Томан Николай Владимирович. Клиническая смерть профессора Холмского

   - Вы понимаете, конечно, Александр Львович, что я бы и так...
   - Да, я понимаю. Но и это вы тоже имейте в виду. Ваш папа знает, в каком фильме вы снимаетесь?
   - Несколько дней назад он поинтересовался этим.
   - И сказал что-нибудь по этому поводу?
   - Нет, тяжело вздохнул только.
   - А как вы поняли этот вздох?
   - Его можно толковать по-разному...
   - А все-таки?
   - Ну, во-первых, он опасается, наверно, что ему лично уже не придется больше заниматься физикой...
   - Мне не нравятся скорбные нотки в вашем голосе, Леночка, - хмурится Гринберг. - Ну, а во-вторых?
   - Во-вторых, он, видимо, сожалеет, что ничем теперь не сможет мне помочь.
   - Вот за это-то "во-вторых" мы и зацепимся! - оживляется Александр Львович. - Нужно, чтобы он все-таки помог вам в работе над непривычной для вас ролью молодого физика. Подсказал бы что-нибудь или проконсультировал. Но чтобы желание это возникло у него без всякой вашей просьбы. Вы актриса, и, мне кажется, талантливая актриса, вот и постарайтесь средствами искусства дать ему понять, что вы очень нуждаетесь в его помощи. Вам и на самом деле нужно вживаться в образ физика, проникнуться романтикой таинственного мира его элементарных частиц и если не читать их замысловатые следы на фотографиях, то иметь хоть какое-нибудь представление об их "визитной карточке".
   С этими словами Александр Львович извлекает из своего портфеля несколько фотографий пузырьковых следов, образованных элементарными частицами в камере, наполненной жидким пропаном.
   - Вот они, эти "визитные карточки"! - торжественно произносит он, протягивая Лене фотографии. - И ни у одного в мире фотографа или кинооператора нет более динамичных кадров. Это не схематическое изображение действующих лиц микромира, а графическая запись их судеб. И судеб преимущественно трагических. Вот эти многочисленные углы, перекрестья и развилки на их пути и есть резкие изменения в их судьбах, распад их семей, оскудение могущественных родов, растранжирование их огромной энергии многочисленным, но уже маломощным потомством. Вашим киностудиям, Леночка, и не снятся даже такие трагедии, которые запечатлены тут почти на каждом квадратном сантиметре фотоэмульсии.
   Лена с удивлением смотрит не столько на снимки элементарных частиц, сколько на Александра Львовича.
   - И откуда вы, психиатр, так хорошо знаете романтику микромира?
   - Скажу вам по секрету, - смеется доктор Гринберг, - не будь я психиатром, непременно стал бы физиком. Там ведь не меньше "безумия" и "странностей", чем у нас в психиатрической клинике, так что довольно много общего. И из меня мог бы получиться неплохой физик - толкователь судеб населения этого микромира. А теперь слушайте меня внимательно - я дам вам кое-какие советы для той роли, которую вы теперь будете играть не только на киностудии, но и у себя дома.
   7
   В тот же день Олега Сергеевича Урусова приглашает к себе президент Академии наук.
   - Догадываетесь, о чем будет у нас разговор? - спрашивает он Урусова, всматриваясь в его черную бороду и обнаруживая в ней значительно больше седых волосков, чем в предыдущую их встречу.
   "А когда же была она, эта "предыдущая встреча"? - задумывается он невольно. - На ходу, на заседаниях встречаемся почти каждый день, а так, чтобы попристальней посмотреть друг другу в глаза или хотя бы в бороду, не часто ведь доводится..."
   - Интересную новость хочу вам сообщить, - продолжает он уже вслух, переводя взгляд с бороды на глаза Урусова. - Соединенные Штаты собираются предпринять восстановление Международного центра ядерных исследований в Цюрихе. Они обратились уже в связи с этим к нашему правительству с просьбой поддержать их и выделить необходимые средства.
   - А затем продолжить эксперименты, прерванные катастрофой? - спрашивает Урусов.
   - Это уж само собой.
   - Но ведь все может повториться...
   - Они такого же мнения, но готовы пойти на риск, если и мы примем участие в этих экспериментах. Понимаете, на что тут делается расчет?
   - Да уж яснее ясного, - вздыхает Урусов, нервно теребя бороду. - Ну и что же ответило им наше правительство?
   - А что оно могло ответить? Разве можно было отказаться от их предложения в сложившейся ситуации?
   Оба долго молчат, глядя в разные стороны. Урусов не торопясь закуривает, президент отпивает несколько глотков давно остывшего чая, стоящего у него на столе.
   - Ну, а если память Холмского не восстановится к тому времени? - спрашивает, наконец, Урусов. - Нужно иметь в виду и это...
   - Все равно придется принимать участие. Нужно, однако, сделать все возможное, чтобы Холмский обязательно вспомнил все, что там произошло... Есть ли какая-нибудь надежда? Спрашиваю вас об этом потому, что знаю о вашей дружбе с Холмским.
   - Теперь есть. За это взялся человек, которому я верю. Но абсолютной уверенности у меня лично все еще нет. Я бы хотел, чтобы вы имели это в виду...
   - Нужен, значит, запасной ход?
   - Да, необходим.
   - А что нужно для того, чтобы выздоровление Холмского было более вероятно? Каких врачей к этому привлечь? Какие лекарства?..
   - Его лечит профессор Гринберг - один из крупнейших специалистов в области психиатрии, и если он...
   - Ну, а если и он и другие не смогут все-таки вернуть ему память?
   - Не знаю... Просто не знаю, как тогда быть. Пока мы совершенно безуспешно ломаем голову над тем, что там у них произошло, какое новое явление они обнаружили.
   - Сюрпризов, значит, не избежать?
   - Да, нужно быть готовыми ко всему...
   8
   Михаил Николаевич Холмский давно уже заметил, что дочь его Лена очень озабочена чем-то. Сидит в своей комнате, обложившись какими-то книгами и журналами, читает, ерошит волосы, вздыхает... А когда заглянул в комнату Лены в ее отсутствие, все книги оказались по вопросам физики. Ну, да это и понятно: она ведь играет роль физика в каком-то новом фильме. Ему очень хотелось полистать ее книги, но он так и не решился на это. Испугался, что снова не поймет в них ничего. Будет смотреть, как на написанные на каком-то неизвестном ему языке.
   Сегодня Лена снова сидит в своей комнате и вздыхает так тяжело, что Михаил Николаевич уже не в силах оставаться безучастным.
   - Что, Леночка, никак не можешь постигнуть всех премудростей физики? - участливо спрашивает он.
   - Ох, нелегкое это дело, папа, - вздыхает Лена. - Наш консультант по вопросам физики объясняет все очень красочно и даже поэтично, а станешь сама вникать - полнейшая неразбериха. Вот эти снимки следов элементарных частиц, например. Они похожи на мазню абстракционистов, а ему представляются следами каких-то загадочных животных. И он легко узнает по ним их повадки, встречи с другими, подобными им или более свирепыми существами, их мгновенную схватку и все подробности ее исхода. А для меня все это подобно лишь следам дождя на оконном стекле...
   - Ваш консультант действительно слишком образно изображает все это, - задумчиво произносит Михаил Николаевич. Ну-ка, дай мне посмотреть, что тут у тебя такое?
   Он берет одну из фотографий и пристально всматривается в нее.
   - А ты знаешь, тут и в самом деле интересная картина! восклицает он оживленно. - Этот снимок сделан, наверно, в пузырьковой камере с жидким пропаном. Эти вот пузырьки следы пролетавших через нее частиц. Их много, и не все прочтешь, но вот главное событие. Видишь этот пунктир? Это след отрицательного пиона.
   - Пиона?
   - Да, пи-мезона. Их принято так обозначать для краткости. Вот видишь его след?
   - Вижу, но он обрывается...
   - А это значит, что тут произошло столкновение его с протоном - ядра водорода. В результате образовалась новая частица - нейтральный ка-мезон. Он не имеет заряда и потому не вызывает образования пузырьков. Ка-частица распадается затем на пару противоположно заряженных пионов - видишь, как разошлись их следы?
   - И образовали ту самую вилку, которую стали называть V-событием?
   - Ну да, правильно! И виновницей этих V-событий почти всегда ка-частица.
   - А не является ли эта ка-частица той самой "странной частицей", о которой так много говорит моя героиня в сценарии? - спрашивает Лена.
   - Да, это одна из так называемых "странных частиц", вызвавших в свое время большой переполох среди физиков всего мира. Тут должна бы быть и вторая "странная частица", так называемая нейтральная ламбда-частица. Она обычно рождается при столкновении отрицательного пиона и протона.
   - А не видна потому, что нейтральна?
   - Вот ты и начинаешь кое в чем разбираться, а говорила, что тут полнейшая неразбериха.
   - Когда ты так толково объяснил...
   - Ну, ладно, ладно! - смеется заметно польщенный Михаил Николаевич. - Только без лести. Ответь лучше, почему мы ничего не знаем о дальнейшей судьбе ламбда-частицы?
   Лена энергично ерошит густые рыжеватые волосы и не очень уверенно произносит:
   - Наверно, она покинула камеру, не столкнувшись ни с какой иной и не распалась на заряженные частицы, оставляющие следы?..
   - Женя! - радостно кричит Михаил Николаевич. - Ты смотри, какая у нас толковая дочь! Такие вдруг способности к физике!
   - А почему "вдруг"? - счастливо улыбается Лена. - Это же у меня наследственное.
   9
   На другой день Михаил Николаевич просыпается с ощущением давно уже не испытываемой бодрости. Сразу же после завтрака идет гулять на Тверской бульвар. Долго прохаживается там под тенью его лип и вязов. И если вчера еще многие встречные казались ему то эпилептиками, то параноиками, то теперь наоборот - бросаются в глаза здоровье и бодрость не только молодых, но и пожилых людей, попадающихся ему навстречу. Особенно привлекает его внимание почтенного возраста мужчина, энергично помахивающий толстым портфелем и улыбающийся каким-то своим мыслям.
   "Видно, что-то приятное вспомнилось человеку", - тепло думает о нем Михаил Николаевич, хотя вчера принял бы его за ярко выраженного шизофреника с "симптомами монолога".
   Евгении Антоновне нужно было бы спрятать от него книги по психиатрии и патологии мышления, он ведь все чаще в последнее время берет их из ее шкафа.
   Вот и теперь, вернувшись с прогулки, обнаруживает он на столе жены историю болезни какого-то Карлушкина, страдающего параинфекционным энцефалитом. Сегодня почему-то привлекает Холмского "неврологический статус" этого больного.
   "Симптом Гордона слева, - читает он, не без труда разбирая мелкий почерк Евгении Антоновны. - Экзофтальмус. Реакция на свет вялая. При конвергенции отклоняется кнаружи левый глаз. Ассиметрия носогубных складок. Справа симптом Маринеско. Гипотония в конечностях. Коленные и Ахилловы рефлексы справа живее. Пошатывание в позе Ромберга. Гипомимия. Тремор век, языка, пальцев рук. Саливация..."
   Прочитав это, Михаил Николаевич беспечно улыбается и вслух произносит:
   - Ну и терминология у психиатров! Пожалуй, еще помудреней нашей.
   Но так как он муж врача-психиатра, то многие из только что прочитанных терминов ему знакомы. А когда смысл их доходит до его сознания, он невольно идет к зеркалу, очень внимательно всматривается в свое лицо и даже высовывает язык. Нет, дрожания век, языка и пальцев у него как будто не наблюдается. Нет и саливации - чрезмерного отделения слюны.
   И так как у Михаила Николаевича сегодня хорошее настроение, он уже добродушно посмеивается над своей мнительностью и возвращается к столу Евгении Антоновны. Ему известно, что вот уже несколько дней работает она над статьей для сборника трудов психиатрической клиники, выходящего под редакцией доктора Гринберга. Он находит рукопись Евгении Антоновны в ее столе и с интересом начинает перелистывать.
   Внимание его привлекает анализ результатов ассоциативного эксперимента, проведенного ею над группой больных. Так как и сам он подвергался этому эксперименгу, ему любопытно узнать, как же отвечали на вопросы экспериментатора настоящие больные. Читая эти ответы, он самодовольно улыбается. Да, конечно, это "настоящие сумасшедшие".
   Очень любопытны определения понятий больными с искажением процесса обобщения. Одному из них предлагают объяснить значение слова "шкаф", и он отвечает: "Это скопление атомов".
   Михаил Николаевич громко смеется:
   - Похоже, что свихнулся какой-то физик... А понятие "лошадь" определяется другим больным такими словами: "Существо, приближенное к взаимосвязи с людьми".
   - Ну, до таких-то премудростей я пока не договариваюсь! снова усмехается Михаил Николаевич. Но то, что пишет Евгения Антоновна дальше, кажется ему уже имеющим отношение и к нему. Ссылаясь на Павлова, она утверждает, что речь, будучи преимуществом человека, вместе с тем таит в себе возможность отрыва от действительности, ухода в бесплодную фантастику, если за словами не стоит контроль их практикой, "госпожой действительностью", как любил выражаться Павлов.
   - А ведь это чертовски верно! - восклицает Холмский. Сколько я уже в положении больного? Четвертый месяц?.. Почти полгода! С этим нужно, значит, кончать! Пора начинать понемногу работать. И нечего бояться собственных сочинений!..
   Не без трепета, однако, берет он с полки свою книгу "Вакуум как некоторое нулевое состояние физического поля". Медленно листая ее, пробегает глазами текст, внимательно всматриваясь в формулы. Еще совсем недавно казавшиеся ему загадочными и непонятными, они обретают теперь ту "прозрачную ясность", о которой так поэтично говорил когда-то Луи де Бройль. Вот эти треугольнички греческой буквы "дельта" в сочетании с латинским "иксом" и "п-э", соединенные знаком приблизительного равенства с буквой "аш", не являются разве соотношением неопределенностей Гейзенберга? А как можно было не узнать в букве "h" постоянной Планка?
   Теперь-то ему все тут предельно ясно, и он легко читает условные обозначения дебройлевской и комптоновской длины волны для мезонов и нуклонов. А вот и его собственные расчеты квантов пространства - времени...
   Устроившись поудобнее у окна, Михаил Николаевич погружается в чтение, которое никогда еще не было для него столь захватывающе интересным. Однако внимание его начинает вскоре рассеиваться, отвлекаться воспоминаниями того, что произошло хотя и недавно, но казалось так безнадежно забытым...
   Даже не закрывая глаз, Михаил Николаевич видит перед собой сухощавого, с продолговатым, вечно озабоченным лицом инженера Харпера, ведающего вакуумной техникой. Профессор Холмский всегда сочувствовал ему, вполне разделяя его волнение при проверке вакуумных камер на плотность гелиевым течеискателем. Чтобы достигнуть того сверхвысокого вакуума, который был необходим дляэксперимента, ему приходилось ведь с особой тщательностью в течение многих часов "тренировать" эти камеры, добиваясь полного прекращения выделения газов с их стенок.
   Не прекращались его волнения и потом, когда начинали действовать молекулярные механические насосы...
   В памяти всплывают и другие инженеры, обслуживающие сложное хозяйство ускорителя. Почти со всеми мельчайшими подробностями возникает перед ним вечно улыбающееся лицо Андрея^ Кузнецова, лучшего специалиста по регулировке магнитных линз, применяемых при жесткой фокусировке пучков заряженных частиц. Постоянно одержимый новыми идеями, он был готов модернизировать буквально все, начиная с квадрупольных и шестипольных линз и кончая корректирующими обмотками.
   Слышится ему и слитный шум работающего ускорителя, периодически перекрываемый хлесткими, как удары гигантского бича, выхлопами сжатого воздуха из пузырьковой камеры.
   И вдруг совершенно явственный голос скептика Уилкинсона:
   - У теоретиков и так голова идет кругом от обилия экспериментальных данных, а мы им еще атомы пространства собираемся подкинуть...
   - А раз атомы, значит, и мезонную их начинку, - смеется еще кто-то.
   - Кто, однако, верит всерьез в принципиально новые открытия, кроме нашего русского коллеги? - смеется Уилкинсон. Не забывайте только, дорогой доктор Холмский, что великие открытия в физике бывают не чаще одного раза в шестьдесят лет. Тридцать лет проходит между наблюдаемым загадочным явлением и рождением новой идеи и еще тридцать с момента возникновения этой идеи и до освоения ее "безумных" концепций. Мы сейчас так же далеки от понимания природы элементарных частиц, как современники Ньютона от понимания квантовой механики. А такие фундаментальные открытия, как ньютоновская динамика и квантовая механика, разделяют промежуток в полтора столетия.
   Затем чей-то испуганный крик:
   - Посмотрите, что творится на экране осциллографа!..
   Кто-то подает команду выключить ускоритель, а он, профессор Холмский, бросается к детекторам излучений... А потом... Потом торопливая обработка данных. Гул электронных машин и невероятные результаты вычислений!.. Это кого-то настораживает, Уилкинсона, кажется... И он, Холмский, тоже требует прекратить эксперимент, осмыслить показания приборов. Но Роджер слишком уж торопится. Перед глазами ослепительное пламя, грохот взрыва и падение в бездну...
   Больше Михаил Николаевич уже ни о чем не может думать. Он бросается на диван и бессмысленно смотрит в потолок.
   А вечером вместе с Евгенией Антоновной приходит очень веселый, как всегда, доктор Гринберг.
   - Снова будете производить надо мной эксперименты? - с трудом улыбаясь, спрашивает Михаил Николаевич.
   - Зачем же эксперименты? - искренне удивляется Александр Львович. - Они и раньше производились только по вашей просьбе. А сейчас мы устроим маленький праздник. Вот торт и шампанское. Я купил это потому, что у вашей жены сегодня знаменательная дата. Ровно десять лет назад она пришла в мою клинику. А пятнадцать лет назад я впервые увидел ее в аудитории медицинского института, в котором читал тогда лекции.
   - А меня, значит, даже не посмотрите?
   - А чего вас смотреть? - пожимает плечами доктор Гринберг. - Я лично больше не считаю вас больным.
   - А кем же - симулянтом?
   - Зачем симулянтом? Вы выздоравливающий, как те, которые были в батальонах выздоравливающих на фронте. Они не лежали уже в госпиталях, а зачислялись в подразделения армейских запасных полков для прохождения боевой подготовки.
   - А потом в маршевые роты? - очень серьезно спрашивает Михаил Николаевич.
   - Да, в маршевые роты и батальоны, - так же серьезно отвечает ему доктор Гринберг. - Чтобы снова на врага, снова в бой!
   - Вы, значит, считаете, что и мне пора?
   - Да, пора и вам.
   10
   "Надо взять себя в руки. и начать работать", - твердо решает Холмский, проснувшись утром на следующий день. А после завтрака, как только Евгения Антоновна и Лена уходят, садится за свой письменный стол.
   "Нужно вспомнить все по порядку. В хронологической последовательности. Может быть, с самого того дня, когда я впервые переступил порог Международного центра ядерной физики. Когда же это было?.. Всего год назад, а кажется, что прошла с тех пор целая вечность. Пожалуй, следует попробовать записать все это в мемуарной манере. Вспомнить людей, их внешний облик, характеры... Математика Анциферова, например. А какой же он?.. Мы ведь так подружились с ним за те дни, неужели я забыл его облик? Кажется, высокий, худощавый... Нет, толстяк, похожий чем-то на Александра Львовича. Но почему же тогда все называли его Дон-Кихотом? Уж скорее Санчо Панса... Путаю я его с кем-то, наверно..."
   Как ни напрягает память Михаил Николаевич, но образ человека, с которым он довольно близко сошелся в Цюрихе, так и не возникает в его сознании. Не может он вспомнить и инженера Кузнецова, ведавшего вместе с англичанином Гримблем наладкой электрифизической аппаратуры, хотя вчера еще его образ возник перед его глазами, как живой. А физика Уилкинсона Михаил Николаевич не может вспомнить теперь даже по фамилии.
   "Что же это со мной такое? Почему снова не помню ничего? Все еще болен,, значит? Зачем же тогда Александр Львович уверяет меня, что я здоров или почти здоров? И не лечит... Женя, правда, ежедневно делает уколы, а меня нужно, наверно, в клинику... Разве они не заинтересованы вылечить меня поскорее? Не известно им разве, что передает иностранное радио? Да и в газетах пишут, конечно, об этом... Пожалуй, мне не нужно было слушать эти передачи. Я тогда не боялся бы так, что мне ничего не удастся вспомнить..."
   И тут в его памяти всплывают школьные годы, занятия спортом - снарядной гимнастикой. Тогда Холмский увлекался турникам (сейчас он называется, кажется, перекладиной) и неплохо работал на нем до тех пор, пока не сорвался во время исполнения "солнца". Упал, правда, довольно удачно, без серьезного увечья, но потерял сознание. С тех пор чувство страха сковывало его при одной только мысли о возможности нового срыва... Что-то похожее на то состояние неуверенности в себе испытывает он и теперь.
   Наверно, это не пройдет само собой и, уж конечно, не так скоро...
   Если бы не этот шум за границей, он уехал бы в какое-нибудь дальнее путешествие, отключился, убежал бы от мрачных мыслей...
   "А что они передают теперь?.. - бросает он тревожный взгляд на радиоприемник. - Может быть, поняли, наконец, нелепость своих подозрений и утихли?.. А что, если включить радио и послушать еще раз? Теперь-то уж ничем больше они меня не удивят..."
   И он включает приемник, настраивая его на диапазон коротких волн.
   Из стереофонических динамиков слышится то веселая музыка, то умопомрачительная колоратура какой-то певицы, потом отрывок из пьесы Шекспира - что-то похожее на монолог Гамлета. Но вот, наконец, характерный голос диктора Британской радиовещательной корпорации.
   Рука Михаила Николаевича перестает вращать ручку настройки. Он прислушивается. Дикторский баритон сообщает о недавних событиях в Южной Африке, об инцидентах на границах Израиля и арабских государств, переходит затем к разногласиям между Францией и Соединенными Штатами, и к проблемам Европейского экономического содружества. Баритон сменяет приятное сопрано. В ее информации тоже нет ничего интересного. Холмский собирается уже выключить приемник, как вдруг начинается то, из-за чего он включил его.
   "Мы уже сообщали вам, господа, что американское правительство обратилось недавно к Советскому правительству с предложением продолжить физический эксперимент в Международном центре ядерных исследований, прерванный катастрофой. В Вашингтоне официально объявлено сегодня, что русские дали, наконец, свое согласие сотрудничать с американскими учеными. Восстановительные работы, самостоятельно начатые американцами еще на прошлой неделе, скоро завершатся, и тогда захватывающий и, видимо, небезопасный эксперимент будет продолжен.
   Мы беседовали в связи с этим с почетным членом Лондонского королевского общества содействия успехам естествознания сэром Чарльзом Дэнгардом, который так прокомментировал это сообщение:
   "Если русский доктор Холмский не симулирует потерю памяти, а действительно лишился рассудка, никто в мире не узнает, что произошло в Цюрихском центре ядерных исследований. Возобновлять в подобных обстоятельствах этот эксперимент могут только самоубийцы".
   А известный физик Джордж Кросс совсем другого мнения. Он не сомневается, что Холмский лишь симулирует сумасшествие и все, что произошло в Цюрихе, хорошо известно русским. Они, однако, готовы, видимо, послать на явную смерть других своих ученых, которые примут участие в продолжении этого рокового эксперимента, лишь бы только скрыть от мировой общественности тайну, которой они владеют. И кто знает, может быть, в недалеком будущем тайна эта даст им возможность неограниченно господствовать над миром".
   - Бред!.. - шепчет Холмский, с яростью выключая приемник. - Чистейший бред сумасшедших!..
   Но теперь он уже не может мыслить связно:
   "Неужели мы согласились?.. Нет, это провокации, наверно! И почему обязательно - "самоубийцы"?... Там была ошибка... Да, да, была какая-то ошибка! Кто-то ведь предупреждал... Уилкинсон, кажется... И я... Да, я сделал какие-то расчеты, хорошо помню это... И предупредил их. "Самоубийцы"!.. А может быть, и в самом деле? Но нужно же делать что-то... Поговорить... Да, обязательно поговорить с Олегом!"
   И он торопливо набирает номер служебного телефона Урусова.
   - Это ты, Олег? Мне очень нужно поговорить с тобой? Как себя чувствую? Отлично. Почему не поздоровался?.. Забыл. Ты же знаешь, что я забыл нечто гораздо более серьезное. Ну, так как же, могу я к тебе приехать? Пришлешь машину? Спасибо. Я жду!
   11
   - Все знаешь, значит? - притворно улыбаясь, говорит академик Урусов, терпеливо выслушав Холмского. - Ну и очень хорошо. Плохо только, что источник твоей информации не слишком надежный.
   - Спасибо и такому! - хмуро усмехается Михаил Николаевич. - Без Британской радиовещательной корпорации вообще бы ничего не знал. Все еще больным меня считаете... А я вспомнил кое-что, и очень важное притом.
   - Но ведь и мы не настолько легкомысленны, чтобы согласиться на продолжение эксперимента без учета возможных последствий его. Туда поедут Азбукин, Орешкин и Жислин. Они, как ты знаешь, разбиваются в этих вопросах. Азбукин, кстати, должен был еще в прошлом году поехать туда вместо тебя, но заболел. А Жислин - прекрасный математик, расчетами которого...
   - Ну, а я? - нервно перебивает Урусова Холмский. - Совсем, значит, уже не нужен?
   - Тебе нужно еще немного отдохнуть, набраться сил, а как только...
   - Ну что вы все в постель меня укладываете! - злится Холмский. - Я ведь совершенно здоров. Меня уже и не лечаг даже. Доктор Гринберг шампанское со мной пьет. Я уже свободно читаю любую книгу по физике. Освоил даже твой трактат о сверхмультиплетах. И знаешь, в нем есть какие-то элементы "безумия", хотя он написан явно не для сумасшедших.