Толстой Лев Николаевич. Том 10. Произведения 1872-1886 гг

   Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.
   Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают — Михаил Семеныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овес. Обошел староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, — мужики пашут.
   Проснулся Михаил Семеныч, приказчик, не рано, пошел по хозяйству; убрались, нарядились домашние — жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришел и Михаил Семеныч, стали чай пить. Напился Михаил Семеныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.
   — Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?
   — Поставил, Михаил Семеныч.
   — Что, все выехали?
   — Все выехали, я их сам расставлял.
   — Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!
   — Слушаю-с.
   И пошел было староста, да Михаил Семеныч вернул его. Вернул его Михаил Семеныч, а сам мнется, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит:
   — Да вот что, послушай ты еще, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит — все мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать — это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, все мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри все расскажи, ничего не утаивай.
   Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.
   Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков. Пришла она к мужу и стала просить.
   — Друг ты мой, Мишенька, — говорит, — для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков.
   Не принял Михаил Семеныч жениных речей, только засмеялся на нее.
   — Али давно, — говорит, — по тебе плетка не гуляла, что ты больно смела стала, — не в свое дело вяжешься?
   — Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!
   — То-то, — говорит, — я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймет. Смотри!
   Рассердился Семеныч, ткнул жену трубкой с огнем в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.
   Поел Михаил Семеныч студню, пирога, щей со свининой, поросенка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишневой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил ее песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.
   Сидит Михаил Семеныч с веселым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеется. Вошел староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел.
   — Ну что, пашут? Допашут урок?
   — Уж больше половины вспахали.
   — Огрехов нет?
   — Не видал, хорошо пашут, боятся.
   — А что, разборка земли хороша?
   — Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.
   Помолчал приказчик.
   — Ну, а что про меня говорят, — ругают?
   Замялся было староста, да велел Михаил Семеныч всю правду говорить.
   — Все говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.
   Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтерся и стал говорить. «Все одно, — думает, — не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить:
   — Ропщут, Михаил Семеныч, ропщут.
   — Да что говорят? Сказывай.
   — Одно говорят: он богу не верует.
   Засмеялся приказчик.
   — Это, — говорит, — кто сказал?
   — Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.
   Смеется приказчик.
   — Это, — говорит, — хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?
   Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.
   — Василий, — говорит, — пуще всех ругает.
   — Да что говорит-то? Ты сказывай.
   — Да и сказать страшно. Не миновать, — говорит, — ему беспокаянной смерти.
   — Ай, молодец, — говорит. — Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, — говорит, — Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?
   — Да все худо говорят.
   — Да что говорят-то?
   — Да повторять-то гнусно.
   — Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.
   — Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.
   Обрадовался Михаил Семеныч, захохотал даже.
   — Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?
   — Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.
   — Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?
   — Нет, Михайло Семеныч, Петра не ругается.
   — Что ж он?
   — Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудреный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семеныч!
   — А что?
   — Да что он сделал! И все мужики дивятся.
   — Да что сделал-то?
   — Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу — поет кто-то, выводит топко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится.
   — Ну?
   — Светится, ровно огонек. Подъехал ближе, смотрю — свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поет стихи воскресные. И заворачивает я отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завел соху, все свечка горит, не тухнет!
   — А сказал что?
   — Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.
   — Что же, говорил ты с ним?
   — Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться: вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на святой пахал.
   — Что ж он сказал?
   — Да он только сказал: «На земле мир, в человецех благоволение!» — опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.
   Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.
   Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошел за занавес, лег на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:
   — Победил он меня! Дошло теперь и до меня!
   Стала его жена уговаривать:
   — Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?
   — Пропал я, — говорит, — победил он меня.
   Крикнула на него жена:
   — Заладил одно: «Победил, победил». Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.
   Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.
   Сел Михаил Семеныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.
   Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал на седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, завостренный сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.
   Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики — лежит навзничь Михаил Семеныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро все на землю вытекло! и кровь лужей стоит, — земля не впитала.
   Испугались мужики, повели лошадей задами, один Петр Михеич слез, подошел к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мертвого в ящик и свез к барскому дому.
   Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.
   И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила божия.

Сказка об Иване-Дураке и его двух братьях: Семене-Воине и Тарасе-Брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах

I

   В некотором царстве, в некотором государстве жил-был богатый мужик. И было у богатого мужика три сына: Семен-воин, Тарас-брюхан и Иван-дурак, и дочь Маланья-векоуха, немая. Пошел Семен-воин на войну, царю служить, Тарас-брюхан пошел в город к купцу, торговать, а Иван-дурак с девкою остался дома работать, горб наживать. Выслужил себе Семен-воин чин большой и вотчину и женился на барской дочери. Жалованье большое было и вотчина большая, а всё концы с концами не сводил: что муж соберет, все жена-барыня рукавом растрясет; все денег нет. И приехал Семен-воин в вотчину доходы собирать. Приказчик ему и говорит:
   — Не с чего взять; нет у нас ни скотины, ни снасти, ни лошади, ни коровы, ни сохи, ни бороны; надо всего завести — тогда доходы будут.
   И пошел Семен-воин к отцу.
   — Ты, — говорит, — батюшка, богат, а мне ничего не дал. Отдели мне третью часть, я в свою вотчину переведу.
   Старик и говорит:
   — Ты мне в дом ничего не подавал, за что тебе третью часть давать? Ивану с девкой обидно будет.
   А Семен говорит:
   — Да ведь он дурак, а она векоуха немая; чего им надо?
   Старик и говорит:
   — Как Иван скажет.
   А Иван говорит:
   — Ну что ж, пускай берет.
   Взял Семен-воин часть из дома, перевел в свою вотчину, опять уехал к царю служить.
   Нажил и Тарас-брюхан денег много — женился на купчихе, да все ему мало было, приехал к отцу и говорит:
   — Отдели мне мою часть.
   Не хотел старик и Тарасу давать часть.
   — Ты, — говорит, — нам ничего не подавал, а что в доме есть, то Иван нажил. Тоже и его с девкой обидеть нельзя.
   А Тарас говорит:
   — На что ему, он дурак; жениться ему нельзя, никто не пойдет, а девке немой тоже ничего не нужно. Давай, — говорит, — Иван, мне хлеба половинную часть; я снасти брать не буду, а из скотины только жеребца сивого возьму, — тебе он пахать не годится.
   Засмеялся Иван.
   — Ну что ж, — говорит, — я пойду обротаю.
   Отдали и Тарасу часть. Увез Тарас хлеб в город, увел жеребца сивого, и остался Иван с одной кобылой старой по-прежнему крестьянствовать — отца с матерью кормить.

II

   Досадно стало старому дьяволу, что не поссорились в дележе братья, а разошлись по любови. И кликнул он трех чертенят.
   — Вот видите, — говорит, — три брата живут: Семен-воин, Тарас-брюхан и Иван-дурак. Надо бы им всем перессориться, а они мирно живут: друг с дружкой хлеб-соль водят. Дурак мне все дела испортил. Подите вы втроем, возьмитесь за троих и смутите их так, чтобы они друг дружке глаза повыдрали. Можете ли это сделать?
   — Можем, — говорят.
   — Как же вы делать будете?
   — А так, — говорят, — сделаем: разорим их сперва, чтоб им жрать нечего было, а потом собьем в одну кучу, они и передерутся.
   — Ну, ладно, — говорит, — я вижу — вы дело знаете; ступайте и ко мне не ворочайтесь, пока всех троих не смутите, а то со всех троих шкуру спущу.
   Пошли чертенята все в болото, стали судить, как за дело браться; спорили, спорили, каждому хочется полегче работу выгадать, и порешили на том, что жеребий кинуть, какой кому достанется. А коли кто раньше других отделается, чтоб приходил другим подсоблять. Кинули жеребий чертенята и назначили срок, опять когда в болоте собраться, узнать, кто отделался и кому подсоблять идти.
   Пришел срок, и собрались по уговору чертенята в болоте. Стали толковать, как у кого дела. Стал рассказывать первый чертенок — от Семена-воина.
   — Мое дело, — говорит, — ладится. Завтра, — говорит, — мой Семен домой к отцу придет.
   Стали его товарищи спрашивать:
   — Как ты, — говорят, — сделал?
   — А я, — говорит, — первым делом храбрость такую на Семена навел, что он обещал своему царю весь свет завоевать, и сделал царь Семена начальником, послал его воевать индейского царя. Сошлись воевать. А я в ту же ночь в Семеновом войске весь порох подмочил и пошел к индейскому царю из соломы солдат наделал видимо-невидимо. Увидали Семеновы солдаты, что на них со всех сторон соломенные солдаты заходят, — заробели. Велел Семен-воин палить: пушки, ружья не выходят. Испугались Семеновы солдаты и побежали, как бараны. И побил их индейский царь. Осрамился Семен-воин, отняли у него вотчину и завтра казнить хотят. Только мне на день и дела осталось, из темницы его выпустить, чтобы он домой убежал. Завтра отделаюсь, так сказывайте, кому из двух помогать приходить?
   Стал и другой чертенок, от Тараса, рассказывать про свои дела.
   — Мне, — говорит, — помогать не нужно. Мое дело тоже на лад пошло, больше недели не проживет Тарас. Я, — говорит, — первым делом отрастил ему брюхо и навел на него зависть. Такая у него зависть на чужое добро сделалась, что, что ни увидит, все ему купить хочется. Накупил он всего видимо-невидимо на все свои деньги и все еще покупает. Теперь уж стал на заемные покупать. Уж много на шею набрал и запутался так, что не распутается. Через неделю сроки подойдут отдавать, а я из всего товара его навоз сделаю — не расплатится и придет к отцу.
   Стали спрашивать и третьего чертенка, от Ивана.
   — А твое дело как?
   — Да что, — говорит, — мое дело не ладится. Наплевал я ему первым делом в кувшин с квасом, чтобы у него живот болел, и пошел на его пашню, сбил землю, как камень, чтоб он не осилил. Думал я, что он не вспашет, а он, дурак, приехал с сохой, начал драть. Кряхтит от живота, а сам все пашет. Изломал я ему одну соху — поехал дурак домой, переладил другую, подвои новые подвязал и опять принялся пахать. Залез я под землю, стал за сошники держать, не удержишь никак — налегает на соху, а сошники вострые: изрезал мне руки все. Почти все допахал, одна только полоска осталась. Приходите, — говорит, — братцы, помогать, а то, как мы его одного не осилим, все наши труды пропадут. Если дурак останется да крестьянствовать будет, они нужды не увидят, он обоих братьев кормить будет.
   Пообещал чертенок от Семена-воина назавтра приходить помогать, и разошлись на том чертенята.

III

   Вспахал Иван весь пар, только одна полоска осталась. Приехал допахивать. Болит у него живот, а пахать надо. Выхлестнул гужи, перевернул соху и поехал пахать. Только завернулся раз, поехал назад — ровно за корень зацепило что-то — волочет. А это чертенок ногами вокруг рассохи заплел — держит. «Что за чудо! — думает Иван. — Корней тут не было, а корень». Запустил Иван руку в борозду, ощупал — мягкое. Ухватил что-то, вытащил. Черное, как корень, а на корне что-то шевелится. Глядь — чертенок живой.
   — Ишь ты, — говорит, — пакость какая!
   Замахнулся Иван, хотел о приголовок пришибить его, да запищал чертенок:
   — Не бей ты меня, — говорит, — а я тебе что хочешь сделаю.
   — Что ж ты мне сделаешь?
   — Скажи только, чего хочешь.
   Почесался Иван.
   — Брюхо, — говорит, — болит у меня — поправить можешь?
   — Могу, — говорит.
   — Ну, лечи.
   Нагнулся чертенок в борозду, пошарил, пошарил когтями, выхватил корешок-тройчатку, подал Ивану.
   — Вот, — говорит, — кто ни проглотит один корешок, всякая боль пройдет.
   Взял Иван, разорвал корешки, проглотил один. Сейчас живот прошел.
   Запросился опять чертенок.
   — Пусти, — говорит, — теперь меня, я в землю проскочу — больше ходить не буду.
   — Ну что ж, — говорит, — бог с тобой!
   И как только сказал Иван про бога — юркнул чертенок под землю, как камень в воду, только дыра осталась. Засунул Иван два остальных корешка в шапку и стал допахивать. Запахал до конца полоску, перевернул соху и поехал домой. Отпряг, пришел в избу, а старший брат, Семен-воин, сидит с женой — ужинают. Отняли у него вотчину, — насилу из тюрьмы ушел и прибежал к отцу жить.
   Увидал Семен Ивана.
   — Я, — говорит, — к тебе жить приехал; корми нас с женой, пока место новое выйдет.
   — Ну что ж, — говорит, — живите.
   Только хотел Иван на лавку сесть — не понравился барыне дух от Ивана. Она и говорит мужу:
   — Не могу я, — говорит, — с вонючим мужиком вместе ужинать.
   Семен-воин и говорит:
   — Моя барыня говорит, от тебя дух не хорош — ты бы в сенях поел.
   — Ну что ж, — говорит. — Мне и так в ночное пора — кобылу кормить.
   Взял Иван хлеба, кафтан и поехал в ночное.

IV

   Отделался в эту ночь чертенок от Семена-воина и пришел по уговору Иванова чертенка искать — ему помогать дурака донимать. Пришел на пашню; поискал, поискал товарища — нет нигде, только дыру нашел. «Ну, думает, видно, с товарищем беда случилась, надо на его место становиться. Пашня допахана — надо будет дурака на покосе донимать».
   Пошел чертенок в луга, напустил на Иванов покос паводок; затянуло весь покос грязью. Вернулся на зорьке Иван из ночного, отбил косу, пошел луга косить. Пришел Иван, стал косить; махнет раз, махнет другой — затупится коса, не режет, точить надо. Бился, бился Иван.
   — Нет, — говорит, — пойду домой, отбой принесу да и хлеба ковригу. Хоть неделю пробьюсь, а не уйду, пока не выкошу.
   Услыхал чертенок — задумался.
   — Калян, — говорит, — дурак этот, не проймешь его. Надо на другие штуки подниматься.
   Пришел Иван, отбил косу, стал косить. Залез чертенок в траву, стал косу за пятку ловить, носком в землю тыкать. Трудно Ивану, однако выкосил покос — осталась одна делянка в болоте. Залез чертенок в болото, думает себе:
   «Хоть лапы перережу, а не дам выкосить».
   Зашел Иван в болото; трава — смотреть — не густая, а не проворотить косы. Рассердился Иван, начал во всю мочь махать; стал чертенок подаваться — не поспевает отскакивать; видит — дело плохо, забился в куст. Размахнулся Иван, шаркнул по кусту, отхватил чертенку половину хвоста. Докосил Иван покос, велел девке грести, а сам пошел рожь косить.
   Вышел с крюком, а кургузый чертенок уж там, перепутал рожь так, что на крюк нейдет. Вернулся Иван, взял серп и принялся жать — выжал всю рожь.
   — Ну, теперь, — говорит, — надо за овес браться.
   Услыхал кургузый чертенок, думает: «На ржи не донял, так на овсе дойму, дай только утра дождаться». Прибежал чертенок утром на овсяное поле, а овес уже скошен: Иван его ночью скосил, чтоб меньше сыпался. Рассердился чертенок.
   — Изрезал, — говорит, — меня и замучил дурак. И на войне такой беды не видал! Не спит, проклятый, за ним не поспеешь! Пойду, — говорит, — теперь в копны, прогною ему все.
   И пошел чертенок в ржаную копну, залез между снопами — стал гноить: согрел их и сам согрелся и задремал.
   А Иван запряг кобылу и поехал с девкой возить. Подъехал к копне, стал кидать на воз. Скинул два снопа, сунул — прямо чертенку в зад; поднял — глядь: на вилах чертенок живой, да еще кургузый, барахтается, ужимается, соскочить хочет.
   — Ишь ты, — говорит, — пакость какая! Ты опять тут?
   — Я, — говорит, — другой, то мой брат был. А я, — говорит, — у твоего брата Семена был.
   — Ну, — говорит, — какой ты там ни будь, и тебе то же будет! — Хотел его об грядку пришибить, да стал его просить чертенок.
   — Отпусти, — говорит, — больше не буду, а я тебе что хочешь сделаю.
   — Да что ты сделать можешь?
   — А я, — говорит, — могу из чего хочешь солдат наделать.
   — Да на что их?
   — А на что, — говорит, — хочешь их поверни; они все могут.
   — Песни играть могут?
   — Могут.
   — Ну что ж, — говорит, — сделай.
   И сказал чертенок:
   — Возьми ты вот сноп ржаной, тряхни его о землю гузом и скажи только: «Велит мой холоп, чтоб был не сноп, а сколько в тебе соломинок, столько бы солдат».
   Взял Иван сноп, тряхнул оземь и сказал, как велел чертенок. И расскочился сноп, и сделались солдаты, и впереди барабанщик и трубач играют. Засмеялся Иван.
   — Ишь ты, — говорит, — как ловко! Это, — говорит, — хорошо — девок веселить.
   — Ну, — говорит чертенок, — пусти же теперь.
   — Нет, — говорит, — это я из старновки делать буду, а то даром зерно пропадает. Научи, как опять в сноп поворотить. Я его обмолочу.
   Чертенок и говорит:
   — Скажи: «Сколько солдат, столько соломинок. Велит мой холоп, будь опять сноп!»
   Сказал так Иван, и стал опять сноп.
   И стал опять проситься чертенок.
   — Пусти, — говорит, — теперь.
   — Ну что ж!
   Зацепил его Иван за грядку, придержал рукой, сдернул с вил.
   — С богом, — говорит. И только сказал про бога — юркнул чертенок под землю, как камень в воду, только дыра осталась.
   Приехал Иван домой, а дома и другой брат, Тарас, с женой сидят — ужинают. Не расчелся Тарас-брюхан, убежал от долгов и пришел к отцу. Увидал Ивана.
   — Ну, — говорит, — Иван, пока я расторгуюсь, корми нас с женой.
   — Ну что ж, — говорит, — живите.
   Снял Иван кафтан, сел к столу.
   А купчиха говорит:
   — Я, — говорит, — с дураком кушать не могу: от него, — говорит, — потом воняет.
   Тарас-брюхан и говорит:
   — От тебя, — говорит, — Иван, дух не хорош — поди в сенях поешь.
   — Ну что ж, — говорит.
   Взял хлеба, ушел на двор.
   — Мне, — говорит, — кстати в ночное пора — кобылу кормить.

V

   Отделался в эту ночь и от Тараса чертенок — пришел по уговору товарищам помогать — Ивана-дурака донимать. Пришел на пашню, поискал, поискал товарищей — нет никого, только дыру нашел. Пошел на луга — в болоте хвост нашел, а на ржаном жниве и другую дыру нашел. «Ну, думает, видно, над товарищами беда случилась, надо на их место становиться, за дурака приниматься».
   Пошел чертенок Ивана искать. А Иван уж с поля убрался, в роще лес рубит.
   Стало братьям тесно жить вместе, велели дураку себе на избы лес рубить, новые дома строить.
   Прибежал чертенок в лес, залез в сучья, стал мешать Ивану деревья валить. Подрубил Иван дерево как надо, чтоб на чистое место упало, стал валить — дуром пошло дерево, повалилось, куда не надо, на суках застряло. Вырубил Иван рочаг, начал отворачивать — насилу свалил дерево. Стал Иван рубить другое — опять то же. Бился, бился, насилу выпростал. Взялся за третье — опять то же. Думал Иван хлыстов полсотни срубить, и десятка не срубил, а уж ночь на дворе. И замучался Иван. Валит от него пар, как туман по лесу пошел, а он все не бросает. Подрубил он еще дерево, и заломило ему спину, так что мочи не стало; воткнул топор и присел отдохнуть. Услыхал чертенок, что затих Иван, обрадовался. «Ну, думает, выбился из сил — бросит; отдохну теперь и я». Сел верхом на сук и радуется. А Иван поднялся, вынул топор, размахнулся да как тяпнет с другой стороны, сразу затрещало дерево — грохнулось. Не спопашился чертенок, не успел ног выпростать, сломался сук и защемил чертенка за лапу. Стал Иван очищать — глядь: чертенок живой. Удивился Иван.
   — Ишь ты, — говорит, — пакость какая! Ты опять тут?
   — Я, — говорит, — другой. Я у твоего брата Тараса был.
   — Ну, какой бы ты ни был, а тебе то же будет! Замахнулся Иван топором, хотел его обухом пристукнуть. Взмолился чертенок.
   — Не бей, — говорит, — меня, я тебе что хочешь сделаю.
   — Да что ж ты сделать можешь?
   — А я, — говорит, — могу тебе денег сколько хочешь наделать.
   — Ну что ж, — говорит, — наделай!
   И научил его чертенок.
   — Возьми ты, — говорит, — листу дубового с этого дуба и потри в руках. Наземь золото падать будет.
   Взял Иван листьев, потер — посыпалось золото.
   — Это, — говорит, — хорошо, когда на гулянках с ребятами играть.
   — Пусти же, — говорит чертенок.
   — Ну что ж! — взял Иван рочаг, выпростал чертенка. — Бог с тобой! — говорит. — И как только сказал про бога — юркнул чертенок под землю, как камень в воду, только дыра осталась.

VI

   Построили братья дома и стали жить порознь. А Иван убрался с поля, пива наварил и позвал братьев гулять. Не пошли братья к Ивану в гости.
   — Не видали мы, — говорят, — мужицкого гулянья.
   Угостил Иван мужиков, баб и сам выпил — захмелел и пошел на улицу в хороводы. Подошел Иван к хороводам, велел бабам себя величать.
   — Я, — говорит, — вам того дам, чего вы в жизнь не видали. — Посмеялись бабы и стали его величать. Отвеличали и говорят:
   — Ну что ж, давай.
   — Сейчас, — говорит, — принесу. — Ухватил севалку, побежал в лес. Смеются бабы: «То-то дурак!» И забыли про него. Глядь: бежит Иван назад, несет севалку, полну чего-то.
   — Оделять, что ли?
   — Оделяй.
   Захватил Иван горсть золота — кинул бабам. Батюшки! Бросились бабы подбирать; выскочили мужики, друг у дружки рвут, отнимают. Старуху одну чуть до смерти не задавили. Смеется Иван.
   — Ах вы, дурачки, — говорит, — зачем вы бабушку задавили. Вы полегче, а я вам еще дам. — Стал еще швырять. Сбежался народ, расшвырял Иван всю севалку. Стали просить еще. А Иван говорит: