они манят, зовут: переступи черту! Ту, которая удерживает в круге заповедей: не укради! не убий! А за этой чертой... нет, Тася об этом не думала. Она эту черту уж переступила. Потому что была готова на все, лишь бы отомстить! Отомстить тем, кто стал вольным или невольным виновником бед семьи.
"Я стану Царицей ночи! - твердила она про себя. - я пойду на все, но детей... нет, дети останутся чистыми. Детей своих я этой тьме не отдам!"
Между тем, берег жизни все больше вытягивал Элю. Она шла на поправку. С головы сняли бинты, и только прооперированную область повыше виска все ещё закрывали марлевые прокладки и пластыри. Она стала понемногу ходить, опираясь на мамину руку. Но желание говорить и общаться не возвращалось к ней.
- Эля, ты помнишь? - Тася пыталась прорвать глухую оборону молчания. Но Эля упорно молчала, даже кивком не выдавая реакции на вопрос. Иногда она улыбалась маме. Но редко.
Через неделю после целой серии новых обследований врачи провели консилиум и пришли к выводу, что их пациентка почти полностью утратила память.
Глава 9
ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА
Тася денно и нощно корила себя: если б в тот страшный день она не расслабилась и получше глядела за детьми, трагедии бы не произошло. Сенечка не сломал бы руку, и ей не пришлось бы оставлять Элю, чтобы мчаться с сыном в больницу. Беда с Элей случилась в её отсутствие. Как раз тогда, когда дежурный врач Щелковской районной больницы накладывал гипс на искалеченную ручку мальчонки.
"А если б даже она и была рядом с Элей? - думала Тася, - что могла бы исправить? Остановить бандитов, устроивших в Загорянке разборку с "Доном Корлеоне"? Самой всех перестрелять? Глупости... Хотя как знать, может ход событий пошел бы и по-другому. Может, Эля не села бы в ту машину, которую расстреляли? Скорее всего, они втроем не поехали бы с остальными, интуиция подсказала бы Тасе, что надо отделиться от них, укрыться где-то, бежать... Раствориться в заснеженной обезлюдевшей Загорянке... Но только не подвергаться опасности, оказавшись как бы заодно с теми, кому угрожали оружием."
Она припоминала как "шестерка" Гурам, пригибаясь от страха, спешил к хозяину, чтобы передать ему какую-то явно недобрую весть. Как помрачнел босс и отдал несколько быстрых коротких распоряжений. Все это она заметила лишь краем глаза - она танцевала!
И когда, хлопнув дверцей машины и заливаясь ненатуральным смехом в ответ на шутки одного из гостей, явилась Диана Павловна и быстрым взором окинула дом и сад, довольство отразилось на её загорелом лице. Теперь она могла сменить гнев на милость: за дачу, пускай и съемную, ей теперь не придется краснеть.
И завертелось! Смех, шутки, звяканье посуды, громкая музыка. Кто-то привез кассеты, и Штраус был изгнан - его сменила Мадонна. Тасю и Элю знакомили с гостями и они тут же забывали как кого зовут... Ермилов коротко их поздравил, осведомился, как дети, и ринулся в водоворот приветствий и возгласов, похлопывая гостей по плечу и причмокивая от удовольствия. Хозяйка едва удостоила Тасю беглой улыбкой и оценивающим женским взглядом. А было на что посмотреть - Анастасия сегодня была чудо как хороша! Пережитое придало её лицу какое-то новое, пронзительное выражение, огонь светился в глазах, ещё более потемневших и пристальных. Она похудела и от этого фигурка её, стройная от природы, стала изысканно-утонченной, а врожденная грация сказывалась в каждом движении. И многие с изумленным одобрением вскидывали брови, поглядывая на нее.
Тася не считала сидевших за столом, их было слишком много! И большинство - мужчины, причем кавказской национальности. Только один из них - сдержанный полный горец с презрительно изогнутыми уголками губ, с блестящей лысиной, опушенной полосой поседелых волос, с огнисто-сверкающим бриллиантом, вправленным в перстень-печатку, - только он был со спутницей: смешливой тонконогой девицей лет двадцати.
Тася подумала, что остальные, должно быть, составляли его свиту. Во всяком случае, они обращались к нему с подобострастным почтением, а многие предпочитали и вовсе держаться на расстоянии. Про себя она прозвала его "Доном Корлеоне" и подумала: а таким ли уж безобидным бизнесом занимается её хозяин Сергей? Похоже, он тоже был в подчинении у этого кавказца.
Стол загудел, зазвенели бокалы, и началось! Минут через двадцать от возникшего было предвкушения праздника не осталось следа. Тася, сидевшая на краю стула возле дверей на кухню, пожалела, что согласилась присесть а не скрылась у себя, сославшись на нездоровье. Многие уже заметно подвыпили, другие старались от них не отстать, и все прелести разгула, сдобренного гортанными выкриками, неприличными сальными шутками и бабьими взвизгами были налицо...
"Боже мой! - думала Тася, оглядывая сидящих и теребя стебелек черемши, и это - праздник?! Это - веселье? И мои дети должны на такое смотреть, слушать вой вместо музыки и ржание вместо смеха. А что я могу им предложить? Ни друзей, ни людей вокруг... Ты сама хотела одиночества, сама не принимала того, что окружало тебя. Кто ты? Как тебя называть? Мать-одиночка? Прислуга? Интеллигентка? Ха! Кишка тонка... В учителях не прижилась, творчество не одолела, не состоялась душа! Все теперь перевернуто. Прежнего больше нет, новое не наладилось. И средь этого хаоса чудища бродят, химеры... Их ведь и людьми-то не назовешь. Милые мои, бедные мои дети! Что может дать вам такая мать? Которая сама не больше чем дым, химера... Только химеры не пьют вина. А я пью. Вот назло себе и выпью!"
И не дождавшись очередного тоста, она плеснула себе вина и залпом выпила. И вскоре поплыла по убаюкивающим сладким волнам забвения, перебирая в памяти любимые стихотворные строки и перестав замечать происходящее за столом.
Между тем Эля все подмечала: через окно на кухне она могла наблюдать происходящее на веранде. Покормила малышей, поела сама и села за книжку, то и дело поглядывая из окна на маму. Былое оживление, показавшееся было на мамином лице, сменилось тоской и унынием. Она снова погасла. Только хмель понемногу оживлял её скулы нездоровым румянцем. Вано, как ни странно, куда-то исчез. Мишка восседал рядом с отцом, налегал на салат из крабов и изо всех сил старался держаться как взрослый. Это у него не слишком-то получалось. Он глупо хихикал, услыхав очередную сальность, а однажды не удержался и фыркнул, слегка оплевав подругу "Дона Корлеоне", сидевшую напротив. Та с негодующим видом поднялась и вышла из-за стола, наверное, чтобы замыть маленькое пятнышко, расплывшееся на её шелковой блузке. Ермилов что-то коротко бросил сыну и тот поспешно ретировался - похоже, его выгнали из-за стола. А хозяин, перегнувшись через стол, что-то горячо зашептал "Дону" и тот в ответ благосклонно кивнул. Тогда Ермилов вскочил и захлопал в ладоши, призывая всех сделать паузу и немного размяться.
На расчищенной от снега площадке под елками устроили импровизированную танцплощадку. Перенесли на лавочку магнитофон, скинули плащи и куртки и, разгоряченные, возбужденные, принялись топтаться под "Модерн Токинг". Длинноногая девица, замыв пятно, вернулась в стаю и с азартом принялась дергать попой, обтянутой апельсиновой мини-юбкой. Она то и дело сбивалась с ритма и сталкивалась с танцующими: только теперь стало заметно, что девица пьяна.
За столом осталась одна Тася. Полуприкрыв глаза и подперев щеку ладонью, она грезила о своем. На губах блуждала рассеянная полуулыбка, губы чуть-чуть шевелились: душа призывала на помощь исцеляющие ритмы стиха...
- Дитер Бо-о-олен! - вопила захлебывающаяся от смеха девица, вихляясь возле смуглого крепыша с толстой золотой цепью на бычьей шее, сидевшего за столом по правую руку от "Дона Корлеоне". Тот, полуприкрыв глаза, похотливо улыбался, глядя на её вихляющиеся бедра, и курил сигарету, от которой исходил сладковатый приторный аромат.
- Дитер... ха-ха-ха! Болен! Он всегда БОЛЕН! Он всегда... - повторяла девица как заведенная и, споткнувшись, рухнула на руки подхватившего её крепыша.
- Эй, вы слышите? Он БОЛЕН! Эй! - она обвела всех стеклянным блуждающим взором. - Эй! Почему там кто-то сидит за столом? Тан-цуют ВСЕ! и взмахнула руками перед лицом крепыша. - Гурам! Все... чтобы... танцевали, слышишь? Пусть эта... танцует. Давай ее... - девица икнула, закрыла лицо руками и, зашатавшись, отступила к скамейке, на которой стоял орущий магнитофон.
Упав на нее, девица откинулась на спинку скамьи и, дергая в такт ногами, повернула ручку громкости до отказа. В этом грохоте теперь невозможно было расслышать ни слова.
Крепыш, которого эта взбесившаяся кобылица называла Гурамом, вопросительно глянул на "Дона Корлеоне". Тот, еле заметно усмехнувшись, кивнул. Дескать, пускай девочка веселится!
Гурам вернулся к столу и, склонившись над Тасей, что-то сказал ей и тронул за руку, увлекая за собой. Та резко вскинула голову, выдернула руку и вскочила, что-то гневно бросив навязчивому партнеру по танцам. Тот продолжал настаивать, уже не в шутку ухватив её за руку. Тася замахнулась, как видно, решившись влепить пощечину, но её взлетевшую руку кто-то неожиданно перехватил. Это был Вано, вынырнувший как из-под земли. Мягко улыбаясь, он что-то сказал, выпустил её руку и, не глядя, через плечо бросил Гураму два коротких слова на родном языке. Тот мгновенно ретировался и, выйдя за ворота, скрылся в салоне одной из машин.
Надо сказать, что этой сцены Эля не видела. Ее вниманием целиком завладел Мишка, ошивавшийся возле мангала. Парень расковыривал палкой уголья и улыбался самой гнусной улыбкой. Он явно что-то затеял, решив отыграться за свое недавнее унижение. Эля, конечно, и внимания бы на него не обратила, если бы возле Мишки не стоял Сенечка. Минут пять назад братишка спустился по ступеням крыльца, привлеченный громкой музыкой, доносящейся из сада. Широкая доска на потемнелых старых канатах чуть раскачивалась под ветерком. Она словно бы приглашала присесть и покататься... Едва Сенечка появился на ступенях веранды, Мишка указательным пальцем поманил малыша и, взявши за руку, повел к качелям. И этот его манящий жест вкупе с хитрой улыбочкой насторожил Элю. Она уже накинула куртку, чтобы вернуть брата, как все её внимание поглотили дивные звенящие звуки. Рев магнитофона внезапно прервался: его кто-то выключил. И в наступившей тишине средь снежной белизны, бликов огня и танцующих огненных искр, поднимавшихся к небу, запела гитара.
Эля сбежала по ступенькам в сад, в котором стало уже заметно темнеть, и увидела завораживающую картину: под густыми лапами ели стоял Вано, любовно прижимая к себе гитару, его тонкие нервные пальцы быстро перебирали струны. Что-то томящее, горестно-сладкое пела гитара, притихшие гости образовали круг возле танцплощадки, а в кругу... в кругу танцевала мама!
Подол её длинной юбки взлетал и опадал долу, откинутый легкой ногой, стан клонился и выгибался, гибкий, упругий... Вдохновенное лицо сияло улыбкой, а глаза... о, они были ночи темней! И лучились они отблесками огня, который загадочней всех огней... горячий, неукротимый огонь сверкающих женских глаз!
Она танцевала так хорошо, такой зачаровывающей силой полнились все движения, переходящие от плавного наговора к резким, исполненным дерзости поворотам и внезапным как смерть остановкам. Она ворожила в этом танце, пела без слов и, бросая вызов, словно призывала на свою бесшабашную голову гром небесный!
Никто не мог оторваться от этого зрелища. Никто не видел, как из машины, сжимая в руке сотовый телефон, выскочил побелевший Гурам и, почему-то пригибаясь, побежал к своему боссу. И "Дон Корлеоне", услыхав Гурамову весть, как-то весь вытянулся, дернул шеей, уголком рта, отдал несколько коротких распоряжений и обвел мрачным подозрительным взглядом всех собравшихся на притихшем участке. На участке, где царила гитара и колдовала, танцуя, женщина с разгоревшимся вдохновенным лицом...
И никто не заметил как маленький мальчик сел на качели, а другой, тот, что постарше, принялся эти качели раскачивать. Он с торжеством глядел на летящего вниз и вверх малыша, раскачивая все сильней... И только Эля, которая без отрыва глядела на маму, почувствовала вдруг чье-то злое присутствие. Точно её кто толкнул! Она зажмурилась и какое-то время боялась раскрыть глаза, потому что знала - волк здесь. Он совсем близко. И он сейчас кинется... вот сейчас! Она вдруг резко обернулась и увидела, что качели, на которых едва удерживается её братик, взлетают уж чуть ли не выше ели, что веревка трещит... И вот-вот...
В этот миг из-за ели прыгнуло что-то большое, мощное - наперерез взлетавшему к небу Сене... Эля видела только горящие злобой глаза и оскал жуткий оскал волчьей пасти. Клыки чиркнули по канату, тот оборвался и полет малыша продолжился... только его больше не поддерживала доска. Он летел над поляной, и Эля видела его округлившиеся от страха глазенки и разинутый рот. Сдирая кожу, он упал прямо в ель, послышался хруст ломаемых веток и крик дикий крик этот все услыхали и звон гитары вмиг оборвался.
В мгновение ока Тася была возле ели. Вано в три прыжка оказался возле неё и, опередив, рывком достал из изломанных, спутанных веток ребенка. Он осторожно положил Сеню на скамейку, тот задыхался от боли и крика. Все личико у него было расцарапано, правая ручка сломана, и из разорванной курточки, окровавленная, выпирала лучевая кость.
Тася закричала, подхватила сына на руки и заметалась, не зная, что делать... Вано уже бежал к воротам, крикнув ей на ходу, чтобы она быстрей несла Сеню к машине. Через пол-минуты он уже заводил мотор, Тася осторожно укладывала рыдавшего малыша на заднее сиденье, а Эля...
Дикой кошкой метнулась она к своему врагу и, повалив на землю, стала рвать зубами подлую руку, которая раскачивала качели. Она знала, не задумай зло этот маленький гаденыш Мишка, волк бы не появился. Он хотел, чтобы малыш свалился, хотел! - Эля ни секунды в этом не сомневалась, ведь помнила, какое выражение было на его кривившемся от злости лице... Волк подстерегал их, он только ждал своего часа - ждал, когда чья-то ненависть откроет ему дорогу... невидимую дверцу из его мира в наш мир. И волк появился. Ему приоткрыли дверь.
И Эля терзала того, кто помог совершиться злу. Она оказалась намного сильней мальчишки, хотя он был крупнее её. К ним бежали. Но ярость её была столь велика, что Ермилов не сразу решился подступиться к этой вцепившейся в сына дикарке. Она брыкалась и лягалась ногами, обутыми в крепкие полусапожки на каблуке, и каблук этот не раз и не два отпечатался на теле отца, прежде чем он смог оторвать её от своего мерзавца сына!
Глава 8
ПРОВАЛ
Теплое золотое свечение стало меркнуть и Эля открыла глаза. Белый свет ослепил её - чужой, неживой... Она вздрогнула и зажмурилась. Убаюкивающее свечение, которое окутывало её всю, куда-то исчезло.
Она заставила себя снова открыть глаза. Белые стены, пол, потолок. Никелированная спинка кровати. Какие-то непонятные приборы, провода. Дергающиеся зеленые зигзагообразные линии на темном экране. Правая рука откинута, выпростана из-под одеяла. В ней - игла. От иглы тянется тоненькая прозрачная трубочка - к высокой стойке со штативом, на котором закреплена перевернутая вниз головой бутылочка.
Тихо. Никого... Или есть кто-то? Неужели она? Эля чуть приоткрыла губы и беззвучно позвала её.
- Где Ты? Не уходи...
Она всегда окликала её "на ты". Всегда... Окликала в своем золотистом небытии, которое согревало её, успокаивая, вливая силы... Это небытие было таким ласковым, таким уютным! Ей не хотелось возвращаться. Хотелось одного: чтобы вновь являлись из прозрачного золотистого марева полные света и цвета картины. Чтобы снова и снова её навещала та, безымянная, не назвавшая своего имени. Эля боялась окликнуть её НЕ ТАК. Она знала - ошибка не то, что обидит её и не то, что спугнет... просто что-то собьется. И она не появится снова. Ведь в имени скрыта сущность - то, что делает красное красным, душу - душой и отличает одну от другой в её неповторимой сути. Непознаваемой здесь, на земле, в юдоли печали. Да, теперь Эля знала это.
И когда появлялась она, та, чьего имени Эля не знала, все наполнялось смыслом. Смыслом и радостью. Даже то, что они почти не разговаривали друг с другом. Просто улыбались. И улыбчивая немота как бы соединяла обеих негласным и тайным уговором. Их согласие не нуждалось в словах - оно было ПО ТУ СТОРОНУ земного смысла.
Эле порой казалось, что они играют в игру. Смысл этой игры был в продвижении к свободе. И Эля водила, а свобода, скрывавшаяся за светящимся силуэтом, то открывалась ей, то пряталась от нее. Ее светлая гостья помогала найти путь к освобождению. Эля уже научилась радоваться ненужности слов. И знала, что если ей не дано что-то понять, значит, она к этому ещё не готова. ПОКА не готова. Но она будет двигаться дальше и, если нужно, поймет. Все поймет... Поэтому не задавала вопросов, не пыталась вызнать священное имя. Она не торопилась. И в этом блаженном состоянии покоя пребывала вот уж немало дней...
Она не ведала счета дням. Ее время вело отсчет от начала общения с той, что являлась к ней. И её ощущения можно было назвать блаженством. Земные прежние чувства Элю мало интересовали, она готова была совсем позабыть о них. Ей поведали о мире ином - он стоял на пороге, он готов был распахнуть перед нею дверь...
Об этом мире поведала ей незнакомка. Та, которая обходилась вовсе без имени. Ее настоящее имя звучало на ином языке.
Что-то стукнуло в отдалении. Чьи-то шаги. Ближе, ближе... Шаркнула дверь. Белое... белый халат.
- Слава Богу! Она очнулась, очнулась!
Снова шаги, ближе, ближе...
Нет, она не хотела к ним возвращаться! С ними так пусто. Темно. Бездыханно так... Нет!
Усилием мысли она призвала на помощь золотой теплый кокон. И он вновь благодатным покровом укутал её.
Заведующий отделением, лечащий врач, медсестры, медсестры... И серая тень в белом больничном халате, просочившаяся в реанимацию как будто сквозь стены...
- Что? Как она?
Тасины руки дрожат. Затравленный взгляд перебегает от одного врача к другому. Что скажут они, всезнающие? Пророки этих больничных стен... Пятьдесят семь дней пробыла она здесь - пятьдесят семь мертвых, выжженных болью дней, которые её дочь, Елена, провела в коме.
- Анастасия Сергеевна, наберитесь терпения. Это только начало, ей долго ещё выбираться. Но, кажется, мы идем на поправку!
- Вы... - голос дрожит. - Вы уверены?
- Сами знаете, уверенности тут быть не может. Я обязан, как врач, сомневаться. - Голос скуп и тверд. Голос зав отделением интенсивной терапии, а попросту реанимации, Бориса Ефимовича Покровского. - А вы, мой совет, поберегите себя. Вы же на призрак стали похожи, Анастасия Сергеевна! Ступайте, ступайте к себе. Машенька!
Он только слегка наклонил голову, а уж чистенькая, светленькая медсестра Маша увлекала Тасю за собой в крохотную угловую каморку. Обходя все писанные и неписанные правила, главврач разрешил ей ночевать здесь на полу, на матрасе. Она это право вымолила!
* * *
- Маленькая моя! Эльчик... - Тася даже боялась дотронуться до родного своего существа, боялась спугнуть возвращавшуюся к дочери жизнь. - Эленька, ты... - она запнулась. - Ты меня узнаешь?
- Ма-ма... - ресницы качнулись, на изжелта-сером обострившемся личике чиркнула тень улыбки.
- Господи! Милая моя! - Тася, охнув, укрыла лицо в ладонях.
Шел третий день, как её дочь вышла из комы. Третий день, как Тася пыталась заговорить с ней. И только к исходу третьего дня поняла, что дочь её узнает.
Пятьдесят семь и три - шестьдесят. За окнами лепетал май. Еще несмело, вполголоса - поздний ребенок неуступчивой долгой зимы. Первые числа первые почки... Шелест и зеленый шум - это все будет потом.
- Эленька, скоро сирень зацветет. Ты так любишь сирень! И ландыши... да?
Ровное чуть хрипловатое дыхание. Белый куколь бинов на голове. Неслышное тиканье капельницы...
- Эльчик, скажи... ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь, что случилось с тобой... там, в Загорянке?
- Мама. Зачем ты... постриглась?
- А... не знаю. Думала - вот отрежу волосы, и все беды от нас как рукой отведет. Захотелось хоть что-то в себе переменить. Глупо, да?
- Нет.
Он помолчали. Собственно, примолкла Тася, Эля все время старательно укрывалась за плотным пологом тишины. Мать понимала, ей не хочется говорить. А вот ей, Тасе, так хотелось слушать и слушать родной слабый голос! Убеждаться снова и снова, что Элька жива, что её возвращение из небытия - не сон, не иллюзия, что ужас притих, свернувшись в ногах кровати, он больше не скалится, заставляя пятиться к самому краю. К краю провала... Он отступил во мрак.
Как ей хотелось выговориться, наговориться - без умолку, всласть, поверяя родному своему существу все передуманное, наболевшее... Как хотелось кинуться к ней на шею, обнять и молить... молить о прощении. Ведь это из-за нее, Таси Эля попала в такую жуткую переделку. Она знала, что дочка простит, но сама прощения не искала.
Знала, что душа её теперь сгублена, что со дна её подымается что-то страшное, темное, застилая даже память о прежних надеждах, вытравляя все, чем была она - Анастасия Сергеевна Мельникова, по мужу Корецкая. Да, её больше и не было! Была совсем другая какая-то женщина... И какая ж она теперь - этого Тася ещё не знала. И отчего-то тайком подумывала: может, Эля поможет ей разобраться в этом? Поможет разобраться с собой... Так Тася окончательно признавала над собой Элино старшинство.
Только бы Эля выкарабкалась! Только бы поднялась! Тасю не пугали ни последствия страшной черепно-мозговой травмы, ни осложнения, ни, быть может, годы предстоящей реабилитации, врачи и расходы - это все ерунда! С этим они справятся. И деньги она достанет. А Сеня - он станет лечить сестренку улыбками! Он вылечит её своим смехом. Она поможет сыну вновь научиться смеяться...
Пусть доченька поскорее окрепнет. А потом... потом она начнет действовать. Она должна искупить свою вину перед детьми. Она виновата, что не смогла стать стеной, не защитила. А раз так - пусть искупление будет страшным! Она уж не остановится на полпути... Она поломала детей, значит о своей душе нечего и думать. Пускай погибает - туда и дорога!
Появилась медсестра. Пора было менять капельницу.
- Борис Ефимович говорит: завтра, Эленька, в палату будем переезжать. В простую палату!
Машины глаза сияли. Это была и её победа. Ради Эли она перестроила свой график дежурств и дежурила сутки через сутки, а то и подряд без отдыха несколько дней. Уж очень зацепила её судьба маленькой пациентки. То, что выпало ей, детям не выпадает. Не должно выпадать!
Маша выходила, а Тася вытянула - глаза в глаза - свою девочку, повторяя шепотом: "Живи! Живи!" Доктора призвали профессора из клиники нейрохирургии имени Бурденко, и тот приезжал к ней не реже двух раз в неделю.
Это был берег жизни. Помощи. И надежды... И пока Тася с дочкой были здесь, среди милосердных - они в безопасности. Но там... там, за окнами раскинулся чудовищный материк. Иная планета, законов которой они не знали, потому что их просто не было! Там обитала нежить в людском обличье. А мир узнаваемый и привычный окончательно рухнул для них.
Смута, растерянность, страх мешались в Тасиной голове. Она до сих пор не могла понять: как случилось то, что случилось? Как сошлось, что её с детьми - шаг за шагом - гнали вон. Вон из жизни! Она ненавидела свои сны ведь именно с явления бабы Тони во сне все и началось. С этих её безуспешных поисков умершего деда, с попытки разыскать его могилу...
"Могилы, могилы... мои дети оказались на краю могилы - вот что из этого вышло, Тонечка, вот, что вышло! Ты знаешь об этом? Знала ты об опасности, которая подстерегала нас? И если да, то какое право имела толкнуть на этот путь? Подвергнуть опасности... И самое страшное то, что я не понимаю этого механизма, этой работы судьбы - за что? Почему? Ты ведь знаешь ответ! Так почему ж ты нам не поможешь из своей иной жизни... Ведь она есть - раз ты просишь меня, раз ты являешься мне, значит, ты жива! Почему ты не прогонишь этого жуткого зверя, который сидит возле меня - ночь напролет... И из пасти его вонючей капает слюна! А глаза - человечьи! Я, что, с ума схожу? Тоня, помоги мне, прогони зверя, у меня земля плывет под ногами... Земная кора дала трещину! Он сидит в моей каморке каждую ночь. И он настоящий, Тонечка, настоящий! Я знаю - это не призрак. От него несет псиной! Он коснулся меня один раз, когда уходил, боком своим поджарым, и я почувствовала, какая жесткая у него шерсть! Я уйду, уйду без страха, без сожаления - уйду туда, к тебе. Но что станут делать без меня мои дети? Не дай им пропасть!"
И мутная волна ненависти поднималась в душе - ненависти к миру, который не принял её. К людям, которые хуже зверей... Тася вполне понимала, что отчасти причиной тому её слабость - она зашаталась, не выстояв перед первыми ударами судьбы. Пускай они были жестокими, эти удары, но она не имела права на забытье, должна была уберечь детей!
Бесприютная, безнадежная странница... ей не за что было цепляться. Ни дома, ни работы, ни близкого человека - и больные дети. Что ж, место надежды занимает отчаяние. И если душа с ним не справится - из круга отчаяния прут монстры. Они манят, зовут: переступи черту! Ту, которая удерживает в круге заповедей: не укради! не убий! А за этой чертой... нет, Тася об этом не думала. Она эту черту уж переступила. Потому что была готова на все, лишь бы отомстить! Отомстить тем, кто стал вольным или невольным виновником бед семьи.
"Я стану Царицей ночи! - твердила она про себя. - я пойду на все, но детей... нет, дети останутся чистыми. Детей своих я этой тьме не отдам!"
Между тем, берег жизни все больше вытягивал Элю. Она шла на поправку. С головы сняли бинты, и только прооперированную область повыше виска все ещё закрывали марлевые прокладки и пластыри. Она стала понемногу ходить, опираясь на мамину руку. Но желание говорить и общаться не возвращалось к ней.
- Эля, ты помнишь? - Тася пыталась прорвать глухую оборону молчания. Но Эля упорно молчала, даже кивком не выдавая реакции на вопрос. Иногда она улыбалась маме. Но редко.
Через неделю после целой серии новых обследований врачи провели консилиум и пришли к выводу, что их пациентка почти полностью утратила память.
Глава 9
ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА
Тася денно и нощно корила себя: если б в тот страшный день она не расслабилась и получше глядела за детьми, трагедии бы не произошло. Сенечка не сломал бы руку, и ей не пришлось бы оставлять Элю, чтобы мчаться с сыном в больницу. Беда с Элей случилась в её отсутствие. Как раз тогда, когда дежурный врач Щелковской районной больницы накладывал гипс на искалеченную ручку мальчонки.
"А если б даже она и была рядом с Элей? - думала Тася, - что могла бы исправить? Остановить бандитов, устроивших в Загорянке разборку с "Доном Корлеоне"? Самой всех перестрелять? Глупости... Хотя как знать, может ход событий пошел бы и по-другому. Может, Эля не села бы в ту машину, которую расстреляли? Скорее всего, они втроем не поехали бы с остальными, интуиция подсказала бы Тасе, что надо отделиться от них, укрыться где-то, бежать... Раствориться в заснеженной обезлюдевшей Загорянке... Но только не подвергаться опасности, оказавшись как бы заодно с теми, кому угрожали оружием."
Она припоминала как "шестерка" Гурам, пригибаясь от страха, спешил к хозяину, чтобы передать ему какую-то явно недобрую весть. Как помрачнел босс и отдал несколько быстрых коротких распоряжений. Все это она заметила лишь краем глаза - она танцевала!