Токарева Виктория Самойловна. Мужская верность (сборник)

   Маша стояла чуть поодаль – такая грустная и одинокая. Поведение Феликса на фоне ее трагедии выглядело как предательство. Какой финал, какое кино, когда жизнь рушится. Придуманный герой его волновал больше, чем живая, страдающая Маша.
   – Мы опаздываем… – тихо напомнила Маша.
   – Ничего, успеем, – отмахнулся Феликс.
 
   Они успели. Феликс оказался прав.
   Более того, их жизнь снова повернулась на 180 градусов, лицом к солнцу и счастью. Беременность оказалась нормальной. И даже определялись сроки: шесть недель. Это значило, что через семь с половиной месяцев у них должен появиться ребенок. Первый. А через какое-то время – второй.
   Какое счастье… Боже мой, какое счастье… Бог погрозил Маше пальцем, но не наказал. Бог добрый. И жизнь тоже – с хэппи эндом, как американское кино.
   Маша и Феликс возвращались от врача с чувством надежды и справедливости. А главное – тишина в душе. Они шли тихим шагом, чтобы не расплескать тишину и глубокую удовлетворенность. По дороге купили молодую морковь и антоновку. Для витаминов. Теперь они ничего не делали просто так: все для ребенка. Маша была вместилищем главного сокровища. Иногда Феликсу казалось, что она рискует: поднимает тяжелую сумку или стирает, перегнувшись. Тогда он цепенел от ужаса и искренне жалел, что не может сам выносить своего ребенка.

* * *

   Через семь с половиной месяцев родился здоровый мальчик. Назвали Валентин, в честь мамы, сокращенно Валик.
   У мальчика были глаза-вишни и белые волосы. Он походил на пастушонка. В нем текла одна четверть еврейской крови. Феликс был далек от человеческой селекции. Люди – не фрукты, и он – не Мичурин. Но присутствие другой, контрастной крови – всегда хорошо. Феликс любил разглагольствовать на эту тему.
   Маша отмахивалась, не слушала его измышления. Она очень уставала.
   Тем временем Феликс закончил нашу с ним короткометражку. Ему дали снимать большое кино.
   Жизнь, как корабль, – выходила в большие воды.
 
   Феликсу в ту пору было тридцать пять лет. Маше – двадцать восемь. Впереди – долгая счастливая жизнь.
   Прошлое Феликса опустилось в глубину его памяти. Но не забылось. Феликс знал, что никогда и ни при каких обстоятельствах он не бросит своего сына. Он не желал никому, а тем более сыну пережить то, что когда-то пережил сам: отсутствие мужчины в доме, постоянное ощущение своей неполноценности, нищету, комплексы бедности, боль за маму, ее зрелые страдания, женское унижение и то, как эта боль отдавалась в душе мальчика. В результате всего – низкая самооценка. Они с мамой – неполная семья, как кастрюля без крышки, как дверь без ручки. И для того чтобы поднять самооценку, Феликс барахтался, цеплялся, и в результате к тридцати пяти годам выплыл в большие воды. Его жизнь – как большой корабль, на котором играет музыка и слышен детский смех.
 
   Все случилось через пять лет, когда Феликсу исполнилось сорок, а Маше – тридцать три. Грянул гром с ясного неба.
   Этот гром назывался Нина. Редактор его последнего фильма.
   Они постоянно разговаривали. Феликс не приставал к Нине – не до того. Были дела поважнее: сценарий. Нина считала, что сценарий не готов. Его надо выстраивать. Главное – это причинно-следственные связи. Что происходит на экране и ПОЧЕМУ?
   Феликса тянуло на поиск новых форм, на авангард. А Нина считала, что все это мура и провинция. Должна быть чеховская простота. Сюжет: проститутка встречает офицера. Он переворачивает ее представления о жизни. А она сеет сомнения в его идеи и устои.
   Почему он с ней пошел? Совершенно непонятно. Он не тот человек, который пойдет с проституткой. Значит – надо придумать. Сценарий – это фундамент и каркас. Если не сцеплено – все повалится.
   Феликс и Нина все время разговаривали, проговаривали, мяли, разминали. Они встречались утром на работе. Время летело незаметно. Вместе обедали в буфете – и не замечали, что ели. После работы расходились по домам, и Феликс звонил из дома. Феликсу казалось, что без Нины он беспомощен, как ребенок без матери. Если она его бросит – он не сможет двинуться вперед ни на сантиметр. Он вообще не понимал: а где она была раньше? Оказывается, была… Странно.
   Наконец сценарий готов. Все ясно, почему героиня занимается проституцией. Почему офицер с ней пошел. И за всем этим – разрушенная страна и трагедия маленького человека, потерявшего почву под ногами.
   После сценария – актерские пробы. Феликс и Нина делали это вместе. Репетировали, просматривали материал. Феликс чувствовал себя увереннее, когда Нина находилась рядом – невысокая, строгая, как учительница. Феликс мучился, метался, сомневался. А Нина – все знала и понимала, как истина в последней инстанции. Они были как лед и пламень. Один только пламень все сожжет. Лед – все заморозит. А вместе они пробирались вперед, связанные одной цепью.
 
   Наступил Новый год. Решили встретить в ресторане. Феликс пришел с Машей, а Нина – с другом, капитаном дальнего плавания. Феликс с удивлением смотрел на капитана. Ему было странно, что у Нины существует какая-то своя личная жизнь. Он воспринял это как предательство.
   На Нине было вечернее платье с открытыми плечами и бриллиантовое колье, которое, как выяснилось, подарил ей отец – главный прокурор города. Этот папаша держал многие ниточки в своих руках и многих мог заставить прыгать, как марионетки.
   Феликс был подавлен и раздавлен. Он увидел Нину совершенно в другом качестве: не скромную подвижницу, а хозяйку жизни с любовником-суперменом и папашей – всесильным мафиозо. А Феликс думал, что Нина – его личный блокнот, который можно в любую минуту достать и почерпнуть нужную информацию.
   Феликс почувствовал себя жалким мытарем, а Машу – женой жалкого мытаря – унылой и монотонной. Вспомнились стихи Корнея Чуковского: «А в животе у крокодила темно и пусто и уныло, и в животе у крокодила рыдает бедный Бармалей».
   Со дна души всколыхнулись привычные комплексы. Он хуже всех. Рожден ползать. А рожденный ползать, как известно, летать не может.
   Феликс молчал весь вечер, а потом взял и напился мертвецки. Капитан на плечах отнес его в машину, как мешок с картошкой.
   Дома Феликс описался. И это был логический финал: вот он в моче, как в собственном соку. И это все.
   Маша стащила с Феликса всю одежду и оставила спать на полу. Ночью он проснулся – совершенно голый, на жесткой основе, и не мог сообразить: где он? В морге? Он умер? Феликс стал искать глазами маму, но все было как на земле: комната, детские игрушки. И Маша, которая цедила ему из банки рассол от соленых огурцов.
   Рассол втекал в него спасительной влагой. Феликс поднялся и пошел в душ. Вода омывала тело, возвращала к жизни. К жизни без Нины. Феликс стоял, зажмурившись, и плакал.
   Этап РАЗГОВАРИВАТЬ окончился. Начался новый этап: СМОТРЕТЬ. Он смотрел на Нину и смотрел, как будто позабыл на ней свои глаза. Он вбирал в себя ее лицо во всех ракурсах: в профиль, фас, три четверти. Маленькое изящное ухо, привычный изгиб волос, столб шеи, на которую крепилась маленькая, как тыковка, головка. А сколько в этой головке ума, юмора. Феликс смотрел на Нину и бредил наяву, шевелил губами.
   Нина замечала, но никак не реагировала. Каждый человек вправе смотреть, если ему нравится. Это было поведение самоуверенной женщины, привыкшей к тому, что на нее смотрят, желают, мечтают.
   Когда Феликс вспоминал о капитане, и более того – представлял в подробностях, – он наполнялся темным ветром ярости и торопился уйти, чтобы не нагрубить Нине, не сказать что-то оскорбительное.
   Фильм тем временем перешел в монтажно-тонировочный период. Феликс сидел в монтажной комнате, приходилось задерживаться допоздна. Маша давала ему с собой бутерброды и бульон в термосе. Не задавала вопросы и не возникала. Она верила Феликсу безгранично. И сама была предана безгранично. У нее не было других интересов, кроме семьи. И времени тоже не было. После работы забирала ребенка из детского сада и как рыба билась в сетях большого хозяйства: убрать, постирать, приготовить. Работала в две смены: утром на работе, вечером дома. У нее был свой сюжет и свое кино.
   Феликс и Нина тем временем сидели в монтажной. Они, как четки, перебирали каждый сантиметр пленки. Урезали длинноты. Потом им казалось, что они сократили слишком много – исчез воздух. Возвращались обратно.
   Когда выходили на улицу покурить, с удивлением смотрели на поток людей, совершенно равнодушных к кинопроизводству и монтажу. Оказывается, существовала другая, параллельная жизнь, как у рыб.
 
   Однажды вечером Нина пришла в монтажную. Феликсу показалось, что от нее пахнет капитаном. Он тут же замкнулся и сказал:
   – Ты мне мешаешь…
   – Я на минуту, – спокойно ответила Нина, глядя на изображение.
   «Почему на минуту? – насторожился Феликс. – Куда она торопится?»
   – Вот тут у тебя затянуто. Это надо выбросить, – предложила Нина.
   – Где?
   – Начни прямо с реплики: «У тебя есть револьвер?»
   Феликс отмотал пленку, стал смотреть эпизод.
   «– У тебя есть револьвер? – спросила проститутка.
   – Есть, а что?
   – Застрелись.
   – Почему?
   – Чем так жить, лучше застрелиться.
   – Но я люблю свою жизнь.
   – Потому что ты не знаешь, как плохо ты живешь…»
   Шел текст сценария, но Феликсу казалось, что это про него.
   Он повернулся к Нине и сказал:
   – Если ты не уйдешь, то ты пожалеешь.
   – Не пожалею.
   Нина смотрела прямо и бесстрашно.
   Он ее обнял. И умер. И долго приходил в себя после отсутствия.
   Нина тоже молчала.
   – О чем ты думаешь? – спросил Феликс. Он ожидал каких-то главных слов. Но Нина сказала:
   – Ты меня убьешь.
   – Не убью. Говори.
   – Я придумала, чем надо закончить сцену. Они должны отдаться друг другу. У нас он уходит. А это неправда.
   – Но офицер – другой человек, – возразил Феликс.
   – Так в этом все и дело.
   Феликс поднялся и отошел к монтажному столу. Нина тоже поднялась, они начали отматывать пленку. Включились в работу, не замечая того, что они голые.
   Работа была впереди любви. Вернее, так: работа входила в любовь. Это было состояние наполненности до краев, когда больше не умещается ничего.
   – Надо переснять сцену, – подсказала Нина.
   – Вызываем на завтра артистов, – распорядился Феликс, вправляя рубашку в джинсы.
   Он одевался и понимал: они спасли фильм. Во всяком случае, сильно улучшили. Какое счастье…

* * *

   Настало лето. Нина ушла в отпуск и уехала с отцом на дачу. У них была своя дача на морском побережье.
   Фильм входил в заключительную стадию. Шла перезапись.
   Феликс устал. Ему хотелось отдохнуть от Нины, от студии, от тяжелого груза раздвоенности. Ему хотелось вернуть душу в семью, уделить время сыну.
   Он рано приходил домой, ложился спать. Потом шел гулять с сыном и собакой. Все было замечательно. Но не хватало кислорода, как на большой высоте. Покой и красота, но дышать нечем.
   Однажды утром Феликс встал и начал собирать рюкзак.
   – Ты куда? – спросила Маша.
   – К Нине, – ответил Феликс. – На дачу.
   – Надолго?
   – Не знаю.
   – Тогда возьми деньги.
   Маша вынесла ему весь семейный бюджет. Она не хотела, чтобы Феликс ел прокурорские обеды.
   – А вы? – растерялся Феликс.
   – Я выкручусь, – пообещала Маша.
   Ей в голову не приходило, что у Феликса могут быть иные задачи, кроме творческих.
 
   Феликс ехал на электричке, потом шел пешком и оказался в поселке, где жила Нина. Номера дома и улицу он не знал. И, как чеховский герой из «Дамы с собачкой», – выяснял: где тут дача главного прокурора. Ему показали высокий сплошной забор. Он стоял перед забором. Залаяла собака, но не шпиц, как у Чехова, а бультерьер, собака-людоед.
   Вышла Нина – загорелая, в шортах. Не удивилась, как будто ждала. Потом пошла к отцу и сказала, что Феликс будет жить у них в доме, в гостевой комнате.
   – Кого ты из меня делаешь? – спросил прокурор.
   – Я его люблю, – коротко объяснила Нина.
   Отец разрешил.
   Феликс поселился как жених. Было очевидно, что без серьезных намерений он не посмел бы поселиться в сердце семьи хозяина края.

* * *

   Феликс вставал рано, уходил на рыбалку. Приносил большой улов.
   В летней кухне качался пол. Феликс переменил лаги и перестелил пол.
   Ночью они с Ниной купались под низкими южными звездами. Какое это было счастье…
   Однажды утром Нина сказала:
   – Отец хочет с тобой поговорить. Поднимись к нему в кабинет.
   Феликс испугался. Он понял, что его вызывают на ковер. Это тебе не Дина и Зина в проеме между дверьми. Придется отвечать. Но возможен и другой вариант: ему покажут свое место и отберут Нину. Кто он? Нищий творец. И кто она? Принцесса, захотевшая поиграть в простую девчонку. Как в итальянском фильме.
   Прокурор сидел в просторном кабинете, за просторным столом и сам был просторный, очень русский, мужиковатый. Смотрел профессионально-пристально. Феликсу показалось, что еще пять минут, и на него наденут наручники.
   – Я знаю, что вы женаты и у вас сын, – коротко и ясно проговорил прокурор.
   Феликс молчал. Все было правдой.
   – Я не хочу, чтобы моя дочь путалась с женатым человеком.
   Феликс молчал. Он бы тоже не хотел, будь он на месте прокурора.
   – Я не возражаю, если вы войдете в нашу семью. Я вам помогу. У вас будет зеленая улица.
   Феликс не понял, что такое зеленая улица. Поднял глаза.
   – Я вас не покупаю, – объяснил прокурор. – Просто я больше всего в жизни люблю мою дочь.
   – Я тоже люблю вашу дочь, – отозвался Феликс. И это было единственное, что он сказал.
   Его любовь к Нине была совершенно другой, чем к Маше. Машу он любил сверху вниз, снисходя. А Нину – снизу вверх, возвышаясь.
   Вечером они сидели у моря. Феликс сказал:
   – Опомнись. Я – одесская фарца.
   – Нет… – тихо ответила Нина.
   – Если хочешь, я разведусь, и мы поженимся…
   Нина заплакала, от счастья и от стыда за свое счастье. Феликс тоже заплакал от торжественности минуты. Но вдруг вспомнил про капитана.
   – А где капитан? – спросил он.
   – В дальнем плавании.
   – В каком смысле?
   – В прямом. Он же капитан.
   – А он вернется?
   – А нам-то что?
   – Пусть возвращается. Или тонет. Это уже его судьба, которая не имеет к нам никакого отношения. Все прошлое должно быть отринуто. Начинается новая жизнь, как новое кино со своим сценарием.
 
   Феликс приехал в Одессу и, прежде чем явиться домой, завернул на базар, купил разной еды. Все же он ехал домой.
   Когда открыл дверь и вошел – увидел Машу, лежащую посреди комнаты, совершенно пьяную.
   Его не было десять дней, и все эти десять дней она пила и не ходила на работу. Ребенок топтался вокруг матери и не знал, что ему делать. Все это время он питался хлебом и водой. Как в тюрьме.
   Феликс застыл. Как она узнала? Ей сказали? Или она почувствовала?
   Феликс увидел фотографии киногруппы, разбросанные по столу. Фотограф, работавший на картине, снимал рабочие моменты, жанровые сцены из жизни группы и даже заключительный банкет. На всех фотографиях Феликс смотрел на Нину, а Нина на Феликса и между ними протянут невидимый провод под напряжением. Даже посторонний глаз видел это напряжение, именуемое СТРАСТЬ.
   Маша все поняла. И вот реакция. Она глушит себя до полного бесчувствия, потому что, если что-то почувствует, умрет от боли. Водка вместо наркоза. А Феликс – хирург. Он приехал, чтобы вырезать ее душу. И при этом хочет, чтобы операция прошла без последствий.
   Валик подошел к отцу и поднял к нему бледное личико.
   – Папа! – тихо воскликнул он. – Ну сделай что-нибудь. Я больше не могу…
   Феликс оттащил Машу в ванную с холодной водой. Потом накормил Валика. Он ел, глядя вниз. В его маленьком мозгу крутились какие-то тяжелые мысли.
   Маша очнулась, но есть не стала. Феликс уложил ее спать. Впервые за десять дней она спала на кровати. Маша ни о чем не спрашивала. У нее не было сил, чтобы думать и чувствовать.
   Ночью Феликс почувствовал, что умирает. У него млело сердце и казалось: сейчас остановится. Холодели руки и ноги.
   Он вызвал «скорую помощь». Его отвезли в больницу, и он таким образом скрылся от обеих женщин.
   Феликс попросил врача, чтобы к нему никого не пускали. Врач тоже предпочитал покой для своего пациента. У Феликса была плохая электрокардиограмма: предынфарктное состояние.
   В эти дни мне позвонила Валя Нестерова. Она дружила со многими одесситами, и с Ниной в том числе. Я поняла, что это звонок-разведка.
   Нина хотела что-то понять и засылала разведчиков.
   – Привет, – поздоровалась Валя. – Ну как ты поживаешь?
   – Тебя ведь не я интересую, – отозвалась я.
   Валя замолчала. Напряглась.
   – Он соскочит, – сказала я.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я знаю Феликса.
   – Он сделал предложение. Поехал разводиться. И пропал с концами.
   – Это называется: сбежал через клозет, – подытожила я.
   Валя тяжело замолчала. Она понимала: ей придется нести плохую весть в дом прокурора.
   – А ты как поживаешь? – спросила Валя. Ей было неудобно сразу прощаться.
   – Как всегда, – ответила я.
   Я всегда жила примерно одинаково. Работала. И чего-то ждала.

* * *

   Феликс вышел из больницы и через полгода уехал в Германию. По программе Коля. Гельмут Коль – рослый и корпулентный человек, оказался крупным во всех отношениях. Он решил хотя бы частично искупить вину немцев перед евреями.
   Вот тут сгодился папаша Феликса – Илья Израйлевич. Сгодились его отчество и национальность. Хоть какая-то польза от человека. И как оказалось – не малая.
   Феликс и его семья поселились в красивейшем городе Мюнхен – столице Баварии, неподалеку от пивной, где Гитлер начинал свою карьеру.
   Правительство предоставило льготы, по которым можно было не просто существовать, а жить, вкусно есть и даже лечиться. После пустых прилавков перестроечной Одессы немецкие супермаркеты казались страной чудес.
   Маша первым делом пошла на курсы немецкого языка. Параллельно подрабатывала, убирала у богатых немцев. Такая работа стоила десять марок в час. Чтобы получить сто марок, Маша трудилась десять часов подряд. Как в спортзале. Без отдыха и с нагрузкой.
   Феликс в это время был занят тем, что страдал. Он тоже страдал без отдыха и с алкогольной нагрузкой. Маша его не дергала. Она согласилась бы работать и ночью, только бы Феликс был рядом, даже такой – депрессивный, небритый, постоянно курящий.
   Главная радость – Валик. Он пошел в школу и делал успехи. Быстро заговорил по-немецки и даже внешне стал походить на немца. Вписался.
 
   Однажды Маша раскрыла газету и прочитала, что в симфонический оркестр требуется контрабас. Открыт конкурс.
   Маша пошла и записалась на конкурс. А чем черт не шутит…
   Но черт с его шутками не пригодился. Маша переиграла всех претендентов. В ее руках была сила, а в звуке – гибкость. И все эти показатели никак не вязались с ее обликом робкого теленка.
   Дирижер Норберт Бауман провел собеседование и отметил с удовлетворением, что русская – точна, как немка. В ней есть талант и качество, как говорят немцы – квалитет. От нее шла хорошая энергетика.
   Машу взяли в оркестр.
 
   Это был симфонический оркестр на радио. Государственный канал. Были еще частные каналы и частные оркестры, но государственный считался престижнее и стабильнее. Человек, который получал такое место, мог считать себя обеспеченным до пенсии.
   Маша стала зарабатывать большие деньги. Может быть, для немцев это были не очень большие, но для Маши – астрономические. Этих денег хватало на все: на медицинскую страховку, на обучение Валика, на оплату жилья. И еще оставалось. Стали подумывать о собственном доме. Маша хотела дом с бассейном.
   Боже мой, могла ли она, полудеревенская девчонка, мечтать о собственном доме с бассейном и гаражом! А ведь все это, если подумать, дал Феликс: семью, сына, а теперь и Германию – красивую, налаженную страну.
   Постепенно образовались друзья. Но дружила Маша не с немцами, а с русскими. Русских в Баварии было пруд пруди. После перестройки русские распространились по Европе, несли сюда свои таланты и криминальные наклонности. Говорили даже, что русская мафия оказалась круче, чем итальянская. Русские привыкли идти впереди планеты всей.
   Однако для дружбы времени не оставалось. Машин день был расписан буквально по минутам. Утром – репетиция. Днем она готовила обед своим мужчинам и отдыхала перед концертом. Вечером – запись. После работы – ванна и сон. Маша дорожила своей работой и следила за тем, чтобы быть в форме: есть в одно время и засыпать – в одно время. Но у Феликса была манера – приходить к Маше перед сном и рассуждать о вечном. Маша слушала его недолго. Вернее, даже не слушала. Не вникала в слова, чтобы не забивать себе голову ненужной информацией… Потом объявляла:
   – Все. Я сплю.
   И тушила свет.

* * *

   Феликс завис во времени, как муха в глицерине.
   Он ностальгировал по Нине, по Родине, по русскому языку, по работе, по себе, по всей своей прежней жизни. Он был как дерево, у которого перерубили корни. Однако сердце выдержало. Не разорвалось. Для того чтобы не повторить ошибку отца, он буквально зачеркнул свою жизнь. Единственное оправдание такой жертвы – Валик. Сын. Он получил иную жизнь, иную участь. И в будущем ему не придется выбирать: Россия или Германия. Валик будет гражданином мира, где захочет, там и будет жить.
   В двадцать первом веке земной шар станет всеобщей коммуналкой: комната справа – Азия, комната слева – Европа.
 
   Маше исполнилось тридцать девять лет. Был день ее рождения. Феликс забыл, а Норберт помнил. И пригласил в ресторан.
   Маша собиралась в ресторан. У нее были очень красивые вещи. Феликс появился в дверях и стал рассуждать о том, что немцы дали миру: музыку и философию, Бетховена и Ницше. Но у них нет и никогда не будет русского иррационализма, а значит, русской души, воспетой Достоевским.
   Маша никак не могла взять в толк, зачем немцам русская душа. Она торопилась и слушала вполуха. Ее ждал Норберт. Если разобраться, то с Норбертом у нее гораздо больше будущего. Феликс висел, как гиря на ногах. Стряхнуть эту гирю Маша не решалась. Но терпеть было утомительно.
   Она подняла голову и попросила:
   – Отстань, а?

Эпилог

   Нина вышла замуж за капитана.
   Феликс приехал в Москву, чтобы найти работу. Снять кино. В Германии его талант не пригодился. А больше он ничего не умел. Просто сидеть и философствовать – лучше застрелиться.
   Москва изменилась. Здесь тоже появились продюсеры, как на Западе. И, как на Западе, все упиралось в деньги. Преодолеть идеологический барьер было проще, чем сегодняшний – рублевый. Но Феликс понимал, что нужно преодолеть. Собрать волю в кулак – и пробить.
   Феликс приехал в Москву и зашел ко мне. Просто поздороваться.
   Я открыла ему дверь, держа на руках трехмесячную внучку. У внучки выкатывались старые волосики, а на темени выросли новые и стояли дыбом.
   – Волосы, – растроганно проговорил Феликс.
   Я хотела дать ему девочку на руки, подержать. Но передумала. От Феликса плотно пахло табаком. Феликс тоже дернулся взять ее у меня, но решил, что он недостаточно стерилен. Остался стоять, глядя на ребенка нежно и со слезами.
   Феликс больше не был веселым. Все, что случилось, – подломило его. Но не сломало. Он стоял как дерево, которое пустило дополнительные корни.
   Мы молчали, понимая друг друга без слов. От той минуты, когда он торчал в моем окне, до этой минуты – прошла целая жизнь.
   – Ну, как ты? – спросила я.
   – Не знаю. А ты?
   – Как всегда.
   В моей жизни, кроме детей и замыслов, не менялось ничего.

Гладкое личико

   У Елены Кудрявцевой образовался любовник на четырнадцать лет моложе. Ей – сорок пять, ему – тридцать один. Она решила сделать подтяжку.
   Любовник – его звали Сергей – говорил: «Не надо никакой подтяжки, и так все хорошо».
   И в самом деле, было все хорошо. Елена выглядела на десять лет моложе своих лет, была изначально красива, похожа на балерину. Время, конечно, поставило свои метки – тут и там. Наметился второй подбородок, помялось в углах глаз – немножко, совсем чуть-чуть… Если бы не молодой любовник, сошло и так. Но…
   Елена отправилась на операцию. Ей сделали круговую подтяжку. Операция оказалась нешуточной. Под общим наркозом отслаивали кожу от мышц, потом натягивали. Лишнее срезали. Среди волос над виском побрили дорожку – там резали и шили, чтобы подальше от лица.
   После операции лицо вздулось, выползли синяки. Вид был как у алкашки, которую били ногами по лицу.
   Елена испугалась, что так будет всегда. Она плакала тихонечко от боли и страха. Но на что ни пойдешь ради любви… И еще ради общественного мнения. Елене казалось, что их разница заметна. Люди смотрят и думают: что за пара? Мама с сыном? Или тетка с племянником?
   Хотя если разобраться: что такое общественное мнение? Ничего. О.Б.С. – «Одна баба сказала»… Баба сказала и забыла. А ты стой с лицом, будто покусанным роем пчел. Не говоря о наркозе… Не говоря о деньгах, которые пришлось заплатить за операцию.
   Через четыре дня Елена ушла из больницы, повязав голову платочком. А еще через день уехала на дачу, подальше от глаз. К тому же хотелось подышать и прийти в себя после физической агрессии на организм.
   На дворе – начало июня. Стучал дятел. Сойки свили гнездо на заборе. Из гнезда торчали разинутые рты прожорливых птенцов. Бедная мамаша-сойка летала туда-сюда, поставляя червяков.