Токарева Виктория Самойловна. Между небом и землей (сборник)

   Феликс стал соображать: какое это имеет к нему отношение.
   – Главное – снять хороший фильм, – объяснила я.
   – А любовь, ты считаешь, – не главное? – с презрением спросил он, – Все вы, писатели, одинаковые. От вас чернилами пахнет.
   На том и порешили: отодвинуть любовь ради дела...
   Но если быть точной: никакой любви не было. Иначе её так просто не отодвинешь.
   Я относилась к Феликсу снисходительно и никогда не забывала, что он «жопа», – по определению Вали Нестеровой. Сам Феликс тоже имел низкую самооценку. Он говорил о себе: «Я – одесская фарца». Он иногда скупал у моряков партию женских колготок, потом продавал втридорога. Тогда это называлось «фарца» и спекуляция. Сейчас – бизнес. Тогда за это сажали, сейчас – вое государство на разных уровнях скупает и продаёт.
   Забегая вперёд, хочу сказать, что я недооценивала Феликса. И он сам себя тоже недооценивал. Он снял очень хороший дебют по моей повести. И это стало началом его восхождения.
   А тогда... Стояло лето. Феликс пригласил меня домой на ужин. К моему приходу Маша надела сарафанчик на лямочках. Накрыла стол. Я запомнила краски: зеленое, фиолетовое, красное. Перцы, помидоры, баклажаны. Золотистая корочка поросёнка. Все это было так красиво, что жалко разрушать.
   Маша в сарафанчике – милая, большеглазая, трогательная, как телёнок. Красота всегда несёт в себе агрессию. А Маша – на другом конце агрессии: сама скромность, покорность и чистота. И Феликс возле неё становился совсем другим. И было невозможно себе представить, что он может шуровать за её спиной. Что ТОТ – гаремный, и этот – моногамный, – один и тот же человек.
   В тот вечер были приглашены гости. Феликс и Маша угощали меня не только едой, но и своими друзьями. Я их не запомнила. Только помню, что мы танцевали, топоча, как стадо, и смеялись без видимых причин. Было весело от вина, от молодости и от того, что все впереди.
   Здоровые организмы, как хорошие моторы, несли нас вперёд без поломок.
   К ночи гости разошлись. Маша послала Феликса прогулять собаку. Мы вышли втроём: Феликс, я и собака.
   – Она тебя так любит, – сказала я со светлой завистью.
   – Ну и что? – спокойно возразил Феликс. – С тобой хоть поругаться можно, А эта только любит – и все.
   Скучно.
   Собака вырвалась и исчезла во тьме.
   – Дуня! – кричал Феликс в темноту и метался. – Дуня! – Потом подошёл ко мне, проговорил в панике:
   – Машка меня отравит...
   Через полчаса Дуня откуда-то вынырнула. Феликс ухватил её за ошейник, и мы вернулись в дом.
   – Феликс боялся, что вы его отравите, – сообщила я Маше.
   Маша подняла свои глаза-вишни и ответила безо всякой иронии:
   – Нет, я бы его, конечно, не отравила. Но если бы Дуня пропала – это несчастье.
   Я почему-то смутилась. Я поняла каким-то образом: то, что происходит вне их дома, надо оставлять за дверью, как грязную обувь. Не вносить в дом. Здесь – герметичное пространство, как в самолёте. Или стерильная чистота, как в операционной.

* * *

   Настал день моего отъезда.
   Феликс и Маша пришли меня проводить. Феликс извинился, что не сможет поехать в аэропорт. У них с Машей назначен приём к врачу.
   – А что случилось? – спросила я.
   – Внематочная беременность, – легко объяснил Феликс.
   – Как это? – поразилась я.
   Маша смотрела перед собой в никуда. Вид у неё был потусторонний. Внематочная беременность – это почти гарантированное бесплодие плюс операция, боль и неизвестность.
   – Районный врач определил, – сказал Феликс. – Но мы записались к хорошему специалисту.
   – А когда он определил? – не поняла я.
   – Вчера.
   – О Господи... – выдохнула я.
   Ещё два дня назад мы танцевали, топотали. А на другой день жизнь Маши перевернулась на 180 градусов, в сторону ночи и черноты. Вот уж действительно: все под Богом ходим...
   Феликс заносил мои вещи в такси, давал напутствия по сценарию. Особенно его волновал конец, потому что конец – делу венец. История к концу должна набирать обороты. Может быть, есть смысл убить главного героя, поскольку исторически его миссия как бы кончилась. В новом послеперестроечном времени ему нет места. А с другой стороны, американцы всегда избегают плохих концов. Должен быть свет в конце тоннеля. Хэппи энд. Зритель должен уйти с чувством надежды и справедливости.
   Маша стояла чуть поодаль – такая грустная и одинокая. Поведение Феликса на фоне её трагедии выглядело как предательство. Какой финал, какое кино, когда жизнь рушится. Придуманный герой его волновал больше, чем живая, страдающая Маша.
   – Мы опаздываем... – тихо напомнила Маша.
   – Ничего, успеем, – отмахнулся Феликс.

* * *

   Они успели. Феликс оказался прав.
   Более того, их жизнь снова повернулась на 180 градусов, лицом к солнцу и счастью. Беременность оказалась нормальной. И даже определялись сроки: шесть недель.
   Это значило, что через семь с половиной месяцев у них должен появиться ребёнок. Первый. А через какое-то время – второй.
   Какое счастье... Боже мой, какое счастье... Бог погрозил Маше пальцем, но не наказал. Бог добрый. И жизнь тоже – с хэппи эндом, как американское кино.
   Маша и Феликс возвращались от врача с чувством надежды и справедливости. А главное – тишина в душе.
   Они шли тихим шагом, чтобы не расплескать тишину и глубокую удовлетворённость. По дороге купили молодую морковь и антоновку. Для витаминов. Теперь они ничего не делали просто так: все для ребёнка. Маша была вместилищем главного сокровища. Иногда Феликсу казалось, что она рискует: поднимает тяжёлую сумку или стирает перегнувшись. Тогда он цепенел от ужаса и искренне жалел, что не может сам выносить своего ребёнка.

* * *

   Через семь с половиной месяцев родился здоровый мальчик. Назвали Валентин, в честь мамы, сокращённо Валик.
   У мальчика были глаза-вишни и белые волосы. Он походил на пастушонка. В нем текла одна четверть еврейской крови. Феликс был далёк от человеческой селекции.
   Люди – не фрукты, и он – не Мичурин. Но присутствие другой, контрастной крови – всегда хорошо. Феликс любил разглагольствовать на эту тему.
   Маша отмахивалась, не слушала его измышления. Она очень уставала.
   Тем временем Феликс закончил нашу с ним короткометражку. Ему дали снимать большое кино.
   Жизнь, как корабль, – выходила в большие воды.
   Феликсу в ту пору было тридцать пять лет. Маше – двадцать восемь. Впереди – долгая счастливая жизнь.
   Прошлое Феликса опустилось в глубину его памяти.
   Но не забылось. Феликс знал, что никогда и ни при каких обстоятельствах он не бросит своего сына. Он не желал никому, а тем более сыну пережить то, что когда-то пережил сам: отсутствие мужчины в доме, постоянное ощущение своей неполноценности, нищету, комплексы бедности, боль за маму, её зрелые страдания, женское унижение и то, как эта боль отдавалась в душе мальчика.
   В результате всего – низкая самооценка. Они с мамой – неполная семья, как кастрюля без крышки, как дверь без ручки. И для того чтобы поднять самооценку, Феликс барахтался, цеплялся, и в результате к тридцати пяти годам выплыл в большие воды. Его жизнь – как большой корабль, на котором играет музыка и слышен детский смех.

* * *

   Все случилось через пять лет, когда Феликсу исполнилось сорок, а Маше – тридцать три. Грянул гром с ясного неба.
   Этот гром назывался Нина. Редактор его последнего фильма.
   Они постоянно разговаривали. Феликс не приставал к Нине – не до того. Были дела поважнее: сценарий.
   Нина считала, что сценарий не готов. Его надо выстраивать. Главное – это причинно-следственные связи. Что происходит на экране и ПОЧЕМУ?
   Феликса тянуло на поиск новых форм, на авангард. А Нина считала, что все это мура и провинция. Должна быть чеховская простота. Сюжет: проститутка встречает офицера. Он переворачивает её представления о жизни. А она сеет сомнения в его идеи и устои.
   Почему он с ней пошёл? Совершенно непонятно. Он не тот человек, который пойдёт с проституткой. Значит – надо придумать. Сценарий – это фундамент и каркас. Если не сцеплено – все повалится.
   Феликс и Нина все время разговаривали, проговаривали, мяли, разминали. Они встречались утром на работе.
   Время летело незаметно. Вместе обедали в буфете – и не замечали, что ели. После работы расходились по домам, и Феликс звонил из дома. Феликсу казалось, что без Нины он беспомощен, как ребёнок без матери. Если она его бросит – он не сможет двинуться вперёд ни на сантиметр. Он вообще не понимал: а где она была раньше?
   Оказывается, была... Странно.
   Наконец сценарий готов. Все ясно; почему героиня занимается проституцией. Почему офицер с ней пошёл. И за всем этим – разрушенная страна и трагедия маленького человека, потерявшего почву под ногами.
   После сценария – актёрские пробы. Феликс и Нина делали это вместе. Репетировали, просматривали материал.
   Феликс чувствовал себя увереннее, когда Нина находилась рядом – невысокая, строгая, как учительница. Феликс мучился, метался, сомневался. А Нина – все знала и понимала, как истина в последней инстанции. Они были, как лёд и пламень. Один только пламень все сожжёт. Лёд – все заморозит. А вместе они пробирались вперёд, связанные одной цепью.

* * *

   Наступил Новый год. Решили встретить в ресторане. Феликс пришёл с Машей, а Нина – с другом, капитаном дальнего плаванья. Феликс с удивлением смотрел на капитана. Ему было странно, что у Нины существует какая-то своя личная жизнь. Он воспринял это как предательство.
   На Нине было вечернее платье с открытыми плечами и бриллиантовое колье, которое, как выяснилось, подарил ей отец – главный прокурор города. Этот папаша держал многие ниточки в своих руках и многих мог заставить прыгать, как марионетки.
   Феликс был подавлен и раздавлен. Он увидел Нину совершенно в другом качестве: не скромную подвижницу, а хозяйку жизни с любовником-суперменом и папашей – всесильным мафиозо. А Феликс думал, что Нина – его личный блокнот, который можно в любую минуту достать и почерпнуть нужную информацию.
   Феликс почувствовал себя жалким мытарем, а Машу – женой жалкого мытаря – унылой и монотонной. Вспомнились стихи Корнея Чуковского: «А в животе у крокодила темно и пусто и уныло, и в животе у крокодила рыдает бедный Бармалей».
   Со дна души всколыхнулись привычные комплексы.
   Он хуже всех. Рождён ползать. А рождённый ползать, как известно, летать не может.
   Феликс молчал весь вечер, а потом взял и напился мертвецки. Капитан на плечах отнёс его в машину, как мешок с картошкой.
   Дома Феликс описался. И это был логический финал: вот он в моче, как в собственном соку. И это все.
   Маша стащила с Феликса всю одежду и оставила спать на полу. Ночью он проснулся – совершенно голый, на жёсткой основе, и не мог сообразить: где он? В морге?
   Он умер? Феликс стал искать глазами маму, но все было, как на земле: комната, детские игрушки. И Маша, которая цедила ему из банки рассол от солёных огурцов.
   Рассол втекал в него спасительной влагой. Феликс поднялся и пошёл в душ. Вода омывала тело, возвращала к жизни. К жизни без Нины. Феликс стоял, зажмурившись, и плакал.
   Этап РАЗГОВАРИВАТЬ окончился. Начался новый этап: СМОТРЕТЬ. Он смотрел на Нину и смотрел, как будто позабыл на ней свои глаза. Он вбирал в себя её лицо во всех ракурсах: в профиль, фас, три четверти.
   Маленькое изящное ухо, привычный изгиб волос, столб шеи, на которую крепилась маленькая, как тыковка, головка. А сколько в этой головке ума, юмора, Феликс смотрел на Нину и бредил наяву, шевелил губами.
   Нина замечала, но никак не реагировала. Каждый человек вправе смотреть, если ему нравится. Это было поведение самоуверенной женщины, привыкшей к тому, что на неё смотрят, желают, мечтают, Когда Феликс вспоминал о капитане, и более того – представлял в подробностях, – он наполнялся тёмным ветром ярости и торопился уйти, чтобы не нагрубить Нине, не сказать что-то оскорбительное.
   Фильм тем временем перешёл в монтажно-тонировочный период. Феликс сидел в монтажной комнате, приходилось задерживаться допоздна. Маша давала ему с собой бутерброды и бульон в термосе. Не задавала вопросы и не возникала. Она верила Феликсу безгранично. И сама была предана безгранично. У неё не было других интересов, кроме семьи. И времени тоже не было. После работы забирала ребёнка из детского сада и как рыба билась в сетях большого хозяйства: убрать, постирать, приготовить. Работала в две смены: утром на работе, вечером дома. У неё был свой сюжет и своё кино.
   Феликс и Нина тем временем сидели в монтажной. Они, как чётки, перебирали каждый сантиметр плёнки. Урезали длинноты. Потом им казалось, что они сократили слишком много – исчез воздух. Возвращались обратно.
   Когда выходили на улицу покурить, с удивлением смотрели на поток людей, совершенно равнодушных к кинопроизводству и монтажу. Оказывается, существовала другая, параллельная жизнь, как у рыб.

* * *

   Однажды вечером Нина пришла в монтажную. Феликсу показалось, что от неё пахнет капитаном. Он тут же замкнулся и сказал:
   – Ты мне мешаешь...
   – Я на минуту, – спокойно ответила Нина, глядя на изображение.
   «Почему на минуту? – насторожился Феликс. – Куда она торопится?»
   – Вот тут у тебя затянуто. Это надо выбросить, – предложила Нина.
   – Где?
   – Начни прямо с реплики: «У тебя есть револьвер?»
   Феликс отмотал плёнку, стал смотреть эпизод.
   «– У тебя есть револьвер? – спросила проститутка.
   – Есть, а что?
   – Застрелись.
   – Почему?
   – Чем так жить, лучше застрелиться.
   – Но я люблю свою жизнь.
   – Потому что ты не знаешь, как плохо ты живёшь...»
   Шёл текст сценария, но Феликсу казалось, что это про него.
   Он повернулся к Нине и сказал:
   – Если ты не уйдёшь, то ты пожалеешь.
   – Не пожалею.
   Нина смотрела прямо и бесстрашно.
   Он её обнял. И умер. И долго приходил в себя после отсутствия.
   Нина тоже молчала.
   – О чем ты думаешь? – спросил Феликс. Он ожидал каких-то главных слов. Но Нина сказала:
   – Ты меня убьёшь.
   – Не убью. Говори.
   – Я придумала, чем надо закончить сцену. Они должны отдаться друг другу. У нас он уходит. А это не правда.
   – Но офицер другой человек, – возразил Феликс.
   – Так в этом все и дело.
   Феликс поднялся и отошёл к монтажному столу. Нина тоже поднялась, они начали отматывать плёнку. Включились в работу, не замечая того, что они голые.
   Работа была впереди любви. Вернее, так: работа входила в любовь. Это было состояние наполненности до краёв, когда больше не умещается ничего.
   – Надо переснять сцену, – подсказала Нина.
   – Вызываем на завтра артистов, – распорядился Феликс, вправляя рубашку в джинсы.
   Он одевался и понимал: они спасли фильм. Во всяком случае, сильно улучшили. Какое счастье...

* * *

   Настало лето. Нина ушла в отпуск и уехала с отцом на дачу. У них была своя дача на морском побережье.
   Фильм входил в заключительную стадию. Шла перезапись.
   Феликс устал. Ему хотелось отдохнуть от Нины, от студии, от тяжёлого груза раздвоенности. Ему хотелось вернуть душу в семью, уделить время сыну.
   Он рано приходил домой, ложился спать. Потом шёл гулять с сыном и собакой. Все было замечательно. Но не хватало кислорода, как на большой высоте. Покой и красота, но дышать нечем.
   Однажды утром Феликс встал и начал собирать рюкзак.
   – Ты куда? – спросила Маша.
   – К Нине, – ответил Феликс. – На дачу.
   – Надолго?
   – Не знаю.
   – Тогда возьми деньги.
   Маша вынесла ему весь семейный бюджет. Она не хотела, чтобы Феликс ел прокурорские обеды.
   – А вы? – растерялся Феликс.
   – Я выкручусь, – пообещала Маша.
   Ей в голову не приходило, что у Феликса могут быть иные задачи, кроме творческих.

* * *

   Феликс ехал на электричке, потом шёл пешком и оказался в посёлке, где жила Нина. Номера дома и улицу он не знал. И, как чеховский герой из «Дамы с собачкой», – выяснял: где тут дача главного прокурора. Ему доказали высокий сплошной забор. Он стоял перед забором. Залаяла собака, но не шпиц, как у Чехова, а бультерьер, собака-людоед.
   Вышла Нина – загорелая, в шортах. Не удивилась, как будто ждала. Потом пошла к отцу и сказала, что Феликс будет жить у них в доме, в гостевой комнате.
   – Кого ты из меня делаешь? – спросил прокурор.
   – Я его люблю, – коротко объяснила Нина.
   Отец разрешил.
   Феликс поселился как жених. Было очевидно, что без серьёзных намерений он не посмел бы поселиться в сердце семьи хозяина края.

* * *

   Феликс вставал рано, уходил на рыбалку. Приносил большой улов.
   В летней кухне качался пол. Феликс переменил лаги и перестелил пол.
   Ночью они с Ниной купались под низкими южными звёздами. Какое это было счастье...
   Однажды утром Нина сказала:
   – Отец хочет с тобой поговорить. Поднимись к нему в кабинет.
   Феликс испугался. Он понял, что его вызывают на ковёр. Это тебе не Дина и Зина в проёме между дверьми.
   Придётся отвечать. Но возможен и другой вариант: ему покажут своё место и отберут Нину. Кто он? Нищий творец. И кто она? Принцесса, захотевшая поиграть в простую девчонку. Как в итальянском фильме.
   Прокурор сидел в просторном кабинете, за просторным столом и сам был просторный, очень русский, мужиковатый. Смотрел профессионально-пристально.
   Феликсу показалось, что ещё пять минут, и на него наденут наручники.
   – Я знаю, что вы женаты и у вас сын, – коротко и ясно проговорил прокурор.
   Феликс молчал. Все было правдой.
   – Я не хочу, чтобы моя дочь путалась с женатым Человеком.
   Феликс молчал. Он бы тоже не хотел, будь он на месте прокурора.
   – Я не возражаю, если вы войдёте в нашу семью. Я вам помогу. У вас будет зелёная улица.
   Феликс не понял, что такое зелёная улица. Поднял глаза.
   – Я вас не покупаю. – объяснил прокурор. – Просто я больше всего в жизни люблю мою дочь.
   – Я тоже люблю вашу дочь, – отозвался Феликс. И это было единственное, что он сказал.
   Его любовь к Нине была совершенно другой, чем к Маше. Машу он любил сверху вниз, снисходя. А Нину – снизу вверх, возвышаясь.
   Вечером они сидели у моря. Феликс сказал:
   – Опомнись. Я – одесская фарца.
   – Нет... – тихо ответила Нина.
   – Если хочешь, я разведусь и мы поженимся...
   Нина заплакала, от счастья и от стыда за своё счастье. Феликс тоже заплакал от торжественности минуты.
   Но вдруг вспомнил про капитана.
   – А где капитан? – спросил он.
   – В дальнем плаванье.
   – В каком смысле?
   – В прямом. Он же капитан.
   – А он вернётся?
   – А нам-то что?
   – Пусть возвращается. Или тонет. Это уже его судьба, которая не имеет к нам никакого отношения. Все прошлое должно быть отринуто. Начинается новая жизнь, как новое кино со своим сценарием.

* * *

   Феликс приехал в Одессу и, прежде чем явиться домой, завернул на базар, купил разной еды. Все же он ехал домой.
   Когда открыл дверь и вошёл – увидел Машу, лежащую посреди комнаты, совершенно пьяную.
   Его не было десять дней, и все эти десять дней она пила и не ходила на работу. Ребёнок топтался вокруг матери и не знал, что ему делать. Все это время он питался хлебом и водой. Как в тюрьме.
   Феликс застыл. Как она узнала? Ей сказали? Или она почувствовала?
   Феликс увидел фотографии киногруппы, разбросанные по столу. Фотограф, работавший на картине, снимал рабочие моменты, жанровые сцены из жизни группы и даже заключительный банкет. На всех фотографиях Феликс смотрел на Нину, а Нина на Феликса и между ними протянут невидимый провод под напряжением. Даже посторонний-глаз видел это напряжение, именуемое СТРАСТЬ.
   Маша все поняла. И вит реакция. Она глушит себя до полного бесчувствия, потому что если что-то почувствует, умрёт от боли. Водка вместо наркоза. А Феликс – хирург. Он приехал, чтобы вырезать её душу. И при этом хочет, чтобы операция прошла без последствий.
   Валик подошёл к отцу и поднял к нему бледное личико.
   – Папа! – тихо воскликнул он. – Ну сделай что-нибудь. Я больше не могу...
   Феликс оттащил Машу в ванную с холодной-водой.
   Потом накормил Валика. Он ел, глядя вниз. В его маленьком мозгу крутились какие-то тяжёлые мысли.
   Маша очнулась, но есть не стала. Феликс уложил её спать. Впервые за десять дней она спала на кровати. Маша ни о чем не спрашивала. У неё не было сил, чтобы думать и чувствовать.
   Ночью Феликс почувствовал, что умирает. У него млело сердце и казалось: сейчас остановится. Холодели руки и ноги.
   Он вызвал «скорую помощь». Его отвезли в больницу, и он, таким образом, скрылся от обеих женщин.
   Феликс попросил врача, чтобы к нему никого не пускали. Врач тоже предпочитал покой для своего пациента.
   У Феликса была плохая электрокардиограмма: предынфарктное состояние.
   В эти дни ко мне позвонила Валя Нестерова. Она дружила со многими одесситами, и с Ниной в том числе. Я поняла, что это звонок-разведка.
   Нина хотела что-то понять и засылала разведчиков.
   – Привет, – поздоровалась Валя. – Ну как ты поживаешь?
   – Тебя ведь не я интересую, – отозвалась я.
   Валя замолчала. Напряглась.
   – Он соскочит, – сказала я.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я знаю Феликса.
   – Он сделал предложение. Поехал разводиться. И пропал с концами.
   – Это называется: сбежал через клозет, – подытожила я.
   Валя тяжело замолчала. Она понимала; ей придётся нести плохую весть в дом прокурора.
   – А ты как поживаешь? – спросила Валя. Ей было неудобно сразу прощаться.
   – Как всегда, – ответила я.
   Я всегда жила примерно одинаково. Работала. И чего-то ждала.

* * *

   Феликс вышел из больницы и через полгода уехал в Германию. По программе Коля. Гельмут Коль – рослый и корпулентный человек, оказался крупным во всех отношениях. Он решил хотя бы частично искупить вину немцев перед евреями.
   Вот тут сгодился папаша Феликса – Илья Израйлевич. Сгодились его отчество и национальность. Хоть какая-то польза от человека. И как оказалось, – не малая.
   Феликс и его семья поселились в красивейшем городе Мюнхен – столице Баварии, неподалёку от пивной, где Гитлер начинал свою карьеру.
   Правительство предоставило льготы, по которым можно было не просто существовать, а жить, вкусно есть и даже лечиться. После пустых прилавков перестроечной Одессы немецкие супермаркеты казались страной чудес.
   Маша первым делом пошла на курсы немецкого языка. Параллельно подрабатывала, убирала у богатых немцев. Такая работа стоила десять марок в час. Чтобы получить сто марок, Маша трудилась десять часов подряд. Как в спортзале. Без отдыха и с нагрузкой.
   Феликс в это время был занят тем, что страдал. Он тоже страдал без отдыха и с алкогольной нагрузкой. Маша его не дёргала. Она согласилась бы работать и ночью, только бы Феликс был рядом, даже такой – депрессивный, небритый, постоянно курящий.
   Главная радость – Валик. Он пошёл в школу и делал успехи. Быстро заговорил по-немецки и даже внешне стал походить на немца. Вписался.

* * *

   Однажды Маша раскрыла газету и прочитала, что в симфонический оркестр требуется контрабас. Открыт конкурс.
   Маша пошла и записалась на конкурс. А чем черт не шутит...
   Но черт с его шутками не пригодился. Маша переиграла всех претендентов. В её руках была сила, а в звуке – гибкость. И все эти показатели никак не вязались с её обликом робкого телёнка.
   Дирижёр Норберт Бауман провёл собеседование и отметил с удовлетворением, что русская – точна, как немка. В ней есть талант и качество, как говорят немцы – квалитет. От неё шла хорошая энергетика.
   Машу взяли в оркестр.

* * *

   Это был симфонический оркестр на радио. Государственный канал. Были ещё частные каналы и частные оркестры, но государственный считался престижнее и стабильнее. Человек, который получал такое место, мог считать себя обеспеченным до пенсии.
   Маша стала зарабатывать большие деньги. Может быть, для немцев это были не очень большие, но для Маши – астрономические. Этих денег хватало на все: на медицинскую страховку, на обучение Валика, на оплату жилья. И ещё оставалось. Стали подумывать о собственном доме.
   Маша хотела дом с бассейном.
   Боже мой, могла ли она, полудеревенская девчонка, мечтать о собственном доме с бассейном и гаражом! А ведь все это, если подумать, дал Феликс: семью, сына, а теперь и Германию – красивую, налаженную страну.
   Постепенно образовались друзья. Но дружила Маша не с немцами, а с русскими. Русских в Баварии было пруд пруди. После перестройки русские распространились по Европе, несли сюда свои таланты и криминальные наклонности. Говорили даже, что русская мафия оказалась круче, чем итальянская. Русские привыкли идти впереди планеты всей.
   Однако для дружбы времени не оставалось. Машин день был расписан буквально по минутам. Утром – репетиция.
   Днём она готовила обед своим мужчинам и отдыхала перед концертом. Вечером – запись. После работы – ванна и сон. Маша дорожила своей работой и следила за тем, чтобы быть в форме; есть в одно время и засыпать – в одно время.
   Но у Феликса была манера – приходить к Маше перед сном и рассуждать о вечном. Маша слушала его недолго. Вернее, даже не слушала. Не вникала в слова, чтобы не забивать себе голову ненужной информацией... Потом объявляла:
   – Все. Я сплю.
   И тушила свет.

* * *

   Феликс завис во времени, как муха в глицерине.
   Он ностальгировал по Нине, по Родине, по русскому языку, по работе, по себе, по всей своей прежней жизни.
   Он был как дерево, у которого перерубили корни. Однако сердце выдержало. Не разорвалось. Для того чтобы не повторить ошибку отца, он буквально зачеркнул свою жизнь. Единственное оправдание такой жертвы – Валик.