Точинов Виктор Павлович. Остров Стрежневой

Виктор Точинов
Остров Стрежневой
(повесть-сказка)

   – Маша, отдай ружьё, – сказал он, постаравшись, чтобы прозвучало как надо: твердо, уверенно, но не нагло.
   – Ты сошел с ума, Бессонов? – поинтересовалась Манька. Она всегда называла мужа по фамилии. – Зачем тебе, интересно, ружьё?
   Он не сходил с ума – сейчас, по крайней мере. С ума он сошел два месяца назад, когда собрал вертикалку, вложил в оба ствола патроны с картечью и уверенной походкой вышел из дома. Ладно хоть далеко не ушел, у подъезда встретил приятелей – Толика Збруева, Карбофосыча, еще кого-то, – всего человек шесть-семь. На их недоуменные вопросы ответил прямо и честно: сейчас, мол, пойдет в двенадцатый дом, в квартиру двадцать девять, и застрелит Маньку, а потом капитана Тарасевича. Или сначала Тарасевича, а потом Маньку, – что, если верить науке арифметике, общей суммы никак не изменит. Сказал на удивление трезвым голосом, хотя выпил перед этим всё, что нашлось в доме, а Бессонов был мужиком запасливым. Толик попытался было перевести в шутку и предложил тяпнуть перед таким событием еще по стаканчику, а сам потянулся к ружью – цепко, не шутливо. Бессонов молча шагнул вперед – и, наверное, дружок разглядел что-то нехорошее на его лице или в глазах, потому что отшатнулся испуганно. А может, просто увидел, что указательный палец Бессонова просунут в скобу, а стволы вроде и случайно, вроде и неприцельно, но смотрят прямо в живот Толику…
   Потом не было ничего.
   Утром Бессонов не то проснулся, не то очнулся у себя в квартире. Маньки дома не оказалось, зато обнаружилась здоровущая шишка на раскалывающейся с похмелья голове. Дружки утверждали: стоял вроде твердо, говорил уверенно, – и вдруг рухнул, как подкошенный, угодив затылком по обледеневшей ступеньке подъезда. Сам, мол, знаешь, как резко порой хорошая доза «шила» догоняет – если выпить разом и без закуси. Он делал вид, что верит. Хотя подозревал – шарахнули от души сзади чем-то тяжелым. Но разборок не чинил – оно и к лучшему, если вдуматься…
   Ружьё после того случая из квартиры исчезло – Манька прятала у какой-то из подружек. Бессонов пытался возвратить собственность, проведя разведку через их мужей, но и мужики, похоже, состояли в заговоре.
   Сегодня оружие необходимо было вернуть – и желательно путем переговоров. И Бессонов сказал, опять-таки твердо, но не нагло:
   – Да не сходил я с ума, Маша… На охоту поеду.
   Манька презрительно скривила губы. В охоте она кое-что понимала, да и в рыбалке тоже. Как, впрочем, и остальные офицерские жены. Из прочих развлечений в Ямбурге-29 имелись лишь блядоход да пьянка – зато дичь и рыба шли в сезон в количествах баснословных. Охотниками и рыбаками здесь становились даже не питавшие ранее к сим занятиям склонности… Да и приварок к пайку нехилый.
   – Завтра охота открывается, – добавил Бессонов.
   – За дуру держишь? Кого стрелять-то? На куропаток ружья не надо, а бедных олешек вы и из табельного лупите…
   Дура вроде дурой, а на мякине не проведешь. Субъект федерации один, и правила охоты в нем единые, и в один срок открывается весенняя охота – только вот вытянулся тот субъект с севера на юг на тысячи километров. Может, в среднем Приобье действительно сейчас палят вовсю по пролетным гусям да уткам – но здесь, на берегах студеной Обской губы, к началу мая весна только-только начиналась. Дичь прилетит через месяц, не раньше.
   А на зимующих куропаток – опять права была Манька – ружьё не нужно. Куропаток тут весной, по насту, ловят способом весьма оригинальным, но добычливым. Берут бутыль – пластиковую, лимонадную, полутора– или двухлитровую, заполняют горячей водой, по мере остывания подливая из термоса. И продавливают-проплавляют той горячей бутылью в насте отверстия. Лунки, повторяющие форму бутылки. Подтаявший снег тут же (весна-то холодная) схватывается ледком, – ловушка готова. На края и на дно лунки насыпается приманка, чаще всего списанная в военторге, траченая мышами крупа. Глупая куропатка идет по тундре, обнаруживает халявное угощение, склевывает сверху, с наста, потом суется внутрь… И готово дело. В ледяной тюрьме не развернуться, крылья не расправить – обходи раз в сутки, собирай добычу. Разве что изредка случится весенний буран, занесет ловушки… ну да новых наделать недолго. Бессонов такую охоту не любил. Скучно.
   Он сказал по-прежнему уверенно:
   – На Стрежневой мы поедем, Маша. Ребята с Тамбея были давеча там, у деда Магадана, так специально по рации сообщили – дичи невпроворот. Хрен знает откуда, но прилетела.
   Манька глянула на него все так же подозрительно, но уже с некоторым интересом.
   – Мы – это кто?
   – Ну… я, и Толик… Карбофосыч, понятно, тоже… Да и Юрка Стасов просился.
   Он внимательно наблюдал за реакцией Маньки. Карбофосыч – предпенсионных лет прапорщик, причем совершенно (уникальное дело!) не пьющий, был упомянут не зря. Сейчас в ее взгляде должны, просто обязаны появиться сомнения… И они появились.
   – Карбофосыч… Я ведь у Петровны спрошу, дело недолгое…
   Манька и жена Карбофосыча, Петровна, работали в одном продмаге.
   – Спроси, – пожал плечами Бессонов. Похоже, дело пошло на лад. Теперь можно – аккуратненько, осторожненько – напомнить кое о каких Маниных ошибках.
   – Сама знаешь, куда рыба-то ушла пайковая, – прибавил он без особого нажима. – Морозилка пустая. Сколько можно тушенкой питаться…
   Зимой Манька, редкий случай, серьезно обмишулилась. Получила (пока Бессонов был на точке, в сотне километров, в трехдневной командировке) пайковую рыбу. Карпов. Замороженных. Двадцать килограммов. Неделю призма из льда и смерзшихся рыбин простояла на балконе. Потом одного карпа откололи в видах воскресного обеда – до сезона рыбной ловли оставалось месяца три-четыре…
   Откололи, разморозили – тухлый. Остальные – тоже. Бессонов сложил рыбу на санки и вывез за тридцать первый дом, на помойку. И обнаружил там несколько таких же кучек пайковых карпов.
   Подозрительность в Манькином взгляде поуменьшилась, но совсем не исчезла.
   Теперь, по правилам дипломатии, надо показать ей пряник. Издалека, понятно, в руки не давая.
   Бессонов сказал, словно вспомнив о другом, словно проблема с ружьем уже разрешилась окончательно и бесповоротно в его пользу:
   – Кстати, Маша… По спутнику Казанцев звонил, из Москвы. Говорил, вопрос о рапорте в Академию решен на девяносто процентов.
   Манька мгновенно позабыла о ружье, охоте и острове Стрежневом.
   – И что? Когда?
   Выбраться в Москву было ее заветной мечтой. Она давно бы развелась и рванула на материк – но куда? В родную деревню Красная Горбатка Владимирской области? Или вернуться в точку старта, откуда начала свою пятилетнюю эпопею с Бессоновым – снова жить общажной лимитой в Питере? А тут – Москва, Академия, квартира… Перспектива. С достигшим чего-то в жизни человеком не только жить хорошо. Разводиться тоже выгодно.
   – Бумаги в штабах медленно движутся, – сказал он веско. – Месяца два-три до сбора чемоданов есть. И питаться эти месяцы я хочу нормально. Верни ружьё, Маша.
   А сам подумал злорадно: вот про Москву-то ты у Петровны хрен проверишь…
   Потому что вопрос был действительно решен. Но совсем иначе, чем надеялась Манька.
   Она глянула все еще подозрительно, но отнюдь не так, как вначале. Взор Маньке явно туманили золотые купола кремлевских соборов и рубиновая звезда над Спасской башней.
   Бессонов постарался изобразить трезвый, рассудительный и даже спокойно-равнодушный вид.
   Но Манька, понятно, не была бы Манькой, если бы так вот сразу согласилась.
   – Ладно, посмотрим, – сказала она. – По поведению…
   Он старательно подавил улыбку. Это была победа. Точный расчет, ловкий маневр – и победа!
   Бессонов торопливо закончил завтрак (готовили они раздельно) и поспешил на службу. «Пазик»-развозка отходил от «пятачка» через пять минут. Манькин продмаг открывался через полчаса.

* * *

   Двенадцатичасовая смена пролетела до странного незаметно. Словно Бессонов крепко зажмурился, когда автобус подъезжал к КПП «пятерки» – а потом открыл глаза и обнаружил, что едет уже в обратном направлении. Чем занимался в эти двенадцать часов – не вспомнить. И ладно. Всё равно ничего нового на службе нет и быть не может. Вот уже много лет громадная фазо-модулированная антенна «пятерки» смотрит на север, ждет ракеты, которые полетят через полюс из Америки – а те всё не летят и не летят. И часовые забытого форпоста все меньше и меньше понимают, зачем вглядываются в далекий горизонт…
   Идти домой и наблюдать, как накрашивается-прихорашивается Манька, не хотелось.
   На «пятачке» Толик поглядел, как нерешительно мнется вылезший из «пазика» капитан Бессонов и пригласил в гости, посидеть по-простому; пошли, поужинали, посидели – Наташка поворчала, но выкатила поллитровку «шила», сама пригубила рюмочку; потом Бессонов пошел домой, а Толик увязался провожать, незаметно умыкнув еще поллитровку; потом встретившийся по пути Карбофосыч предупредил, чтобы не напились и не проспали на охоту, сам-то не употреблял ни грамма – после того как вернулся из больницы (он чудом выжил: решив как-то заполировать изрядную дозу спирта пивком, прапорщик заявил, что это не пиво, а смесь воды и мочи, и приготовил «ямбургское крепленое», пшикнув несколько раз в кружку аэрозолем для потравы насекомых); потом вместо бессоновской квартиры они с Толиком как-то очутились в другой, огромной, где жил Юра Стасов и еще двое молодых лейтенантов, хотя рассчитана она была на десяток холостых офицеров; там пили, они присоединились, подходили еще какие-то люди, приносили с собой, всё шло в общий котел, и голоса и раздолбанный магнитофон сливались в неразборчивый гул, а может это кровь гудела в ушах успевшего напиться Бессонова, тоска не исчезла, но куда-то спряталась, забилась в темный угол, готовая выползти при первой возможности; потом он сидел на кухоньке той же квартиры и втолковывал Ленке Алексеевой (относительно молодой прикомандированной специалистке) про то, какая сука Манька и как ему гнусно живется на свете, Ленка слышала всё не впервые, но слушала как бы внимательно и кивала сочувственно, они пили на брудершафт – не первый раз – и взасос целовались; мордашка у нее была страшноватая, но грудь вполне даже ничего, и потом они очутились в дальней, нежилой комнатенке, чем-то приперев дверь, кровати не было, Ленка стояла согнувшись, опершись ладонями о подоконник и постанывала в такт его толчкам, а Бессонову было стыдно, он выбивался из сил, но никак не мог кончить, и пришлось что-то такое симулировать с дерганьем и блаженно-расслабленным стоном, и Ленка в качестве ответной любезности тоже изобразила оргазм, Бессонов хотел ее спросить: зачем всё это? – но не стал, поцеловал благодарно, девка она хорошая, просто жизнь не сложилась; потом было что-то еще, а что – не вспомнить, да и не стоило, наверное, оно воспоминаний; потом Бессонов подумал, что ему очень холодно, и отодвинул лицо от собственной рвоты, и поднялся с жесткого и грязного, весеннего сугроба – поднялся не сразу, постояв на четвереньках – но поднялся и пошел домой, удивляясь, что все куда-то делись, и он остался один, и даже опьянение – так ему казалось – улетучилось, и вновь стало тоскливо и мерзко…

* * *

   Ружьё – разобранное и уложенное в чехол – лежало на столе.
   Маньки в квартире не оказалось. Бессонов знал, где она и с кем, но ему было все равно. Теперь – все равно.
   Чехол, не открывая, убрал в шкаф, хотя очень хотелось проверить, все ли в порядке – манькины дуры-подружки могли держать и в сырости, с них станется. Но Бессонов дал сам себе слово – напившись, к оружию не притрагиваться…
   Вместо этого включил допотопный гибридный компьютер – плата, дисковод и винчестер от 286-го были вмонтированы в еще более древний раритет, ЕС-1840, якобы болгарский продукт тех времен, когда против Союза действовали жесткие санкции в области компьютерных технологий…
   Электронный реликт долго издавал всевозможные звуки – но загрузился.
   Бессонов стал читать на черно-белом экране до боли знакомые строки:

   «…Атлантида начала погружаться, но никто этого не заметил.
   Единственным, кто смог бы забить тревогу, стал Га-Шиниаз, последний из последних пастух с пастбищ Тени-Ариаф, что на самой окраине северной тетрархии. Как всегда в начале лета, он погнал своих овец по обнажившемуся в отлив перешейку на зеленые луга маленького безымянного островка, последнего в Тени-Арифской гряде – дальше в океан уходила только цепочка бесплодных рифов.
   Вообще-то, овцы были не его, отара принадлежала Коминосу, беспутному сынку первого гиппарха. Этот завсегдатай трактиров и лупанариев Посейдонии и понятия не имел о существовании как Га-Шиниаза, так и овец, вверенных его попечению. Но и Гаш, низкорослый, туповатый и косноязычный пастух, тоже не подозревал, что в столице живет владелец окружающих стад и пастбищ.
   Он твердо знал только то, что ближайшие семь лун ему предстоит проводить ночи в своей пещерке с закопченными сводами – сужающийся ее лаз уводил глубоко вниз, к самому сердцу островка или даже еще глубже, Га-Шиниаз совсем не любопытствовал, куда можно попасть по извилистому ходу. Еще Гаш знал, что в пору окота придут по перешейку ему в помощь трое рабов-нубийцев, принесут свежей маисовой муки и большой жбан с мерзким на вкус пальмовым вином – и уйдут обратно, когда овцы благополучно окотятся. И он опять останется один, чтобы увести обратно стадо перед самым началом поры зимних штормов, заливающих островок водой и илом, питающим тучные пастбища…»

   Это было романом. Точнее, должно было стать романом – после того, как Бессонов наконец его допишет. Судя по скорости роста файла, ожидать радостного события стоило к середине следующего десятилетия. Мысленные образы вставали перед внутренним взором Бессонова живые и яркие – но описать их словами было сущей пыткой. Он брал упорством – писал, стирал, писал заново, правил, читал вслух, с выражением, снова правил, опять переписывал – и достигал-таки желаемого. На одной странице. Страниц было много…
   …Бессонов поправил два-три неудачных выражения, потом стал торопливо стучать по клавишам – приходящие в голову строки казались гениальными и в правке не нуждающимися (подсознательно знал – утром придется со стыдом стереть)… Потом забыл какую-то давно описанную деталь, заглянул в начало – и вчитался. Ушел в придуманный мир, жестокий, но яркий и красивый, где подлость и измену можно было покарать ударом меча, а побеждали сильные и честные, но все победы оказались бесполезны, потому что Атлантида медленно шла на дно…
   …Потом он вдруг обнаружил, что спит, уткнувшись лицом в клавиатуру – курсор бежал по экрану, заполняя пробелами неизвестно какую по счету страницу… Выключил компьютер и лег спать. Раздеться сил не было.

* * *

   Отплыли они после полудня – с утра трое из четверых оказались малотранспортабельными.
   …При одном взгляде на волны становилось холодно.
   Мерзкие, серые, они с тупым упорством били в деревянный, черный от смолы борт будары – так здесь по-старинному именовались большие мореходные лодки, совсем не изменившиеся за последние три сотни лет, лишь оснащаемые ныне вместо классического паруса слабосильным стационарным движком. Быстротой будары не отличались, но в волну были куда надежнее, чем лихо гоняющие по спокойной воде дюральки.
   Тумана над морем не было (редкость!) – и остров Стрежневой не вынырнул из него неожиданно, не навис над головой темными скалами – виднелся издалека, вырастал над волнами медленно, неторопливо… Еще дальше, где-то у горизонта, что-то белело и поблескивало – не то паковый лед, не то сошедшие по Оби-матушке льдины и ледяные обломки, Бессонов разбирался в этом деле не сильно…
   Принадлежавшая Карбофосычу будара рассохлась за зиму, растрескалась от мороза, доски намокнуть, набухнуть не успели – и по днищу перекатывалась вода. Сочилось помаленьку, не опасно, все были в сапогах – но Карбофосыч все равно выдал черпак Юрке Стасову, самому молодому в их компании – и тот, вручив Толику свою непритязательную тулку-одностволку, старательно вычерпывал воду.
   Остров приближался.
   На необъятных просторах России полным-полно островов с названием Стрежневой. Примерно как Черных и Белых речек, а также Долгих, Тихих и Щучьих озер – народная топонимика редко блещет изобретательностью. На каждой реке имеется стрежень, да и речных островов обычно в достатке…
   Но этот остров Стрежневой, омываемый чуть солеными водами эстуария Оби, был особенным. Уникальным. Вроде даже объявили его в свое время не то заповедником, не то заказником, – но объявили в столице, исключительно на бумаге, – никакой положенной заповедникам охраны на Стрежневом не было. Да и от кого тут охранять-то, по большому счету? Впрочем, вполне может быть, что выделенные на охрану заповедника деньги кто-то где-то получал и на что-то тратил…
   Бессонов подумал, что издали напоминает Стрежневой громадную кофейную чашку – у которой выпал кусок фарфора с одного края. Снаружи скалы, обращенные к воде бесплодными отвесными обрывами – но к центру острова они понижались полого, и почва держалась на этих склонах, и росли деревья – не слишком высокие, но настоящие, а не стланник, как на прочих окрестных берегах. И трава здесь росла, и цветы, каких в тундре нет – Бессонов попытался припомнить, как такие называются, слово никак не хотело всплыть из памяти… Потом вспомнил: эндемики. Как объясняли деятели наук, на острове имела место климатическая аномалия. Солнечные лучи падали под более крутым углом, чем на тундру, где мерзлота коротким летом никак не успевает растаять; да и холодным ветрам не было пути в почти замкнутую котловину…
   В центре острова – озеро, круглое, как блюдце. Пресное, с Обской губой не сообщающееся. И – промерзшее до самого дна. Летом успевал растаять лишь верхний слой, а под ним лежал донный лед. Рыба, понятно, в таком водоеме водиться никак не могла.
   Вот такой он и был – остров Стрежневой. Почти необитаемый.
   Почти – потому что единственный обитатель тут имелся – дед Магадан.

* * *

   От причала, построенного четыре года назад, после этой зимы ничего не осталось, даже торчащих из воды и прибрежной гальки столбиков. Но лебедка уцелела – стояла вдалеке от уреза воды, куда ни волны, ни льдины не доставали. На трос, рыжий от ржавчины, тоже никто, ни стихии, ни люди, не покусился.
   Шестерни начали было вращаться с усилием и с диким скрежетом, Карбофосыч, хозяйственно прихвативший солидол, смазал, – и дело пошло на лад. Трос натянулся, тяжеленная будара медленно выползла на берег. Для верности протащили еще, стали выгружать вещи.
   Сверху уже торопливо спускался дед Магадан, привлеченный двумя выстрелами, которыми Толик Збруев возвестил о прибытии гостей.
   – Пострелять приехали? – радостно заулыбался Магадан, обменявшись со всеми рукопожатиями. Гостей он любил – не совсем, впрочем, бескорыстно.
   Улыбка у деда была специфичная. Два нижних клыка, поблескивающих золотом коронок, и черные обломки-корешки прочих зубов.
   – Давай, веди в хату, – распорядился Карбофосыч. – У тебя тут, говорят, дичь уже некуда складывать?
   – Некуда, некуда… – Магадан снова оскалился. – Уж я ее и коптил, и солил, проклятую… А она всё летит и летит. Пальцы не гнутся, ощипывамши. Ладно хоть холодильник у меня безразмерный…
   И он кивнул вглубь острова, явно имея в виду озеро – лед на нем наверняка еще даже не начал таять.
   – Откуда летят-то? – спросил Бессонов.
   Он обрадовался подтверждению маловероятного известия – не зря, стало быть, приплыли. Но все равно недоумевал – почему так рано? Тем более что за четыре часа морского пути ни единой тянущейся с юга птичьей стаи они не видели.
   – Да… его знает, откуда они летят, – беззаботно ответил Магадан. И неопределенно махнул рукой в северном направлении. – Оттуда откуда-то. Я вам чё, ботаник?
   Ботаником он не был. Магадан принадлежал к малопочтенному сословию бичей, а до этого отсидел пятнадцать лет за убийство собственной жены по пьянке и ревности – в чем до сих пор не раскаивался. Причем убил супругу двумя выстрелами в грудь из охотничьего ружья. Возможно, знакомство с этим индивидом (ну и плюс изрядная доза спирта, естественно) и толкнуло Бессонова на дурацкую авантюру двухмесячной давности.
   Но кое-какое отношение к науке Магадан имел. Пристал четыре года назад к экспедиции, изучавшей остров Стрежневой, – ученые бичей любят, работники из тех неприхотливые, есть могут что угодно и жить где угодно. Экспедиция уехала – Магадан остался. Место понравилось. С тех пор каждый год проводил теплые месяцы здесь – заходил пешком по последнему льду, осенью уходил по первому. Охотился, ловил рыбу, отдыхал душой и телом вдали от милицейских патрулей, норовящих проверять документы и таскать не имеющих их в кутузку…
   Но в сторонах света Магадан, что о нем ни думай, разбирался. Север с югом не спутает.
   – Нет там ничего, – сказал Бессонов, кивнув в указанном Магаданом направлении. – До самого полюса нет. Неоткуда птицам лететь.
   – Может, с Новой Земли? – предположил Толик неуверенно.
   Обсуждать версию даже не стали. Новая Земля от них не на севере, скорее на северо-западе. И вся сейчас скована льдом, весна туда приходит еще позже. И вообще, дичь весной летит с юга на север, никак не наоборот.
   – Может Киричев с компанией пошутить решили? – сказал угрюмо Карбофосыч. – Первое апреля по старому стилю отметить? А ты, раб божий, за поллитру им помочь взялся?
   Он вообще недолюбливал Магадана. Да и сожженного (если все-таки – зря) бензина было жалко.
   – Да говорю же – до …ной матери дичи! – загорячился Магадан. – Вот щас сами уви… Тихо! Во! Слышите?!
   Все замолчали, прислушиваясь (они уже почти поднялись до того места, где из стенки острова-чашки выпал кусок, но вид вниз, на озеро, еще не открылся).
   Издали, слабо, но вполне различимо, раздавался звук, в происхождении которого ошибиться было невозможно. Гуси. Подлетающая гусиная стая.
   Подлетающая с севера…
   Загадка природы.

* * *

   Это надо было видеть.
   Просто видеть – никакие рассказы не могли создать и самого приблизительного впечатления. Даже подготовить к увиденному – не могли.
   Бессонов остановился, изумленный. Остальные – тоже.
   И берега, и лед озера, и внутренние склоны острова – оказались темны от самых разных птиц. Причем понятно это стало не сразу. Поначалу показалось – нет тут никакой дичи, просто котловина Стрежневого не пойми от чего изменила цвет…
   Не слышалось обычного в таких случаях разноголосого птичьего гомона и хлопанья крыльев, сливающихся в единый громкий звук. Птицы не взлетали, не кружили, не опускались обратно – как оно всенепременно бывает при подобных сборищах пернатых. Ну, не совсем подобных, – такого Бессонову видеть еще не приходилось… Живая пелена лишь слегка, еле заметно шевелилась – словно действительно была единым существом, больным или смертельно уставшим…
   – Ну?! – сказал Магадан. – Красота?
   Голос его звучал так гордо, как будто он сам долгие ночи не спал у инкубаторов и вольеров, выращивая эту ораву.
   У остальных не нашлось слов…
   А потом они забыли про всё.
   Про то, что собирались зайти сначала в резиденцию Магадана – довольно большую хибару, оставшуюся от экспедишников, – распаковаться, устроиться, оставить дежурного варить ужин (никто не сомневался, что дежурным окажется Юрка Стасов), хряпнуть по сто грамм с приезда, – а уж потом отправиться на разведку к завтрашней охоте…
   Вместо этого они побросали вещи и стали торопливо, глядя не под ноги, а на птиц, – спускаться, на ходу переламывая ружья и запихивая в них патроны. Магадан, несмотря на все утверждения, что добычу ему девать некуда, – присоединился к ним со своей древней, помнящей совнархозы «ижевкой».
   И началась охота.
   После первых выстрелов дичь взлетела – медленно, неохотно. Казалось, промахнуться тут невозможно. Но промахи поначалу были – глаза попросту разбегались. В кого стрелять? В тяжело встающих на крыло гусей? В огромную стаю куликов (воздух просто кишел ими, как комарами на болоте)? В уток – напуганных стрельбой Толика и Карбофосыча с другого фланга и летящих прямо на Бессонова?
   Расстояние оказалось слишком близким, дробь неслась плотной кучей – и либо проходила мимо, либо разбивала на куски птичьи тушки. Впрочем, якобы промахи таковыми на деле не были – попадали в кружащих в отдалении птиц…
   Постепенно Бессонов чуть успокоился, стал действовать осмысленно – соизмерял размер дроби с размером дичи, и не стрелял ближайших – как говорят охотники, выпускал в меру…
   Выстрелы гремели. Раненые птицы бились на земле, никто их не подбирал и не добивал. Раскалившиеся стволы жгли руки – конструкторы охотничьего оружия никак не рассчитывают его на такую вот беспрерывную стрельбу…
   Потом пальба стихла. Бессонов водил пальцами по пустым гнездам патронташа – ни одного патрона. У остальных, похоже, то же самое…
   Он осмотрел поле боя. Птицы никуда не улетели. Покружив, снова расселись – но теперь их диспозиция напоминала гигантскую подкову – внутри которой стояли стрелки, валялись птичьи трупики и трепыхались подранки… В воздухе кружился окровавленный пух.
   Дикий азарт ушел. Стало противно. Гнусно. Охота была неправильная. Словно рыбалка в аквариуме. Добыча не радовала.
   Бессонов подошел к убитому наповал гусю, упавшему почти под ноги. Взял за лапы, поднял. Крылья широко раскинулись, из приоткрытого клюва капала кровь… Вспомнил, как охотился на таких красавцев в прошлом году, на тундровом озере – стая попалась осторожная, не подпускали ни на лодке, ни пешком по берегу, пришлось рыть-долбить в мерзлоте окопчик, тщательно маскировать, сидеть, согнувшись в три погибели, с замершим сердцем тщательно целясь в подлетавшую стаю, зная, что будет лишь один шанс на удачный выстрел…