Толмасов Владимир. Сполохи (Часть 3)

   - Отмени, государь, помилуй!
   - Пятинную деньгу не вели брать!
   - Житья от купцов не стало, разорили, окаянные!
   Толпа напирала. Передние ряды едва сдерживали хлынувшую к паперти массу народа.
   - Разберусь, во всем разберусь, - бормотал царь, прижимая к жирной груди короткопалую ладонь, - слово даю государево.
   Егорка ухватил царя за дутую золотую пуговицу:
   - Эх, государь, чему верить-то? Нам, солдатам, и вовсе невмоготу стало, ни тебе пожрать, ни попить. Купчишки, целовальники медных денег против твоего указу не берут. Чему верить?
   Вперед вытолкнули купца с разбитым лицом.
   - Покайся перед государем в воровстве, гнида! - Лунка пригнул купца к царским ногам. - Кайся, вор!
   - Не виновен я, невиноватый! - визжал купец. Его оттащили в сторону, замелькали кулаки. Царя оттолкнули, и золотая пуговица осталась в кулаке у Егорки. "Счастье принесет", - подумал про нее солдат и опустил пуговицу за голенище.
   - Берегись! - раздались зычные оклики.
   Рассекая толпу, отряд стрельцов подводил к царю оседланного, под дорогим арчаком4 коня. Алексей Михайлович, увидев его, взбодрился.
   - Верьте мне, миряне, слово сдержу! - выкрикнул он.
   - А чтоб слово было крепко, давай ударим, - предложил Лунка и протянул ладонь. Ударили по рукам царь и архангельский мужик, сжали друг другу ладони, поглядели в глаза.
   "Попадись ты мне, шпынь, - думал царь, глядя в веселое Лункино лицо, не до смеху станет".
   "Ох, государь, - думал Лунка, - чую, нет тебе веры ни сегодня, ни завтра. Рука потная, скользкая, точно гадюку держишь".
   Толпа одобрительно загудела: всем было видно, как на крыльце мужик с царем об руку бился. Царя подсадили в седло, и он, сопровождаемый стрельцами, шагом двинулся на свой, государев двор. Народ бросился следом.
   - Государь, милости просим, не дай загинуть!
   - Детишек спаси от смерти голодной!..
   Захлопнулись ворота, тяжелые, железные, с облупившейся краской. Мрачные грозовые тучи надвигались со стороны Москвы. С высоты Коломенского холма многие увидели, как вспыхнула синим огнем шапка Ивана Великого и погасла. Пророкотал далекий гром...
   С уходом царя в толпе начался разлад.
   Вездесущий Егорка торопливо выкладывал приятелям новости:
   - Ногаев, Жедринский и Жидкий, а с ними еще многие люди порешили уходить на Москву. Прошел слух, будто кто-то видел, как ускакал из усадьбы стольник Собакин. Не иначе как за подмогой.
   Лунка, выслушав, сплюнул:
   - Нам уходить рано. Дождемся, как царь поедет. Следом пойдем.
   Провка Силантьев снял железную шапку, почесал в затылке:
   - Не мешало бы от греха...
   - Вечно ты сумлеваешься, - накинулся на него Фомка, - царь с Лункой об руку бился. Это знаешь... Царево слово.
   Лунка угрюмо глядел на запертые ворота, думал о своем.
   Поигрывая чеканом5, к ним подошел знакомый рейтар из полка Тарбеева галичанин Федор Поливкин, красивый чернявый парень с белозубой улыбкой.
   - Что носы повесили, датошные?
   - А ты чему радуешься?
   - Чую, быть потехе. - Поливкин взмахнул чеканом.
   - Никак драться собрался... Вечно они так, рейтары-то, им бы лишь рожу бить, неважно за что, за царя, за бабу ли...
   - А вам только водку жрать, кисла шерсть.
   Взвизгнули ворота, отворились. Показались несколько всадников. Впереди опять боярин Стрешнев, но уже в кольчуге, при сабле. Сзади тряслись в седлал урядники полка Аггея Шепелева.
   - Глянь, братцы, снова Стрешнев пожаловал!
   - И Песковский Кондратий... У-у, рожа поганая!
   - Их-то нам и надобно!
   Чалый конь с золотистым хвостом и гривой приседал под боярином, косил на людей глазом, испуганно всхрапывал. Стрешнев приподнялся в стременах, надсаживаясь, заорал:
   - Эй, гилевщики, государь велел вам разойтись! Ступайте по домам!
   - Во-она, государь велел...
   - Хватай его, гадину!
   - Он тоже в письме помянут, смерть ему!
   - Это не тот, другой...6
   - А нам все одно, коли боярин. Берите Стрешнева!
   Конь Стрешнева взвился на дыбы, сверкнули подковы. Толпа отхлынула. Стрешнев, бледнея, припал к лошадиной шее, с силой вытянул по крупу нагайкой. Выдирая комья земли с травой, конь круто развернулся и исчез в воротах. Урядники тоже пытались скрыться за спасительным железом ворот, но лошади слушались худо. Люди окружили их, стали теснить к реке.
   - В воду их, аспидов!
   - Топи-и-и!
   Брызги, ржание, дикие вопли, матерщина... Песковский, захлебываясь, выпутал ногу из стремени, вскочил. Вода ему была по пояс. Не успел разглядеть налетевшего на него человека, как получил сокрушительный удар по лбу... Повезло Кондратию с черепом - хоть и маленький лоб, да кость бычья. Упал, снова поднялся и, превозмогая тяжесть намокшей одежды, часто окуная рассеченное лицо в воду, поплыл на другую сторону реки.
   3
   - Ушел гад, - произнес Егорка, глядя, как рыжая голова Песковского красным поплавком уплывает все дальше к другому берегу.
   - Ништо, попадется еще. Жалко, мало я ему треснул. - Лунка уселся на траву, стащил сапоги и вылил из них воду. - Что же теперь делать будем? Царь-государь в тереме заперся, бояре-изменники бог весть где обретаются...
   Приятели молчали. Провка Силантьев хмурил брови, грыз былиночку. Запал у него пропал, и больше всего хотелось ему сейчас пожрать. Фомка задумчиво плевал в воду, а Егорка мучился в мокрых сапогах - снимать боялся: увидят царскую пуговицу, привяжутся, откуда да зачем.
   Народ на берегу волновался, но уже по одному и группками люди стали уходить от дворца.
   Фомка кончил плевать, потянулся и, словно собираясь улететь, взмахнул длинными руками.
   - Эх, товарыщи, докричались мы дальше некуда. Смекаю, и в самом деле по домам надо. Ничего путного не добились, поозоровали только...
   - Как же так, - встрепенулся Егорка, - почто уходить? Нет, братцы, не тоже этак-то. Пущай хотя бы жалованье серебром дадут.
   Лунка насмешливо глянул на него.
   - Это кто же такой жалованье тебе даст, уж не царь ли?
   Рябоватое Егоркино лицо порозовело.
   - Эх ты, красна девица! - Лунка вскочил, притопнул каблуками. - Так он и вывалил тебе свою казну. Вот это видел? - показал Егорке кукиш. - Того и гляди стрельцов сюда пригонят, а уж они-то с нашим братом солдатом шутковать не станут.
   - Стрельцы? - недоверчиво спросил Фомка. - Так ведь и они - мужики.
   - Мужики, да не нам ровня. Какие такие у тебя есть животы7? Порты, да рубаха, да крест нательный. А у стрельца - хозяйство. За него он любому голову отвернет. Тронет боярин стрельца, он и на боярина с бердышем полезет. Одарит его боярин рублем, он за этот рубль кого хошь удавит.
   - За рубль-то, пожалуй, и я подерусь, - сказал Фомка.
   - Рубль рублю рознь. Мне он нужен, чтобы с голоду не подохнуть.
   - У нас на Севере стрельцы худо живут, - проговорил Провка, перебиваются.
   Напомнил Провка про родную сторонку, и замолчали солдаты, думая каждый о своем горе, оставленном далеко за сотни верст от Коломенского...
   Егорка вдруг стукнул себя по лбу.
   - Задумка есть. Надо стрельцов, что в Москве остались, подговорить сообща стоять. Обсказать им, так, мол, и так, мы супротив вас, стрельцы московские, ничего худого не держим, только помогите с боярами управиться или уж совсем ни во что не встревайте...
   - То верно, - медленно проговорил Провка, - им бояре тож опостылели. Потолковать стоит со стрельцами.
   - А иноземцев забыли, - сказал Фомка, - Патрик Гордон8 недавно тут вертелся, ускакал, видать, за своими немцами.
   - Соединимся со стрельцами - с иноземцами управимся, - убежденно произнес Егорка.
   Лунка, слушая их, крутил головой, наконец плюнул с досады.
   - Эк вас разобрало! Ничего у вас не выйдет. Ну, да как хотите.
   И пошли Егорка Поздняков с Провкой Силантьевым к Москве, не оглядываясь. А стоило бы оглянуться, еще раз посмотреть на своих однополчан, ибо со многими из них не суждено было им встретиться на этом свете.
   Чтобы сократить путь, двинулись они буераками да оврагами и не видели, как пропылила к Коломенскому телега с захваченным восставшими сыном Василия Шорина, как бросились за ней следом возвращающиеся в Москву люди, как снова подступил народ к дворцовым стенам, вновь требуя выдачи ненавистных бояр. Не видели этого Егорка с Провкой. А очень скоро, когда продрались они сквозь кустарник, в грудь им уперлись острия стрелецких бердышей.
   Егорка отшатнулся, но его ухватили за руки. На Провке тоже висели двое в белых полтевских кафтанах.
   - Что вы, робята! - взмолился Провка. - За татей пас посчитали? Заплутали мы, отпустите Христа ради.
   Стрельцов было десятеро, и не могли знать Егорка с Провкой, что нарвались они на головной дозор, который шел впереди спешащего на помощь царю большого стрелецкого отряда из Москвы.
   - Да это солдаты, - сказал один из стрельцов, сухой плечистый старик с длинной редкой бородой, - я знаю, они в Кожевниках стоят. Пущай себе идут.
   - Ишь ты, солдаты, - скороговоркой заговорил другой, низкорослый, губастый, - отколь видно, на лбу, что ль, написано? Может, они гилевщики, что государя убить хотели на Коломенском! Ишь ты, отпустить... Пустим, а что тогда?
   Пока стрельцы препирались, на бугор взбежал темнолицый десятник, осмотрелся, махнул рукой. Скоро послышался звяк железа, топот сотен каблуков, и один за другим стали появляться стрелецкие отряды (в белых кафтанах - приказа Ивана Полтева, в клюквенных- Артамона Матвеева, в голубых - Аврама Лопухина) в полном вооружении - словно на войну.
   "Вот и договорись тут", - подумал Егорка и, переглянувшись с Провкой, тихонько вздохнул.
   Старик стрелец побрел к десятнику, стал что-то объяснять, показывая сухим пальцем на солдат. Десятник ругался, тряс кулаком...
   Вернувшись, стрелец всадил в землю бердыш, стараясь не глядеть в глаза солдатам, вытащил из-за пазухи кусок веревки.
   - Ничего не поделаешь, солдатушки. Велено вести вас связанных в Москву... Эх, пропади все пропадом!..
   Егорку с Провкой посадили под замок в глухом подклете какой-то избы неподалеку от Разбойного приказа. Подклет не отапливался ни зимой, ни летом, было в нем сыро и холодно даже в жаркие дни, стены были покрыты вонючей плесенью, и приятели поняли, что изба не жилая, - какой добрый хозяин станет гноить дом за здорово живешь. Единственное волоковое окошко, похожее на дыру, пропускало скудный свет. А когда глаза привыкли к темноте, увидели солдаты вбитые в стены толстые ерши и на них в кольцах ржавые цепи...
   Вдвоем оставались недолго. К вечеру с ними сидели уже десятка три человек. Те, кого приводили, торопились рассказать о том, что случилось в Коломенском.
   - ...Сына-то Шорина на улице в Москве спымали да к царю повезли. А он уж переоделся в крестьянское, лыжи навострил в Польшу, ну его и цоп!..
   - ...Народ, который в Москву вертался, назад побег, в Коломенское. Шоринского сынка перед государем поставили, и тот признался, что батько его за рубеж утек9. Ух, и закипел мир. Охрана, челядь дворцовая попрятались кто куда. Начали было бояр искать, да, откуда ни возьмись, - стрельцы: полтевцы, лопухинцы, матвеевцы - злые, как черти, ох, батюшки, вспомянешь мороз по коже. Вместо бояр, они по нам вдарили...
   - ...Братцы, народу погубили в Коломенском тыщи: кому руки отсекли, кому головы, а кого в Москва-реке утопили. Ни один живым не ушел!
   - А ты как здесь оказался?
   - Я плавать умею, меня не утопишь.
   - Стало быть, не всех же потопили.
   - Может, и не всех, однако много...
   Егорка тронул за плечо приятеля:
   - Как мыслишь, живы Лунка с Фомкой?
   Провка ничего не ответил. С той минуты, как взяли их стрельцы, Провка двух слов не сказал, совсем духом упал солдат. Егорка обиженно замолчал.
   К ночи в подклет впихнули рослого человека. Он вырывался, ругал стрельцов матерно, но кто-то из караульных ударил его тупым концом бердыша, и он кулем повалился на землю.
   - Никак, Федька Поливкин, - сказал Егорка, вглядываясь в лицо лежащего. - Помоги, Провка.
   Вдвоем оттащили рейтара к стене; он охал, одежда была на нем разодрана, один глаз подбит, но солдат узнал их, улыбнулся, показывая полый, без единого переднего зуба рот.
   - А-а, трескоеды, и вы тута... Вот как меня! Был рейтар, а стал калекой. По печенкам били, сволочи...
   - Не ведаешь, как там наши, Лунка да Фомка? - допытывался Егорка.
   - Не-е-е, не видал. Там такое творилось... Мужичье бестолковое. Резали их, как баранов...
   Ночь была тревожной, где-то до зари стучали топоры.
   Егорка вслушивался в этот стук и недоумевал: кому понадобилось строить в ночной темноте? Спать не хотелось.
   Он тихонько стащил сапог, размотал портянку и нащупал царскую пуговку. Вот она, круглая, с выпуклыми полосками. Осторожно завернув пуговку в угол портянки, Егорка натянул сапог, прислонился к сырой стене... В полку сейчас дрыхнут, гороховой каши наелись и дрыхнут. Проглотив слюну, он стал думать о другом. Завтра их выпустят: зачем столько народу держать в тюрьме - обуза да и только. В роте им, конечно, достанется. Капитан Панфилов разгорячится, велит дать батогов, а сам уйдет со двора и сержантов с собой уведет. Солдаты же, свои ребята, постучат для порядка по свернутой овчине, на том и кончится наказание. Скорей бы уж утро да в роту, кваску испить, закусить хлебушком... Опять еда на ум пришла. Надо спать, хоть немного, да подремать, чтоб о жратве не думать... Топоры проклятые стучат - провалиться им, плотникам полуночным!..
   Однако утром их не отпустили. Приходили караульные стрельцы, недобрые, угрюмые, выводили из подклета мужиков по одному, по два, пихали в спину бердышами, прикладами пищалей - так на волю не выпускают. Федьку Поливкина под руки выволокли - сам идти не мог. Сгорбленный старик, караульный при дверях, печально покачал ему вслед головой:
   - Отгулял детинушка...
   - Что ты говоришь, дедко? - забеспокоился Егорка. - Куда же его теперь?
   Старик посмотрел на солдата слезящимися глазами.
   - Эх, парень, много за ночь виселиц да плах понастроили. Мно-ого...
   Так вот почему стучали всю ночь топоры! Стало быть, царь-государь разобрался, как обещал, да только с другого конца.
   Старик запер двери снаружи, но Егорка, приложившись к щели, спросил:
   - Дедушка, а дедушка!
   - Что тебе, сынок?
   - Неужто в самом деле?.. - голос у Егорки сорвался.
   - Да уж так оно. Вешают вашего брата, головы рубят. Мартьяна Жедринского да Мишку Бардакова, который сына Шорина в Коломенское привез, удавили, словно собак. Куземку Нагаева, стрельца, да Лучку Жидкого сказнили, да еще многих других. По Москве кровища хлещет, удавленники болтаются... Страшно жить стало, сынок...
   - А Поливкина как?
   Но стрелец уже отошел от двери, потому что на дворе раздался злобный окрик:
   - Эй, караульный, ты о чем там шепчешься? Вот я ужо!..
   Провка обхватил голову ладонями, закачался из стороны в сторону, замычал, вдруг вскочил, бросился к окошку, надрывая горло, закричал:
   - Отпустите нас! Не виноватые мы! Не виноватые!
   Егорка оттащил его от окна, и Провка, бородатый мужик, расплакался, уткнувшись лицом в трухлявую солому.
   - Да полно тебе, авось обойдется. Да, конечно же, обойдется, - Егорка неумело, как мог, утешал товарища...
   К вечеру их вывели из подклета и провели в низкую, сложенную из толстенных бревен избу. Пройдя несколько ступенек вниз, они очутились в просторном помещении с закопченным потолком. Пол и стены в одном углу были сплошь в каких-то темных пятнах. Там горел очаг, освещая мрачную горницу трепещущим багровым светом, из очага торчали железные пруты, над огнем на крюке висел большой котел с кипящим маслом. С потолка свисала толстая веревка с петлей, под ней лежало бревно обхватом в аршин, обвязанное ремнями. Рядом на лавке валялись клещи, кнуты, ремни... Солдаты в страхе перекрестились, ибо сразу же сообразили, что попали в пытошную: отсюда, говорят, если и выйдешь живым, то на всю жизнь - калекой.
   В глубине избы за длинным столом грузно опирался на локти думный дворянин, за высоким воротником и низко опущенной на глаза шапкой не разглядеть лица. В сторонке на маленькой скамье пристроился молодой подьячий, на колене чистый столбец бумаги, за ухом перья. А у самого входа сидел капитан Онисим Панфилов, поставив меж ног тяжелый палаш.
   Солдат подтолкнули в спину, поставили лицом к дворянину. Тот долго молчал, исподлобья разглядывая узников.
   - Кто? - наконец спросил он глухо.
   Егорка собрался с духом, превозмог страх:
   - Солдаты полка Аггея Шепелева, - громко и отчетливо произнес он.
   - Твои? - обратился дворянин к Панфилову.
   Капитан нехотя поднялся, подошел к узникам, пристально поглядел на них.
   - Мои, Иван Офонасьевич, копейщики это - Егорка Поздняков да Провка Силантьев.
   - Который Егорка?
   Капитан ткнул пальцем, отошел, снова сел у дверей.
   - Отвечай, образина, что делал в Коломенском?
   Егорка тряхнул кудрями.
   - Ничего не делал. Как пришел, так и ушел с ним, с Провкой. Нас стрельцы по дороге домой взяли.
   Подьячий, склонившись, строчил пером по бумаге, перо поскрипывало, потрескивали в очаге поленья.
   - Думаешь, поверю?
   - Воля твоя, думный...
   - Моя, то верно, - дворянин поднял голову, и Егорка узнал в нем Прончищева.
   "Теперь пропадем, - с тоской подумал он, - этот из нас душу вынет".
   - Коська! - позвал Прончищев.
   Из темного угла появился медвежьего вида, в рубахе до колен, лысый, с растрепанной бородой заплечных дел мастер, глаза под низким лбом были тусклы, как у покойника. Солдаты глядели на него как завороженные, тесно прижавшись друг к другу плечами.
   - Иван Офонасьевич, дозволь слово молвить, - раздался голос Панфилова.
   Прончищев запыхтел, потом высморкался на сторону, подумав, кивнул головой.
   - Молви.
   - Это добрые солдаты, право дело. Знаю их давно. Надежные. Так мыслю по глупости ушли в Коломенское.
   - По глупости, - пробурчал Прончищев, - вот за ту глупость и ответ держать станут.
   - Истинный Христос, то добрые солдаты, право дело.
   - Добрые! - вскричал дворянин и с силой ударил по столу. - Государя чуть до смерти не убили. А кто из них царя за грудки брал, кто об руку с ним бился? Они мне все скажут!
   "Кончено, - мелькнуло в голове у Егорки, - разденут - пуговицу найдут, тут мне и смерть..."
   - Не веришь ты мне, Иван Офонасьевич, - с досадой сказал Панфилов, - а надо бы поверить-то. Я слуга великого государя верный.
   - Песковского, прапорщика, небось не выгораживал, когда его под батоги послали.
   - Я и этих не выгораживаю. Знаю - не виновны. А Песковский невесть зачем в Коломенское подался, приказ полковника не выполнил, солдат бросил. А я роту собирал, в Москве держал, чтоб не встревали.
   - А этих?
   - Эти... Эти были посланы к сторожеставцу, да толпа их силой захватила, право дело. Силой-то даже купцов вели, лучших посадских людей.
   Опять замолчал надолго Прончищев, спрятав лицо в воротник.
   Коська тем временем, не торопясь, обтирал ветошью кнут, гладил рубцеватые грани.
   - Будь по-твоему, капитан, - промолвил наконец Прончищев. - Пиши, подьячий: царским указом обоих в ссылку, в Астрахань. Коська, в кайдалы их! Да попятнать не забудь.
   Железные обручи обхватили запястья и лодыжки. Несколькими ударами Коська расклепал кандалы кусками железа. Потом сгреб Егорку за волосы, пригнул голову к огню. Выхватив из очага железный прут, раскаленным концом прижал к левой щеке парня. Егорка дико закричал, забился, упал, звеня кандалами...
   Навек осталась на левой скуле холмогорского парня багровая буква "Б", чтобы все видели и знали: перед ними бунтовщик, вор, осмелившийся поднять руку на государя, на боярство.
   Глава вторая
   1
   Серое мглистое утро. Моросит нудный дождь. Зябко и сыро. По берегам озера чернеет оголенный лес. Осень, глубокая осень засиделась на Соловках. Вот уж и Покров прошел, а снега нет и в помине. Тихо кругом, только звенят по канавкам вдоль стен ветхой избы падающие с кровли увесистые капли.
   Показалась узконосая лодка. Два человека в черных от дождя полушубках качались в ней взад-вперед, закидывая высоко, по-бабьи, длинные весла.
   Поп Леонтий углядел через мутное окошко приближающуюся лодку, накинул на плечи дерюжку, распахнул скособоченную дверь. Сырость ударила в нос, и поп Леонтий, сморщившись, чихнул - прыснул по-кошачьи - и тут же осенил себя крестом, пробормотав скороговоркой:
   - Ангел Христов, хранитель мой святой, покровитель души и тела моего, прости мне все, в чем согрешил я в прошедшую ночь...
   Поплелся встречать рыбаков. Скользя подошвами сапог по мокрой жухлой траве, бочком спустился к воде, присел на корточки. Вода в озере темная от ила, у самого берега дна не видать. Отец Леонтий зачерпнул пригоршню, оплеснул лицо, утерся полой подрясника.
   Лодка с ходу выехала на берег. Придерживая нос лодки и часто мигая припухшими глазами, поп Леонтий спросил дребезжащим голосом:
   - С уловом али как?
   - Есть кое-что, - ответил один из приехавших, крутогрудый и рыжебородый мужик, - какая уж сейчас рыба, да и погода - не приведи бог.
   - А ты, Сидор, не возропщи, не возропщи на погодку-то, ибо так господу угодно, - наставительно сказал поп Леонтий и обратился к другому мужику в лодке: - Игнашка, тащи-ко рыбку.
   Небольшого роста Игнашка-пономарь с серыми, как пенька, редкими волосами, которые сосульками свисали из-под скуфьи, подхватил корзину с трепещущим рыбьим серебром и враскорячку стал подниматься к избе. Сидор Хломыга остался в лодке. Ежась от сырого холода, он неторопливо перебирал снасти.
   - На печку не клади снасти-то, погубишь, на чердак неси, там проветрит, - сказал поп Леонтий и поспешил в избу.
   - Знаю без тебя, - буркнул Сидор.
   С недавних пор расстался он с чеботной палатой и стал служить у старшего священника Леонтия. В нарушение всяких правил поп тайно приплачивал ему денег за службу. Тут-то и сплоховал Сидор Хломыга. Славился он по обители справедливостью и честностью, но зазвенело в мошне серебро, и от прежнего Сидора ничего не осталось. Сделался наушником и за это получал от попа Леонтия еще и еще... А сегодня тайком ловили рыбу в братском озере, грабежом, значит, занимались. Однако Сидор чуял, что не только свежей рыбки захотелось отцу Леонтию, что-то иное замыслил священник...
   Поп Леонтий, обогнав Игнашку, первым заскочил в избу, схватил кочергу, разгреб жар в печи.
   - Кабы согреться, отец Леонтий, - несмело произнес Игнашка, ставя корзину на лавку.
   - Рыбку надо поначалу чистить, потом греться.
   - Да ить продрог до костей.
   - Сидор тоже озяб, однако дело делает.
   Игнашка вздохнул, вытащил из-за голенища ножик.
   - Мелковата рыбка попалась. Надо было на другое озеро идтить, где шшуки водятся.
   - А куды нам больше-то. И этого не съедим. Наварим, нажарим, напарим, остатнее куды денем?
   - Неужто за два дня не осилим?
   Поп Леонтий сощурился:
   - А кто тебе сказал, что мы тут два дня будем сидеть?
   - Дак ить недельная очередь наша послезавтра наступает...
   - То моя очередь, а твоя завтра. Служить станешь не со мной.
   Игнашка-пономарь, одурело глядя на священника, почесал щеку, переступил хлюпающими сапогами.
   - Чтой-то я не уразумею...
   - Уразумеешь. Ты у меня понятливый.
   Игнашка расплылся в дурацкой ухмылке до ушей, унес корзину на порог, заскрипел ножом по чешуе.
   От горшка с ухой, от противней с жарким потек по избе вкусный запах. Все трое потянулись к столу. Поп Леонтий возвел очи горе, наскоро прочитал молитву, благословил трапезу. Уселись. Игнашка с Сидором нажимали на пиво, поп Леонтий цедил квасок, заедал жареной рыбкой, шумно обсасывая косточки...
   Игнашку все мучило, почему священнику вздумалось отсылать его служить кому-то. Однако помалкивал, знал, что, только начни спрашивать, старик взбеленится, отругает, еще и плетью может огреть. А плетка у отца Леонтия крученая и всегда при себе.
   Поп Леонтий расчесал бороду, выгреб рыбьи кости.
   - А ну-ка, чада мои, поведайте, кто из священнослужителей ныне у архимандрита в чести.
   Игнашка еще рот раскрывал, а Сидор уже:
   - Окромя Геронтия, быть некому. Даже тебе, отец Леонтий.
   У попа сделалось скорбное лицо.
   - Ох, верно баишь, Сидор. Хучь я и духовный отец архимандрита, а не мне почет. Истину баишь, сын мой. Бывало, при отце Илье, царство ему небесное, жили припеваючи. Строг был Илья, непереносен порой, да нас, стариков, жаловал. Теперя же младые иноки в чести, безнравственные бражники. Старую веру забывают, того и гляди станут служить по новым служебникам. А надоумливает на это архимандрита черный поп Геронтий.
   - Полно, так ли уж? - усомнился Сидор.
   Поп Леонтий недовольно сверкнул глазками.
   - Ведаю доподлинно, потому как яз есмь духовный отец владыки. Возвысился Геронтий над всеми нами. А кто он был до пострига? Обыкновенный подьячий чебоксарский. Сидючи в приказах да в губных избах, учился лукавству. Заносится златоуст своей грамотностью, тщится нашего брата за пояс заткнуть, в уставщики попал. Ты говоришь - "полно"! Вот погодите, возьмет он весь монастырь за глотку, наплачетесь, обратит он вас в никонианскую веру...
   Игнашка переводил выпученные глаза с отца Леонтия на Сидора, его так и подмывало сказать свое. Наконец не выдержал:
   - Надо с Геронтия спесь сбить!
   - Молчи! - цыкнул на него поп Леонтий - Молчи! Ты меня слушай, а сам нишкни.
   Игнашка захлопнул рот, вобрал голову в плечи.
   - Так-то лучше, - сказал отец Леонтий, - завтра чуть свет явись пред старцем Савватием, пади в ноги и проси слезно: служить-де у отца Левонтия боле невмоготу, замучил вовсе. Клепай на меня. Да с умом клепай-то. Чуешь? Языка особо не распускай. Проси, моли келаря, пущай сам али другой властью поставит тебя на службу к Геронтию.
   Игнашка в волнении опорожнил ковшик пива, обалдело заявил: