Токарева Виктория Самойловна. Банкетный зал (сборник)

Виктория Токарева
Банкетный зал (сборник)

Банкетный зал

   Посол Швеции заканчивал свой срок в России и устраивал прощальный прием. Я получила приглашение и решила пойти по двум причинам:
   1. Мне были приятны посол и его жена, в них просматривалась гармония богатства и любви.
   2. Посольство расположено в ста метрах от моего дома. Перейти дорогу – и ты в чужой стране.
   В банкетном зале собрались журналисты, писатели, ученые, политики. Приглашают, как правило, одних и тех же. Выражаясь современным языком – своя тусовка. У западных людей тусовка – чинная, немножко скучная, но все же приятная от красивых интерьеров, изысканной еды, элегантных женщин. Я заметила, что богатство имеет свою энергию. Бедность не имеет энергии, и поэтому человек в бедности быстро устает. Истощается.
   Я оказалась за одним столом с политиком Икс.
   Любой политик хочет стать президентом, так же как солдат хочет стать генералом. А почему бы и нет? Господин Икс – молод, умен, честолюбив, агрессивен. В нем все нацелено, напряжено и плещет в одну сторону. В политику.
   – Скажите, а как вы допустили в свои ряды господина Игрек? – спрашиваю я.
   Я называю имя человека, набравшего на последних выборах большинство голосов. Честно сказать, я тогда впервые усомнилась в своем народе, сделавшем такой выбор. А где народный ум? Где народная мудрость, о которой твердили народники и большевики?
   – Это вы допустили Игрек, – отвечает Икс.
   – Я?!
   – Вы. И такие, как вы. Интеллигенция.
   Я делаю круглые глаза. Вернее, я ничего не делаю, они сами становятся круглыми.
   – Вы не создали нормальной оппозиции президенту, – растолковывает Икс. – А там, где нет нормальной оппозиции, там возникает Игрек.
   Я раздумываю. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Интеллигенция действительно любила президента, но ведь «от любви беды не ждешь», как пел Окуджава.
   – И все-таки Игрек не должно быть, – говорю я. – Его надо перевести на другую работу.
   – На какую?
   – В зависимости от того, что он умеет делать.
   – Предположим, он уйдет. Но что изменится? Ведь дело не в нем... Представьте себе, что у вас потекла на кухне вода. Набралась полная мойка. А потом вода пошла через край. На пол. Понятно?
   – Понятно.
   – Так вот, убрать Игрек – это все равно что вытирать воду на полу. А вода все равно прибывает. Значит, что надо делать?
   – Завернуть кран, – говорю я.
   – Правильно, – соглашается Икс. – Надо завернуть кран.
   – А что есть кран? – спросила я.
   В это время к Икс подошел единомышленник, что-то сказал на ухо. Они отошли. Мне показалось, они пошли сколачивать оппозицию президенту.
   Но ведь оппозиция есть. Они орут в телевизоре. И, пользуясь выражением Юрия Карякина, у них «такие рожи». У них на рожах все написано. Чем такая оппозиция, лучше никакой.
   Напротив меня сидит известный писатель. Ест. Его тарелка, вернее, содержимое тарелки напоминает миниатюрный стог сена. Одно навалено на другое. И много. Рядом сидит посол иностранной державы. На его тарелке изящный натюрморт: веточка петрушки, звездочка морковки, в середине – листик мяса. Может, рыба. Но это отдельная тема.
   – Послушай, – спросила я у писателя. – Что есть кран?
   – Какой кран?
   Я пересказала разговор с Икс. Писатель выслушал.
   – А зачем это тебе? – спросил он. – Пишешь и пиши. Писатель должен писать, независимо от времени, от географии и всей этой ерунды.
   – Это не ерунда, – сказала я. – Это наша жизнь.
   – Нельзя долго болеть. Надо или умирать, или выздоравливать.
   – Ты о чем? – не поняла я.
   – Обо всем этом. Об Иксах, Игреках и Зетах. Пусть делают что хотят. Надоело.
   Писатель посмотрел на меня глазами свежемороженой рыбы. Они не выражали ничего.
   Я поднялась и вышла в сад. Из сада был виден мой дом. Но мой дом находился в России, а здесь я была за границей. В Швеции. Это ощущалось во всем, даже в зеленой травке под ногами. Она росла не кое-как, она была густо посеяна, потом подстрижена и напоминала зеленый ковер.
   Ко мне приблизился Журналист с бокалом. Он работает по совместительству светским львом. Куда бы я ни пришла, везде он с бокалом и шейным платком вместо галстука.
   – Хочешь, я сознаюсь тебе в одной тайне?
   Я ждала.
   – Ненавижу журналистов и жидов, – открыл он свою тайну.
   – Но по-моему, ты и первое, и второе, – удивилась я.
   – Ничего подобного. Я крещеный.
   – А что это меняет?
   – Национальность – это язык, культура и воспитание. Мой язык и моя культура – русские. Значит, я русский человек. А химический состав крови у всех одинаковый.
   Он был возбужден. От него пахло третьим днем запоя.
   Я подумала: иудейский Вседержитель строг до аскетизма, ничего лишнего не позволяет. А православие разрешает грешить и каяться. Журналист активно грешит и кается в своих статьях. Он пишет о себе: я плохой, очень плохой, отвратительный. Но за этим просматривается: я хороший, я очень хороший. Я просто замечательный...
   Я приготовилась спросить у него: что есть кран, и даже начала пересказывать свою беседу с Икс. Но в это время в конце зала появилась официантка с подносом. На подносе, играя всеми цветами, стояли напитки: золотистое виски, рубиновое куантро, чистая голубоватая водка. Журналист устремил свой взгляд на все это великолепие и пошел по направлению взгляда. Остальные темы его волновали много меньше.
   Подошел известный Скульптор. Он был высокий, что немаловажно.
   Так приятно разговаривать с мужчиной, глядя снизу вверх. Так надоело разговаривать на равных. Я – антифеминистка.
   Скульптор стал рассказывать, что собирается создать памятник крупному полководцу.
   – А какой он был? – спросила я.
   – А вы не знаете?
   – Знаю. Но мне интересно ваше видение.
   – Русский мужик.
   – А еще? – спросила я.
   – А что может быть еще? – удивился Скульптор.
   – Понятно... – сказала я.
   – Что вам понятно? – Скульптор напрягся, как зонтик.
   Подошла официантка, предложила спиртное. Я выпила кампари, после чего мир стал прекрасен и располагал к откровенности.
   – Что вам понятно? – переспросил Скульптор.
   – То, что вы трехнуты на русской идее.
   Трехнуты – значит сдвинуты и ушиблены одновременно.
   – А вы на чем трехнуты? – настороженно поинтересовался Скульптор.
   – На качестве труда, – сказала я и простодушно поглядела на Скульптора снизу вверх. Он был хоть и трехнутый, но красивый.
   Скульптор почему-то обиделся и отошел.
   Прием подходил к концу. Гости прощались с послом и его женой. Она выслушивала теплые слова и широко улыбалась. А посол не улыбался широко. Чуть-чуть... У него характер такой. Народу было много, человек сто. И каждому досталось от ее широкой улыбки и от его чуть-чуть.
   Я подошла к Режиссеру.
   – Ты на машине? – спросил он.
   – Нет. Я рядом живу.
   Мы вышли из посольства. Перед домом на площадке стояли длинные черные машины. По громкоговорителю объявляли: «Послу Голландии – машину!» И одна из длинных машин, как корабль, плавно причаливала к самому подъезду.
   – А ты пешком идешь... – сказала я Режиссеру.
   Я знала Режиссера давно. Он руководил студенческим театром, был худой и влюбчивый. Теперь у него свой театр. Он не худой и влюбчивый. Что-то изменилось, что-то осталось по-прежнему. Он по-прежнему много и хорошо работает. У него по-прежнему нет денег. Только слава.
   – Это верно, – подтвердил Режиссер. – Пешком иду.
   – А ты бы хотел машину с шофером?
   Я имела в виду положение, дающее машину с шофером и громкоговорителем.
   – А зачем? – искренне удивился Режиссер. – Пройтись пешком, на ходу придумать сцену. Потом поставить. Разве это не самое интересное?
   Что есть кран? У каждого свой. У Режиссера – театр. У господина Икс – власть. У Журналиста – водка. У Скульптора – идея. У Писателя – никакой идеи. Его накрыло одеялом равнодушия.
   А дальше приходит вечность и перекрывает главный кран.
   Мы прощаемся. Я иду к дому. Перед домом разрыли траншею, оттуда идет пар. Чинят трубу с горячей водой. Хорошо бы зарыли обратно...
   Это было год назад. Траншею зарыли. По ней много воды утекло. Сейчас – другая жизнь. Другие проблемы. И посол другой. Я его не знаю.

Рубль шестьдесят – не деньги

   Возле метро «Новые Черемушки» в ларьке продавались шапки-невидимки. Шапки были бежевые, с помпончиком на макушке, походили на лыжные. Их никто не брал.
   Я остановился возле ларька, повертел в руках шапку и спросил у продавщицы:
   – А почему никто не покупает?
   – Вигоневая, – равнодушно объяснила продавщица.
   Я пощупал шапку: она действительно была не шерстяная и, видимо, холодная.
   – Ну, будете брать? – высокомерно спросила продавщица. Она была молодая, с высокой прической и держала ее на голове гордо, как олени держат рога.
   – А сколько стоит? – виновато спросил я.
   – Рубль шестьдесят, – сказала продавщица. – Деньги, что ли? Больше пропьете, и толку чуть. А тут все-таки шапка...
   Рубль шестьдесят – не деньги. А все-таки шапка...
   – Вам какую?
   – Все равно. Можно эту...
   Продавщица взяла шапку, на которую я указал, надела ее себе на голову и – пропала.
   Я растерялся. Вообще меня удивить очень трудно, почти невозможно. Я тонко чувствую корни жизни, все могу понять и объяснить. Но здесь я ничего не мог понять.
   Продавщица тем временем сняла с головы шапку и снова возникла.
   – Включает? – равнодушно спросила она. Ей было все равно, каким товаром торговать.
   – Не понимаю, – сознался я. Удивление и растерянность еще не осели во мне.
   – Я пропадала или не пропадала? – уточнила продавщица.
   – Пропадала.
   – Значит, включает, – успокоилась продавщица. – А то, знаете, щас холодно, шапки портятся, которые вовсе не включают, а которые наполовину... Вам завернуть?
   – Не обязательно.
   Я взял шапку, отошел от ларька. Надел поплотнее на голову и отправился на работу.
   Главное в жизни – правильно расставлять акценты. Уметь видеть – что важно, а что не важно.
   Если, например, в метро тебе давят в спину и ходят по ногам – надо понимать, что это явление временное.
   Я стою в шапке-невидимке, стиснутый со всех сторон, и чувствую плечи своих современников.
   Возле меня в минусовом расстоянии стоит деревенская женщина в шали и плюшевой жакетке. На шее у нее, как олимпийский венок, висит гирлянда сушек.
   – Мать, – обиженно говорит кто-то за моей спиной, – встала как памятник. Подвинься немножко!
   Я включен, и там, где я стою, пустое место. Бабка двигается в эту пустоту, но она заполнена мной.
   – Куда я подвинусь-то? – огрызается бабка. Она так оглушена городом, цивилизацией и своими узлами, что ничему уже не удивляется.
   – У, деревня... – сердится человек за спиной.
   Можно бы повернуться и двумя пальцами взять горожанина за нос, за самый кончик, чтобы умел расставлять в жизни акценты. Но с другой стороны, стоит ли хватать за нос человека, который не умеет расставлять акценты и, видимо, сам страдает от этого? Ему от этого еще хуже.
   Я прохожу мимо вахтера без пропуска и направляюсь в свой корпус.
   Институт у нас большой – целый город. Руководит институтом Копылов, лауреат трех премий.
   Копылов – гений. Ему ничего не стоит выдумать новый самолет и открыть новый закон. При этом он не кричит «эврика!», как Архимед, а просто откидывается на спинку рабочего кресла и делает пружинящие разводы руками в стороны.
   Я завидую Копылову, как Сальери Моцарту.
   Завидую потому, что он – гений, а я просто способный человек. Я, может быть, могу выдумать самолет, но на это уйдет очень много времени. Потому что я буду отвлекаться. А Копылов ни на что не отвлекается. Все остальное ему неинтересно. Но это не значит, что он рассеянный и близорукий, как описывают ученых в литературе, роняет на ходу стулья и ходит в разных ботинках. Копылов точен. Никогда и никуда не опаздывает. У него потрясающие запонки с рубинами и модная стрижка.
   Иногда я встречаю его и здороваюсь, и он отвечает и идет дальше.
   В статье В. Терещенко «Как вести себя управляющему» сказано: «Каждый подчиненный работает лучше, если он видит, что начальник его замечает».
   У меня есть хрустальная мечта в жизни: я мечтаю, чтобы в один прекрасный солнечный день любого времени года Копылов заметил бы меня, подошел и протянул руку.
   – Здравствуйте, Слава! – сказал бы гений Копылов.
   – Здравствуйте, Игорь Ростиславович! – вежливо ответил бы я.
   – Ну как дела?
   – Спасибо, потихоньку...
   – А как жизнь вообще?
   – Как когда...
   – А я, знаете, замотался: то в Африку, то в Америку – некогда сосредоточиться.
   Мы бы понимающе помолчали, и я бы сказал:
   – Запонки у вас в большом порядке...
   – Ага... – обрадуется Копылов. – Жена купила!
   Мы улыбнемся друг другу и пойдем каждый своей дорогой. Он – к себе, я – к себе. Но, придя к себе, я бы сел за стол и тут же изобрел круглое крыло и поместил бы его сверху самолета, как верхний плавник у рыбы. Копылов взял бы в руки мой чертеж, поглядел вдаль и прищурился.
   Гена бы с восхищением выругался, а Саша тут же сел и написал заявление об уходе.
   Сегодня 14 февраля. Прекрасный солнечный день.
   Я поплотнее натягиваю на уши свою шапку и сворачиваю от своего корпуса к главному.
   Я иду к Копылову мимо постов, мимо секретарей и стараюсь при этом не чихать и ступать осторожнее.
   Копылов работал. Он сидел за столом лицом ко мне и что-то писал на листке. Может быть, выводил теорию относительности, забыв, что ее уже однажды открыл Эйнштейн.
   Я осторожно прикрыл за собой дверь, прошел к столу и сел в кресло против Копылова.
   Я приблизительно представлял, как все будет выглядеть: сейчас я сниму шапку и возникну. Копылов долго будет смотреть на меня, а потом тихо спросит:
   – Когда вы вошли?
   – Только что.
   – А кто вас пропустил?
   – Никто. Я сам пришел в шапке-невидимке.
   Я улыбнусь и протяну ему шапку. Копылов рассмотрит со всех сторон, скажет: «Полупроводники» – и вернет обратно. И посмотрит на меня. Не вообще, а на меня.
   Но все выглядело совершенно иначе, чем я представлял.
   Я снял шапку и возник. Копылов поднял на меня глаза, но не удивился и не испугался, как я предполагал. Он посмотрел куда-то мне в переносицу, потом прищурился и стал что-то быстро писать на листке. Видимо, ему в голову пришла подходящая мысль.
   Я растерялся, но ничего не сказал. Я смотрел на его лоб, на челюсть, немножко выдвинутую вперед. Копылов работал и был в этот момент похож на виолончелиста Ростроповича, когда тот играет «Элегию» Массне.
   Я надел шапку и исчез. Копылов не заметил.
   Тогда я дождался, когда он поднимет голову, – быстро стащил шапку и возник прямо перед его лицом.
   Копылов стал смотреть на меня, и это продолжалось долго – минуту или две. Я попробовал даже слабо улыбнуться, но лицо Копылова оставалось бесстрастным, и я понял: он смотрит на меня и меня не видит.
   Он был сейчас далеко со своими несозданными самолетами, неоткрытыми законами. Я не имел к этому никакого отношения, значит, я не существовал вообще. И если даже я встану сейчас вниз головой и пройдусь по кабинету на руках – это тоже ничего не переменит.
   Я поднялся, сунул шапку в карман и пошел из его кабинета.
   Когда я вышел, секретарша Копылова вытаращила на меня глаза.
   – Когда вы вошли? – испугалась она.
   – Только что.
   – А кто вас пропустил?
   – Я сам прошел. В шапке-невидимке.
   Я вытащил из кармана шапку и показал секретарше.
   – Синтетика? – заинтересовалась она.
   – Вигоневая.
   Секретарша не поверила. Посмотрела на меня и улыбнулась. Ей нравились молодые и веселые сотрудники.
   Я подхожу к своему корпусу. Представляю, как появлюсь сейчас в своей шапке, как включусь и выключусь.
   Ирка завизжит. У нее преобладает первая сигнальная система. Реакции примитивные.
   Гена восхищенно выругается. Он ругается во всех случаях – и когда сердится, и когда радуется.
   Железнов скажет: «Чем бы ни заниматься, только не делом». Для Железнова дело – превыше всего.
   Гришка Гарин быстро спросит:
   – Сколько платил?
   – Рубль шестьдесят, – быстро скажу я.
   – Даю три, – скажет Гришка. – Продай...
   А мой друг Саша ничего не скажет. Даже не посмотрит. Он мне не верит и все, что идет от меня, внутренне вычеркивает. Ему кажется, что я постоянно выпендриваюсь и это основное дело моей жизни. Я защитил диплом, который хотели зачесть как диссертацию, не потому, что я умный и много работал, а всем назло. У меня была самая красивая девушка – не потому, что она мне нравилась, а чтобы все завидовали. Сейчас я пришел в шапке-невидимке, чтобы все побросали свои дела и занимались одним мной. Саша ни за что не поверит, что я купил ее в ларьке за рубль шестьдесят. И если я когда-нибудь умру, Саша даст голову на отсечение, что я умер только для того, чтобы обо мне поговорили.
   Иногда, особенно когда выпью, мне хочется позвонить Саше по телефону и сказать:
   – Мы с тобой пять лет учились на одном курсе, играли в одной команде и даже дружили когда-то. Как получилось, что ты меня совершенно не знаешь? Я ведь не такой...
   Но я никогда не позвоню ему и ничего не скажу.
   Когда я вошел в комнату – все работали на своих местах и о чем-то оживленно спорили. Начала спора я не застал, и меня это не интересовало.
   Я встал поближе к окну – так, чтобы всем было удобно на меня смотреть, взялся за помпончик и приготовился к аттракциону.
   – ...потому что Славка не сексуальный, – возразила Ирка.
   – При чем тут? – удивился Гена.
   – При том. Половая система имеет прямое отношение к таланту!
   Я растерялся.
   – А почему вы решили, что Слава не сексуальный? – спросил Железнов. Я не ожидал, что его может заинтересовать эта тема. Я думал, его интересует только работа.
   – Мне совершенно не хочется его обнять! – сказала Ирка.
   – А он хочет, чтобы ты его обнимала? – уточнил Гришка Гарин.
   Я мысленно поблагодарил Гришку за эту реплику.
   – Дело не в этом! – Ирка встала.
   Сейчас она произнесет речь и окончательно зачеркнет меня в глазах родного коллектива. Я решил, пока еще не поздно, сдернуть шапку, но в это время Железнов спросил:
   – А почему Славы нет на месте? Он что – болен?
   – Он здесь, – не оборачиваясь, сказал Саша.
   – Вы его видели? – уточнил Железнов. Его интересовала трудовая дисциплина.
   Саша обернулся, посмотрел прямо мне в лицо.
   – Видел, – сказал он не Железнову, а мне, и по тому, как он точно на меня смотрел, я понял – он меня видит. Никто не видит, а он видит.
   Я стоял посреди комнаты и слушал, как говорили обо мне. И чем дольше я стоял, тем невозможнее становилось снять шапку. Получалось, что я подслушиваю.
   Я на цыпочках двинулся к двери, осторожно действуя между столами и стульями.
   Когда я проходил мимо Саши, мы обменялись с ним взглядами.
   – Пока, – сказал мне Саша.
   Я небрежно помахал кистью в воздухе, как кинозвезда, выходящая из самолета.
   – Что? – спросил Гена.
   – Я не тебе, – сказал Саша.
   Я вышел из нашего коридора и направился к проходной. Я думал о том, что не безразличен Ирке, и о том, что Копылов меня не заметил, а Саша заметил. Может быть, это произошло потому, что Копылов не думает обо мне, а Саша занят этим постоянно.
   Я вспомнил лицо Копылова, когда он работал. Вряд ли я со своими правильными чертами смогу достичь когда-нибудь такого лица.
   Я иду по улице в шапке-невидимке, смотрю по сторонам. Я всех вижу, а меня не видит никто. Я свободен и могу делать все, что хочу: могу, например, зайти в ювелирный магазин и украсть самый крупный бриллиант. Но я не делаю этого, потому что бриллиант мне не нужен. Если бы я был стекольщик, он понадобился бы мне для того, чтобы резать стекло.
   Я не стекольщик. Я конструктор. Мои орудия производства – карандаш и талант. Карандашей у меня сколько угодно, а талант нигде не украдешь.
   Хорошо бы где-нибудь возле Парка культуры имени Горького продавали в ларьке талант, любовь, надежду по килограмму в одни руки. Я поехал бы туда и набрал бы целую хозяйственную сумку – для себя и для своих знакомых.
   Но счастье на углах не продают, а продают апельсины. Можно на худой конец купить апельсины и раздавать прохожим вместо счастья.
   Идет, например, человек – усталый и разочарованный, ничего хорошего для себя не ждет. И вдруг по воздуху к нему подплывает апельсин – круглый и оранжевый, как солнце вечером.
   Но с другой стороны, подплывающий по воздуху апельсин может навести человека на мысль, что он не справился с противоречиями жизни и тихо сошел с ума. В этом случае апельсин доставит ему больше огорчения, чем радости.
   Поэтому я не совершаю никаких поступков – ни в ту, ни в другую сторону. Я могу делать все, что хочу, но я ничего не хочу. Просто иду, дышу и гляжу.
   Как-то Гришка Гарин принес на работу анкету из английского журнала «Лайф». Анкета задавала вопросы типа: «Сочувствуете ли вы пьяным? Как относитесь к чужим детям в возрасте до года? Считаете ли возможным изменить своей жене?» На вопросы надо было отвечать «да» или «нет», ставить плюсы или минусы. В зависимости от сочетания плюсов и минусов определялся характер.
   В результате выяснились характеры:
   Ирка – дитя с неразвитым вкусом.
   Железнов – мрачный тиран.
   Саша – борец за правду с мещанским уклоном.
   Гришка – арап по натуре, без мещанства.
   Я – обиженный обыватель.
   Там был еще один характер: интеллигентный человек. У меня не хватило до интеллигентного человека одного плюса.
   Если бы шапка-невидимка попала на голову Гришке Гарину – он перессорил бы три или четыре государства, съездил в Париж, ограбил там Национальный банк, потом с деньгами женился бы на экс-шахине Сорейе и вернулся в Советский Союз, чтобы похвастать.
   Гришка – арап по натуре, без мещанства, а я – почти интеллигентный человек. Самое большое, на что я способен, – сбежать с работы и пойти в кино на дневной сеанс. На четырнадцать ноль-ноль.
   Картина только что вышла. Вечером на нее не попасть. Днем тоже. В кассу за билетами выстроилась длинная очередь. Можно, конечно, пройти без билета, но тогда я буду стоять весь сеанс.
   Гришка наверняка прошел бы без билета и сидел на самом лучшем месте. А я добросовестно встаю в самый хвост и жду своей очереди. Ботинки у меня холодные, шапка вигоневая, рукавиц нет вообще – я их теряю или забываю в такси.
   Я стою, дую на пальцы, подплясываю – делаю множество мелких бессвязных движений. Хорошо, что меня не видно.
   Когда подошла моя очередь, я снял шапку и сунул голову в окошечко к кассирше. Но в это время меня дернули за рукав. Я вытащил голову из окошечка, оглянулся и увидел женщину лет шестидесяти или семидесяти. В этом возрасте я не вижу разницы. Она стояла в очереди следом за мной и все время наступала мне на пятки.
   – Привет! – неожиданно современно отозвалась женщина. – А вы откуда взялись, как из-под земли?
   – Я стоял, – с достоинством объяснил я.
   – Молодым, значит, везде у нас дорога, а старикам, значит, везде у нас почет?
   – Не давать ему билета! – дружно распорядилась очередь, которая состояла преимущественно из стариков.
   Я открыл рот, но потом закрыл обратно. Я не умею спорить, когда не чувствую контакта с аудиторией.
   Определенно я отношусь к человечеству лучше, чем оно ко мне.
   Я выбираю Гришкин вариант, прохожу без билета и сажусь на самое лучшее место в десятом ряду. Сижу и жду, что сейчас будет. А будет следующее: появится нервный зритель и займет место согласно купленному билету. Ничего не подозревая, он сядет ко мне на колени, потом вскочит, наберет полные легкие воздуха и заорет. Я тоже вскочу и побегу вдоль ряда по ногам. Весь ряд вначале окоченеет от ужаса, потом начнется тихая паника.
   Я кручу головой, ищу глазами своего зрителя. Но зритель не пришел, может, передумал идти в кино, а может, сел куда-нибудь на другое место.
   Свет потух, начался киножурнал. Я снял шапку, вытянул ноги и стал смотреть на экран.
   На экране по болоту шли вьетнамские партизаны. Сначала показывали вязнущие сапоги, потом лица.
   Сзади меня постучали по спине. Я оглянулся и увидел мальчика.
   – Дяденька, – шепотом сказал мальчик, – мне за вами не видно.
   Я достал из кармана шапку и надел ее на голову.
   – Дяденька, – снова постучал мальчик, – мне за вами мутно...
 
   Как правило, мы с женой возвращаемся одновременно – я немножко пораньше, они с дочкой немножко попозже.
   Мою жену зовут Маша, дочку – Витька. Витька отличается от других детей тем, что она моя дочь. А Маша отличается от других жен тем, что она меня любит. За это она – моя жена.
   Когда мы познакомились с ней четыре года назад, она каждый день писала мне письма, печатала их на машинке, а вечером отдавала, и я читал при ней.
   Сейчас она мне писем не пишет. Некогда.
   Маша работает машинисткой на киностудии. Она поступила туда четыре года назад в надежде выйти замуж за кинорежиссера и сниматься в кино. Но режиссер ей не попался, а попался я. С тех пор Маша о карьере кинозвезды не думает. На работе она думает о работе. После работы бежит в магазин, оттуда – в детский сад. О чем она думает по дороге, я не знаю. Придя домой, крутится до тех пор, пока все не лягут спать. А когда все ложатся спать, уходит на кухню, кладет на стул подушечку и печатает срочную работу.
   Сегодня все, как всегда: я прихожу пораньше, они с Витькой попозже, и их появление начинается с самой высокой ноты.