Токарева Виктория Самойловна. Просто свободный вечер (сборник)

   – Ну, я пошел, – сказал Виталий дежурным и протиснулся в бар. – Спасибо, что позвали.
   Виталий подошел к Трофимову, огляделся по сторонам.
   – Накурено тут, – заметил он. – Ну, где сядем?
   Из дымных слоев возник Бантик и спросил:
   – Ты не смываешься?
   – Нет. Не смываюсь, – ответил Трофимов.
   – А у тебя деньги есть?
   – Есть.
   – Ну так пойдем. А то неудобно.
   Трофимов пошел следом за Бантиком. Виталий – за Трофимовым.
   Все уселись за стол. Виталий оказался между Трофимовым и режиссером. Сильвана вопросительно посмотрела на Виталия, поскольку он был новым лицом и явно выбивался из общего стиля.
   – Его друг, – представлял сам себя Виталий и похлопал Трофимова по плечу.
   – Да, – подтвердил Трофимов и неожиданно для себя добавил: – Это наш русский Ален Бомбар.
   – О! – изумилась Сильвана, забыв на мгновение, что она профессиональная красавица. – Се импосибле!
   – Да, да, – подтвердил Трофимов – Наш Ален Бомбар.
   – А кто это? – тихо спросил его Виталий.
   – Итальянка, – негромко ответил Трофимов.
   – Да нет, тот мужик, за которого ты меня выдал.
   – Потом, – сказал Трофимов.
   – А разве в Союзе был этот эксперимент? – удивился фирмач.
   – Конечно. Мы ни в чем не отстаем, – гордо заметил Трофимов.
   – А я ничего и не говорю, – оправдался фирмач.
   – Страшно было? – спросил Бантик: видимо, он для себя примеривал этот вариант.
   Виталий посмотрел на Трофимова.
   – Скажи, что страшно, – тихо посоветовал Трофимов.
   – А ты думал… Еще как страшно, – убедительно сыграл Виталий.
   – Это и ценно, – заметил кинорежиссер. – Когда не страшно, то нет и подвига.
   Загрохотала музыка. Их столик стоял рядом с оркестром. Фирмач пригласил Сильвану танцевать. Она поднялась. На ней было шелковое платье цвета чайной розы. Горьковатый жасминный запах духов коснулся лица Трофимова.
   Сильвана пошла с фирмачом в танцующую массу. Он был ей до локтя. Но на Западе это, наверное, не важно. Если богатый, может быть и до колена.
   – Во кобыла! – отреагировал Виталий, имея в виду Сильвану.
   Бантик увел маленькую блондинку, совсем хрупкую, как Дюймовочка.
   – Ух ты, – восхитился Виталий. – Хоть за пазуху сажай.
   Трофимов не обиделся на Виталия за Сильвану. Наоборот. Принизив «кобылой», он ее очеловечил. Как бы сократил дистанцию между недосягаемой Сильваной и обычным Трофимовым. В конце концов, все люди – люди, каждый человек – человек. Не более того.
   – Хоть бы переоделся, – миролюбиво заметил Трофимов.
   – А зачем? – удивился Виталий. – Мне и так хорошо.
   – Тебе, может, и хорошо. Ты себя не видишь. А другим плохо. Им на тебя смотреть.
   – Условности, – небрежно заметил Виталий. – А кто этот мужик?
   – Который? – не понял Трофимов.
   – Тот, за которого ты меня выдал.
   – Ален Бомбар, – раздельно произнес Трофимов.
   – Татарин?
   – Француз. Он переплыл океан на надувной лодке.
   – А зачем?
   – Чтобы проверить человеческие возможности.
   – Как это?
   – Чтобы понять: что может человек, оставшись один в океане.
   – А что он может?
   – Он может погибнуть. А может уцелеть. От него самого зависит.
   – А если бы этого француза акулы сожрали?
   – Могли и сожрать. Риск.
   – А зачем? Во имя чего?
   – Ты уже спрашивал, – напомнил Трофимов. – Он хотел доказать, что люди, попавшие в кораблекрушение, погибают от страха, и только от страха. Он доказал, что если не испугаться, то можно выжить. Есть сырую рыбу и пить морскую воду.
   – А он что, попал в кораблекрушение?
   – Нет. Он не попадал.
   – А зачем ему это все?
   – Он не для себя старался. Для других. Он хотел доказать, что из любой ситуации можно найти выход.
   – Ага… – Виталий задумался. – А ему за это заплатили?
   – Не знаю. Может, заплатили, а может, и нет. Не в этом же дело.
   – А в чем?
   – В идее.
   – А что такое идея?
   – А ты не знаешь?
   – Знаю. Но мне интересно мнение культурного человека.
   – Идея – категория абстрактная, так же как мечта, надежда.
   – А любовь?
   – Если неразделенная, – ответил Трофимов и сам задумался.
   Разделенная любовь превращается в детей, значит, это уже материя, а не абстракция. А неразделенная сияет высоко над жизнью, как мечта. Как все и ничего.
   – Мне скучно, – вдруг проговорил режиссер. – Я умею только работать, а жить я не умею. А ведь это тоже талант: жить.
   Виталий ничего не понял из сказанного. Трофимов понял все, но не мог посочувствовать. Для того чтобы сочувствовать, надо погрузиться в состояние собеседника. Но Трофимов, как рыба, был на крючке у Сильваны и слушал только свое состояние.
   Сильвана и фирмач вернулись. Сели за стол. Сильвана неотрывно смотрела на Виталия, как будто на лбу у него были арабские письмена и их следовало расшифровать.
   – Чего это она выставилась? – удивился Виталий.
   – Спроси у нее сам.
   Трофимов собрал в себе готовность, как для прыжка с парашютом, и пригласил Сильвану танцевать.
   Сильвана поднялась и пошла за Трофимовым. Возле оркестра колыхалась пестрая масса. Танец был медленный. Трофимов положил руку на талию Сильваны. Талия была жесткая, как в гипсе. «Наверное, корсет», – подумал Трофимов. Ее груди упирались в него и были тоже жесткие, как из пластмассы. Их лица находились вровень. «Не такая уж и высокая, – понял Трофимов. – Метр восемьдесят всего».
   Под глазами у Сильваны не было ни одной морщины. Кожа натянута, как на барабане.
   «Так не бывает, – подумал Трофимов. – Не могла же она ни разу не засмеяться и не заплакать за всю свою жизнь».
   От Сильваны ничего не исходило, ни тепла, ни холода, и Трофимову вдруг показалось, что он танцует с большой куклой и в спине ее есть отверстие для заводного ключа.
   Танец кончился. Вернулись за стол.
   – Вы помните ваш фильм «Все о ней»? – спросил Трофимов у Сильваны.
   – Я такого фильма не знаю, – ответила Сильвана.
   – Ну как же… – растерялся Трофимов. – Он шел у нас… давно.
   Сильвана изобразила на лице легкое недоумение.
   – Чего это она? – спросил Виталий, поскольку разговор шел по-итальянски.
   – Говорит, что не знает фильма «Все о ней».
   – А может, это и не она вовсе, – предположил Виталий.
   Трофимов растерялся. Он видел, что та Сильвана и эта – одно лицо. Но Сильвана из мечты была настоящая, а эта – искусственная, будто чучело прежней Сильваны.
   – Наверное, этот фильм у них иначе назывался, – предположил фирмач. – Ваш прокат иногда предлагает свои названия, более кассовые, как им кажется.
   – Странно, – проговорил Трофимов.
   Он проговорил это скорее себе, чем окружению. Но странность состояла не в том, что прокатчики придумывают свои названия, а в том – как выглядело осуществление трофимовской мечты. Как материализовалась его абстракция.
   Если бы золотистый стафилококк вылез и спросил, по обыкновению: «Ну и что?» – Трофимову было бы легче. Он нырнул бы в свой привычный провал и отсиделся бы в нем. Но даже стафилококк молчал и не поднимал головы. Может быть, он умер? Сильвана его внедрила тридцать лет назад – и она же его ликвидировала через тридцать лет?
   Сильвана пригласила Виталия танцевать и поднялась. Виталий остался сидеть.
   – Тебя приглашают, – перевел Трофимов.
   – Я не умею, – испугался Виталий.
   – Выкручивайся как хочешь, – сказал Трофимов.
   Ему вдруг стало спокойно. Он устал от панического напряжения рыбы на крючке. Захотелось удобно сесть, расслабиться, смотреть и слушать, а можно не смотреть и не слушать, а встать и уйти, например, в зависимости от того, что больше хочется.
   Виталий первый, а возможно, и последний раз в своей жизни танцевал в пресс-баре кинофестиваля с итальянской кинозвездой. Он был ниже ее на голову и видел перед собой только украшения, выставленные на ее груди, как в ювелирном магазине.
   Две большие руки лежали на его плечах, и ему казалось, что на плечи опустили два утюга: так было тяжело и горячо. От итальянки исходил какой-то мандраж. Виталию казалось, будто он зашел в будку с током высокого напряжения, которая стоит возле их ЖЭКа, на ней нарисованы череп и кости. Виталий держался за Сильвану и несколько опасался за свою жизнь. Не такая уж она была значительная, эта жизнь. Но другой у Виталия не было.
   Сильвана наклонилась и что-то проговорила ему в ухо.
   – Не слышно ни фига! – прокричал Виталий.
   Итальянка всматривалась, как глухонемая, пытаясь по движению губ понять смысл сказанного.
   Виталий показал на оркестр, потом на уши, потом отрицательно помахал рукой перед лицом. Этот комплекс жестов должен был означать: не слышно ни фига.
   Сильвана кивнула головой – значит, поняла – и показала на дверь. Виталий догадался: она приглашает его выйти на улицу, поговорить в тишине и на свежем воздухе.
   – Давай, – согласился он. Взял Сильвану под локоть, и они пошли из бара.
   Они пробирались мимо столиков, мимо Трофимова и фирмача. Режиссер куда-то исчез: видимо, ушел домой и лег спать. Бантик припарковался к другому столику, рядом с блондинкой, похожей на Дюймовочку. Он увидел Виталия и Сильвану, отвлекся от Дюймовочки и посмотрел им вслед. Хотел что-то крикнуть, но не успел.
   – А, плевать на них, – решил он.
   – На кого? – уточнила Дюймовочка.
   – Да на них, на всех. Понтярщики.
   Дюймовочка самодовольно вздернула носик. Бантик плевал на всех, кроме нее. Значит, она превосходит. Имеет преимущество надо всеми. Бантика, однако, что-то мучило. Один пересек океан на лодке, другой «гранде профессоре», третий иностранец. Все выкладывают на стол свои козыри. А Бантик мог выложить только рубли, что немало. Но все же этого мало.
   – Да брось ты, – утешила Дюймовочка, уловив его настроение, но не поняв причины. – Ты молодой, а они старые.
   Бантик взбодрился. Как он мог не учесть такой козырь, как молодость, перспектива жизни. Он еще не знал, что день тянется длинно, а десятилетие пролетает в мгновение. Через два мгновения он уже не будет молодым, и надо добывать более стойкие козыри.

* * *

   Сильвана обогнула гостиницу «Москва» и вошла в нее с парадного подъезда, мимо высокомерного швейцара, похожего на президента маленького государства. Виталий заробел под его всевидящим и одновременно отсутствующим взглядом, но Сильвана обернулась, как бы проверяя целостность и сохранность своего спутника, и Виталий отважно шагнул следом, хотя и не понимал, куда его ведут и зачем.
   Они вошли в просторный лифт, и даже в лифте стало ясно, что начинается другая жизнь. Виталий возносился в другую жизнь.
   Номер Сильваны был высокий, потолки метров шесть. Можно сделать второй этаж, и получится двухэтажная квартира, потолки – три метра, как в современных домах улучшенной планировки.
   – Высоко, – сказал Виталий и поднял руку вверх.
   Сильвана подняла голову, но ничего интересного не увидела. Для нее эта высота была привычной. Видимо, у нее дома были такие же потолки, если не выше. Она не поняла, что поразило русского Бомбара.
   – Ке? – спросила Сильвана.
   – Да ладно, ничего, – ответил Виталий и сел в кресло, мучаясь запахом. В номере Сильваны, несмотря на просторное помещение, стоял удушающий запах ее духов.
   «Комары дохнут», – подумал Виталий, и это был единственный положительный довод. В Москве стояло жаркое лето – комариная пора. Комар пошел свирепый, распространился даже в городе. На асфальте. Сейчас и моль пошла особая, приспособилась жрать синтетику. Но с другой стороны, что ей жрать, когда натуральную нитку уже не производят. Либо чистая синтетика, либо пополам. И человека потихоньку начинают приучать к синтетике. Говорят, выпустили синтетическую черную икру. По виду не отличишь.
   Но при чем тут моль и комар? Сильвана протянула в сторону Виталия две руки и заговорила по-своему. Слова стояли плотно друг к другу и на слух были круглые и гладкие, как бильярдные шары. Смысла Виталий не понимал, однако догадывался, что итальянка говорит что-то важное для себя. У нее даже слезы выступили на глазах. Одета она была чисто, лицо гладкое от хорошего питания, натуральную икру небось ложками ела.
   – Жареный петух тебя не клевал, – сказал ей Виталий. – Пожила бы, как моя Надька, тогда б узнала. А то вон… потолки, бусы…
   – Ке? – проговорила Сильвана.
   – Да так. Ничего. С жиру, говорю, бесишься. У человека трудности должны быть. А без трудностей нельзя. Разложение. Поняла?
   Сильвана заговорила еще быстрее. Слова ее так и сыпались, сшибались и разлетались. Под глазами было черно, как у клоуна. Виталию стало ее жалко.
   – Да брось ты, – сказал он. – Внуки-то у тебя есть? Щас пожила, под старость с внуками посидишь. Так, глядишь, и время пройдет. Жизнь – ведь это что? Времяпрепровождение. Если весело, значит, время быстро идет. А если скучно – долго тянется. У меня вон сменщик Кузяев. Я вчера пошел, договорился в девяносто третьей квартире стиральную машину напрямую к трубе подвести – двадцать пять рублей. Каждому по двенадцать пятьдесят. Я договорился, а он Николая взял. А меня, значит, в сторону. Ну? Это честно? Нечестно. А я без внимания. Я – выше! Поняла? А ты говоришь…
   Сильвана внимательно, доверчиво слушала Виталия, как девочка. Ей казалось: он говорит что-то очень существенное, разрешает все ее проблемы. Ее успокаивал звук голоса и убежденность, с которой он произносил слова на чужом языке.
   Они говорили каждый свое, но Сильване казалось, этот человек понимает ее, как никто другой, и с ним можно быть откровенной до конца. Сознаться в том, что скрывала от самой себя.
   – Мне пятьдесят, – проговорила Сильвана. – Но еще не сыграна моя роль, не найден мой мужчина. Ничего нет, все впереди, как в двадцать лет. Но мне – пятьдесят.
   Русский что-то произнес. Ей показалось, он сказал:
   – Плоть изнашивается быстрее, чем душа. Душа не стареет. Ей всегда двадцать. Как у всех, так и у тебя.
   – Все равно мне себя жаль. Я всю жизнь искала Любовь и не нашла.
   – Значит, сама виновата.
   – Я знаю, я виновата. Моя вина – компромиссность. Я умела довольствоваться Не Тем. Я трусила, боялась остаться одна. И ждала Его с кем-то. А так не бывает. Надо уметь рисковать. Вот ты рисковал жизнью – и ты выиграл себя.
   – Ты считаешь?
   – Конечно. Ты – настоящий. Все, кого я знала, больше всего на свете тряслись за свою драгоценную шкуру. А ты ее не жалел. Все, кого я знала, заботились о своей внешности, украшали себя. А ты не одеваешься, не следуешь моде, даже не чистишь ногтей. Тебе это можно, потому что ты – настоящий. И как смешны возле тебя все эти в галстучках, и с платочками, и с кошельками.
   – Влюбилась, что ли?
   – Нет. Просто я чувствую в тебе равного. Я тоже настоящая. И я – одинока.
   У Сильваны снова слезы выступили на глазах.
   – Ну, чего ты? – Русский чуть коснулся ее руки.
   – Мне грустно. Я не могу найти покоя. Как будто большая и настоящая Любовь прождала меня всю жизнь, а я так ее и не встретила. Я снималась в кино, чтобы стать знаменитой, расширить круг общения и найти Его. Но ни красота, ни популярность – ничего не может помочь.
   Я знаю, что я талантлива, я это чувствую, но главный талант женщины – найти Его, с которым можно было бы гордо пройти всю жизнь. Но мое время уходит.
   – Как у всех, так и у тебя, – бесстрастно сказал русский.
   – Но я у себя – одна.
   – Каждый у себя – один.
   – Что ты предлагаешь?
   – Смирись.
   – Не могу. У меня сейчас ощущение жизненной перспективы больше, чем раньше. Мне кажется: еще все впереди и все будет.
   – Это старческое. Молодым кажется, что все позади. А старым – что все впереди.
   – Ты жесток с людьми.
   – Я и с собой жесток. Надо уметь сказать себе правду.
   – Талантливые люди старыми не бывают. Талант – это отсвет детства.
   – Уговаривай себя как хочешь. Но если спрашиваешь моего совета, вот он: соответствуй своему времени года.
   Сильвана напрягла брови.
   – Что это значит?
   – Будь как дерево. Как река.
   – Но дерево облетает. А река замерзает.
   – Значит, облетай и замерзай. И не бойся. Главное – достоинство. Вне достоинства человек смешон. Не унижайся, не перетягивай свое лицо на затылок. Стареть надо достойно.
   Сильвана смотрела на русского во все свои большие глаза. Его выражение было немножко дураковатым, и эта дураковатость каким-то образом успокаивала, как бы говорила: а что? Человек – часть природы и должен подчиняться ее законам. Как все и как все, кроме камней.
   – Но ведь замерзать и облетать – это зимой. А я – в осени.
   – Готовься к зиме. Постепенно.
   – А ты?
   – И я.
   Он шел с ней в одной колонне. Большая колонна медленно текла в зиму. И дальше.
   Сильвана вдруг почувствовала определенность, и эта определенность успокоила ее, все расставила по своим местам. Смятение осело. Душа стала прозрачной. Еще утром она недоумевала: зачем приехала сюда? А сейчас поняла: стоило ехать так далеко, чтобы узнать – больше ничего не будет. Только зима. И это, оказывается, хорошо. Можно успокоиться, оглядеться, оценить то, что есть. То, что было. Не бежать постоянно куда-то, не устремляться на скорости, когда все предметы и лица сливаются в одну сплошную полосу. Можно остановиться, оглядеться по сторонам: вот дома, вот люди, вот я.
   В кране утробно загудело. Виталий на слух обнаружил дефект. Поднялся, пошел в ванную комнату. Снял крышку бачка, где надо подкрутил, где надо ослабил.
   Сильвана вошла следом. Стояла и смотрела.
   – Чего? – спросил Виталий.
   – Ты тот человек, с которым нигде не страшно. Ни на воде, ни на суше, – по-итальянски проговорила Сильвана.
   – Да не надо ничего, – отказался Виталий. – Ты все же гостья…
   Было совсем рано. Швейцар еще не сменился, смотрел перед собой довольно бодро, значит, где-то выспался в закутке.
   – До свидания, – сказал он Виталию.
   Виталий не ответил. Ему было не до швейцара.
   Он видел перед собой лицо итальянки, вернее, разные ее лица. Ее состояния менялись мгновенно, как у грудного ребенка: тут же рыдает, тут же улыбается. И его Надька такая же. И вообще все бабы одинаковые: итальянка или русская, миллионерша или бедная. И хотят все одного: любить и быть любимыми. Есть поговорка: «Любовь зла, полюбишь и козла». Но эта поговорка приблизительна. Козла, конечно, полюбить можно, но такая любовь долго не держится. Через какое-то время все же понимаешь, что объект любви – козел.
   Итальянка приняла его за другого. За француза, который переплыл океан. А он, Виталий, не опроверг. Значит, наврал. Опять наврал. Только и делает, что врет и подвирает. Когда надо и когда не надо тоже. По привычке. Тот француз ради людей пил соленую воду, ел сырую рыбу, ночевал среди акул. А он, Виталий, сверх своей положенной нормы ничего ни для кого делать не будет, пусть хоть лопнут все трубы и весь микрорайон будет ходить по колено в воде.
   Виталий не заметил, как спустился к Яузе. На берегу в рассветных сумерках белел Андроньевский монастырь, под его стеной чернела шина от грузовика.
   Виталий скатил эту шину в воду и, не совсем отдавая себе отчет, сел на шину и поплыл по реке, работая руками, как веслами.
   Сняли его в Норвегии.

* * *

   Трофимов возвращался из бара под утро. Он шел по ночному городу и слышал свои шаги. Дома, мимо которых он проходил, несли в себе время, и Трофимов подумал впервые: как красив его город! Раньше он просто не обращал на него внимания.