Точинов Виктор Павлович. Сандрийон

   Девушка была хороша — для тех, кто имеет склонность к деревенским, кровь с молоком, красавицам. К тому же одежда ее резко контрастировала с засаленной блузой старика — простое, но чистенькое и нарядное платье. Высокую полную грудь пейзанки даже украшало ожерелье — граф удивился, до сих пор он считал, что деревенские девушки так наряжаются на работу лишь в буколических операх… Однако Мари-Николь принесла деревянные грабли и немедленно пустила их в ход — при том нагнулась в сторону господ столь низко, что содержимое ее декольте заставило де Бриссака с шумом втянуть в себя воздух.
   — Аббат… там… — проговорил наконец старик, и показал для верности рукой. Зубы у него были хуже некуда — половины не хватало, оставшиеся потемнели, сгнили, — и, казалось, униженно молили о щипцах зубодера.
   Указанное направление соответствовало полученным от звонаря сведениям.
   — Если бог действительно создал человека по своему образу и подобию, — несколько минут спустя произнес Бриссак, отличавшийся вольнодумством, — то надо признать, что во внешности господина Б. имеются весьма неприятные черты…
   Д\'Антраг промолчал. Затем лейтенант намекнул, что неплохо бы запомнить имя и дом Мари-Николь — он, Бриссак, дескать, охотно бы улучшил бы породу здешних мужланов на каком-нибудь сельском сеновале. Граф вновь ничего не сказал.
   Они пришпорили коней и вскоре увидели домик, разительно отличавшийся от домов Сен-Пьера: небольшой, но уютный, аккуратно побеленный, с черепичной крышей.
   А еще через минуту на пороге появился привлеченный стуком копыт Арман де Леру.

* * *

   — Ты в письмах очень мало рассказал о предмете своей страсти, — сказал д\'Антраг, наблюдая, как слуги устанавливают на улице походный стол и выгружают из кареты многочисленные припасы. — Кто она и кто ее родители, о которых ты мельком упомянул?
   Граф был несколько удивлен — никаких признаков безумной, страстной влюбленности, столь явно сквозившей в письмах, молодой аббат не проявлял.
   — Ее родители… — задумчиво повторил Арман. — Вообще-то ее отец дворянин…
   — «Вообще-то» означает, что он из новоиспеченных? — уточнил Бриссак. — Фи-и-и…
   Д\'Антраг — чьи предки-графы ходили еще в крестовые походы — улыбнулся самыми кончиками губ. Род перигорских де Бриссаков был возведен в дворянское достоинство тоже не так уж давно, во времена религиозных войн.
   — Именно так, — подтвердил Арман. — Причем дворянство дедом Сандрийон получено за подвиг, достойный внесения в исторические анналы, — за излечение застарелого геморроя у самого герцога д\'Аржансона!
   — Если бы в геральдической комиссии сидели честные люди, — немедленно подхватил Бриссак, — то центральное место в новом гербе занимало бы седалище военного министра!
   Граф взглянул на Армана де Леру с легкой тревогой — как он отнесется к весьма вольной шутке приятеля? Все-таки речь идет об отце возлюбленной…
   Арман остался совершенно спокоен. Более того, продолжил рассказ о родне Сандрийон в столь же фривольном тоне:
   — А ее мачеха в первом браке была баронессой — и теперь спит и видит, как бы вернуть баронскую корону на дверцы кареты. Выхлопотала для своего благоверного место главного лесничего принца де Рогана — здешний лес принадлежит ему, вы не знали? Неподалеку отсюда по дороге на Бельви расположен один из замков принца, и раз в год, летом, он дает бал для верхушки местного дворянства…
   После этих слов господин аббат тяжело вздохнул.
   — Ба! Кажется, я понял, в чем дело! — вскричал Бриссак. — Принц Роган давал этим летом бал — и не счел фамилию де Леру относящейся к верхушке дворянства?!
   — Бал состоится сегодня, — сухо ответил Арман. — И дело совсем не во мне… Сандрийон, окончательно потеряв голову от бредней тетки, собралась туда… Без приглашения.
   — Едва ли ее пропустят дальше ворот парка, — сказал д\'Антраг. — Роганы любят держать в услужении титулованных людей, подчеркивая своё исключительное положение среди французских дворян. Но за ровню их никогда не призн<А>ют.
   Бриссак сегодня был явно в ударе и продолжил блистать проницательностью:
   — Полноте, граф! Дружище Арман опасается обратного — что его возлюбленную пропустят, не так ли? У де Рогана, например, двое молодых сыновей… Принцы ведь женятся на простолюдинках лишь в сказках, а вот делают их содержанками сплошь и рядом!
   Арман ничего не ответил, и упорно молчал до того момента, когда трое друзей уселись за стол. Тогда он произнес с горечью:
   — У меня, не знаю отчего, есть нехорошее предчувствие: я не увижу больше Сандрийон… А ведь всё так удачно складывалось… Я рассказал ей о своем брате-близнеце, — дворянине, чистом душою и сердцем, к тому же не женатом… Нашел священника, готового за деньги обвенчать хоть магометанина с картезианкой… Снял очень миленький домик в Монбазоне… Будь проклят Роган с его балом!
   Граф д\'Антраг решился наконец высказать томившее его сомнение:
   — Прости меня, милый Арман, но… Мне показалось, что в письмах ты демонстрировал несколько иные чувства — и несколько иные намерения — в отношении своей избранницы. Мы, твои друзья, даже опасались, что…
   Граф не договорил — аббат рассмеялся, на удивление заразительно и весело.
   — Ох, извини, любезный Анри… Неужели и в самом деле можно было решить, что я потерял голову от прекрасной селянки? Что же, тем лучше! Всё гораздо проще, друзья мои… Должен признаться, что питаю самые серьезные намерения прославиться на литературном поприще, — а времена, когда можно было проложить путь в Академию косноязычными переводами Федра либо Саллюстия, к счастью, миновали. В изящной словесности наступает новый век, и новые книги будут занимать внимание читателей и критиков — наиболее близкие к жизни, к природе, к истинным взаимоотношениям между людьми…
   — Значит, мне довелось стать первым читателем начальных глав «Писем из деревни»? — догадался граф. — Эпистолярного романа, сочиненного господином де Леру?
   — Ну, не совсем так… — смутился Арман. — Ничего специально я не сочинял и не выдумывал… Просто описал имевшие место события несколько более литературно и возвышенно…
   Бриссак почувствовал — или ему показалось, что почувствовал — в двух последних репликах некое глубинное напряжение. И он поспешил увести разговор в сторону:
   — Арман, вы, наверное, отчаянно здесь скучаете без последних парижских новостей? Мне кажется, мы с графом сможем восполнить сей пробел. Дошла ли, к примеру, до ваших краев препикантнейшая история о новом любовнике мадмуазель Дютэ?

* * *

   После пятой бутылки шампанского разговор о женщинах сменился разговором о делах магических и оккультных — хотя и прекрасный пол продолжал занимать в нем изрядное место.
   — Любопытный случай произошел с девицей Ленорман, наделавшей столь много шума в Париже, — рассказывал Бриссак. — Учился с нами в военной школе один юнкер — нелюдимый, настоящий дикарь-южанин, не хочу утомлять вашу память его варварской фамилией… Утверждал, что он сын провинциального адвоката — может, оно и так, но я уверен, что еще дед этого малого был самым настоящим корсиканским banditto. Однажды — редкий случай — нам удалось вытащить его на воскресное гуляние на площади Дофина. Там выступала со своими гаданиями мадмуазель Ленорман. Мы сложились по несколько экю с человека, и Монборе заранее навестил девицу, рассказав ей, что надо предсказать нашему нелюдиму. Шутка удалась на славу! Малыш-корсиканец ходит теперь сам не свой — еще бы, услышал, что ему предстоит стать величайшим полководцем в истории и повелителем половины мира!
   — К концу жизни дослужится до чина капитана в провинциальном гарнизоне, — меланхолически прокомментировал граф. И рассказал о другом пророчестве, слухи о котором поползли не так давно по Парижу:
   — В начале этого года в салоне герцогини де Грамон собралось достаточно пестрое общество: придворные, военные, судейские, литераторы… Звучали весьма смелые речи — о Вольтере, о грядущей революции, что сбросит с Франции цепи суеверия и фанатизма, о царстве разума и свободы, которое не за горами. Лишь Казот — связавшись с иллюминатами, он помалу приобрел славу ясновидца, — не разделял общих восторгов. «Вы увидите ту великую и прекрасную революцию, о которой так мечтаете, — сказал он. — Но лучше вам не знать, что произойдет с вами в долгожданном царстве разума…» Конечно же, после такого вступления все наперебой стали требовать предсказаний: что случится с каждым из них. И Казот дал волю фантазии: Кондорсе, по его словам, предстояло принять яд, чтобы избежать казни на революционном эшафоте; Шамфор с той же целью выстрелит себе в голову, но неудачно, лишь обезобразив лицо… Де Байи и де Мальзерб не успеют уйти из жизни сами — и примут смерть из рук палача. Герцогиня попыталась свести все к шутке, сказав, что женщины в бунтах и революциях не участвуют, и ей ничего не грозит. «Ошибаетесь, сударыня, — сказал безжалостный Казот. — Вы поедете к месту казни на простой тюремной повозке, и умрете без духовника, без исповеди. Причем окажетесь еще не самой высокопоставленной дамой, казненной таким образом…» И он весьма прозрачно намекнул, что позорная казнь ждет и принцесс крови, и, смешно сказать, королевскую чету… Сейчас это звучит как иллюминатские бредни — но тогда уверенные мрачные речи Казота на многих произвели впечатление.
   — Бред, конечно же, — произнес де Бриссак. После чего в нарочито игривом тоне пересказал старый анекдот об известной иллюминатке — супруге маршала де Ноайля, опустившей адресованное богородице письмо в кружку для пожертвований церкви святого Рока; томимый скукой священник написал ответ от имени Пресвятой Девы, завязалась оживленная переписка — обман вскрылся несколько месяцев спустя и история наделала много шума… В заключение рассказа он спросил де Леру:
   — Скажите, Арман, коли вы уж время от времени подвизаетесь в здешней церкви, — вам не доводилось получать схожие послания? При здешней простоте нравов это было бы не удивительно…
   — Не доводилось… Но примеров мракобесного суеверия и без того хватает. Не так давно кюре привез из Парижа часы — большие напольные часы с боем… И что вы думаете? Сия невинная покупка вызвала крестьянское волнение, чуть ли не бунт. Кто-то пустил слух, что часы на самом деле — пресловутая габель, которую никто здесь в глаза не видел и ничего о ней толком не знает, но все уверены, что страшнее вещи нет на свете… Пришлось вмешаться мне — причем успел я в последний момент, часы уже лежали на готовой вспыхнуть поленице.
   — Как же вы сумели переубедить фанатиков? — поинтересовался Бриссак.
   — Очень просто. Показал им письмо, полученное из Артуа, от де Левиса, — большая печать с герцогской короной выглядела на нем необычайно внушительно. И сказал, что это булла папы римского — предписывающая каждому французскому кюре владеть часами с боем. Толпа немедленно разошлась, причем многие с благоговением облобызали печать де Левиса.
   — Фанатизм и суеверия низов или развращенное безверие высшего сословия — что страшнее для Франции? — продекламировал Бриссак патетически. — Хорошая мысль, надо бы записать…
   — Фанатизма здесь хватает… То ползут слухи о двухголовом теленке, родившемся в соседней деревне в пятницу, и предвестившем великие беды, причем на турецком языке… То пейзане приносят мне какой-то обугленный камень, и пытаются продать за десять ливров, утверждая, что он свалился с неба… И все мои уверения, что физиологическое устройство гортани телят не позволяет им произносить ни турецкие, ни какие иные речи, — уходят, как вода в песок. С тем же успехом можно объяснять, что космос — суть пустота, заполненная мировым эфиром, и камням там взяться решительно неоткуда…
   Увидев, что Бриссак тянется откупорить очередную бутылку (слуг приятели давно отпустили), аббат де Леру запротестовал:
   — Полно, друг мой! Мне завтра — вернее, уже сегодня — очень рано вставать и служить заутреню — кюре в отъезде. И без того, боюсь, вместо канонических текстов придется прочесть несколько отрывков из Апулея, вставляя в подходящих местах «аминь»…
   — Не волнуйтесь, Арман, — сказал Бриссак с многозначительным видом. — Я предвидел, что наша вечеринка затянется, — и принял меры. Взгляните на свои часы, когда колокол на церкви в очередной раз пробьет время, и вы всё поймете.
   «Так вот о чем он сговаривался со звонарем, услышав про заутреню…» — догадался д\'Антраг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой материализм и просвещение одерживают самую решительную победу над фанатизмом, мракобесием и суевериями

   Роже-Анж — тот самый пейзанин, что встретился графу и Бриссаку на выезде из Сен-Пьера — привык вставать не просто на рассвете, но за час до него, едва небо на востоке начинало набухать розовым. Вставал и безжалостно поднимал домочадцев — скудный завтрак, и за работу.
   Сегодня он проснулся особенно рано, но дело того стоило, утро предстояло особое…
   Полежал в темноте, приводя мысли в порядок, услышал, как колокол церкви святого Петра пробил три удара — и тут же сел на низкой, сколоченной из досок лежанке. Что-то не так… Время он давно привык чувствовать без часов — и, по его ощущениям, было гораздо позднее.
   Он встал, с наслаждением почесался, тело зудело от укусов насекомых. Иветт, рябая невестка, греющая ложе свекра, пробормотала что-то во сне — Роже-Анж взглянул на нее почти с ненавистью.
   Одеваться не стал, спал в одежде — июньские ночи прохладны, а топливо для очага дорого. Роже-Анж вышел из-за занавески, отделявшей ложе главы семейства от общей комнаты. Остальные домочадцы спали прямо на земляном полу, на кучах всевозможного рваного тряпья. Ни в узенькие щели окошек, ни в зияющее в потолке отверстие дымохода не сочилось ни лучика света. Перешагивая через лежащие тела, Роже-Анж прошел к двери, отодвинул деревянный засов, вышел на улицу.
   Так и есть — небо на востоке оказалось не то чтобы светлым, но чуть менее темным. Не иначе как звонарь Гризье выпил вчера больше обычного… Пора будить Мари-Николь — по опыту прошлых лет Роже-Анж знал, что гости с бала начнут разъезжаться через час-другой, но приготовиться стоило заранее. Он шагнул обратно в дом, стараясь дышать ртом — после ночной свежести густые испарения давно не мытых тел казались особенно отвратительными.
   Дверь чуланчика, где ночевала Мари-Николь, отворилась с пронзительным скрипом. Роже-Анж специально не смазывал петли — не для того он бережет дочку, чтобы кто-то из недоумков-сыновей залез к ней под юбку и порушил все великие планы… (На самом деле двое старших лишь считались сыновьями Роже-Анжа, будучи в действительности его единокровными братьями, — покойный отец тоже был не прочь пошалить с невесткой.)
   Мари-Николь посапывала, свернувшись клубком, подтянув колени к подбородку — иначе на полу крохотного помещения было попросту не разместиться. Роже-Анж пнул ее — легонечко, чтобы, чего доброго, не остался синяк. Прошипел:
   — Вставай, дармоедка…
   Потом Мари-Николь мылась на улице, под навесом, вскрикивая от ледяной воды. Роже-Анж стоял рядом, придирчиво разглядывал ее грудь, живот, бедра… Хороша, спору нет, хоть сейчас под принца… Нет, конечно же, Роже-Анж не мечтал, что на его дочь упадет благосклонный взгляд столь высокой особы. Однако старый Козиньяк (тоже владевший участком, очень удачно расположенным у дороги) продал два года назад дочь проезжему секретарю королевского суда из Монбазона, — и дела его круто пошли в гору, прикупил виноградник у вдовы Люро, а сейчас торгуется с кривым Венье насчет покупки мельницы…
   Рассвет близился. Роже-Анж принес дочери хранившиеся в запертом сундуке выходное платье, бирюзовое ожерелье и нарядные башмачки из красной кожи. Мари-Николь, закутанная в холщовое полотенце, дрожала и смотрелась не слишком-то прельстительно. Пришлось исправлять дело — аккуратно положив сложенное платье на чурбак, Роже-Анж обнял дочь, мял ей грудь заскорузлой, мозолистой ладонью, вторая скользнула вниз… Остановился старик с трудом, но своего добился: Мари-Николь покрылась румянцем, глаза поблескивали, дыхание бурно вздымало грудь…
   — Одевайся, — буркнул Роже-Анж и отвернулся. Затем подумал, что если принц — или хотя бы секретарь суда — нынешним летом не подвернется, то он сам опробует это яблочко. Перезревшие плоды начинают гнить…
   Вручил дочери деревянные грабли, отправил к дороге — вновь разметать сено, уложенное вчера вечером в аккуратную копну.
   Восток все больше наливался светом, уже можно было разглядеть купол церкви и колокольню, различить в темной стене леса отдельные деревья. Скоро гости его высочества начнут разъезжаться. Да и вчерашних дворян, спрашивавших про аббата, нельзя сбрасывать со счетов — Роже-Анж заметил, как один из них пялился на грудь его дочери…
   Пора поднимать домочадцев, хватит им бездельничать. Роже-Анж тяжело пошагал к дому, но остановился, услышав от дороги истошный крик:
   — Оте-е-е-е-ец!!!
   Ну что там у нее… На грабли наступила? Он поспешил к дочери. Подойдя, решил было, что понял причину ее испуга: из-под ног метнулась огромная крыса — как-то неловко, несколько боком, прихрамывая на обе левые лапы… Но закричала Мари-Николь не при виде грызуна.
   — Э-э-э… — только и сказал Роже-Анж, потянувшись к затылку привычным жестом.
   На дороге лежала тыква. Да что там тыква — тыквища, не то король, не то кардинал всех тыкв. Огромная, рыже-красная, необхватная… Откуда она здесь? Да еще в такое время? Прошлогодний урожай давно съеден, и тыквы сейчас зеленые, с кулак размером…
   — Отец… — лепетала Мари-Николь, — она… она… Она говорит!!
   Губы девушки подрагивали. Роже-Анж собрался огреть ее пониже спины рукоятью граблей, — какому же принцу, скажите на милость, приглянется слабоумная, несущая всякую чушь? И тут он сам услышал — далекий, еле слышный женский голос, раздающийся словно бы прямо в голове…
   Роже-Анж осторожно шагнул к чудо-тыкве, и голос стал громче — сидящая не то в гигантском овоще, не то в голове женщина умоляла спасти ее отсюда, и порола какую-то ахинею о часах, не вовремя пробивших…
   — Сгинь, сатана, — пробормотал Роже-Анж, осеняя себя крестным знамением.

* * *

   Под утро обильные возлияния сделали свое дело. Арман де Леру если и вспоминал про заутреню, то в далеко не благочестивых выражениях: какого дьявола, в самом деле, он должен исполнять чужие обязанности? Да и вообще, завтра же отправится в Париж, и объявит семье, что бросает постылую каторгу, — пускай-ка братец Жан-Франсуа отрабатывает бенефиций, хватит ему бездельничать! А его, Армана, призвание — литература!
   — Но сегодня, друзья, мы поедем к моей Сандрийон! — восклицал Арман. — И вы убедитесь, какие жемчужины попадаются в здешней навозной куче! Я уверен, что она вернулась задолго до полуночи, даже не попав в бальную залу, и нуждается в утешении, — а сотня экю сделает лесничего весьма сговорчивым, и он не будет возражать, если мы прокатимся с его дочерью развлечься в Монбазон! Выезжаем немедленно!
   Пошатываясь, он направился к дому, переодеться. Бриссак, тоже весьма разгоряченный вином, был не прочь составить компанию приятелю. Д\'Антраг ближе к рассвету впал в меланхолию и никаких возражений не высказал.
   Сонные слуги седлали коней, когда заявился встрепанный, с соломой в волосах крестьянский парень: очень важное, мол, дело к господину аббату. На графа и Бриссака он глянул с опаской, и, нагнувшись к уху де Леру, горячо что-то зашептал. Арман сидел с брезгливой миной — наверняка изо рта парня разило отнюдь не флорентийскими благовониями.
   — Тыква?! — вскричал аббат, не дослушав. — Человеческим голосом?! Сожгите ее к чертям! Спалите на самой большой поленице! И не забудьте положить туда же двухголового теленка!
   — И габель, — подсказал Бриссак.
   — Да, да, и габель! В огонь все порождения дьявола! В очистительное пламя!
   …Когда они проезжали окраиной Сен-Пьера, со стороны церкви донесся отчаянный, оглушительный вопль — трудно было представить, что его способен издать человек либо животное. Бриссак придержал коня, потянул носом воздух. Покачал головой:
   — Похоже, они и в самом деле жгут теленка… Явственно тянет горелой плотью.
   — Да пропади они пропадом, фанатики и мракобесы! — откликнулся Арман, по-прежнему возбужденный. — Поспешим, друзья, нас ждет Сандрийон, моя Сандрийон!!

ЭПИЛОГ,
в котором объясняются некоторые события пролога, а некоторые навсегда остаются загадкой

   Тем летом восьмилетняя Сюзанн по прозвищу Заячья Губа — дочь Роже-Анжа, считавшаяся его внучкой — стала обладательницей собственной, тщательно скрываемой от посторонних тайны.
   Когда выдавалось свободное время, она убегала далеко, за самый дальний, давно пустующий амбар, чуть ли не к границе леса, доставала из тайника свое сокровище, — и хоть на полчаса, но чувствовала себя настоящей принцессой. О том, чтобы обуть туфельку из хрусталя и серебра, она даже не помышляла, — ставила ее на камень и любовалась, грезя о другой, прекрасной жизни…
   Потом сказка закончилась — кто-то выследил Сюзанн, и в следующий визит она нашла тайник разграбленным… Девочка подозревала Мари-Николь, единокровную сестру, — пару раз видела ее неподалеку от своего убежища.
   Безутешное горе длилось больше месяца, а затем визиты за дальний амбар возобновились — у Сюзанн появилась новая тайна. Вернее сказать, появился друг — большая старая крыса. Заслышав шаги девочки, она тяжело, хромая на обе левые лапы, вылезала из норы. Неторопливо съедала принесенное угощение, и при этом важно, словно королевский гвардеец, топорщила усы. Затем устраивалась на солнышке и слушала, как девочка рассказывает сказки…
   Слушательницей крыса оказалась благодарной: не перебивала и не смеялась над шепелявостью, вызванной заячьей губой… И, казалось, если бы умела говорить, — тоже могла бы поведать немало занимательных историй.