Токарева Виктория Самойловна. Террор любовью (сборник)

   А я стояла и смотрела на них в глубокой тоске – одинокая и сиротливая, хоть и в новом платье. Мамино платье – это тоже часть ее любви и заботы. Но что такое мое платье рядом с достижениями Нонны.
   Царенкова не было дома, но он незримо присутствовал. Нонна хлопотала над своей красотой для своего Царя, а челядь (тетя Тося) преданно служила и ползала у ее ног, выравнивая подол юбки.
   Я вернулась домой и легла. К вечеру у меня поднялась температура до 39 градусов. При этом я не была простужена. У меня не было вируса. Ничего не болело.
   Вызвали врача. Он ничего не нашел. Никто не мог понять, кроме меня. Я поняла. Это зависть. Организм реагировал на стресс, вызванный острой завистью.
   Ночью я проснулась совершенно здоровой. На потолке висела паутина. По ней шел паук, доделывал свою работу. Я не боюсь пауков, они милые и изящные, талантливо придуманные. Я смотрела на паука и мысленно поклялась: у меня тоже будет своя комната в коммуналке. И даже две. Об отдельной квартире я не смела мечтать. Это слишком. Надо ставить реальные задачи, итак, две комнаты в коммуналке, собственная собака, которая будет считать меня хозяйкой. А еще я брошу свою общеобразовательную школу и уйду навстречу всем ветрам. Навстречу славе… Я, как чеховская Нина Заречная, бредила о славе и готова была заплатить за нее любую цену.
 
   Возле моего дома в десяти минутах ходьбы стоял Литературный институт. Это было старое красивое здание со своей историей. Меня туда пускали. Почему? Непонятно.
   Я ходила на семинар Льва Кассиля. Он разрешал мне присутствовать. Я садилась в уголочек и слушала.
   Это был семинар прозы. Студенты обсуждали рассказы друг друга. Кто-то один читал рассказ, на это уходило двадцать минут. А остальные двадцать пять минут тратились на обсуждение. Каждый высказывал свое мнение.
   Мне казалось, что автор рассказа по окончании обсуждения должен достать револьвер и застрелиться. Или перестрелять обидчиков. Но нет…
   Обсуждение заканчивалось, и все тут же о нем забывали, как будто переключали кнопку на другую программу.
   Однажды я попросила разрешения прочитать свой рассказ. Мне разрешили. Рассказ назывался «Про гусей». О том, как гусенок случайно выбрался из своего загона и попал в большой мир.
   Слушали терпеливо. В конце все молчали. Стояла насыщенная тишина. Лев Кассиль сказал:
   – Что-то есть…
   Все согласились. Чего-то не хватает, но что-то есть. И то, что ЕСТЬ, гораздо перевешивает то, чего не хватает.
   Я шла по литературе на ощупь. Искала себя. «А кто ищет, тот всегда найдет», – так пелось в песне. А еще там пелось: «Кто хочет, тот добьется».
   Какой был бы ужас, если бы я не принесла клятву пауку и навсегда осталась преподавателем хора: сопрано, альты, басы, терции, кварты, квинты, чистый унисон! Боже мой, неужели это кому-то может нравиться…

* * *

   Царенков ставил со студентами «Чайку», и его интересовал Чехов как человек. Он высаживался перед аудиторией, помещал ногу на ногу и начинал размышлять вслух:
   – Чехов по повышенной требовательности к себе напоминал собою англичанина. Но это не мешало ему быть насквозь русским, и даже более русским, чем большинство русских. Большинство – неряхи, лентяи, кисляи и воображают даже, что это-то и есть наша национальная черта. А это – сущий вздор. В неряшестве расползается всякий стиль. «Авось» и «как-нибудь» – это значит отсутствие всякой физиономии. Повышенная же требовательность есть повышенная индивидуальность. Чехов – прообраз будущего русского человека. Вот какими будут русские, когда они окончательно сделаются европейцами… Не утрачивая милой легкости славянской души, они доведут ее до изящества. Не потеряв добродушия и юмора, они сбросят только цинизм. Не расставаясь со своей природой, они только очистят ее. Русский европеец – я его представляю себе существом трезвым, воспитанным, изящным, добрым и в то же время много и превосходно работающим…
   – Как вы, – вставила красивая Маргошка Черникова.
   – А что? – Царенков не понял: это поддержка или насмешка?
   – Ничего, – ответила Марго. – У нас что, мало воспитанных и талантливых?
   – Мало, – заметил Царенков. – Если талант, то обязательно пьющий. Русскому характеру нужно пространство во все стороны. И в сторону подвига, и в сторону безобразий. Водка раздвигает границы пространства, делает их безграничными.
   Ему хотелось домой. Он скучал по своей Нонне. И даже дома, сидя с ней рядом на диване, он скучал по ней. Какие-то тропы в ее душе и теле оставались непознанными.

* * *

   Царенкову нравилось брать жену на руки и носить из угла в угол. Нонна боялась, что он ее уронит, и крепко держалась за шею. Он чувствовал в руках ее живую теплую тяжесть. Приговаривал:
   – Не бойся… Я тебя не уроню, и не брошу, и не потеряю…
   – Боюсь… – шептала Нонна. – Уронишь, бросишь, потеряешь…
   Это было лучшее время их жизни.
 
   В Ленинграде все шло своим чередом. Гарик защитил кандидатскую диссертацию, мама накрывала стол. Ресторан отменили из экономии средств. Главная еда – холодец с хреном и рыба в томате. Рыба – треска. Все ели и пили, а потом пели и плясали.
   Пьяный Гарик настойчиво ухаживал за Ленкиной школьной подругой Флорой. Ленка сидела беременная, с торчащим животом, насупившись. Ей было неудобно одергивать мужа при всех, а муж вел себя как последний прохвост, хоть и кандидат.
   Моя мама смотрела-смотрела, да и вышибла Флору из дома. Мама вызвала ее в прихожую, вручила ей пальто и открыла входную дверь.
   – А я при чем? – обиделась Флора. – Это он…
   – А ты ни при чем, да?
   Гарик обиделся за Флору и побежал за ней следом. Ленка громко зарыдала басом. Вечер был испорчен.
   На другой день состоялось объяснение сторон.
   Гарик спросил у тещи:
   – Мамаша, что вы лезете не в свои дела?
   – Моя дочь – это мои дела, – ответила мама.
   – Ваша дочь выросла и сама уже мать. Не лезьте в нашу жизнь.
   Ленка молчала. Она любила мужа и боялась мать.
   – Делайте что хотите, – постановила мама. – Но не на моих глазах.
   Через несколько дней Лена и Гарик переехали к его матери. Ленка оказалась в одном доме со свекровью.
   У свекрови оказался однотонный голос, как гудок. И она гудела и гудела с утра до вечера. Текст был вполне нормальный, не глупый, но голос… Лена запиралась в ванной комнате и сидела там, глядя в стену.
   А Флора испарилась, будто ее и не было.
   Гарик был снова весел. Он любил жизнь саму по себе и не тратил времени на сомнения, на уныния и на плохое настроение.
   Он купил Ленке шляпку, похожую на маленький церковный купол. Ему нравилась Ленка в шляпке, и он бубнил, потирая руки:
   – «Корову сию не продам никому, такая скотина нужна самому…»
   И все вокруг смеялись – не потому что фраза смешна, а потому что смех был заложен в самом Гарике. Он был носитель радости. С вкраплением свинства. Всякая палка имеет два конца. И если на одном конце – радость, то на другом – горе. И так всегда. Или почти всегда.
 
   Нонна окончила театральное училище. Ее пригласили сниматься в кино. Роль не главная, но вторая.
   Впереди сияла блестящая карьера, однако произошла отсрочка. Нонна забеременела. Жизнь в корне менялась. Два года вылетали, как птицы.
   Встал вопрос о няньке. Страшно доверять беспомощное дитя чужому человеку. На первый план выплыла кандидатура тети Тоси. Кто ж еще?
   Нонна задумалась. Замаячили дурные предчувствия. Но что может быть важнее ребенка?
   Начался размен. И завершился размен. Тетя Тося получила комнату в двенадцать квадратных метров вместо своей двадцатиметровой. Потеря площади. Но ведь и Москва не Ленинград. Все-таки столица…
   Тетя Тося переселилась в Лялин переулок.
   В роддом она не поехала, было много дел по дому. Когда раздался звонок в дверь, она ринулась открывать. И на пороге встретила своего внука, имя было заготовлено заранее: Антошка.
   У Царенкова это был второй ребенок. У Веты осталась тринадцатилетняя дочь. А у Нонны и тети Тоси – первый и единственный сын и внук. И они на пару сошли с ума от всеобъемлющего чувства.
   Царенков отошел на второй план. Он уже воспринимался не как Царь, а как источник грязи и инфекции. Угроза для Антошки.
   Ему выделили отдельную ложку и кружку, как заразному больному, и заставляли принимать ванну по три раза в день.
   Царенков подчинился, но вскоре утомился. Он, конечно, любил наследника, но еще больше он любил свою профессию, себя в профессии и профессию в себе. Короче, себя во всех вариантах.
   Он любил садиться в кресло и громко разглагольствовать, положив ногу на ногу.
   Последнее время его интересовала связь искусства с политикой.
   – Когда Хрущев разрешил критику Сталина, возникла традиция: противопоставлять серого Сталина образованному Ленину, предпочитавшему не вмешиваться в сферы искусства. А все как раз наоборот.
   – Разве? – удивлялась Нонна, сцеживая лишнее молоко. У нее болели соски, но она понимала, что мужу нужен собеседник.
   – Сталин, будучи культурным неофитом, на всю жизнь сохранил уважение к высокой культуре и ее творцам. У Ленина же подобный пиетет отсутствовал наглухо.
   Появлялась тетя Тося и говорила:
   – Прибей полочку…
   – Ленин писал Луначарскому: «Все театры советую положить в гроб». Он их терпеть не мог, не высиживал ни одного спектакля до конца. Опера и балет были для него помещичьей культурой. Для Сталина же посещение опер и балетов было одним из главных жизненных удовольствий.
   – Прибей полочку, пока ребенок не спит, – торопила тетя Тося.
   – А вам не интересно то, что я говорю? – спрашивал Царенков.
   Тете Тосе были не интересны вожди, которые умерли. Ей важен был взрастающий внук. Вот кто настоящий царь.
   – Если Антошка заснет, молотком не постучишь, – объясняла тетя Тося.
   – Но я не умею вешать полочку.
   – Ты просто забей гвоздь. Я сама повешу.
   – Но я не умею забивать гвозди. Я их никогда не забивал.
   – Да что тут уметь… Дал два раза молотком по шляпке, и все дела.
   – Вот и дайте сами. Или позовите кого-нибудь, кто умеет…
   – Какой же ты мужик? – удивлялась тетя Тося. – Языком звенишь, как в колокол, а гвоздя забить не можешь.
   – Мама, – вмешивалась Нонна. – Лева – профессор. Зачем ему гвозди забивать?
   Тетя Тося звала соседа, который за стакан водки забивал два гвоздя и вешал полочку.
   – Ну что? – спрашивал Царенков. – Вышли из положения?
   – А что бы с тобой случилось, если бы прибил?
   Нонна выводила мать на лестничную площадку и сжимала руки перед грудью.
   – Мамочка, оставь Леву в покое. Он личность. Мы все должны его уважать.
   – А я кто? – вопрошала тетя Тося. – Говно на лопате?
   – Он работает. Он всех нас содержит.
   – А я не работаю? Верчусь с утра до вечера как белка в колесе. И хоть бы кто спасибо сказал.
   – Хочешь, уезжай на выходные к себе в комнату. Отдохни. И мы отдохнем.
   Тетя Тося выдерживала паузу, глядя на дочь бессмысленным взором, а потом начинала громко рыдать, выкрикивая упреки.
   Из соседних квартир выглядывали соседи. Нонна готова была провалиться сквозь землю.
   Выходил Царенков. Строго спрашивая:
   – В чем дело?
   Нонна торопливо уходила в дом, бросив мать на лестнице. Царенков уходил следом за Нонной.
   Им обоим не приходило в голову, что такие конфликты легко разрешаются лаской. Надо было просто обнять тетю Тосю за плечи и сказать теплые слова, типа «труженица ты наша, пчелка полосатая…».
   Тетя Тося трудилась как пчелка и жужжала и жалила как пчела. Но она созидала. И хотела поощрения своему труду, хотя бы словесного. Но Нонна была занята только мужем. Царенков – только собой. И бедной тете Тосе только и оставалось выть на лестнице, взывать к сочувствию.
   Она и выла. Нонна говорила:
   – Я пойду за ней.
   Царенков запрещал.
   – Пусть останется за дверью. Ей скоро надоест.
   Он воспитывал тещу, как ребенка. А ее надо было просто любить.
 
   Любить тетю Тосю было трудно.
   Она часто звонила мне по утрам и делилась впечатлениями.
   – Представляешь? Я вчера туалет полдня драила. А сегодня смотрю: в унитазе жирное пятно. Он что, в жопу свечи вставляет?
   – Тетя Тося, – строго одергивала я. – Ну что вы такое говорите? Царенков – известная в Москве фигура. Жить рядом с выдающимся человеком и замечать только унитаз…
   – Брось! – одергивала меня тетя Тося. – Вот у тебя муж… Мне бы такого зятя, был бы мне сыночек…
   Мой муж был ей понятен. А Царенков – чужд.
   – Я ему не верю, – жаловалась тетя Тося. – Он как фальшивый рубль. Вроде деньги, а ничего не купишь.
   – Но ведь Нонна его любит, – выкидывала я основной козырь.
   – Любит… Потому что дура.
   – Не дура. Царенков – блестящий человек.
   – Не все то золото, что блестит.
   Тетя Тося не понимала: как можно любить Царенкова – болтуна и бабника, фальшивую монету.
   – Да ладно, тетя Тося, у других еще хуже, – примиряюще говорила я.
   Чужие беды действовали на тетю Тосю благотворно. Они примиряли ее с действительностью.
 
   Моя сестра Ленка жила у свекрови, но это оказалось еще хуже, чем у матери. Она вернулась обратно. Ее муж Гарик остался дома со своей мамой. Все разошлись по своим мамам. Ленка и Гарик еще не выросли, и это не зависит от возраста. Можно не вырасти никогда.
 
   Жизненные успехи Нонны не давали мне покоя, и я тоже решила поступить в театральную студию и стать артисткой. Тем более что у меня в этом мире образовалось весомое знакомство: Царенков.
   Я попросила Царенкова меня послушать. Нонна дала мне время: среда, одиннадцать утра, аудитория номер семь.
   – Только не опаздывай, – строго приказала Нонна. – Ему к двенадцати надо быть у врача.
   – А что с ним? – участливо спросила я.
   – Не важно, – отмахнулась Нонна, и я догадалась: геморрой.
   Но это не мое дело, а тети Тосино. Ровно в одиннадцать утра я была на месте, в аудитории номер семь. Чтобы понравиться Царенкову, я надела шапку из рыси. Мех увеличивал голову, я была похожа на татарина.
   – Что ты будешь читать? – спросил Царенков.
   – Монолог Сони из «Дяди Вани». Антон Павлович Чехов, – уточнила я.
   – Это понятно.
   Царенков приготовился слушать.
   Я была вполне кокетливая девица, но с ним не кокетничала. Я его не чувствовала. Холеный, но не обаятельный.
   – Он ничего не сказал мне, – начала я. – Его душа и сердце все еще скрыты от меня. Но отчего я чувствую себя такою счастливою?…
   Я сделала паузу, как будто слушала свое счастье.
   – Ах, как жаль, что я не красива!… – с тоской воскликнула я.
   Эти слова принадлежали Соне, а не мне. Я-то знала про себя, что я вполне красива и более того. Я – неисчерпаема. И поэтому было особенно сладко произносить: «Ах, как жаль, что я не красива…»
   Я стискивала руки, и легкий мех рыси вздрагивал над моим лбом.
   Царенков выслушал от начала до конца. Встал со стула. Прошелся из угла в угол. Потом обернулся ко мне и сказал:
   – Ваши способности равны нулю с тенденцией к минус единице. Поищите себя на другом поприще.
   Я спокойно выслушала и не поверила. Я чувствовала, что во мне что-то есть. Я заподозрила, что это Нонна накрутила мужа против часовой стрелки, не захотела конкуренции! И второй вариант: он ничего не понимает. Мало ли профессоров, которые ничего не понимают. Фальшивый рубль.
   Я убралась восвояси.
   Я решила пойти другим путем: поступить во ВГИК на сценарный факультет. Стать сценаристом и самой написать себе роль.
   Я именно так и поступила. Подала документы во ВГИК. Стала поступать. Мой муж нервничал. Он не хотел, чтобы я шла в кино, где вольные нравы и большие соблазны. Он хотел, чтобы я была только его, а он – только мой. Лучше жить в сторонке от ярких ламп, от славы и денег, которые, как известно, портят человека.
   Но мне хотелось именно яркого освещения, яркого существования, славы и денег, которые ходят парой.
   У нас с мужем были разные ценности. Его мама, моя свекровь, переживала за своего сына. Она понимала, что, выпустив меня из загона, как гусенка, он меня потом не поймает. Но она понимала и меня. И держала мою сторону. Она умела подняться над родовыми интересами и этим очень сильно отличалась от тети Тоси.
 
   Я провалилась во ВГИКе. После провала я вернулась домой. Вместо сумки у меня был красный чемоданчик, аналог современного кейса. Я вошла в комнату. Вся семья обедала за столом. Они перестали жевать и остановили на мне вопрошающий взор.
   Я должна была сказать: «Я провалилась. Можете радоваться».
   Или без «радоваться». Просто провалилась. Но я не могла это выговорить.
   Я бросила свой красный чемоданчик о стену и взвыла. И упала на кровать лицом в подушку. И выла в подушку, приглушенно, но душераздирающе.
   Мой муж и его семья: папа, мама и сестра – молча переглянулись, тихо поднялись и стали надо мной, как маленькая стая над поверженной птицей.
   Они искренне сострадали моему горю и отдали бы все, только чтобы я не выла так горько.
   Вечером свекровь привела соседку, которая хорошо гадала на картах.
   Соседка раскинула карты и сказала:
   – Сначала ты не поступишь. Вон черная карта. Это удар. Но потом благородный король будет иметь разговор, и тебя примут. Вот король. Вот исполнение желаний.
   Все с надеждой смотрели на гадалку. Всем хотелось, чтобы ее слова сбылись. И они сбылись.
   Я действительно обратилась к благородному королю, он имел беседу с ректором ВГИКа, и меня взяли. Я поступила в институт кинематографии.
   Сейчас я понимаю: институт ничему не мог меня научить. Невозможно научить таланту. Но институт очертил мой круг. Этот круг говорил: «Пойдешь туда, знаешь куда. Принесешь то, знаешь что…»
   И я пошла.
   Мой муж был рад за меня. Он переступил через себя. И свекровь тоже была рада. Она понимала: никого не надо подчинять и переделывать. Свобода – это составная часть счастья.
   Впоследствии свекровь мне говорила:
   – Ты сама себя сделала…
   Она не преувеличивала мои победы, но и не преуменьшала. Она сама по себе была очень неординарным человеком. А «чем интереснее человек, тем больше интересных умов видит он вокруг себя». Чья это мысль? Не помню. Но не все ли равно?
 
   – Представляешь? – Голос тети Тоси в трубке был хрипловатым и мстительным. – Я сегодня вижу, он стоит перед зеркальным шкафом и смотрит на себя во весь рост.
   – Голый? – не поняла я.
   – Почему голый? В костюме. На работу собрался. Волосы причесал мокрой расческой. А в расческе вата.
   – Зачем?
   – Чтобы перхоть снять.
   – Ну так хорошо, – говорю.
   – Расчесал. Стоит, смотрит. Я думаю: чего это он смотрит? А он расстегнул ширинку и переложил яйца с одной ноги на другую.
   – Какие яйца? – не поняла я.
   – Ну какие у мужиков яйца?
   – О Боже! – догадалась я. – Куда вы смотрите?
   – А потом взял и положил обратно. Как было, – продолжала тетя Тося.
   – А зачем?
   – Ну, чтоб красивше было.
   – Человек выступает перед аудиторией, перед молодыми студентками. Он не должен упустить ни одной мелочи. Что тут особенного? – заступилась я.
   – Скажи, зачем женатому человеку перекладывать яйца с места на место? Кому он хочет нравиться? Поверь моему слову: он бабник. Он бросит мою Нонну. Стряхнет, как сопли с пальцев. Вот увидишь!
   Я содрогнулась от такой участи.
   – Во-первых, не бросит, – возразила я. – А если и бросит, то из-за вас. Вы устраиваете из их жизни гадючник.
   – Я? – искренне изумляется тетя Тося. – Да я кружусь, как цирковая лошадь. Все на мне. Что бы они без меня делали? Засрались бы по уши.