Толстая Александра. Жизнь с отцом

   Но в этот день отец не мог уехать. Он ждал приезда В.А.Молочникова, недавно сидевшего в тюрьме за его сочинения. Кроме того ждали Эрденко. Уверенный в том, что серьезной болезни у матери не было, а что снова у нее начался приступ истерии, отец послал еще одну телеграмму с запросом, необходим ли его приезд. На это он получил срочную телеграмму с подписью Варвары Михайловны: "Думаю, необходимо". (Эта телеграмма так же, как и предыдущая, была послана матерью).
   После этого отец решил не откладывать. В этот же день в шесть часов вечера мы выехали домой.
   Не осталось и следа нашего радостного настроения. В вагоне больше молчали, каждый про себя думал о том, что предстоит. Только один Булгаков был как всегда беспечен.
   В Туле отец вышел на вокзал, чтобы написать Тане письмо, но ему не дали этого сделать. Кругом него столпились гимназисты, гимназистки, дамы и барышни и стали просить автографов. Сначала робко подошел один, и когда отец согласился ему подписать, подошел второй, третий - его окружили тесным кольцом. Не оставалось уже портретов отца в вокзальном киоске, посыпались виды, головки декольтированных дам. Отец отказался на них давать автограф, встал и пошел в вагон. Его опять окружили, и он едва протиснулся к поезду. Когда он вошел в вагон, за ним следом ринулись несколько особенно настойчивых девиц.
   Мы приехали домой в 11 часов.
   Дневники
   Мам? лежала в постели и громко стонала. В этих стонах было что-то до такой степени преувеличенное, деланное, что я с трудом заставила себя ласково поздороваться с ней, осведомиться об ее здоровье. Но не успел отец войти в комнату, как стоны превратились в сплошные вопли.
   - Нет в тебе жалости, - кричала ему мать, - у тебя каменное сердце, ты никого не любишь, кроме Черткова. Я убью себя, вот увидишь, отравлюсь!
   Она упрекала отца за то, что он слишком долго пробыл у Черткова.
   Отец тихо, ласковым, дрожащим голосом просил ее успокоиться. Но чем больше он умолял, тем больше она стонала и причитала.
   Невольно вспоминалась мне учительница в Мещерском, которая жаловалась отцу на жестокость докторов.
   Я тоже старалась успокоить мать. Напоминала ей о здоровье отца, говорила о том, как он устал дорогой, как измучили его любопытные!
   - Да, - истерически кричала она, - он выше всего, выше всех, а я никому не нужна! Все важнее меня!
   - Уйди, - тихо сказал мне отец, - уйди!
   Я вышла. Несколько раз ко мне в комнату прибегала Афанасьевна*.
   - Да подите же, Александра Львовна, графиня замучила графа! - говорила она.
   И так продолжалось до 4 часов утра! Но я не решилась войти к родителям.
   Потянулись тяжелые дни. Отец ни днем, ни ночью не знал покоя. Если мать и затихала, то все мы знали, что это лишь затишье перед бурей. Достаточно было малейшего повода, чтобы снова вызвать слезы, жалобы и упреки. Мы боялись говорить, боялись шутить, смеяться, я боялась заходить к отцу в комнату.
   Как ни сдержан был отец, но иногда он терял терпение и искал во мне поддержки.
   Как-то утром я писала в "ремингтонной". В 12 часов он вышел из кабинета бледный, как полотно.
   - Опять она бог знает что говорит, - сказал он, морщась точно от невыносимой боли. - Ужасно, ужасно! - и махнув рукой, круто повернулся и вышел из комнаты.
   Я продолжала писать. Вдруг из залы с страшным криком: "Кто там? Кто там?" - выскочила мам?. Она шла как-то неестественно, задерживая шаги, тяжело дыша. Я пошла в залу.
   - Никого нет, - сказала я спокойно, - никого, это тебе показалось.
   Вошел отец, мать упала на пол. Он что-то сказал ей. Она с воплями и стонами побежала по всем комнатам.
   - Куда она, куда? - в ужасе закричал отец. И мы все: отец, Душан Петрович и я, бросились за ней. Ее нигде не было. Наконец отец увидал ее. Она лежала на полу за шкафами в библиотеке, ползала со склянкой опия в руке и кричала:
   - Только один глоточек, только один.
   Она водила склянку с опием около рта, но не пила. Сначала я хотела вырвать пузырек из ее рук, но вдруг мне стало противно, гадко.
   - Знаешь, мам?, - сказала я ей. - Нам слишком трудно с отцом. Мы не в состоянии с тобой справиться. Я сейчас же пошлю телеграмму Сереже и Тане, чтобы они приехали. Пусть они, как старшие, что-нибудь сделают для спасения отца.
   Мои слова произвели сильное впечатление. Мам? встала, очень скоро успокоилась и даже попросила кофе.
   Через пять минут, когда снова я сидела за машинкой, мать пришла ко мне и сказала:
   - Ради Бога не посылай телеграммы Сереже и Тане. Я здорова, я больше не буду... А если Сережа и Таня приедут, они так же зло будут смотреть на меня, как и ты, за то, что я мучаю отца, - сказала она как-то по-детски жалостно. Мне было бесконечно жалко ее, и я поверила, что она возьмет себя в руки, перестанет мучить себя, отца, всех нас...
   Через несколько дней повторилось то же самое. Это было в шестом часу, в час отцовского отдыха. Отец позвонил, я вошла к нему. Он не мог спать, был очень расстроен. Мам? находилась опять в том же возбужденном состоянии. На этот раз она спрашивала его, где находятся дневники, и требовала, чтобы он их отдал ей. Отец ответил, что они находятся у Черткова. Тогда она стала допытываться, где Чертков их хранит. Отец ответил, что не знает. Мам? стала упрекать его во лжи и требовать последний дневник.
   - Дай я прочту, что ты там писал про меня!
   И когда отец дал ей прочитать и она увидала фразу: "Соня опять очень возбуждена и истерична, решил бороться с ней любовью", она почему-то ужасно рассердилась, выбежала из дома, ходила час по парку под проливным дождем, промокла и, не переодеваясь, села писать дневник.
   Я почувствовала полную беспомощность. Надо было что-то предпринимать. На моих глазах уходили последние силы отца, а я не знала, что мне делать.
   "Отец решил бороться с ней любовью, надо брать с него пример, надо терпеливо, добро относиться к ней, как к больной", - думала я.
   Мам? меня не оставляла в покое. Когда она не могла говорить с отцом, она приходила ко мне. Все дрожало во мне, когда мать, нервно постукивая каблуком, говорила.
   - У Льва Николаевича сердца нет, он никого не любит, он холоден как лед... когда ты уезжала в Крым, он и по тебе не скучал, такой веселый был...
   Я умоляла ее замолчать.
   - Что значит бороться со мной любовью? - продолжала она, не слушая меня. С чем бороться? Прочтут его дневники и скажут про меня, что я злодейка! А что я ему сделала?
   Я старалась, как могла, успокоить ее, старалась доказать ей, что она мучает отца и что несправедливо обиделась на него. Я рассказывала ей, как отец вспоминал ее в Мещерском, как он радовался свиданию с ней и как тяжело ему было получать настойчивые телеграммы с требованием приезда и еще тяжелее слушать незаслуженные упреки.
   Уговоры мои не действовали, и я с ужасом увидала, что она снова побежала к отцу. Через несколько минут и отец и мать пришли ко мне в "ремингтонную".
   - Саша, - сказал отец, - ты знаешь, где дневники, - скажи мам?!
   - Нет, я не знаю.
   - А! - закричала мать. - А! Чертков их украл, хитростью увез! Где они, где?
   - Я не знаю, Соня, это ведь совсем неважно.
   - Мне неважно, а Черткову важно! - вскрикнула мать. - Почему мне, жене, это менее важно, чем этому дьяволу Черткову?
   - Потому что он всю жизнь посвятил мне, занимается моими писаниями, и потому, что он самый близкий мне человек! - и отец пошел из комнаты.
   - Убей меня, дай мне опия, - кричала она.
   Отец остановился.
   - Соня, - сказал он со слезами в голосе, - я всячески стараюсь быть добрым с тобой, записал в дневнике, что хочу любовью бороться с тобой, и ты в этих словах видишь что-то дурное, осуждаешь всех, все, и мы живем с тобой совершенно розно...
   - Но ведь я страдаю, мучаюсь.
   - Я готов на коленях со слезами просить тебя, чтобы ты успокоилась. Рыдания подступили ему к горлу. - Больше я ничего не скажу тебе, не сделаю ни одного упрека, - добавил он и ушел к себе.
   "Должно быть, она больна", - думала я, придя к себе в комнату вечером, снова и снова обдумывая создавшееся положение.
   А мам? долго ходила по аллеям и пришла к новому решению. Если отец попрекает ее, что она живет в роскоши, она согласна уйти с ним в простую избу. Черткова она не пустит. Чертков дьявол, говорила она, разлучивший ее с отцом. Надо позвать священника, с водосвятием отслужить молебен, чтобы изгнать дьявольский дух, который вселил Чертков в Льва Николаевича.
   "Как тяжело было! Но что же это? Что?" - задавала я себе вопрос. С одной стороны, как будто болезненная ревность к Черткову, с другой - желание оправдаться перед будущим поколением, постоянный разговор о том, в каком ужасном свете она постарается выставить отца, Черткова, и, наконец, забота о материальном: о рукописях, об издательских правах. У меня голова шла кругом Я не могла одна справиться с создавшимся положением и умоляла отца вызвать сестру Таню. Мы послали ей срочную телеграмму.
   С минуты на минуту ждали приезда Черткова. Мам? волновалась и все хотела увезти куда-нибудь отца, чтобы Чертков не застал его в Ясной Поляне. Она долго умоляла отца поехать с ней к брату Сергею в Никольское-Вяземское и наконец отец согласился. Таня почему-то не приехала, задержалась. Вечером 27-го пришел Булгаков из Телятинок и наивно, не подозревая, какой эффект получится от его слов, сообщил, что приехал Чертков.
   И сейчас же мам? стала лихорадочно собираться к брату, укладывалась, отдавала распоряжения.
   - Велите садовнику дыню с парников принести. Семену Николаевичу напечь на дорогу пирожков.
   Я решила тоже поехать с родителями.
   - Нечего тебе ездить, - сказала мам?, - и Сережа не рад тебе будет, и лошадей за тобой не вышлют на станцию.
   Но я настояла. Со мной поехал Николай Николаевич Ге, гостивший в это время в Ясной Поляне.
   Тяжелая была поездка. Началось с того, что для меня не было места в экипаже. В поезде она всем была недовольна, говорила, что на нее мало обращают внимания. Если уходили из купе, жаловалась, что ее бросили как собаку.
   В вагоне отец позвал меня и продиктовал мне следующую мысль:
   "Как странно, что люди стыдятся своей нечистоплотности, трусости, низкого звания, но гнева не только не стыдятся, но радуются сами за себя, подхлестывают себя, усиливают его, считая его чем-то хорошим".
   Не рассчитывая на то, что за нами вышлют лошадей, мы с Николаем Николаевичем вышли на предыдущей станции, где можно было нанять тележку, и уехали к Сереже. Родители проехали до следующей остановки. Когда мы приехали в Никольское, оказалось, что телеграммы брат не получил и старики сидят на станции Бастыево и ждут. За ними тотчас же были посланы лошади, но им пришлось ждать около пяти часов. Отец не скучал. Он съел овсянки, которую согрела ему мать, и пошел гулять. По дороге он встретил партию железнодорожных рабочих и с двенадцати до половины третьего проговорил с ними. В два часа рабочим надо было идти на работу, но они не могли оторваться и все говорили с отцом, забыв про свой послеобеденный отдых.
   Пока мы ждали родителей в Никольском, я Тане и жене брата рассказывала, что у нас происходит дома. Я просила их помощи, говорила о том, что мы вдвоем с отцом несем непосильный крест и что старший брат и сестра должны помочь нам.
   Таня советовала мне любить и прощать мать. И я в первый раз в жизни рассказала ей про свое тяжелое детство, про то, как невыносимо трудно мне с матерью.
   Таня была на двадцать лет старше меня и помнила мать другой - молодой, спокойной.
   Когда приехали родители, Таня долго говорила с матерью, но уговоры ее действовали плохо. Мам? оправдывала себя, обвиняла отца и всех окружающих. Отец измучился за эту поездку, да по правде сказать и я чувствовала себя совершенно разбитой. Но с матерью отец был по-прежнему кроток и терпелив.
   За день до нашей поездки он потребовал, чтобы я принесла ему его последний рассказ, где героиня была выставлена в плохом свете. Он описал ее энергичной брюнеткой с черными глазами. Когда он вернул мне рассказ*, я заметила, что слово "брюнетка" зачеркнуто, а вместо него написано: "блондинка с голубыми глазами".
   - А то мам? еще на свой счет примет! - сказал он.
   27 июля отец записал у себя в дневнике: "Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей. Происходит это оттого, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха".
   Я очень надеялась на поездку к брату, я думала, что он вместе с сестрой помогут нам. Но мы с отцом возвращались в Ясную Поляну опять такие же беспомощные и одинокие.
   По дороге отец выходил на станциях погулять, мать шла за ним.
   - Нет уж, - говорила она, - я с тобой, я каждый раз буду выходить с тобой, а то ты на станции возьмешь да нарочно и останешься.
   - Ах, Соня, - с горечью говорил отец, - ведь это стеснительно.
   - Нет, нет, я только буду следить за тобой, куда ты, туда и я.
   В Скуратове, где поезд стоял десять минут, отец вышел, мать за ним. Вдруг она хватилась, что с ней нет мешка.
   - Украли, украли мешок, - нервно вскрикнула она. - Нарочно сдавили нас и украли.
   На платформе было много публики, столпившейся, чтобы посмотреть на Толстого. Все с недоумением оглядывались на мать. Мешок оказался в поезде, в купе.
   Мы приехали в Ясную Поляну в час ночи, во втором часу отец заснул. Мать вошла к нему в спальню и разбудила его. Около пяти часов утра он заснул вторично. Утром она опять разбудила его.
   - Мам?, что ты делаешь, - сказала я ей, узнав от отца, что она не давала ему спать, - ты погубишь его!
   Она сконфузилась.
   - Да, - сказала она, - я сама огорчилась, я не думала, что он спал.
   От свидания с Таней у матери осталось тяжелое впечатление, она боялась ее приезда, говорила о том, что в Ясной Поляне опасные желудочные заболевания, что нельзя сюда привозить маленькую Танечку.
   - А как бедная Танечка поглупела, - говорила мам? Варваре Михайловне. - От ее разговоров у меня осталось кошмарное впечатление.
   Так шел день за днем. Сначала как будто требования и упреки матери были довольно расплывчаты, затем они сделались более определенными. Первое требование ее было, чтобы отец отдал ей дневники; второе, чтобы он перестал видеться с Чертковым.
   С дневниками положение было тяжелое. После того, как отец подписал в Крекшине завещание, по которому он отдавал все свои сочинения на общее пользование, он отметил это событие у себя в дневнике, совершенно забыв о том, что его может прочитать мать. Теперь, получив дневники, она бы не успокоилась, а снова начала бы мучить отца просьбой уничтожить завещание. Мы с Чертковым очень боялись, что отец согласится дать матери дневники.
   Второго июля, как только отец пришел к завтраку, мать принесла показать ему письмо, которое она написала Черткову с просьбой отдать ей дневники. "Сделайте это, - писала она, - чтобы Лев Николаевич мог спокойно жить".
   - Хорошо я написала, Левочка?
   - Нет, очень плохо.
   - Почему же плохо?
   - Потому что ты просишь у Черткова дневники, которые я отдал ему по собственному желанию.
   - Ах, Саша, - вдруг резко повернулась ко мне мать, - уйди, когда я с отцом серьезно разговариваю.
   Я вышла. В шесть часов отец позвонил. Я вошла к нему.
   - Как себя чувствуешь?
   - Плохо, стеснения в груди, не спал. Доконает она меня! Кроме того меня мучает, что я обещал показать ей дневники.
   Я ахнула.
   - Да, да, и теперь не знаю, как быть, вероятно, я ей скажу, что ошибся, что я не могу этого сделать, что есть вещи, которые я не хочу, чтобы она знала. Но ты только представь себе, что из этого выйдет!
   Я ясно это представляла. Если отец скажет матери, что ошибся, будет такая буря, что отец не выдержит. Если показать ей дневники и она прочтет в них про завещание - будет еще хуже!
   Вечером, когда приехал Чертков, я пошла к отцу в кабинет, и мы совещались о том, что нам делать с дневниками. Во время разговора мне показалось, что я слышу шаги в гостиной. Я подошла и туго затворила дверь. Через несколько минут я услышала шорох за балконной дверью. Я выскочила. Вытянув шею, прислонившись к косяку на балконе, в одних чулках, стояла моя мать.
   Сердце забилось, дыханье прервалось. Я не сразу ответила отцу на его вопрос: кто там?
   - Мать! - сказала я наконец.
   - Я все слышала! - крикнула она, убегая.
   Через минуту она быстро вошла в комнату, с горящими глазами и красными пятнами на лице.
   - Владимир Григорьевич! - воскликнула она. - Я все слышала, я очень взволнована, у вас опять заговоры против меня, нам надо объясниться!
   - Нет, Софья Андреевна, я повторю вам все, что мы говорили, - спокойно сказал Владимир Григорьевич.
   Мы с отцом вышли в залу к брату Мише, только что вернувшемуся из астраханских степей, куда он ездил покупать лошадей. Миша рассказывал отцу про веру калмыков, как они своим божкам молятся.
   - Как странно, - сказал отец, - одна из величайших и глубоких религий (магометанство) превратилась теперь в такое грубое язычество.
   Но разговор не вязался, перескакивая с предмета на предмет. Все мыли и чувства отца были сосредоточены на разговоре в кабинете.
   Заговорили об отрубах.
   - Что ж, у вас там применяется этот ужасный, отвратительный закон 9 ноября? - спросил отец у Миши.
   - Да, я теперь тоже в нем разочаровался, - ответил Миша, - сколько ссор, споров среди крестьян.
   - Да им это и нужно, - сказал отец, - и стал, как всегда, выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону.
   Из кабинета слышались голоса Черткова и матери. Они то повышались, то понижались, и отец волновался, прислушиваясь к ним, среди разговора вставал, уходил в кабинет, опять возвращался.
   Наконец, мам? и Владимир Григорьевич вышли в залу и Чертков, простившись с отцом, сейчас же собрался уезжать. Я пошла его проводить, чтобы узнать, чем кончился разговор. Оказалось, что Владимир Григорьевич прямо сказал матери, что дневники у него, так как отец поручил ему работу над ними. И отец подтвердил это. Тогда мать потребовала, чтобы Чертков дал ей расписку в том, что он по первому требованию вернет дневники.
   - Только не вам, Софья Андреевна, а Льву Николаевичу, - сказал Чертков и тут же написал письмо отцу об этом.
   - А теперь пусть Лев Николаевич даст мне расписку в том, что он отдаст их мне, - сказала мать.
   Но отец решительно отказался.
   - Не доставало еще, чтобы муж давал расписку своей жене, - сказал он.
   Чертков уговаривал мать не мучить отца. Он говорил о том, как она будет раскаиваться, если отец умрет и она поймет, что была причиной его смерти. Чертков несколько раз целовал руку матери, прося ее успокоиться, пожалеть отца.
   В этот день приехала милая "старушка Шмидт". Она была в отчаянии от того, что происходило, и долго расспрашивала меня. Рассказывая ей все, я совсем расстроилась, расстроила ее и убежала в сад. Меня охватило полное отчаяние, положение казалось мне безвыходным, я не могла смотреть на страдания отца...
   Я села на скамеечку в саду под тремя липами. Мой черный пудель Маркиз был со мной. Он всегда чувствовал, когда я расстроена. Сначала он думал развеселить меня, схватил в зубы палочку, подбросил ее в воздухе и ловко поймал, но видя, что мне не до игры, он вскочил рядом со мной на скамейку, стал тереться мордой об меня, лизать руки.
   Придя домой, я вдруг почувствовала такую слабость, что легла. Но покоя не было. Пришла мать и долго, долго говорила со мной, упрекая меня в том, что я стремлюсь разлучить ее с отцом, что я выдала ее, когда она подслушивала у двери. Тяжело мне было, но, думая об отце, я изо всех сил старалась не раздражаться и спокойно отвечать ей.
   - Да, ты мой крест, - закончила она. - Вот Ванечка умер, а ты осталась на горе мне...
   Мнение мое о состоянии матери менялось беспрестанно. Бывали минуты, когда я нисколько не сомневалась в том, что она ненормальна.
   Я была простужена и до 12 часов лежала в постели. Входил отец, как всегда ласковый, спрашивал о здоровье. А вскоре после его ухода вошла мам?. Она была очень внимательна, добра, давала мне советы. Я была тронута и благодарила ее.
   Но разговор коснулся Черткова. Мам? не могла простить ему фразы: "Я уже много лет ваш друг, Софья Андреевна, и если бы я хотел, я давно бы мог напакостить вам и вашей семье, но я этого не делал и никогда не сделаю". Мам? перевернула эту фразу так, что Чертков, пользуясь своими связями, хочет ей напакостить. Она много говорила о том, какой грубый, отвратительный человек Чертков, что, разумеется, ему выгоднее быть "другом Толстого", чем глупым офицером и т.п., говорила, что она пишет записки и что записки эти она отдаст в музей с тем, чтобы никто из детей, - "как ты, например", - обратилась она ко мне, не вздумал их уничтожить.
   - Зачем же их уничтожать, разве в них есть что-нибудь дурное? - спросила я.
   Мам? не ответила и продолжала говорить плохое про Черткова и отца, пока я ее не попросила замолчать...
   В этот же день после завтрака отец поехал в Телятинки. Мам? ужасно волновалась, выскакивала на двор, послала за отцом пролетку и была, видимо, рассержена, что отец уехал к Черткову. Когда отец вернулся, мам? накинулась на него и стала кричать. Я хотела уйти. Но отец взял меня за руку и каждый раз, что я порывалась выйти, удерживал меня.
   - Ты все забыл, летишь к Черткову, мокнешь на дожде, а я тут беспокоюсь, кричала мам?. - Ты ездишь, принимаешь человека, который хочет напакостить твоей жене! Ты должен сказать ему, что если он хочет ездить к нам, он должен извиниться и отдать мне дневники.
   Я попробовала увести ее.
   - Вы все убить меня хотите, хотите, чтобы у меня сделался нервный удар! вскрикивала она.
   Она долго мучила его и наконец уже после того, как он сказал ей, что хочет спать, она вышла, а я за ней, крепко притворив дверь, чтобы она снова не ворвалась к отцу.
   Через несколько секунд она прибежала к нам в "ремингтонную".
   - Убить меня хотите, злодеи, у меня сейчас нервный удар будет!
   - Не у тебя, а у отца, - сказала я. - Если ты будешь так продолжать, он и месяца не проживет...
   Я едва говорила, спазмы сдавили мне горло.
   - А я, ведь я измучена, посмотри, как я похудела!
   - По своей вине, никто не мучает тебя, а ты, что ты с отцом делаешь! Ты измучила его!
   Мам? вышла, но не успела я еще прийти в себя, как она снова вошла.
   - Саша, ты говоришь, что я уморю отца, он уже умер для меня душой, а телесно мне все равно.
   - Тебе все равно, а нам нет, пускай Таня и другие видят и знают, что ты с ним делаешь!
   - А мне до вас дела нет!
   - Так знай же, что нам не все равно! - закричала я, не помня себя от ужаса, обиды, гнева. - Мы, дети, не позволим тебе замучить отца до смерти!
   - Бессильны, - с насмешливой злобой ответила она мне и вышла из комнаты.
   Завещание
   Как я и предполагала, присяжный поверенный Муравьев, которому я отвезла на просмотр завещание отца, нашел его юридически неправильным и не имеющим никакой цены. Необходимо оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца и отказалось бы от авторских прав. Неприятно было снова напоминать отцу об этом деле, заставлять его опять мучиться сомнениями.
   Когда мы с Чертковым сообщили отцу о заключении Муравьева, отец ничего не сказал, а мы больше не напоминали ему, зная, что он не переставая об этом думает.
   Действительно, через несколько дней он сообщил Черткову, что решил составить все свои сочинения трем своим детям: Сергею, Татьяне и мне. Он знал, что мы исполним его волю.
   Но один раз, когда я утром пришла к нему в кабинет, он вдруг сказал:
   - Саша, я решил сделать завещание на тебя одну? - и вопросительно поглядел на меня.
   Я молчала. Мне представилась громадная ответственность, ложившаяся на меня, нападки семьи, обида старших брата и сестры, и вместе с тем в душе росло чувство гордости, счастья, что он доверяет мне такое громадное дело.
   - Что же ты молчишь? - сказал он.
   Я высказала ему свои сомнения.
   - Нет, я так решил, - сказал он твердо, - ты единственная сейчас осталась жить со мной, и вполне естественно, что я поручаю тебе это дело. В случае же твоей смерти, - и он ласково засмеялся, - права перейдут к Тане.
   Внутри точно оборвалось что-то, сердце сильно, сильно застучало, я чувствовала, что на спину навалилась громадная, непосильная тяжесть. "А может быть, так лучше, - думала я, - я скорее полажу с Чертковым, который по-прежнему остается главным издателем и редактором отцовских произведений".
   22 июля в лесу, в нескольких верстах от дома, было подписано завещание. Сидя на пенышке, отец с начала до конца переписал своей рукой. Свидетели Радынский, Сергеенко и Гольденвейзер - засвидетельствовали отцовскую подпись.
   Я знала, как тяжело отцу было решиться на этот поступок, как долго он колебался. Его мучило, что он не может объявить об этом семье, что он вынужден писать завещание тайно, ему тяжело было писать юридический документ, получавший силу только после утверждения суда.
   Но отец твердо решил хотя бы после смерти уничтожить те компромиссы, которые он допустил при жизни.
   Один раз, когда он ложился спать, а я была рядом в кабинете, он через затворенную дверь окликнул меня.
   - Саша!
   - Да, пап??
   - Я хотел сказать по поводу завещания... Если останутся какие-нибудь деньги от первого издания сочинений, хорошо было бы выкупить Ясную Поляну у мам? и братьев и отдать мужикам...
   - Хорошо, пап?.
   Больше он никогда не заговаривал со мной об этом.
   Догадывалась ли действительно мам? о том, что происходило, была ли она больна, но она не переставая мучила отца. С Чертковым она была резка, даже груба, намекала ему, что он слишком часто ездит. "Кажется, достаточно видимся, чуть ли не по два раза в день", или: "Врываются посторонние люди в дом, хуже полицейских", - говорила она, явно намекая на Черткова.