Токарева Виктория Самойловна. Мои враги (сборник)

   – Чего ты сцепилась? – спросила я у внучки.
   Она стояла с каменным лицом. Та еще штучка. Но я не умела ее не любить. И даже ее недостатки меня восхищали и казались достоинствами.
   Анька приехала за вещами через две недели. Она была напряжена, боялась, что я не отдам ей свои подарки. За совместную жизнь я широко одаривала Аньку, пытаясь смягчить ее нрав. И нрав действительно смягчался, но ненадолго.
   Я сложила все свои дары: кухонную технику, картины, коробки с одеждой – выставила все это в прихожую. Анька посмотрела, и ее лицо скрючилось в страдальческой гримасе. Она не сказала «спасибо» или «извини». Она посмотрела на меня сложным взглядом, в котором было все: «спасибо», «извини» и что-то еще, не имеющее слов.
   – Главное, чтобы вот тут не было зла, – проговорила Анька и притиснула кулак к груди.
   О! Как она была права. Зло сушит душу, убивает талант, сужает сосуды, рвет сердце и мозги, забирает жизнь. Я не знаю, есть ли ад на том свете, но на этом он есть. Ненависть – вот что такое ад. Анька смотрела на меня, ее глаза набрались света и цвета, в них светилась душа.
   Я их не забуду, я их обязательно нарисую – поняла я.
   Все, что мне дорого, я стараюсь запечатлеть на холсте или на бумаге, чтобы не кануло в хаосе, чтобы осталось навсегда.

* * *

   Через месяц появилась другая домработница, которая всех называла по имени-отчеству. И мы, в свою очередь, звали ее Надежда Ивановна. Она молча делала свое дело, не сидела с моими гостями и не ковыряла в зубах. Надежда Ивановна совершенно не раздражала, не оттягивала на себя мою энергию. Спокойно работала положенное время, потом собиралась и уходила домой. Вежливо прощалась.
   Для Надежды Ивановны было важно сделать свою работу и в конце месяца получить свои деньги. Все остальное – «до фонаря». И если бы она однажды пришла, а дом сгорел – повернулась бы и отправилась в агентство искать новую работу и новых хозяев. Ей совершенно все равно, кто ей платит деньги.
   Анька была противная, но она была своя. Что такое «своя»? Это когда силовые линии двух душ имеют одно направление.
   В один прекрасный день я вдруг поняла, почему Анька перестала мне готовить. Она выполняла работу няни, а готовить еду – это отдельный труд, дополнительно оплачиваемый. Я наивно считала, что если Анька готовит для двоих, почему бы не почистить еще пару картошин на мою долю. Оказывается, пара картошин требует дополнительной оплаты. Я не догадалась. А она не говорила. Хотела, чтобы я сама пришла к этому решению, подталкивала своим поведением. Я воспринимала ее поведение как хамство и страдала. А она воспринимала мое поведение как жадность и тоже страдала, но терпела, потому что была своя и потому что любила мою внучку.
   А оказывается: надо было просто сказать, и все уладилось бы за пять минут, даже за три. Боже мой... три минуты могут испортить семь лет жизни.
   Я ждала, что Анька мне позвонит. Но она не звонила, а я не знала ни ее адреса, ни телефона.
   Она пришла ниоткуда и испарилась в никуда.

* * *

   Следующим испарился Ванька.
   Ванька продал свой участок. Ходили слухи, что он задолжал и на него наехали.
   За моим забором поселилась новая семейка, которая тут же принялась рубить деревья. Застучали топоры – буквально вишневый сад.
   Соседи освобождали землю под картошку.
   – Разве нельзя купить? – осторожно спросила я.
   – Можно, – ответила жена хозяина. – Но ее нельзя есть. Вырастут вторичные половые признаки.
   – Почему? – удивилась я.
   – Потому что сейчас продукты генетически измененные.
   Соседи жгли листья, задымляли весь простор до самого горизонта. Я задыхалась, кашляла и осторожно спрашивала:
   – А что, нельзя вывозить?
   – Не ссы в муку, – посоветовал хозяин. – Пыль пойдет...
   Я поняла, что вывозить они не хотят. Надо нанимать грузовик, а это дорого.
   Мои соседи любили компании, жрали водку, скандалили и даже дрались. Я догадалась, что хозяин – тот самый браток, которому задолжал мой прошлый сосед.
   Наши собаки ругались через забор. Выкрикивали друг другу оскорбления, грызли забор в пароксизме ненависти. Однажды браток вышел с пистолетом и стрельнул моему Фоме в лапу. Фома взвыл человеческим голосом.
   – Вы что? – оторопела я. – Что вы себе позволяете...
   – Не ссы в муку, – мрачно сказал хозяин. – Пыль пойдет...
   Я поняла, что лучше не связываться.
   Приехал ветеринар и вытащил пулю из собачьей ноги. Кость оказалась цела.
   Где ты, Ванька, Иван Петрович, похожий на колобка? Черт с ним, с забором. Пусть стоит как хочет, лишь бы был покой. Тишина.
   Враги мои, зачем вы покинули меня?
   Я скучала по своим врагам. Оказывается, враги необходимы, как микробы. В стерильной среде живое не живет.

* * *

   Мой отец умер.
   Позвонила Танька в десять часов утра и сказала:
   – Случилось непоправимое.
   Я спросила:
   – Когда?
   Она ответила:
   – В пять утра.
   – А почему ты звонишь мне в десять?
   – Я хотела, чтобы ты выспалась.
   Танька не отсекла меня как прежде, а пожалела. Для того, чтобы встретить такое известие, нужны силы.

* * *

   Прощались в ритуальном зале крематория.
   Отец лежал с закрытыми глазами с шелковым платком вокруг шеи. Он любил шейные платки вместо галстуков.
   Главным в его лице были глаза – ярко-синие, хрустальные. А сейчас они были закрыты, казались маленькими, глубоко посаженными.
   – Это не он... – воскликнула Танька, растерянно оглядываясь. – Не он...
   На меня напал ступор, полное ощущение бессмысленности происходящего. Я боялась, что это будет заметно окружающим.
   Я не плакала и понимала, что это неприлично.
   Танька тоже не плакала. Она ходила вокруг гроба и ощупывала его руками. Гроб был деревянный, жесткий. Танька ужасалась, что отцу в нем будет неудобно. Хотя почему «будет». Уже неудобно.

* * *

   Поминки прошли весело, если можно так сказать. Стол оказался невиданным по изобилию и по изысканности. Стояла вся еда, существующая в мире, включая черную икру, миноги, угря и жареных поросят.
   Я не узнавала Таньку. Она потратила сумму с четырьмя нулями, не меньше.
   Гости были голодные, ели вдохновенно. Поминали со светлой печалью.
   Не было пустых формальных слов, не было похоронных штампов типа «от нас ушел...», «мы навсегда сохраним»...
   Папин друг Валька Архипов (ему семьдесят лет, а он все – Валька) наклонился ко мне и сказал:
   – Когда я умру, ко мне не придет столько хороших людей.
   Я не знала, как реагировать.
   – Ну почему? – уклончиво сказала я.
   – А ты придешь?
   – Приду обязательно, – пообещала я.
   Я думала, Валька шутит. А он не шутил. Он знал, что это скоро случится.
   Вспоминали веселые случаи из жизни отца. Я понимала, что это правильно. Отцу все равно, а людям приятно.
   Моя дочь Лиза встала и произнесла речь:
   – Я всегда чувствовала его поддержку. Его талант и яркость натуры не давали мне опускаться...
   Когда это она собиралась опускаться? Как мало я знаю свою дочь. Она для меня всегда маленькая. А ведь она уже взрослая, со своими трещинами и пропастью, куда можно опускаться или удержаться. Бедная девочка...
   Поднялся ученик отца Леня Пожидаев. Он мне всегда нравился сексуально. И сейчас нравился – сухой, гибкий, лысоватый, с красивым ртом. От него веяло умом, талантом и мужской энергией. Если бы у меня был такой муж, я бы ему никогда не изменяла. Я бы забросила свои холсты и кисти и стирала бы ему носки.
   Рядом с ним сидела его жена – «щетка Зиночка». Я – лучше.
   Нашла о чем думать на поминках отца. Между прочим, отец никогда не интересовался моей личной жизнью. Он был занят своей.
   Пожидаев произнес программную речь о том, что ученики продолжат дело своего учителя. Найдут секрет долголетия, перекусят проводок смерти. Ныне живущим ничего не светит. Проводок надо перекусывать в утробе матери на стадии зародыша. После рождения – поздно. Человек уже собран.
   В заключение Пожидаев сказал:
   – Все там будем...
   Мне вдруг стало полегче. Что-то разжало в душе. Пожидаев не сказал ничего особенного, но он вывел смерть из ранга непоправимого несчастья. Смерть входит в жизненный цикл. Смерть – дело житейское, как ни парадоксально.
   Стали подавать чай. Я вышла на кухню, чтобы помочь.
   Танька ставила чашки на поднос.
   – Я хотела тебе сказать... – медленно проговорила она бесцветным голосом. – Ты забирай дачу себе, у тебя ребенок. Мои портреты в спальне можешь снять.
   Я с ужасом думала о завещании моего отца, вернее, о том, что мне придется говорить об этом с Танькой... Оказывается, не придется. Танька умерла вместе с отцом. Ничто мирское и материальное ее не интересовало.
   Вот тебе и Танька. А я ненавидела ее двадцать лет. Я ее просто не знала.
   Отец – причина нашего противостояния. Шла непрерывная борьба за власть. Мы с Танькой молча боролись, как тараканы в банке. А сейчас банку убрали, и мы уже не как тараканы, а как люди – обернулись и стали рассматривать друг друга.

* * *

   Потекло время без отца. Оно мало отличалось от прежнего времени. Просто ушло что-то основное, как будто заглох мотор.
   У Лизы появился новый бойфренд с немодным именем Вова. Это все, что я знала. Мне его не показывали.
   – Приведи его, – попросила я Лизу.
   – А зачем? – удивилась Лиза.
   – Оценить, – сказала я.
   – А ты при чем? Тебя это не касается. Это моя личная жизнь.
   – Значит, я ни при чем?
   – Личная жизнь на то и личная, чтобы в нее никто не лез.
   Лиза – человек нечуткий. А может быть, дело не в Лизе, а во мне. Я все разрушаю вокруг себя. Во мне есть нечто такое, что ко мне лучше не приближаться близко. Как пишут на электростолбах: «Не влезай, убьет»...
   У меня появилось много свободного времени. Появилась возможность подумать о себе и о других. О Таньке, например.
   Я вдруг осознала, что Танька не хочет нравиться, в отличие от меня. Все люди, особенно женщины, хотят нравиться, произвести хорошее впечатление даже на малознакомого человека. Для этого существует целый арсенал: улыбка, голос, прическа, одежда, бижутерия, актерские способности.
   Танька не хотела нравиться. Она, как моя собака, лаяла на каждого проходящего мимо. Собака таким образом защищает хозяина, а Танька защищала своего мужа. Чтобы никто не приближался близко, иначе растащат по кускам. А она с таким трудом его собирала.
   Был период, когда моего отца не видели трезвым. Потом был другой период, когда он бегал от Таньки, как заяц от орла. А она – за ним, с тою же скоростью. Волков – не типичный ученый, хилый и задумчивый. Он был красавец, бабник, хотел объять необъятное.
   Танька пряла шерсть, дышала остью, кашляла, зарабатывала. Она всеми силами старалась создать условия для своего любимого Волкова. Все остальное ее не интересовало.
   Танька умела любить. А я? Что я сделала для своего мужа?
   Я сделала его одиноким. И он сбежал, как собака, которую не кормят. Я осталась одна со своими врагами. Потом враги кончились.
   Впереди у меня полное стерильное одиночество. Но оно меня не угнетает. Одиночество – это плата за талант. Плата за избранность, за радость творческого труда. «Ты царь, живи один»...
   Возможно, я не права. Одиночество – это плата за ошибки. Но я имею право на ошибки. На ошибки не имеет права только пилот, ведущий в небе пассажирский лайнер.

* * *

   Мне позвонил Валька Архипов.
   – Зайди к Татьяне Александровне, – сказал он.
   – А кто это? – не поняла я.
   – Игоря вдова.
   – Танька? – опознала я.
   – Ну, наверное...
   – А в чем дело?
   – Зайди. Она в тяжелой депрессии. Надо что-то делать.

* * *

   Дверь в квартиру оказалась не запертой.
   При моем появлении Танька не повернула головы. Она сидела, глубоко вдвинувшись в диван, и смотрела в стену.
   – Давно ты так сидишь? – спросила я.
   Танька не ответила. Ей не хотелось разговаривать.
   Я набрала Вальку Архипова.
   – Может, ее в больницу? – спросила я. – Я же не могу с ней сидеть. И оставить ее тоже не могу.
   – Больница – это ужасно, – сказал Валька. – Их там почти не кормят и бьют.
   – Но что же делать?
   – Надо подумать.
   Я положила трубку. Надо подумать... Кто будет думать? И сколько времени?
   Танька не выглядела сумасшедшей. Она просто не хотела жить. Сидела и ждала, когда все кончится само собой.
   Она резко похудела, выглядела ребенком, которого забыли на вокзале.
   Я отправилась в ванную комнату, взяла зубную щетку, крем для лица и все, что стояло на полочке. Скинула в целлофановый пакет. Вернулась в комнату и сказала:
   – Поедешь со мной. Посидишь с Сашей. Научишь ее вязать. Через месяц начнутся каникулы, переедем на дачу. Будем сажать цветы.
   Танька молчала, но я видела, что она слушает.
   – Эта Надежда Ивановна неплохая женщина, – продолжала я. – Но она чужой человек. Ей все до фонаря. Ребенок это чувствует. Саше нужна родная бабка. Будешь работать родной бабкой.
   Танька не двигалась, но повернула глаза в мою сторону.
   – Саша – внучка Игоря, – продолжала я. – Она и похожа на него как две капли воды. Зачем тебе умирать вслед за Игорем, когда ты можешь поливать его веточку?
   Танька разлепила губы и проговорила:
   – А я тебе не помешаю?
   – Мы переедем на дачу. Это твой дом. Твоя внучка. Если кто кому и помешает, так это я тебе. Но я буду сидеть тихо.
   Танька продолжала смотреть перед собой, но с изменившимся выражением. Она возвращалась из своего зазеркалья в реальность.
   – Ты меня жалеешь? – спросила Танька.
   – Я себя жалею. Кто у меня есть, кроме тебя?
   Я подошла к Таньке. Ее маленькое личико было почиркано мелкими морщинками. Мне захотелось обхватить ее руками и прижать к себе. Но я испугалась, что это слишком агрессивное действо для слишком слабой Таньки.
   Я стояла в нерешительности. Танька выжидала, может быть, ей хотелось, чтобы ее кто-то схватил, притиснул и вытряхнул из черного мешка.
   – Бросим все как есть. Потом найдем тетку, она сделает уборку, – распорядилась я.
   – Сами уберем, – слабым голосом возразила Танька. – У денег глаз нет.
   Жажда жизни просыпалась в Таньке вместе с жадностью. Жизнь и деньги для Таньки – одно, как близнецы-братья.
   Ей неинтересно жить и экономить для себя одной. Танька выражает себя через любовь к ближнему. Любовь и служение.
   Она сделает ноги всем моим картинам, и они зашагают по всему миру.
   С Танькой я не пропаду.

* * *

   Анька... Ванька... Танька...
   Я подвинула чистый листок бумаги и написала:
   «Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю. Я зла не держу, это вам обещаю, но только вы тоже простите меня...»
   Это стихи Александра Володина.
   Я должна найти свои слова, покаяться перед моими врагами. Представляю себе, как они удивятся и презрительно хмыкнут. Зачем Аньке мое покаяние? Ей лучше – деньгами. А Ваньке – вообще не до меня. Он продал участок вместе с прошлым. Я – часть прошлого.
   Покаяние нужно мне самой, чтобы вымыть и проветрить душу, как запущенную квартиру.
   Делай как должно, а там – как будет.
   Я зависаю над чистым листком. Ищу слова. Ничего не приходит в голову, кроме:
   «Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю...»

А из нашего окна...
Рассказ

    Борису Гороватеру– хорошему человеку.

* * *

   Молодой режиссер Сергей Тишкин приехал на кинофестиваль. Фестиваль – коротенький и непрестижный. Городок маленький, провинциальный. Да и сам Тишкин – начинающий, неуверенный в себе. Он понимал, что фестиваль – это трамплин, толчок к восхождению. Это место, где соревнуются и побеждают, а заодно оттягиваются по полной программе: пьют и трахаются с молодыми актрисами. Молодые актрисы хотят любви и успеха. Для них фестиваль – шанс к перемене участи.
   Сергей Тишкин рассчитывал просто отоспаться. У него родился ребенок. Жена валилась с ног. Сергей подменял ее ночами. Он носил свою девочку на руках, вглядываясь в крошечное личико с воробьиным носиком и полосочкой рта. Она была такая крошечная, такая зависимая...
   Если, например, разомкнуть руки, она упадет на пол и разобьется. Значит, она полностью зависит от взрослых и может противопоставить только свою беспомощность. И больше ничего. У Тишкина сердце разрывалось от этих мыслей. Он прижимал к груди свое сокровище и делал это осторожно, трепетно. Даже проявление любви было опасно для крошечного существа.
   У жены воспалилась грудь, температура наползала до сорока. Прежняя страсть улетела куда-то. На место страсти опустилась беспредельная забота и постоянный труд, непрекращающиеся хлопоты вокруг нового человечка.
   Тишкин думал, что появление ребенка – счастье и только счастье. А оказывается, сколько счастья, столько же и труда. Плюс бессонные ночи и постоянный страх.
   Тишкин поехал на фестиваль с чувством тяжелой вины перед женой и дочкой. Он не хотел отлучаться из дома, но жена настояла. Она всегда ставила интересы мужа выше своих. Поразительный характер. При этом она была красивая и самодостаточная. Все данные, чтобы не стелиться, а повелевать. Она любила своего мужа, в этом дело. А если любишь человека, то хочется жить его интересами.
   В дом заехала теща, серьезная подмога. Жена и дочка не одни, а с близким человеком. И все же...

* * *

   Вечером состоялось открытие. Сначала был концерт. Потом банкет.
   Сидя в ресторане, Тишкин оглядывал столики, отмечал глазами красивых женщин. Просто так. По привычке. Он не исключал короткий левый роман. Не считал это изменой семье. Одно к другому не имело никакого отношения.
   Красивые актрисы присутствовали, но за красивыми надо ухаживать, говорить слова, рисовать заманчивые перспективы. А Тишкин все время хотел спать и мог рассматривать женщину как снотворное. Красивые не стали бы мириться с такой малой ролью – снотворное.
   Тишкин перестал оглядываться, стал просто пить и закусывать. И беседовать. Но больше слушал: кто что говорит. Говорили всякую хрень. Самоутверждались. Конечно, застолье – это не круглый стол, и не обязательно излагать глубокие мысли. Но хоть какие-нибудь...
   К Тишкину подошла Алина, технический работник фестиваля. Она была из местных. На ней лежала функция расселения.
   – Извините, – проговорила Алина. – Можно, я подселю к вам актера Гурина?
   – Он же голубой... – испугался Тишкин.
   – Что? – не поняла Алина.
   – Гомосек. Гей, – растолковал Тишкин.
   – Да вы что?
   – Это вы «что». Не буду я с ним селиться.
   – А куда же мне его девать?
   – Не знаю. Куда хотите.
   – Я могу его только к вам, потому что вы молодой и начинающий.
   – Значит, селите ко мне.
   – А вы?
   – А я буду ночевать у вас.
   – У меня? – удивилась Алина. Она не заметила иронии. Все принимала за чистую монету.
   – А что такого? Вы ведь одна живете?..
   – Да... Вообще-то... – растерялась Алина. – Ну, если вы согласны...
   – Я согласен.
   – Хорошо, я заберу вас к себе. Но у меня один ключ. Нам придется уехать вместе.
   – Нормально, – согласился Тишкин. – Будете уезжать, возьмите меня с собой.
   Алина отошла торопливо. У нее было много дел. Тишкин проводил ее глазами. Беленькая, хорошенькая, тип официантки. Полевой цветок среднерусской полосы. Такая не будет потом звонить и привязываться. Никаких осложнений.

* * *

   Они уехали вместе.
   Алина жила в пятиэтажке, в однокомнатной квартире.
   Весь город, кроме старого центра, состоял из этих убогих панелей. По швам панели были промазаны черной смолой, чтобы не протекала вода.
   Из окна виднелись другие панельные дома – депрессионное зрелище. Если видеть эту картинку каждый день, захочется повеситься. Или уехать в другую страну, где человек что-то значит.
   У Алины был раскладной диван и раскладушка.
   Вместе разложили диван. До раскладушки дело не дошло.
   Какое-то время они не могли разговаривать.
   Страсть накрыла Тишкина как тугая волна. Он готов был отгрызть уши Алины. Она вертелась под ним и один раз даже упала с дивана. Тишкин не стал дожидаться, когда она влезет обратно, и тоже рухнул вместе с ней и на нее. На полу было удобнее – шире и ровнее.
   Когда все кончилось, они долго молчали, плавали между небом и землей. Потом он что-то спросил. Она что-то ответила. Стали разговаривать.
   Выяснилось, что Алине двадцать пять лет. Работает в «Белом доме» – так называется их мэрия. Белый дом действительно сложен из белого, точнее, серого кирпича.
   – А друг у тебя есть? – спросил Тишкин.
   – Так, чтобы одного – нет. А много – сколько угодно.
   – И ты со всеми спишь? – поинтересовался Тишкин.
   – Почему со всеми? Вовсе не со всеми...
   Тишкин задумался: вовсе не со всеми, но все-таки с некоторыми.
   – Каков твой отбор? – спросил он.
   – Ну... если нравится...
   – А я тебе нравлюсь?
   – Ужасно, – созналась Алина. – С первого взгляда. Я тебя еще на вокзале приметила. Подумала: что-то будет...
   Тишкин благодарно обнял Алину. Она вся умещалась в его руках и ногах, как будто была скроена специально для него. И кожа – скользящая, как плотный шелк.
   Снова молчали. Тишкин не хотел говорить слов любви и надежды, не хотел обманывать. И молчать не мог, нежность рвалась наружу. Он повторял: Аля, Аля... Как заклинание.
   Когда появилась возможность говорить, она сказала:
   – Вообще-то меня Линой зовут.
   – Пусть все зовут как хотят. Для меня ты – Аля.
   Тишкин улавливал в себе горечь ревности. Он знал, что уедет и больше никогда не увидит эту девушку. Но такой у него был характер. То, что ЕГО, даже на один вечер должно быть ЕГО, и больше ничье.
   – Те, кто нравится, – продолжил он прерванный разговор. – А еще кто?
   – Те, кто помогает.
   – Деньгами?
   – И деньгами тоже. Я ведь мало зарабатываю.
   – Значит, ты продаешься? – уточнил Тишкин.
   – Почему продаюсь? Благодарю. А как я еще могу отблагодарить?
   Тишкин помолчал. Потом сказал:
   – У меня нет денег.
   – А я и не возьму.
   – Это почему?
   – Потому что ты красивый. И талантливый.
   – Откуда ты знаешь?
   – Говорили.
   – Кто?
   – Все говорят. Да это и так видно.
   – Что именно?
   – То, что ты талантливый. Я, например, вижу.
   – Как?
   – Ты светишься. Вот входишь в помещение и светишься. А от остальных погребом воняет.
   Тишкин прижал, притиснул Алину. Ему так нужна была поддержка. Он не был уверен в себе. Он вошел в кинематограф как в море и не знает: умеет ли он плавать? А надо плыть.
   И вот – маленькая, беленькая девушка говорит: можешь... плыви... Он держал ее в объятиях и почти любил ее.
   – Ты женат? – спросила Алина.
   – Женат.
   – Сильно или чуть-чуть?
   – Сильно.
   – Ты любишь жену?
   – И не только.
   – А что еще?
   – Я к ней хорошо отношусь.
   – Но ведь любить – это и значит хорошо относиться.
   – Не совсем. Любовь – это зыбко. Может прийти, уйти... А хорошее отношение – навсегда.
   – А тебе не стыдно изменять?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что это не измена.
   – А что?
   – Это... счастье, – произнес Тишкин.
   – А у нас будет продолжение?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что я должен снимать новое кино.
   – Одно другому не мешает...
   – Мешает, – возразил Тишкин. – Если по-настоящему, надо делать что-то одно...
   – А как же без счастья?
   – Работа – это счастье.
   – А я?
   – И ты. Но я выбираю работу.
   – Странно... – сказала Алина.
   Они лежали молча. Комнату наполнил серый рассвет, и в его неверном освещении проступили швы между стенами и потолком. Было видно, что одно положено на другое. Без затей.
   – С-сука Каравайчук, – проговорила Алина. – Не мог дать квартиру в кирпичном доме...
   – Каравайчук – женщина? – не понял Тишкин.
   – Почему женщина? Мужчина.
   – А ты говоришь: сука.
   – Высота два пятьдесят, буквально на голове. А в кирпичных – два восемьдесят...
   – А с Каравайчуком ты тоже спала?
   – Дал квартиру за выселением. Сюда было страшно въехать...
   Тишкин поднялся и пошел в туалет. Туалет был узкий, как будто сделан по фигуре. На стене висел портрет певца Антонова.
   Тишкин понимал, что у Алины испортилось настроение, и понимал почему. Отсутствие перспектив. Женщина не может быть счастлива одним мгновением. Женщина не понимает, что мгновение – тоже вечность.
   Тишкин вернулся и спросил:
   – Ты что, не любишь Антонова?
   – Почему?
   – А что же ты его в туалет повесила?
   – Там штукатурка облупилась. Я, конечно, наклеила обои. Но это бесполезно. Все равно что наряжать трупака.
   – Кого?
   – Покойника... Этот дом надо сбрить, а на его месте новый построить. А еще лучше взорвать тротилом...
   – Что ты злишься?
   Тишкин залез под одеяло, ощутил тепло и аромат цветущего тела.
   Хотелось спать, но еще больше хотелось любви. Тишкин осторожно принялся за дело.
   – Я у подруги была в Германии, город Саарбрюкен. – Алина игнорировала его прикосновения, переключилась на другую волну. – Она туда уехала на постоянное проживание. Замуж за немца вышла. Так там лестница – часть апартаментов. Ручки золотые...
   – Медные, – уточнил Тишкин.
   – Там все для человека...
   – Ты хочешь в Германию? – спросил Тишкин.
   – Куда угодно. Только отсюда. Я больше не могу это видеть. Кран вечно течет... В раковине след от ржавой воды. И так будет всегда.
   Стало слышно, как тикают настенные часы на батарейках.
   – Перестань, – сказал Тишкин. – Все хорошо.
   – Что хорошего?
   Ночь была волшебной. Но уже утром все кончится. А через три дня Тишкин уедет, канет с концами. Он светится талантом, но не для нее. И его нежность и техника секса – тоже не для нее. Что же остается?