Толстой Лев Николаевич. Семейное счастие

   - И ничего тебе не хочется? - спросила я.
   - Ничего невозможного, - отвечал он, угадывая мое чувство. - Ты вот мочишь голову, - прибавил он, как ребенка лаская меня, еще раз проводя рукой по моим волосам, - ты завидуешь и листьям, и траве за то, что их мочит дождик, тебе бы хотелось быть и травой, и листьями, и дождиком. А я только радуюсь на них, как на все на свете, что хорошо, молодо и счастливо.
   - И не жаль тебе ничего прошлого? - продолжала я спрашивать, чувствуя, что все тяжелей и тяжелей становится у меня на сердце.
   Он задумался и опять замолчал. Я видела, что он хотел ответить совершенно искренно.
   - Нет! - отвечал он коротко.
   - Неправда! неправда! - заговорила я, оборачиваясь к нему и глядя в его глаза. - Ты не жалеешь прошлого?
   - Нет! - повторил он еще раз. - Я благодарен за него, но не жалею прошлого.
   - Но разве ты не желал бы воротить его? - сказала я. Он отвернулся и стал смотреть в сад.
   - Не желаю, как не желаю того, чтоб у меня выросли крылья, - сказал он. Нельзя!
   - И не поправляешь ты прошедшего? не упрекаешь себя или меня?
   - Никогда! Все было к лучшему!
   - Послушай! - сказала я, дотрагиваясь до его руки, чтоб он оглянулся на меня. - Послушай, отчего ты никогда не сказал мне, что ты хочешь, чтобы я жила именно так, как ты хотел, зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего, ничего бы не было, - сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а не прежняя любовь.
   - Чего бы не было? - сказал он удивленно, оборачиваясь ко мне. - И так ничего нет. Все хорошо. Очень хорошо, - прибавил он, улыбаясь.
   "Неужели он не понимает или, еще хуже, не хочет понимать?" - подумала я, и слезы выступили мне на глаза.
   - Не было бы того, что, ничем не виноватая перед тобой, я наказана твоим равнодушием, презрением даже, - вдруг высказалась я. - Не было бы того, что без всякой моей вины ты вдруг отнял у меня все, что мне было дорого.
   - Что ты, душа моя! - сказал он, как бы не понимая того, что я говорила.
   - Нет, дай мне договорить... Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже; потому что я не поверю, что ты меня любишь теперь, после того, что было прежде. Нет, мне надо сразу высказать все, что давно мучит меня, опять перебила я его. - Разве я виновата в том, что не знала жизни, а ты меня оставил одну отыскивать... Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро год, бьюсь, чтобы вернуться к тебе, ты отталкиваешь меня, как будто не понимая, чего я хочу, и все так, что ни в чем нельзя упрекнуть тебя, а что я и виновата, и несчастна! Да, ты хочешь опять выбросить меня в ту жизнь, которая могла сделать и мое и твое несчастье.
   - Да чем же я показал тебе это? - с искренним испугом и удивлением спросил он.
   - Не ты ли еще вчера говорил, да и беспрестанно говоришь, что я не уживу здесь и что нам опять на зиму надо ехать в Петербург, который ненавистен мне? - продолжала я. - Чем бы поддержать меня, ты избегаешь всякой откровенности, всякого искреннего, нежного слова со мной. И потом, когда я паду совсем, ты будешь упрекать меня и радоваться на мое падение.
   - Постой, постой, - сказал он строго и холодно, - это нехорошо, что ты говоришь теперь. Это только доказывает, что ты дурно расположена против меня, что ты не...
   - Что я не люблю тебя? говори! говори! - досказала я, и слезы полились у меня из глаз.
   Я села на скамейку и закрыла платком лицо.
   "Вот как он понял меня!" - думала я, стараясь удерживать рыдания, давившие меня. "Кончена, кончена наша прежняя любовь", - говорил какой-то голос в моем сердце. Он не подошел ко мне, не утешил меня. Он был оскорблен тем, что я сказала. Голос его был спокоен и сух.
   - Не знаю, в чем ты упрекаешь меня, - начал он, - ежели в том, что я уже не так любил тебя, как прежде...
   - Любил! - проговорила я в платок, и горькие слезы еще обильнее полились на него.
   - То в этом виновато время и мы сами. В каждой поре есть своя любовь... Он помолчал. - И сказать тебе всю правду? ежели уже ты хочешь откровенности. Как в тот год, когда я только узнал тебя, я ночи проводил без сна, думая о тебе, и делал сам свою любовь, и любовь эта росла и росла в моем сердце, так точно и в Петербурге, и за границей я не спал ужасные ночи и разламывал, разрушал эту любовь, которая мучила меня. Я не разрушил ее, а разрушил только то, что мучило меня, успокоился и все-таки люблю, но другою любовью.
   - Да, ты называешь это любовью, а это мука, - проговорила я. - Зачем ты мне позволил жить в свете, ежели он так вреден тебе казался, что ты меня разлюбил за него?
   - Не свет, мой друг, - сказал он.
   - Зачем не употребил ты свою власть, - продолжала я, - не связал, не убил меня? Мне бы лучше было теперь, чем лишиться всего, что составляло мое счастье, мне бы хорошо, не стыдно было.
   Я опять зарыдала и закрыла лицо.
   В это время Катя с Соней, веселые и мокрые, с громким говором и смехом вошли на террасу; но, увидав нас, затихли и тотчас же вышли.
   Мы долго молчали, когда они ушли; я выплакала свои слезы, и мне стало легче. Я взглянула на него. Он сидел, облокотив голову на руки, и хотел что-то сказать в ответ на мой взгляд, но только тяжело вздохнул и опять облокотился.
   Я подошла к нему и отвела его руку. Взгляд его задумчиво обратился на меня.
   - Да, - заговорил он, как будто продолжая свои мысли. - Всем нам, а особенно вам, женщинам, надо прояснить самим весь вздор жизни, для того чтобы вернуться к самой жизни; а другому верить нельзя. Ты еще далеко не прожила тогда этот прелестный и милый вздор, на который я любовался в тебе; и я оставлял тебя выживать его и чувствовал, что не имел права стеснять тебя, хотя для меня уже давно прошло время.
   - Зачем же ты проживал со мною и давал мне проживать этот вздор, ежели ты любишь меня? - сказала я.
   - Затем, что ты и хотела бы, но не могла бы поверить мне; ты сама должна была узнать, и узнала.
   - Ты рассуждал, ты рассуждал много, - сказала я. - Ты мало любил.
   Мы опять помолчали.
   - Это жестоко, что ты сейчас сказала, но это правда, - проговорил он, вдруг приподнимаясь и начиная ходить по террасе, - да, это правда. Я виноват был! - прибавил он, останавливаясь против меня. - Или я не должен был вовсе позволить себе любить тебя, или любить проще, да.
   - Забудем все, - сказала я робко.
   - Нет, что прошло, то уж не воротится, никогда не воротишь, - и голос его смягчился, когда он говорил это.
   - Все вернулось уже, - сказала я, на плечо кладя ему руку.
   Он отвел мою руку и пожал ее.
   - Нет, я неправду говорил, что не жалею прошлого; нет, я жалею, я плачу о той прошедшей любви, которой уж нет и не может быть больше. Кто виноват в этом? не знаю. Осталась любовь, но не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность, но...
   - Не говори так... - перебила я. - Опять пусть будет все, как прежде... Ведь может быть? да? - спросила я, глядя в его глаза. Но глаза его были ясны, спокойны и не глубоко смотрели в мои.
   В то время как я говорила, я чувствовала уже, что невозможно то, чего я желала и о чем просила его. Он улыбнулся спокойною, кроткою, как мне показалось, старческою улыбкой.
   - Как еще ты молода, а как я стар, - сказал он. - Во мне уже нет того, чего ты ищешь; зачем обманывать себя? - прибавил он, продолжая так же улыбаться.
   Я молча стала подле него, и на душе у меня становилось спокойнее.
   - Не будем стараться повторять жизнь, - продолжал он, - не будем лгать сами перед собою. А что нет старых тревог и волнений, и слава богу! Нам нечего искать и волноваться. Мы уж нашли, и на нашу долю выпало довольно счастия. Теперь нам уж нужно стираться и давать дорогу вот кому, - сказал он, указывая на кормилицу, которая с Ваней подошла и остановилась у дверей террасы. Так-то, милый друг, - заключил он, пригибая к себе мою голову и целуя ее. Не любовник, а старый друг целовал меня.
   А из саду все сильней и слаще поднималась пахучая свежесть ночи, все торжественнее становились звуки и тишина, и на небе чаще зажигались звезды. Я посмотрела на него, и мне вдруг стало легко на душе; как будто отняли у меня тот больной нравственный нерв, который заставлял страдать меня. Я вдруг ясно и спокойно поняла, что чувство того времени невозвратимо прошло, как и самое время, и что возвратить его теперь не только невозможно, но тяжело и стеснительно бы было. Да и полно, так ли хорошо было это время, которое казалось мне таким счастливым? И так давно, давно уже все это было!
   - Однако пора чай пить! - сказал он, и мы вместе с ним пошли в гостиную. В дверях мне опять встретилась кормилица с Ваней. Я взяла на руки ребенка, закрыла его оголившиеся красные ножонки, прижала его к себе и, чуть прикасаясь губами, поцеловала его. Он как во сне зашевелил ручонкою с растопыренными сморщенными пальцами и открыл мутные глазенки, как будто отыскивая или вспоминая что-то; вдруг эти глазенки остановились на мне, искра мысли блеснула в них, пухлые оттопыренные губки стали собираться и открылись в улыбку. "Мой, мой, мой!" - подумала я, с счастливым напряженьем во всех членах прижимая его к груди и с трудом удерживаясь от того, чтобы не сделать ему больно. И я стала целовать его холодные ножонки, животик и руки и чуть обросшую волосами головку. Муж подошел ко мне, я быстро закрыла лицо ребенка и опять открыла его.
   - Иван Сергеич! - проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть на него. Я взглянула на мужа, глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после долгого времени легко и радостно было смотреть в них.
   С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту...