Страница:
Все дальнейшее отложилось у меня в памяти отдельными кадрами, контрастными и беззвучными, ка" фильмы начала эпохи просвещения.
...Комната полна какими-то людьми в серых плащах с закрытыми капюшонами лицами. Они роются в бумагах, перетряхивают книги, снимают картины со стен.
...Руки Верховного Хранителя с коричневыми старческими пятнами беспомощно шарят по нагрудной пластине, судорожно дергаются и замирают.
...Черная бесшумная тень Матео скользит между серыми плащами. Он видит меня, оскаливается, подмигивает, склоняется над тем, кто еще совсем недавно был наместником Святого Данда на грешной земле, а когда исчезает, вместе с ним исчезает и нагрудная пластина...
...Я пытаюсь вырваться и дотянуться до дематериализатора, но цепкие руки выволакивают меня из комнаты и тащат по коридору мимо статуй святых, с изумлением взирающих на происходящее из глубины своих ниш. А одна статуя в белом саване сокрушенно качает головой.
5
Телега в окружении конных гвардейцев медленно пробивалась сквозь беснующуюся толпу. Лиц я не различал, все злобные или ликующие вопли слились в один, все разинутые рты виделись мне одной огромной пастью, алчущей человечины, мяса, крови.
Моего мяса и моей крови.
Попытки хоть как-то прикрыть наготу остатками одежды вызывали новые взрывы злобного хохота и криков, и я их оставил. Я только старался уворачиваться от комков грязи, огрызков и камней, которыми добросердечное человечество провожало меня в последний путь. Каждое меткое попадание вызывало шквал восторга. Было больно и еще было обидно. За них обидно, потому что я-то знал, что совсем рядом, в другой действительности, развивающейся параллельно этой, с негодованием давно отвергли идею смертной казни эти же самые люди. Впрочем, опять же рядом есть и другие действительности, в которых меня сожрали бы живьем. И сделали бы это те же самые люди.
Самой спокойной в этом аду была кляча, впряженная в телегу. Она думала о чем-то своем и лишь изредка прядала ушами да похлопывала жидким хвостом по костлявому крупу, не причиняя особого ущерба вившемуся над ней слепню. Олимпийская выдержка клячи внушала уважение. Я старался брать с нее пример и сам себя уговаривал: "Ну ничего, уже скоро, совсем скоро доедем. Там добрые дядечки костер сложили, чиркнут спичкой... нет, не спичкой, спичек они еще не знают, чем-нибудь другим чиркнут, и все. Сначала огонь весело побежит по хворосту, будет больно, совсем недолго, ты почувствуешь запах горелого мяса, твоего мяса, дружок, немного покричишь, кстати, кричать можно все что угодно, ты уже придумал, что будешь кричать? Потом потеряешь сознание. Ничего страшного, не ты первый, не ты последний. А эта кляча отправится домой, поест овса или чего там она ест, а потом повезет еще кого-нибудь из застенка на площадь перед Цитаделью, но это уже будешь не ты, кто-то другой, тебе играть главную роль в этом спектакле только один раз".
Нахальство слепня наконец пересилило апатичность клячи, и она взбрыкнула крупом. Слепень обиделся и решил перебраться на более аппетитную лошадь одного из гвардейцев. Я проследил полет слепня, перевел взгляд на чистое небо...
...и увидел поверх голов на вершине поленницы капсулу!
Эта пародия на лошадь, ходячая мечта Дон Кихота едва переступала ревматическими ногами. Я представил хворостину и начал мысленно ее этой хворостиной стегать. Кляча удивилась, укоризненно скосила лиловый глаз и остаток пути делала вид, что бежит легкой рысью.
Красномордый палач, окутанный густым тяжелым запахом давно не мытого тела, схватил меня за руку с явным намерением стащить с телеги. Я дождался, когда он развяжет мне руки, вырвался, лягнул его напоследок в отвислый живот, проскользнул под брюхом многострадальной клячи, под истеричный вой толпы на четвереньках преодолел поленницу, юркнул в капсулу, захлопнул дверцу и без сил упал на сиденье.
Оглушительная тишина. Толчки пульса в висках и немой рев толпы за звуконепроницаемыми стенками капсулы. Еще бы, такого зрелища им больше не увидеть: отступник, сам запрыгивающий на костер!
Заготовка для костра была колоссальна. Смолистые поленья, любовно переложенные вязанками хвороста. Еще не веря в спасение и повизгивая от счастья, я смотрел сверху на людей у подножия костра, на простолюдинов, поднимающих повыше детей, чтобы и они смогли насладиться зрелищем казни злодея-отравителя, на золоченые кареты знати, на конных гвардейцев, плотным кольцом окруживших площадь.
В дальнем конце площади, на помосте, возвышающемся над толпой, в кресле с высокой спинкой, в окружении дюжины приспешников красовался новоиспеченный Верховный Хранитель. Организовано все было великолепно. Не успел остыть труп Джурсена Неистового, а конклав уже единодушно избрал нового Верховного Хранителя. Конечно же, им оказался генерал Бандини.
На следующий день я предстал перед Священным Трибуналом. О мотивах отравления никто и не заикнулся, считая этот вопрос ясным для обеих сторон. Нужен был козел отпущения, и он свалился им на голову. Он говорит, что он из будущих веков? Отступничество! Связь с Великим Искусителем установлена? А как же, вот протоколы Священной Комиссии. К отравлению причастен? Еще бы, вот показания секретаря, сам он, бедняга, присутствовать не может, утонул. Вопросов больше нет -- на костер, и чем скорее, тем лучше, народ требует справедливого возмездия.
В записке, которую я не удосужился прочесть в комнате у Верховного Хранителя, было только три слова: "Не трогай воду", -- и эскиз платья. Рукав реглан и воротник апаш.
Пламя быстро охватило поленницу, и клубы черного жирного дыма скрыли от меня толпу и помост с ликующей сворой адептов.
Они-то радуются, что сгорает лишний свидетель, а я чего развеселился? Это очень здорово, что сжечь меня решили вместе с капсулой, слов нет, удачная мысль пришла кому-то в голову, уж не моему ли знакомцу? Сгореть я, конечно, не сгорю, стенки могут выдержать и не такое, но будет тепло, даже жарко. А что будет потом, когда у них кончатся дрова? Открыть капсулу они не смогут, да и зачем ее открывать? Недельку поголодаю и сам вылезу? А потом? Хорошо, если сразу убьют, а если опять застенок? Бандини показывал мне там прелюбопытные места, например комнату дознаний с колесами, дыбой, шипами, деревянными сапогами, щипцами, иглами, крючьями для вытягивания жил, аккуратными ножичками для подрезания кожи...
И все это для меня. И дематериалкзатор куда-то делся во время свалки в покоях Верховного. Не иначе, Матео спер.
Воздух в капсуле нагрелся градусов на десять, по спине потекли струйки пота. Порыв ветра отнес дым в сторону помоста, и я злорадно хмыкнул: ну-ка, почихайте!
Еще пять градусов. Пот тек уже не отдельными струйками, а сплошным потоком, застилая глаза. Я зажмурился, а когда снова обрел способность видеть, то чуть не заорал, нет, вру, заорал, да еще как! На табло датчика расхода энергии будто нехотя перемигивались цифры!
Восемь... через несколько секунд -- девять, десять. В аккумуляторах появлялась энергия! Капсула оживала!
Костер почти догорел, было невыносимо жарко, но зато на табло -- сорок пять! Когда будет пятьдесят -- можно стартовать.
К костру пробилась телега с дровами, и в мгновение ока ревнители веры погребли капсулу под новой порцией дров.
Пятьдесят девять, шестьдесят. Можно стартовать, куда-нибудь да вынесет, но чем больше я запасу энергии, тем ближе к дому окажусь. Сухой горячий воздух обжигал горло, и я включил охлаждение. Рост чисел замедлился, зато стало прохладнее.
Девяносто два, девяносто три, девяносто четыре.
Толпа на площади продолжала бесноваться, но уже более сдержанно. Что ж, их можно понять. Такого количества дров хватит, чтобы изжарить стадо быков, а стенки капсулы даже не закоптились. То ли будет, когда они поймут, что сжечь меня вообще невозможно! А как там поживает мой старый знакомый? Старый знакомый поживал, прямо скажем, неважно: тиара у него сбилась набок, похоже, он адски ругался. Вокруг суетились адепты, ревнители чьего-то там наследия. По команде к костру со всех сторон тащили стулья, бревна, бочки и вязанки хвороста.
Ну, милые, ну, еще вязаночку! -- орал я им из капсулы. Каждое полено приближало меня к дому. Жаль, что нет громкоговорителя, я б сказал Бандини на прощание несколько теплых, прямо из костра, слов. Я б подпортил ему карьеру, я б... Вру я все, не стал бы я этого делать. Если бы и сказал, то не ему, а тем, кто, выбиваясь из сил, тащит топливо для моего костра. Нельзя обвинять в своих бедах кого-то, сказал бы я им. Пройдет сотня-другая лет, и вы будете показывать пальцем на портреты Бандини и плевать в его сторону. Покажите лучше пальцем на себя, ведь это вы по его приказу тащили дрова для костров, подслушивали разговоры соседей и докладывали в Священную Канцелярию. Это вы создали эту действительность, и какая она -- ваша заслуга.
Сто семь, сто девять. Этого хватит с запасом. Я вдруг заметил у костра девушку. Она не орала и не бросала ничего в огонь, она стояла в новом платье и смотрела на меня. Рукав реглан и воротник апаш. Эллочка. Нет, не Эллочка. Изабелла... просто Мария, так зовут мою бабушку.
Я перехватил ее взгляд, показал на платье с множеством разных карманов, кармашков и застежек и выставил кулак с оттопыренным вверх большим пальцем. Она поняла, улыбнулась и помахала рукой. А я нажал кнопку старта, и когда стенки капсулы подернулись долгожданной сиреневой дымкой, услышал, как звякнули, упав, цепи, которыми капсула была прикована к столбу в центре костра.
А может быть, мне это послышалось.
...Комната полна какими-то людьми в серых плащах с закрытыми капюшонами лицами. Они роются в бумагах, перетряхивают книги, снимают картины со стен.
...Руки Верховного Хранителя с коричневыми старческими пятнами беспомощно шарят по нагрудной пластине, судорожно дергаются и замирают.
...Черная бесшумная тень Матео скользит между серыми плащами. Он видит меня, оскаливается, подмигивает, склоняется над тем, кто еще совсем недавно был наместником Святого Данда на грешной земле, а когда исчезает, вместе с ним исчезает и нагрудная пластина...
...Я пытаюсь вырваться и дотянуться до дематериализатора, но цепкие руки выволакивают меня из комнаты и тащат по коридору мимо статуй святых, с изумлением взирающих на происходящее из глубины своих ниш. А одна статуя в белом саване сокрушенно качает головой.
5
Телега в окружении конных гвардейцев медленно пробивалась сквозь беснующуюся толпу. Лиц я не различал, все злобные или ликующие вопли слились в один, все разинутые рты виделись мне одной огромной пастью, алчущей человечины, мяса, крови.
Моего мяса и моей крови.
Попытки хоть как-то прикрыть наготу остатками одежды вызывали новые взрывы злобного хохота и криков, и я их оставил. Я только старался уворачиваться от комков грязи, огрызков и камней, которыми добросердечное человечество провожало меня в последний путь. Каждое меткое попадание вызывало шквал восторга. Было больно и еще было обидно. За них обидно, потому что я-то знал, что совсем рядом, в другой действительности, развивающейся параллельно этой, с негодованием давно отвергли идею смертной казни эти же самые люди. Впрочем, опять же рядом есть и другие действительности, в которых меня сожрали бы живьем. И сделали бы это те же самые люди.
Самой спокойной в этом аду была кляча, впряженная в телегу. Она думала о чем-то своем и лишь изредка прядала ушами да похлопывала жидким хвостом по костлявому крупу, не причиняя особого ущерба вившемуся над ней слепню. Олимпийская выдержка клячи внушала уважение. Я старался брать с нее пример и сам себя уговаривал: "Ну ничего, уже скоро, совсем скоро доедем. Там добрые дядечки костер сложили, чиркнут спичкой... нет, не спичкой, спичек они еще не знают, чем-нибудь другим чиркнут, и все. Сначала огонь весело побежит по хворосту, будет больно, совсем недолго, ты почувствуешь запах горелого мяса, твоего мяса, дружок, немного покричишь, кстати, кричать можно все что угодно, ты уже придумал, что будешь кричать? Потом потеряешь сознание. Ничего страшного, не ты первый, не ты последний. А эта кляча отправится домой, поест овса или чего там она ест, а потом повезет еще кого-нибудь из застенка на площадь перед Цитаделью, но это уже будешь не ты, кто-то другой, тебе играть главную роль в этом спектакле только один раз".
Нахальство слепня наконец пересилило апатичность клячи, и она взбрыкнула крупом. Слепень обиделся и решил перебраться на более аппетитную лошадь одного из гвардейцев. Я проследил полет слепня, перевел взгляд на чистое небо...
...и увидел поверх голов на вершине поленницы капсулу!
Эта пародия на лошадь, ходячая мечта Дон Кихота едва переступала ревматическими ногами. Я представил хворостину и начал мысленно ее этой хворостиной стегать. Кляча удивилась, укоризненно скосила лиловый глаз и остаток пути делала вид, что бежит легкой рысью.
Красномордый палач, окутанный густым тяжелым запахом давно не мытого тела, схватил меня за руку с явным намерением стащить с телеги. Я дождался, когда он развяжет мне руки, вырвался, лягнул его напоследок в отвислый живот, проскользнул под брюхом многострадальной клячи, под истеричный вой толпы на четвереньках преодолел поленницу, юркнул в капсулу, захлопнул дверцу и без сил упал на сиденье.
Оглушительная тишина. Толчки пульса в висках и немой рев толпы за звуконепроницаемыми стенками капсулы. Еще бы, такого зрелища им больше не увидеть: отступник, сам запрыгивающий на костер!
Заготовка для костра была колоссальна. Смолистые поленья, любовно переложенные вязанками хвороста. Еще не веря в спасение и повизгивая от счастья, я смотрел сверху на людей у подножия костра, на простолюдинов, поднимающих повыше детей, чтобы и они смогли насладиться зрелищем казни злодея-отравителя, на золоченые кареты знати, на конных гвардейцев, плотным кольцом окруживших площадь.
В дальнем конце площади, на помосте, возвышающемся над толпой, в кресле с высокой спинкой, в окружении дюжины приспешников красовался новоиспеченный Верховный Хранитель. Организовано все было великолепно. Не успел остыть труп Джурсена Неистового, а конклав уже единодушно избрал нового Верховного Хранителя. Конечно же, им оказался генерал Бандини.
На следующий день я предстал перед Священным Трибуналом. О мотивах отравления никто и не заикнулся, считая этот вопрос ясным для обеих сторон. Нужен был козел отпущения, и он свалился им на голову. Он говорит, что он из будущих веков? Отступничество! Связь с Великим Искусителем установлена? А как же, вот протоколы Священной Комиссии. К отравлению причастен? Еще бы, вот показания секретаря, сам он, бедняга, присутствовать не может, утонул. Вопросов больше нет -- на костер, и чем скорее, тем лучше, народ требует справедливого возмездия.
В записке, которую я не удосужился прочесть в комнате у Верховного Хранителя, было только три слова: "Не трогай воду", -- и эскиз платья. Рукав реглан и воротник апаш.
Пламя быстро охватило поленницу, и клубы черного жирного дыма скрыли от меня толпу и помост с ликующей сворой адептов.
Они-то радуются, что сгорает лишний свидетель, а я чего развеселился? Это очень здорово, что сжечь меня решили вместе с капсулой, слов нет, удачная мысль пришла кому-то в голову, уж не моему ли знакомцу? Сгореть я, конечно, не сгорю, стенки могут выдержать и не такое, но будет тепло, даже жарко. А что будет потом, когда у них кончатся дрова? Открыть капсулу они не смогут, да и зачем ее открывать? Недельку поголодаю и сам вылезу? А потом? Хорошо, если сразу убьют, а если опять застенок? Бандини показывал мне там прелюбопытные места, например комнату дознаний с колесами, дыбой, шипами, деревянными сапогами, щипцами, иглами, крючьями для вытягивания жил, аккуратными ножичками для подрезания кожи...
И все это для меня. И дематериалкзатор куда-то делся во время свалки в покоях Верховного. Не иначе, Матео спер.
Воздух в капсуле нагрелся градусов на десять, по спине потекли струйки пота. Порыв ветра отнес дым в сторону помоста, и я злорадно хмыкнул: ну-ка, почихайте!
Еще пять градусов. Пот тек уже не отдельными струйками, а сплошным потоком, застилая глаза. Я зажмурился, а когда снова обрел способность видеть, то чуть не заорал, нет, вру, заорал, да еще как! На табло датчика расхода энергии будто нехотя перемигивались цифры!
Восемь... через несколько секунд -- девять, десять. В аккумуляторах появлялась энергия! Капсула оживала!
Костер почти догорел, было невыносимо жарко, но зато на табло -- сорок пять! Когда будет пятьдесят -- можно стартовать.
К костру пробилась телега с дровами, и в мгновение ока ревнители веры погребли капсулу под новой порцией дров.
Пятьдесят девять, шестьдесят. Можно стартовать, куда-нибудь да вынесет, но чем больше я запасу энергии, тем ближе к дому окажусь. Сухой горячий воздух обжигал горло, и я включил охлаждение. Рост чисел замедлился, зато стало прохладнее.
Девяносто два, девяносто три, девяносто четыре.
Толпа на площади продолжала бесноваться, но уже более сдержанно. Что ж, их можно понять. Такого количества дров хватит, чтобы изжарить стадо быков, а стенки капсулы даже не закоптились. То ли будет, когда они поймут, что сжечь меня вообще невозможно! А как там поживает мой старый знакомый? Старый знакомый поживал, прямо скажем, неважно: тиара у него сбилась набок, похоже, он адски ругался. Вокруг суетились адепты, ревнители чьего-то там наследия. По команде к костру со всех сторон тащили стулья, бревна, бочки и вязанки хвороста.
Ну, милые, ну, еще вязаночку! -- орал я им из капсулы. Каждое полено приближало меня к дому. Жаль, что нет громкоговорителя, я б сказал Бандини на прощание несколько теплых, прямо из костра, слов. Я б подпортил ему карьеру, я б... Вру я все, не стал бы я этого делать. Если бы и сказал, то не ему, а тем, кто, выбиваясь из сил, тащит топливо для моего костра. Нельзя обвинять в своих бедах кого-то, сказал бы я им. Пройдет сотня-другая лет, и вы будете показывать пальцем на портреты Бандини и плевать в его сторону. Покажите лучше пальцем на себя, ведь это вы по его приказу тащили дрова для костров, подслушивали разговоры соседей и докладывали в Священную Канцелярию. Это вы создали эту действительность, и какая она -- ваша заслуга.
Сто семь, сто девять. Этого хватит с запасом. Я вдруг заметил у костра девушку. Она не орала и не бросала ничего в огонь, она стояла в новом платье и смотрела на меня. Рукав реглан и воротник апаш. Эллочка. Нет, не Эллочка. Изабелла... просто Мария, так зовут мою бабушку.
Я перехватил ее взгляд, показал на платье с множеством разных карманов, кармашков и застежек и выставил кулак с оттопыренным вверх большим пальцем. Она поняла, улыбнулась и помахала рукой. А я нажал кнопку старта, и когда стенки капсулы подернулись долгожданной сиреневой дымкой, услышал, как звякнули, упав, цепи, которыми капсула была прикована к столбу в центре костра.
А может быть, мне это послышалось.